Клиническое взаимодействие: Теоретические и практические аспекты концепции мотивационных систем

Джозеф Д. Лихтенберг, 1996

В книге излагается концепция пяти мотивационных систем, призванная заменить фрейдовскую теорию влечений. На основе опыта, полученного в результате взаимодействия с пациенткой на протяжении девяти лет, сформулированы десять методических принципов психоаналитической техники. Книга адресована практикующим психоаналитикам и психотерапевтам, а также всем, кто интересуется проблемами психологии мотивации. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 1. Введение

Данная книга адресована практикующим психоаналитикам и психотерапевтам. Представленные в ней особый взгляд на теорию и метод не являются предписанием или догмой и должны послужить стимулом для размышлений читателя. Мы постараемся дать читателю как можно более четкую формулировку главных проблем, с которыми мы сегодня сталкиваемся в области исследовательской терапии. В основе нашей книги лежит описание отдельного случая, представленного в виде стенографического отчета о взаимодействии с пациенткой в ходе анализа (одной недели работы каждые два года), проводившегося в течение девяти лет. Мы изложили десять методических принципов и соотнесли материал, полученный при анализе данного случая, и методы с проблемами переноса, аффектов, интерпретации сновидений, сексуального насилия и способами терапевтического воздействия. Таким образом, наша книга продолжает традиции изучения отдельного случая, а также работ, посвященных психоаналитической технике.

История психоаналитической техники насчитывает уже целый век (Breuer, Freud, 1893–1895). Она началась с возникшего по счастливой случайности сотрудничества между Брейером и Анной О. Они вместе создали метод слушателя и рассказчика, для обозначения которого придумали такие метафоры, как «лечение разговором» и «прочистка дымохода».

Брейер, опытный врач, рассказал Зигмунду Фрейду, своему блестящему молодому коллеге, о замечательных результатах такого сотрудничества между терапевтом и пациентом. Без настойчивости, самоотдачи и гениального исследовательского ума Фрейда психоанализ как метод вполне мог бы завершиться неудачей, обусловленной «контрпереносом», который возникает в ответ на состояние интенсивного эротического переноса. После удивительного опыта, приобретенного в Сальпетриере (Jones, 1953), Фрейд с готовностью принял метод исследования, который должен был помочь разрешить актуальную проблему истерии и других психоневротических недугов. Метод, разработанный Брейером и Анной О., позволил Фрейду сначала отказаться от гипноза, а затем и от надавливания рукой на лоб пациента и в конечном счете прийти к методу «свободных ассоциаций». При использовании этого метода пациент высказывает все, что ему приходит на ум, а аналитик слушает со свободно парящим вниманием и интерпретирует выявляемые паттерны. Этот метод очень прост — и вместе с тем он настолько сложен, что по прошествии сотни лет мы по-прежнему обсуждаем и осмысляем этот процесс.

Уроки этого раннего периода в истории психоанализа сохраняют свое значение и сегодня. Брейер в первую очередь был врачом, и его задача состояла в том, чтобы лечить, исцелять. Его опыт показывает, что метод, открытый им и Анной О., может оказаться очень сложным для практикующего врача, особенно если он обладает терапевтическим энтузиазмом, но недостаточной подготовкой. Фрейд в первую очередь был исследователем, и его задача состояла в том, чтобы разгадывать тайны. Для этого ему нужны были средства, чтобы получать информацию и формулировать гипотезы, а также ему нужны были теории, чтобы систематизировать данные и совершенствовать метод. Терапия стала для него средством подтверждения метода и теории, или теории и метода, но не в ущерб тому и другому. Таким образом, с самого начала метод, теория и терапевтическая задача оказались тесно взаимосвязаны. Компоненты этой сложной триады на протяжении всего столетия постоянно переоценивались, и это привело к существенным изменениям каждого из них.

