Только женщины

Джон Бересфорд, 1913

«Гослинг начал жизнь учеником народной школы и прошел – последовательно все градации от мальчишки рассыльного до старшего конторщика, пока не занял, наконец, своего нынешнего ответственного положения – заведующего счетной частью, с жалованьем 26 фунтов в месяц. Он нанимал квартиру в Вистерия-Грэв, Брондсбери, за 45 фунтов в год, был старостой в церкви Св. Евангелиста Иоанна в Кильберне, членом разных комитетов, и в минуты откровенности признался даже, что он не прочь выставить свою кандидатуру в Окружном Совете. Словом, Гослинг был солидный, трезвый, во всех отношениях достойный уважения человек, с безукоризненной репутацией; теперь уже растолстевший, облысевший – кроме кустиков волос за ушами и длинной пряди, которой он безуспешно силился прикрыть все расползавшуюся лысину…»

Мнение Джаспера Трейля

— Боже мой, как я вас завидую, — говорил Морган Гэрней.

Джаспер Трэйль слегка нагнулся к нему, не вставая с кресла. — Я не вижу причины, почему бы и вам не сделать того же, что сделал я — и даже больше.

Теоретически, и я не вижу. Но на практике трудней всего начать. Как видите, у меня весьма приличная служба, хорошие перспективы, живется мне удобно, и жизнью своей я доволен. А вот как придет кто-нибудь вроде вас и начнет соблазнять рассказами про дальние края, так и потянет к морю, к приключениям, и захочется увидеть свет. Но это только изредка — а так я, вообще, доволен жизнью. — Посасывая трубочку, он глядел в огонь.

— Единственное, что действительно важно в жизни, это чувствовать себя физически чистым, сильным и здоровым. А этого чувства вы никогда не испытаете, если проживете всю жизнь в большом городе.

— Мне случалось так чувствовать себя после хорошей прогулки на велосипеде.

— Да, но вам некуда было девать накопившуюся энергию. А вот, если бы в такой момент перед вами встала какая-нибудь неотложная и грозная задача, от которой, может быть, зависит ваша жизнь, вы бы действительно кое-что испытали — почувствовали себя частицей жизни — не этой, мертвой, застойной, какой живут в столице, а жизни мировой, вселенской.

— Верю. Сегодня я почти готов бросить службу и отправиться на поиски тайн и приключений.

— Но вы этого не сделаете.

Гэрней вздохнул. Гость его поднялся и стал прощаться. — Ну, мне пора. Надо еще приискать себе какое-нибудь помещение.

— Я думал, что вы остановитесь у этих, ваших Гослингов.

— Нет. Не вышло. Старик получает теперь 300 фунтов жалованья, и находит, что в его положении неприлично держать нахлебников.

Трэйль взял свою шляпу и протянул руку.

— Но позвольте, старина, почему бы вам не остаться здесь?

— Я не знал, что у вас есть куда меня сунуть.

— О, да! Внизу найдется свободная комната.

Они скоро сговорились, при чем Трэйль настоял, чтобы расходы они делили пополам.

Когда Трэйль ушел за своим багажом, Гэрней долго еще раздумывал, глядя в огонь. Он раздумывал о том, благоразумно ли он поступил, и полезно ли для человека, состоящего на государственной службе и получающего 600 фунтов в год жалованья, дружить с такой оригинальной и волнующей личностью, как Трэйль, и слушать его рассказы о диких уголках вселенной, не знающих никакой цивилизации. Поставив вопрос ребром, Гэрней мог прийти только к одному выводу: — что было бы дико и глупо с его стороны бросить удобную и выгодную службу и обречь себя на лишения, неудобства и отсутствие прочного заработка. Он знал, что лишения будут ему, по крайней мере, вначале, весьма чувствительны. Друзья сочли бы его сумасшедшим… И все это только для того, чтобы испытать какие-то новые, неизведанные ощущения, почувствовать себя чистым, сильным, здоровым и способным приподнять завесу над еще не раскрытой тайной жизни.

— Должно быть, во мне сидит поэт, — решил Гэрней. — А неудобств я недолюбливаю… Эх, куда только не заведет человека пылкое воображение!