По сравнению с попытками осмысления и переосмысления теории попытки описать и систематизировать метод были редкими и нерегулярными. И теория Фрейда, и психоаналитическое движение получили уже достаточное распространение еще до того, как Фрейд написал свои получившие заслуженное признание работы, посвященные методу (Freud, 1911, 1912a, b, 1913, 1914, 1915). В этих сочинениях он описал основное правило, аналитическую ситуацию, сопротивление, позитивный перенос, эротические переносы, переработку и навязчивое повторение (Ellman, 1991). Оглядываясь назад, мы полагаем, что работы Фрейда по технике были написаны в то время, когда он был полностью убежден в правильности психоаналитического процесса, основанного на его теории либидо. Фрейд был гораздо менее оптимистичен в отношении методов многих современных ему аналитиков; поэтому в его работах содержится гораздо больше «нет», чем «да». С современных позиций эти сочинения отображают переходный этап в психоанализе, «возраст невинности», по сравнению с нашими нынешними представлениями о сложном взаимодействии аналитика и анализанда (Lichtenberg, 1994, p. 727).

Вера Фрейда в теорию, которая прослеживается в работах по технике, вскоре была поколеблена военными неврозами, терапевтическими неудачами и противоречиями в топографической теории, прежде всего касающимися защит и аффектов (Gill, 1963). Следующее десятилетие было отмечено появлением новых работ по технике и постулированием структурной гипотезы (Freud, 1923, 1926). В этот период наиболее радикальными модификациями метода явились технические эксперименты Ференци (Ferenczi, 1953).

Поскольку выводы из теории трехкомпонентной структуры психики, с одной стороны, оспаривались, а с другой — принимались, взгляды на значение и возможности применения этой теории разделились. Одна группа аналитиков сосредоточила свое внимание на агрессивно-деструктивном влечении, что сначала привело к разработке теории и технического подхода Мелани Кляйн (Segel, 1974; Spillius, 1995), а затем к смещению основного акцента на различные теории объектных отношений (Greenberg, Mitchell, 1983). Другая группа аналитиков сосредоточила свое внимание на Эго и его защитных механизмах (A. Freud, 1936), а также на формировании функциональной структуры, включающей в себя как конфликт, так и адаптацию (Hartmann, 1964).

Эти три подхода — кляйнианский, теорию объектных отношений и Эго-психологию — можно назвать господствующей тенденцией в психоанализе, поскольку, несмотря на различия, все они развивались аналитиками, принадлежавшими одной и той же международной ассоциации. В дальнейшем мы ограничим свое обсуждение трудов, посвященных методу, в основном теми работами, которые появились в Эго-психологии и в теории объектных отношений, потому что именно эти общие направления легли в основу разрабатываемых нами идей.

Несмотря на различия в теории, на протяжении следующих тридцати лет все работы по технике были посвящены вопросу о том, как применять или модифицировать представления Фрейда о нейтральности, воздержании, его сравнения психоаналитика с хирургом, зеркалом и пустым экраном. Гловер (Glover, 1931), влиятельный автор, относящийся ко второму поколению психоаналитиков, порицал неточную интерпретацию как форму внушения. В свете возникшей незадолго до этого тенденции к релятивизму при рассмотрении способности одного человека разбираться в другом требование точности и «тщательности при раскрытии фантазии», выдвинутое Гловером (Glover, 1931, p. 358), продолжает традицию идеальной, или чистой, техники. В той же традиции Фенихель предостерегает от «Сциллы говорения вместо переживания» и Харибды несистематической и расплывчатой эмоциональной экспрессии, которую «нельзя постичь даром мышления, если иметь в виду скрытые цели» (Fenichel, 1941, p. 6). К началу 1950-х годов концепция господствующего подхода была достаточно четко сформулирована (в Соединенных Штатах Америки); Айсслер (Eissler, 1953) определил ее как «нацеленную на инсайт интерпретацию защиты и конфликта», а все остальные действия аналитика он отнес к более низкому разряду «параметров». Это представление о базисной модели техники упрочило в психоаналитических сочинениях веру в ортодоксальные теории и методы, основанные на психологии одной персоны. В свою очередь многие другие работы придерживались «ревизионистских» тенденций, основанных на критике, которая высказывалась с самых разных позиций. Кардинер (Kardiner, 1939) и Эриксон (Erikson, 1959) утверждали, что не учитывалась культура, Салливен (Sullivan, 1953) — что для понимания развития надо исследовать интерперсональные отношения, Ракер (Racker, 1968) — что принижен вклад аналитика, Райк (Reik, 1949) — что оказалась недооценена интуиция, а Дойч (Deutsch, 1944) — что неверно отображены вопросы, связанные с развитием женщины. О необходимости при разработке методов уделять больше внимания отношениям между людьми и гуманистическим аспектам говорили разные по своим убеждениям теоретики, такие, как Роджерс (Rogers, 1951), Винникотт (Winnicott, 1958), Стоун (Stone, 1961) и Гантрип (Guntrip, 1969).

Гринсон (Greenson, 1967) попытался связать между собой многие из этих тенденций в важной работе по технике, иллюстрированной богатым клиническим материалом. Гринсон, приведя пример эмпатического способа восприятия, продемонстрировал, как аналитик, встав на позицию пациента, может использовать свою эмпатическую способность для понимания его внутренних переживаний, мотивов и ассоциаций (см. Lichtenberg, 1981). На фоне других работ того времени книга Гринсона выделяется самым богатым представлением клинического материала. В большинстве других сочинений, относящихся к этому периоду, техника описывается с помощью фрагментов клинических случаев: в некоторых из них — чтобы схематически изобразить интерпретацию конфликта в рамках классического направления (Arlow, Brenner, 1964; Brenner, 1976), а в других — чтобы обсудить специфические аспекты взаимодействия между людьми (Poland, 1984). Еще одним направлением работ аналитиков в этот период являлась разработка технических модификаций, которые должны были облегчить терапию пациентов с серьезной патологией характера, такой, как пограничные нарушения личности (Kernberg, 1975, 1976) и доэдиповы расстройства (Mahler, 1968; Mahler, Pine, Bergman, 1975).

Новая эпоха в развитии технических принципов, на которых основываются положения, разрабатываемые нами, точнее сказать, работа, с помощью которой мы возводим основную часть нашего теоретического фундамента, началась с призыва Кохута (Kohut, 1971) к переосмыслению всего подхода к грандиозности, крушению иллюзий и отчуждению, персонифицированных в нарциссических нарушениях личности. В наших предыдущих публикациях (Lichtenberg, 1989; Lichtenberg, Lachmann, Fosshage, 1992) мы выразили свою признательность Кохуту и другим теоретикам психологии самости, а также исследователям детского развития, работающим в русле теории, в которой самость рассматривается как центр жизненного опыта и мотивации человека (Stern, 1985; Lachmann, Beebe, 1989, 1992). Мы также включаем в нашу теорию и клиническую практику теорию интерсубъективности (Atwood, Stolorow, 1984; Stolorow, Atwood, 1992). Если говорить о других работах по технике, мы признаем немалое сходство нашей позиции с теорией социального конструктивизма (Hoffman, 1983; Gill, 1982, 1991), а также с подходами Вейса и Сэмпсона (Weiss, Sampson, 1986), Джекобса (Jacobs, 1991), Дорпата и Миллера (Dorpat, Miller, 1992). Гораздо больше, как нам кажется, наши воззрения отличаются от теорий, где акцент делается на конфликтах (Brenner, 1976), интерпретации защит (Gray, 1973), агрессивном влечении и проективной идентификации (Ogden, 1982). И в подходах, которые мы считаем сходными, и в подходах, которые мы считаем противоположными, мы обнаруживаем тенденцию к признанию важнейшей роли эмоций и актуального взаимодействия аналитика и пациента. Хотя мы разрабатывали свои методические принципы самостоятельно, мы считаем, что частично они совпадают с моделями и стратегиями, описанными Петерфройндом (Peterfreund, 1983).