* * *

Каждый вечер друзья беседовали, все на ту же тему. Трэйль поучал, Гэрней довольствовался ролью покорного ученика. Ум у него был восприимчивый и в жизни, в сущности, все его интересовало; но фактически его интересы и работа его ума были очень сужены. В двадцать девять лет он уже утратил гибкость ума и тела. Трэйль вернул ему способность мыслить, вырвал его из рамок готовых формул, доказал ему, что, как ни здравы его выводы, у него нет ни одной предпосылки, которой нельзя было бы опровергнуть.

Трэйль был старше Гэрнея на три года. Восемнадцати лет, получив довольно крупное наследство, он взял из него всего 100 фунтов и пустился в свет — утолять свое ненасытное любопытство и жажду жизни. Он работал в клондайкских рудниках, был скотоводом в Австралии, плантатором на острове Цейлон, рудничным надсмотрщиком в Кимберлее и конторщиком в Гонконге. Простым матросом, расплачиваясь за проезд работой, он приплыл из Сан-Франциско в Соутгэмптон. Девять лет он ездил по свету, не заглянув в Европу, затем вернулся в Лондон и вступил во владение наследством, которое сберегли для него душеприказчики. Швырять деньгами не доставляло ему удовольствия. За полгода, что он прожил в Лондоне, он жил очень скромно, нанимая комнату у Гослингов в Кильберне и, чтоб не сидеть сложа руки, изучал город, забираясь в самые глухие уголки, и писал статьи в газетах. Он мог бы много этим зарабатывать: оригинальность взглядов и свежесть стиля делали его ценным сотрудником в каждой редакции, где ему удалось хоть раз заставить прочесть свою статью, а это нетрудно в Лондоне для человека, у которого есть, что сказать. Но он искал опыта, а не заработка и через полгода принял предложение от «Daily Post» быть ее европейским корреспондентом — из пространства. Ему предлагали 600 фунтов в год за определенное количество работы, но он предпочел сохранить свободу действий и не связывать себя определенным городом, или страной.

Пять лет он путешествовал по Европе, изредка посылая в свою редакцию статьи — когда ему нужны были деньги. За это время главный его поверенный — адвокат с солиднейшей репутацией — бежал, захватив деньги своих доверителей, и у Трэйля осталось всего 40 фунтов в год. Но он ничуть этим не огорчился.

Прочитав в газете о банкротстве своего поверенного — впоследствии приговоренного к 14 годам каторжных работ, Трэйль усмехнулся и забыл об этом думать. Он знал, что всегда сумеет заработать себе, сколько ему нужно, и никогда не считался с тем, что у него есть запасной капитал.

Теперь он вернулся в Лондон с определенной целью — предостеречь Англию насчет грозящей ей большой опасности…

Еще одна черта, которую следует принять во внимание в характере Джаспера Трэйля, черта, отличавшая его от огромного большинства других мужчин — женщины не интересовали его, не имели над ним власти. Раз в жизни и только один раз он поддался чарам хорошенькой кокотки — это было в Мельбурне. Он сознательно проделал опыт, чувствуя, что нельзя же обойти, не изведав его, такой крупный фактор в жизни. И вынес из этого опыта — отвращение к себе, от которого ему нескоро удалось отделаться.

* * *

Гость и хозяин вели между собой долгие беседы, по большей части принципиальные, идейные. Однажды речь зашла о Гослингах, и Трэйль сказал, что это — типичная семья своего круга, что таких миллионы.

— Но ведь это-то и делает их интересными, — возразил Гэрней, не потому, что он так думал, но потому, что ему хотелось перевести разговор на безопасную почву, подальше от грозных соблазнов широкой и влекущей дали.

Трэйль засмеялся. — В этом больше правды, чем вы думаете. Всякое широкое обобщение, хотя бы и тривиальное, есть ценное приобретение для науки, — если оно более или менее точно.

— Ну, так попробуйте сделать общие выводы из характеров и поступков вашего гусиного^[1] семейства.