Формой представления разработанных нами принципов является описание отдельного случая. Таким образом, данная книга относится к небольшой группе книг, посвященных анализу «случаев». В 1978 году пионеры психологии самости ответили на просьбу привести клинические иллюстрации применения теории Кохута. В появившейся в результате этого книге (Goldberg, 1978) во всех шести разбираемых случаях акцент при интерпретации делается на периодической недоступности объекта самости, то есть объекта, который является тем, чем становится аналитик при самостно-объектном переносе… Всякий раз, когда функция аналитика как объекта самости воспринимается как недоступная, возникают дисбаланс и незначительная травматическая гиперстимуляция. Однако правильная интерпретация нивелирует такие травматические эпизоды [p. 9].

Поэтому в центре внимания нашей книги оказалась интерпретация субъективной недоступности объекта самости вследствие его физического отсутствия или недостаточной эмпатии, которая нужна пациенту, чтобы сохранить или восстановить связность самости. Эти интерпретации включали в себя «реконструкцию и добавление генетического контекста, который предшествовал ныне действующим динамическим силам» (p. 448). Мы полагаем, что, представив и обсудив наш случай, мы сумеем подтвердить основные результаты, изложенные в 1978 году в книге под редакцией Голдберга, несмотря на расширение нами диапазона интерпретации. Полученный в промежутке между появлением этих двух книг опыт показал, что пациенты имеют потребности не только в зеркальном отражении, близнецовом переносе и идеализирующих переживаниях (Wolf, 1988). Мы имеем дело с широким спектром потребностей и паттернов, относящихся к пяти мотивационным системам. Кроме того, очевидные изменения, которые вносят авторы книги (в относительно ограниченном репертуаре описываемых интерпретаций), привели их к ложному оптимизму по поводу терапевтической эффективности их интерпретаций. Последующий клинический опыт показал, что интерпретация (или взаимное расширяющееся понимание) должна охватывать не только последствия дефицитов прошлого и реакции, стимулирующие развитие в настоящем, но и пагубные последствия повторяющихся противоречивых паттернов (см. главу 6). Мы полагаем, что изучение более широкого спектра мотивации, в сочетании с выявлением повторяющихся противоречивых паттернов бессознательно организованных реакций, расширяет терапевтические возможности нашего подхода.

Приведенная Девальдом (Dewald, 1972) иллюстрация случая содержит детальный стенографический отчет и комментарии аналитика. Девальд предоставляет читателю уникальную возможность — это является также и нашим намерением — непосредственно пережить взаимодействие между аналитиком и пациентом. Две книги — наша и Девальда — позволяют провести интересное сравнение. Оба пациента — женщины, оба аналитика — мужчины, и оба пациента оказались жертвами сексуального совращения в детском возрасте. Проведенный Девальдом анализ пациентки был завершен за необычайно короткое время (за два года), тогда как анализ, о котором рассказываем мы, проводился более девяти лет. В обоих сообщениях темы повторяются снова и снова, иллюстрируя переработку и постоянное добавление новых моментов, что является характерным для успешно продвигающегося анализа. Главное различие заключается в целях, которые ставили авторы. Случай Девальда представлен, «чтобы показать первичные данные, иллюстрирующие феноменологию функционирования психики» (p. 7), и ответить критикам, ставящим под сомнение статус психоанализа как эффективного научного метода. Девальд стремится проиллюстрировать успешное применение метода, придерживаясь линии, очерченной Фрейдом в его сочинениях, и структурной гипотезы. Правильность этого метода принимается и нигде не оспаривается, однако Девальд расценивает его как «идеальный в отношении лишь небольшого числа психиатрических больных» (p. 633). И наоборот, в нашей книге предполагается, что существует гораздо более широкий спектр пациентов, к которым применимы методы психоанализа или исследовательской психотерапии. Прежде чем проиллюстрировать методы, вытекающие либо из структурной гипотезы либо из психологии самости, мы предлагаем вниманию новую концептуализацию технических принципов и теорию мотивации. Дорпат и Миллер отмечали, что Девальд придавал небольшое значение «реалиям своего взаимодействия с пациентом» (Dorpat, Miller, 1992, p. 37). Это противоположно тому вниманию, которое мы уделяли в первую очередь реакциям пациента на все, что говорит и делает аналитик, и лишь во вторую очередь фантазиям (искажениям), которые вызывали вмешательства аналитика. В обеих книгах случай представлен в виде записи двух активно работающих аналитиков. Девальд использует свой отчет, чтобы показать, как он применяет на практике Эго-психологию, и в конце добавляет краткое, но прекрасно систематизированное обсуждение случая. В нашей книге рассматривается ряд вопросов, связанных с применением теории мотивационных систем и методических принципов к таким проблемам, как аффекты, перенос, интерпретация сновидений, сексуальное совращение и способы терапевтического воздействия.

Мы также считаем, что материал описанного нами случая и комментарии к нему предоставляют важные данные для клинического исследования. Полезность дословной записи материала, иногда даже лишь одного сеанса, как в случаях Сильвермана (Silverman, 1987) и Фосседжа (Fosshage, 1990), подтверждается постоянным возвращением к анализу подобного материала в литературе. Помимо концептуальных обсуждений небольших фрагментов дословно записанного материала, за двадцать лет, разделяющих книгу Девальда и нашу, появилось множество исследований, относящихся скорее к формальной стороне вопроса (Luborsky, 1976; Bucci, 1985, 1992; Weiss, Sampson, 1986; Dahl, Kächele, Thomä, 1988; Luborsky, Crits-Christoph, 1989; Weiss, 1993). Мы полагаем, что наша книга, хотя она и адресована прежде всего тем, кто занимается исследовательской терапией, отвечает также потребности в данных, способных помочь критически оценить нашу сферу деятельности (Edelson, 1984).

В этой книге мы представляем свой взгляд на методы управления клиническим взаимодействием. Наша позиция иллюстрируется рассказом о ходе анализа и комментариями об удачных и неудачных действиях аналитика. Мы разрабатывали наш метод в контексте наших предыдущих публикаций. В работе «Самость и мотивационные системы» были рассмотрены основные психоаналитические концепции с точки зрения пяти мотивационных систем. Эти системы самостоятельно организуются и стабилизируются в ответ на врожденные потребности младенца и паттерны реагирования, которые объединяются с приобретенными в процессе научения реакциями на действия лиц, выполняющих родительскую функцию. Мы учитывали фундаментальные потребности человека в психической регуляции физиологических функций, в привязанности и позитивных эмоциональных контактах, в самоутверждении и исследовании, в чувственном удовольствии и сексуальном возбуждении, а также потребность в аверсивных реакциях в форме эмоционального ухода в себя или враждебности. Мы описали чувство самости, развивающейся в качестве центра возникновения, организации и интеграции мотивов и переживаний. Чувство самости может развиваться и консолидироваться только при наличии у воспитателей способности к эмпатическому реагированию.

Выводы, вытекающие из нашего подхода, позволили нам дать новую трактовку бессознательных психических процессов, разграничить фундаментальные бессознательные процессы и более знакомые процессы бессознательного символического мышления. Мы по-новому определили топографическое предсознательное как путь к осознанию, по которому текут мысли и чувства, когда возникает более прочное ощущение безопасности. Вместо традиционной для психоаналитической терапии фокусировки на интерпретации и устранении бессознательных защит мы прежде всего стали рассматривать организованные реакции на негативные переживания и эмоции. Мы предложили альтернативную теорию конфликта, основанную на представлениях о диалектическом напряжении, существующем между разными системами и внутри них самих, и иерархической перестройке этих систем, которая происходит в процессе преобразований на каждой стадии развития. Мы поставили под сомнение статическое представление об основанных на искажении переносах, которые «накладываются» на реальных людей или отношения, и предложили взамен более гибкие конструкции. На эти новые конструкции влияют как ожидания, вытекающие из предшествующего жизненного опыта, так и актуальные интерсубъективные факторы. Нами было описано совместное конструирование аналитиком и анализандом модельных сцен. Мы предположили, что весь клинический опыт можно рассмотреть с трех частично перекрывающихся позиций: интрапсихической, интрасубъективной и с точки зрения аффективно-когнитивного состояния.