— В старике есть искра божья, но и ее увидишь редко и как свет сквозь потускневшее, давно немытое окно. И в то же время, это — похотливая старая скотина; он слывет порядочным, приличным человеком, ведет так называемую респектабельную жизнь только потому, что он боится общественного мнения; но найди он способ удовлетворять свое сластолюбие так, чтобы об этом никто не знал, ни одна женщина не могла бы считать себя с ним в безопасности. Но он боится быть пойманным на месте преступления; ему мерещатся опасности даже там, где их нет; он предвидит всякие возможности; если б даже шансов попасться был один против миллиона, он не рискнул бы, так как он рискует всем — своей репутацией порядочности.

— Ну, что ж, и хорошо. А как вы думаете?

— Для общества, по-видимому, хорошо, но для него самого — вовсе нет. Я уже говорил вам, что в нем теплится искра божья, но вне рутины своей службы, уж у него темный, путаный. Ему лет пятьдесят, не больше, но у него уже нет выхода его желаниям. Ему точно закупорили поры, и тело его отравлено. И в этом отношении Гослинг, бесспорно, не представляет собой исключения из людей своего класса и, вообще, из большинства цивилизованных людей. Вот я и спрашиваю себя: может ли в обществе, состоящем из взаимно зависящих одна от другой единиц, целое быть здорово, когда большая часть составных элементов гнилье?

— Но позвольте, дружище, если дело обстоит так, как вы говорите, и в то же время люди эти правят страной, почему же они не стараются изменить настроение общественного мнения, чтобы открыть себе возможность жить так, как им хочется?

— Во-первых, потому, что большинство сами стыдятся своих вожделений, во-вторых, потому, что они не желают предоставить той же возможности другим. Они, как женщины, завидуют друг другу. Если бы были признаны права свободной любви, они не могли бы быть спокойны и за свое собственное достояние.

— Так как же помочь горю?

— О! Это выйдет само собой. Еще несколько тысяч лет морального совершенствования, эволюция самосознания, более полное постижение смысла жизни, более развитый альтруизм…

— Не далеко же вы заглядываете вперед.

— А вы думаете, можно предвидеть даже то, что будет через год?

— Ну, были попытки, и довольно удачные — например, Сведенборг, Самюэль Бутлер…

— Да, до известной степени это справедливо — некоторые отрасли развиваются в определенном направлении. Но всегда остается возможность непредвиденного фактора, который врывается в готовые расчеты и все их опрокидывает. Таким фактором может быть какое-нибудь новое изобретение, революция, наконец, эпидемия…

Они отклонились от темы, но Гэрней вспомнил, что он хотел кой о чем спросить и позабыл.

— Кстати, я хотел спросить вас, что вы подразумеваете под «искрой Божьей», подмеченной вами в Гослинге.

— Проблески воображения, удивления перед окружающим. Изредка, но это с ним бывает, подчас бес сознательно. Один раз мы стояли с ним на Блэкфрайэрском мосту; он смотрел, смотрел вниз, на реку, и говорит: «Должно быть, она прежде была чистая, вода и песок, и берега, прежде чем сюда нанесло всей этой грязи». И сейчас же вскинул на меня глаза — не смеюсь ли я над ним. Эта попытка воссоздать из грязи первоначальную чистоту реки, уже одна случайная мысль об этом — свидетельствует о том, что в душе этого человека живет искра Божья. Разумеется, она тотчас же погасла. И сказалось привитое воспитанием. «Но в таком виде она лучше для торговли» — таковы были его дальнейшие слова.

— Но как же вы надеетесь перевоспитать такого человека?

— Дорогой мой, пытаться перевоспитать таких людей так же бесполезно, как пытаться направить в другую сторону течение Гольфштрема. Мы не архитекторы; в лучшем случае, мы каменщики, и, если кому из нас удалось за свою жизнь положить на место два-три камня — он уже оправдан. Надо делать то, что можешь. Замысел строителя мы можем только угадывать. И нередко нашей обязанностью оказывается — разрушать то, что строили наши отцы.

Гэрней поинтересовался тем, есть ли искра Божия и в миссис Гослинг.