В то время, когда мы начали заниматься психоанализом, на теоретическом и терапевтическом ландшафте доминировала Эго-психология. Важнейшие методические принципы основывались на обсуждении Айсслером параметров (Eissler, 1953), рекомендациях Криса, касающихся проведения терапевтического сеанса (Kris, 1956), и представлениях Гринсона (Greenson, 1967) о важности терапевтического альянса. Бурно обсуждалось расширение сферы деятельности психоанализа. Полная эмоциональная сдержанность, которая в соответствии с предложенной Гловером кодификацией метода (Glover, 1931), является одной из характеристик классического психоанализа, была поставлена под сомнение аналитиками, работающими в рамках классической американской традиции (Stone, 1961; Greenson, 1967), и такими критиками, как, например, Джордж Клейн (Klein, 1970).

Оглядываясь назад, мы можем применить следующие слова Роберта Кеннеди для характеристики эволюции психоаналитической техники: «Некоторые люди смотрят на вещи, как они есть, и спрашивают: почему? Я мечтаю о вещах, которых никогда не было, и спрашиваю: почему не?» В прошлом, когда аналитики спрашивали «почему?» — например, почему мы используем кушетку, или встречаемся с пациентами четыре или пять раз в неделю, или не отвечаем на вопросы, — ответы вытекали из теории воздержания, нейтральности и оптимальной фрустрации. Когда аналитики стали спрашивать «почему не» — например, почему не быть более эмоционально отзывчивыми, или информативными, или гибкими при составлении расписания встреч, — это послужило началом коренных изменений аналитической атмосферы. Властность сменилась эмоциональной отзывчивостью. Можно было отвечать на вопросы, плата могла быть изменена, подарок пациента мог быть принят без каких-либо подозрений в том, что за этим стоит какая-то скрытая патология. Однако вопрос «почему не?» может легко привести ко всякого рода техническим неудачам, когда усилия противостоять стереотипу безмолвного, неотзывчивого аналитика выливаются в продиктованные контрпереносом откровения и самораскрытие без каких-либо разумных логических обоснований.

Мы осознаем недостатки техники пустого экрана и отражающего зеркала, но мы также видим опасность в замене такого подхода интерактивными отношениями, которые как таковые рассматриваются в качестве основного средства для достижения терапевтической цели. Мы стремимся найти метод, который устанавливает отношения между аналитиком и пациентом и значительно облегчает исследование значений и мотивов. Как уже было отмечено, уникальная особенность анализа состоит в том, что смещение акцентов на объединение усилий анализанда и аналитика создает взаимодействие, которое нуждается в определении и целом ряде понятных эмоционально насыщенных значений. Таким образом, отношения между аналитиком и анализандом создают нечто большее, чем просто рабочую основу для проведения анализа; смещение акцентов позволяет получить ключевые данные, обеспечивающие понимание наиболее важных аспектов личности пациента [Lichtenberg, 1983, pp. 236–237].

В этом смысле мы продолжаем придерживаться ценной психоаналитической традиции расширения самосознания. Мы по-прежнему уважительно относимся к поиску понимания, получаемого при анализе потока ассоциаций. Мы не отказываемся от аналитической системы регулярных и имеющих определенную продолжительность встреч, договоренностей об оплате и способов получения информации, предоставляющих возможности для проведения исследования. Именно этой системе придается самое большое значение. Если одни аналитики сделали ее настолько жесткой, что она готова была расколоться даже в умелых руках, то другие были готовы лишить ее четкой формы под видом компенсирования огрехов воспитания. Мы ценим последовательную, хорошо продуманную структуру, которая оказывает необходимую поддержку в развитии отношений доверия и надежды. В пределах хорошо различимых границ соответствующая ситуации гибкость углубляет контакты между людьми и позволяет получить материал для расширяющего самосознание исследования.