Трэйль покачал головой. — Не замечал. Я ее не осуждаю, но она, как и все женщины, с которыми я сталкивался, слишком поглощена фактами жизни, чтобы заметить, что в ней есть тайна. Миссис Гослинг неспособна сосредоточиться на отвлеченной идее; чтобы сколько-нибудь осмыслить эту идею, ей нужно сперва применить ее к себе, проверить на своем личном опыте. Нравственные люди в ее глаза те, кто поступает так же, как она и ее домашние; безнравственные — понятие довольно неопределенное: тут и Сара Джонс, которая, не будучи замужем, родила ребенка, и те, кто не верит в Бога и в установленную церковь. О людях и вещах она еще может рассуждать, но идеи, обособленные от людей и вещей, выше ее понимания. Обе ее дочери рассуждают точно так же…

* * *

Только через неделю, если не больше, после того, как он поселился у Гэрнея, Трэйль объяснил ему, зачем он собственно приехал в Лондон. Однажды, в холодный январский вечер, когда оба приятеля грелись у огня, Гэрней, подбросив угля в камин, сам завел об этом речь, заметив:

Однако, какое теперь везде затишье. «Evening Chronicle» за неимением новостей, опять подняли разговор об этой новой повальной болезни.

— Что же они говорят? — спросил Трэйль. Он полулежал в кресле, гладя свое колено, и смотрел в потолок.

— Да, обычный вздор. Что болезнь эта не изучена, как следует, не описана врачами специалистами; что в данный момент она, по-видимому, локализирована в небольшом уголке Азии, но, если будет занесена в Европу, это угрожает серьезной опасностью, А дальше городят чепуху про неизведанные силы природы — должно быть, автор начитался Уэльса.

— Да, англичане двадцатого века не допускают даже мысли, чтоб им могла угрожать какая-нибудь серьезная опасность. О нас так заботятся, так охраняют нас, что мы палец о палец не ударим, хотя бы нас предупреждали об опасности. Мы глубоко уверены, что стоит правительству шевельнуть пальцем, как все уладится и обойдется благополучно.

— А как же иначе? В социальном организме, каким стало в наше время общество, и не может быть иначе. Одна группа выполняет одну функцию, другая — другую и т. д.

— Специализация клеточек? — засмеялся Трэйль. — Со временем, совершенствуясь, она может дойти и до социализма.

— Я убежден, что социализм рано или поздно воцарится в той или иной форме, — сказал Гэрней.

— Да, и это могло бы быть интересно, но высшие силы могут подложить такую спицу в колесо колесницы прогресса, что на время вся машина остановится.

— Чего вы это еще выдумали?

— Вдумчивый человек, — сказал Трэйль, все еще глядя в потолок — попросил бы меня определить точнее, что именно я разумею под «высшими силами».

— Ну, старина, я знал, что даже вы, при всей вашей талантливости, не сумеете этого сделать; по этому предпочел от пустой болтовни перейти прямо к сути.

Трэйль неожиданно выпрямился и переставил свой стул так, чтобы видеть лицо своего собеседника.

— Послушайте, Гэрней, — начал он, и зрачки его так сузились, что казались теперь черными кристаллами, светящимися темно-красным светом. — Замечали вы когда-нибудь, что какая-то внешняя сила всегда стремится отклонить прогресс человечества с намеченного им пути, что всякий раз, как народы силятся выкристаллизоваться, этот процесс кристаллизации нарушается каким-нибудь вторжением извне. Это можно проследить по всей истории, но наиболее яркие случаи, бросающиеся в глаза — египтяне и инки. Есть какая-то невидимая сила — уж не знаю, можно ли назвать ее разумной и сознательной, в том смысле, как мы понимаем разум — но, тем не менее, есть сила, внешняя, которая не позволяет человечеству выкристаллизоваться в организм. С нашей, человеческой точки зрения, с точки зрения индивидуального комфорта и счастья, было бы огромным благом для нас, если б мы могли выработать у себя такую систематическую специализацию, при которой личность потонула бы в коллективе. И, в периоды мира и благоденствия, цивилизация всегда склонна эволюционировать именно в этом направлении. Но, как настойчиво доказывают индивидуалисты, в этом направлении прогресс может идти лишь до известного предела; дальше уже начинаются застой, вырождение и смерть. За тот небольшой промежуток времени, который нам известен, как история рода человеческого, еще ни разу не было момента, когда бы цивилизация стала мировой, вселенской. Как только какой-нибудь народ, достигнув утонченной цивилизации, начинал вырождаться, на него нападал другой, более молодой, варварский, и сметал его с лица земли. В Перу, благодаря обособленности инков, этот процесс цивилизации зашел очень далеко, — и, очевидно, до предела, ибо тут они были завоеваны и истреблены представителями нового мира — Испании и Англии — те цивилизации, ведь, были значительно древнее наших, европейских.