В основе разрабатываемого нами метода лежат два подхода: психология самости и эмпирическое исследование младенцев. Из психологии самости проистекает наш интерес к проблеме чувства самости и сохранения ощущения связности и жизнеспособности. Благодаря исследованию младенцев появилась наша теория пяти мотивационных систем и мы пришли к пониманию важности жизненного опыта для общего психического развития и формирования памяти. Основываясь как на теории психологии самости, так и на исследованиях младенцев, мы стали делать акцент на эмоциях как главном ориентире для понимания переживаний, желаний, страстей, целей, задач и значений, которые конкретизируются в символических формах. В нашем опыте в качестве пациентов, терапевтов и учителей-супервизоров мы руководствовались эмпирическим подходом к психоаналитическим положениям. Это позволило нам сформулировать принципы, которые выражают безопасность, доверие и обретение заново надежды, необходимых врачам и пациентам в процессе терапии.

В дальнейших главах мы увидим, как аналитик непосредственно сталкивается с постоянно возникающими дилеммами осмысления переживаний и мотивов пациента. Мы станем свидетелями успехов и неудач аналитика в его попытке прочувствовать жизненный опыт пациента с его позиций. В этом клиническом взаимодействии теория и интуиция объединяются в моменте спонтанности, предоставляя нам возможность исследовать значение того, что аналитик и анализанд говорят друг другу. Прямо и косвенно методические принципы служат руководством в процессе клинического взаимодействия. Последующий анализ тех шагов, которые были сделаны аналитиком, помогает нам определить и уточнить эти принципы.

Сначала мы дадим краткое описание десяти методических принципов. Затем мы представим читателю дословно записанный материал анализа Нэнси. На протяжении всей книги мы будем обращаться к анализу Нэнси, а также к другим клиническим случаям, чтобы проиллюстрировать наш метод. Анализ Нэнси проводился с 1983-го по 1990 год. Каждая из записей аналитика отражает неделю его работы примерно через двухлетние интервалы времени. Ассоциации и интервенции сопровождаются пояснительными комментариями. В дальнейшем эти десять принципов будут подробно обсуждены и проиллюстрированы примерами из случая Нэнси, после чего будут внесены предложения по корректировке теории и технических приемов при работе с аффектами и переносами, а также при интерпретации сновидений. Кроме того, клинический материал позволяет обосновать использование нами модельных сцен с целью понять и проанализировать сексуальность, любовь и эротизацию. И, наконец, мы попытаемся еще раз рассмотреть способы терапевтического воздействия — самокоррекцию, совместное расширение сознания и реорганизацию схем символической репрезентации.

Мы перечислим наши технические принципы, чтобы читатель имел возможность вступить в последующее клиническое взаимодействие, ознакомившись с техническими идеями, на основе которых ведется анализ.

В качестве первого принципа мы утверждаем, что анализ должен проводиться в условиях дружелюбия, взаимодействия, надежности и безопасности. Меры, обеспечивающие атмосферу безопасности для обоих участников, повышают вероятность того, что пациент сможет обратиться к относительно недоступным ассоциациям, которые исключаются из-за чувства стыда и страха. Аналитик, который стабилен и ориентируется в знакомых ему методах работы, может проявить всю свою спонтанность и отзывчивость. Поддержание и регулирование аффектов, возникающих во время анализа, обычно остается на заднем плане.

Благодаря второму принципу, систематическому использованию эмпатического способа восприятия, аналитики получают информацию, стараясь вникнуть в состояние пациента. То, как пациент воспринимает себя и других людей, источники этих аффективно-когнитивных состояний и диапазон или гибкость реакций пациента на такие состояния можно определить, осмыслить и интерпретировать. Таким образом, когда мы говорим, что дали удачную интерпретацию, основанную на нашем проникновении в переживания пациента благодаря эмпатическому способу восприятия, мы имеем в виду, что мы постигли целостное эмоциональное состояние пациента и сумели его четко выразить. Имеется в виду, что мы выделили аспекты отношений пациента с другими людьми, установили связь между временными последовательностями, выдвинули гипотезу о причинно-следственных отношениях и определили диапазон эмоциональных реакций. Систематические попытки прочувствовать настроение пациента позволяют аналитику понять ассоциации, связывающие между собой нити сознания, предсознательного и бессознательного.