— Теперь мы переживаем такой момент, когда все нации находятся в общении одна с другой, и прогресс становится всеобщим. Нашему взору уже рисуется перспектива воцарения социализма, и в Европе, и в колониях, и за океаном, и торжество идеи всесветного мира. На наших глазах идет могучий процесс кристаллизации, сулящий счастье и благоденствие массам и индивидууму. Откуда же, спросите вы, может вторгнуться сила, которая нарушит течение этого процесса. Было много толков о желтой опасности, о вторжении к нам азиатов: китайцев, или индусов, — но эти восточные цивилизации древнее наших, а если принять во внимание исторические прецеденты, завоеватели всегда принадлежали к расе более юной. — Он круто оборвал речь.

Гэрней слушал, не шелохнувшись, точно загипнотизированный, подавленный обаянием силы, которую он чуял в Трэйле, прикованный к месту пристальным, властным взглядом этих удивительных черных глаз. Но, когда Трэйль остановился, чары рассеялись.

— Ну, — сказал Гэрней, — по моему, это весьма убедительный довод в пользу того, что мы находимся в стадии всеобщего прогресса и всемирного стремления к идеалу.

— А вы не можете себе представить катастрофы, которая бы вынудила мир вернуться к прежней обособленности наций и заставила каждый народ начинать свою эволюцию сызнова и отдельно от других?

Гэрней подумал минутку и покачал головой.

— Это меня не удивляет, — сказал Трэйль. — Я сам часто раздумывал об этом и не мог представить себе катастрофы, которая могла бы сыграть роль всемирного потопа. Вот уже сколько лет идет разговор о возможности европейской войны, но даже и она могла бы оказать лишь временное действие, несмотря на грозные пророчества Уэльса в его «Воздушной войне». Сколько я ни думал, я не мог придумать и уже готов был признать ошибочность своей теории и отказаться от нее, но…

— Но? — повторил Гэрней.

Трэйль нагнулся еще ближе и заглянул ему в глаза.

— Но семь недель тому назад, когда, я был в Северном Китае, передо мною встало решение проблемы, но такое жуткое, такое страшное, что я с ужасом отверг его. Несколько дней я боролся против собственного убеждения. Я не мог этому поверить. Я не хотел этому верить.

— Там, в Азии, в ста пятидесяти милях от границы Тибета, неведомые силы посеяли семя, которое тайно для всех вызревало и всходило в течение года. Там это семя пустило корни и дало ростки, и оттуда распространяется дальше и дальше, все быстрее и быстрее, и может распространиться по всему миру, словно ядовитое и с невероятной быстротой растущее растение, семена которого подхватывает ветер и разносит их повсюду. И круг все ширится, и каждое упавшее семя становится новым центром распространения заразы.

— Но, ради Бога, что же это за семя? — шепотом спросил Гэрней.

— Новая болезнь — новая моровая язва — доныне неведомая человеку. И именно потому, что человек ее не знает, он против нее безоружен. В тех горных китайских селениях, где она появилась впервые, уже совсем не осталось мужчин. Все работы выполняют женщины. От этих селений все бегут, как от поселков прокаженных. Их обходят за пять миль. Но, тем не менее, через неделю-другую болезнь обнаруживается в новом селении, и жители в страхе и ужасе бегут и разносят заразу.

— Гэрней, она уже занесена в Европу. Сейчас уже есть новые очаги распространения заразы в России. Если ее не остановить, она дойдет до Англии. А болезнь эта беспощадна. Она косит не десятого, а всех — прямо-таки истребляет — мужчин; по словам китайцев, не заболевает разве один из десяти тысяч. Может быть, это и есть выступление на сцену «высших сил», о которых я говорил — стремящихся разобщить между собою народы.

Примечания

1

Goslings — гусята, стадо гусей.