От общих принципов, определяющих аналитическую ситуацию и позицию по отношению к пациенту и его субъективному миру, мы переходим к более конкретным принципам. Третий принцип представляет собой требование распознавать специфический аффект пациента, чтобы оценить его переживание, и распознавать эмоциональное переживание, чтобы суметь оценить его мотивацию. Выявление аффекта пациента позволяет аналитику оценить качество описываемого переживания. Выявление самостно-объектного переживания позволяет аналитику оценить мотивацию пациента. Является ли с точки зрения пациента цель, которую он пытается достичь, средством успокоения, повышения жизнеспособности, или это один из многочисленных способов удовлетворения потребности?

Четвертый принцип состоит в том, что сообщение содержит сообщение. Слушая рассказ пациента, описание события или объяснение симптома, мы воспринимаем и то, что утверждается, и то, что подразумевается. Проявляя внимание к тому, что находится в сознании или предсознательном, мы подтверждаем для пациентов ценность их спонтанных ассоциаций, сообщений о событиях своей жизни, которые им вспоминаются. Мы не предполагаем и не говорим, что предъявленное им предназначено для того, чтобы отвлечь наше внимание от того, что предъявлено не было, или что отсутствующий материал обязательно имеет большую аналитическую ценность, чем предъявленный. Мы слушаем и рассматриваем предъявленную пациентом информацию — вербальную, жестикуляционную и мимическую, — чтобы ознакомиться с его намерениями в том виде, в каком он хочет их представить. Чувствуя, что его внимательно выслушивают, пациент становится раскованным и делает более доступными для понимания ранее скрытые или бессознательные мотивы и сообщения.

Наш пятый принцип состоит в наполнении канвы рассказа — в прояснении вопросов «кто?», «что?», «где?» и «когда?», относящихся к событиям, которые всплывают в ассоциациях пациента или возникают в аналитическом взаимодействии. Благодаря аналитическому исследованию мы привносим уникальную перспективу в рассказ пациента. Поощряя пациентов раскрывать себя и свои переживания все более явным образом, мы можем стимулировать и повышать эмоциональную яркость описываемых событий, особенно тех, что происходят в аналитической ситуации «здесь и сейчас» и относятся к нам самим. Кроме того, успехи пациента при упорядочивании каждого элемента своей истории жизни помогают консолидироваться чувству самости.

Наши методы предназначены для облегчения пациенту и аналитику доступа к коммуникации в ситуации переноса. Для дальнейшего совместного исследования переносов пациента мы предлагаем наш шестой принцип, в соответствии с которым аналитик не должен противиться атрибуциям пациента, что позволяет аналитику лучше понять себя, а также то, как он воспринимается анализандом. Этот принцип предполагает принятие аналитиком и последующее совместное исследование прямых и косвенных атрибуций, сделанных пациентом. Мы относим к нему исследование аналитиком и пациентом того, как аналитик намеренно или ненамеренно может вызывать атрибуцию.

Наш седьмой принцип — совместное конструирование модельных сцен. Когда аналитик и пациент объединяют свою информацию, чтобы создать модельные сцены, информация, которая вначале была непонятной, становится более ясной, достигнутое понимание становится интегрированным и облегчается дальнейшее исследование переживаний и мотивов пациента. В этом процессе аналитик опирается на свое непосредственное восприятие пациента, на теорию адаптивного и неадаптивного развития в каждой из пяти мотивационных систем, а также на образы и представления, вытекающие из ранее выявленных схем взаимодействия пациента с другими людьми. Модельные сцены выдвигают на передний план и «инкапсулируют» в графических и метафорических формах переживания, представляющие собой основные мотивационные темы, сконструированные и реконструированные в качестве бессознательных фантазий и патогенных убеждений.

При описании пяти мотивационных систем мы отнесли агрессию (враждебность), наряду с эмоциональным уходом в себя, к паттернам реагирования аверсивной системы. Подобно тому как агрессия не занимает привилегированного положения среди выделенных нами мотивов, точно так же ни сопротивление, ни нежелание или защита не занимают привилегированного положения в наших технических рекомендациях. Наш восьмой принцип состоит в том, что аверсивная мотивация представляет собой коммуникативное выражение, которое должно быть исследовано, как и любое другое. Как и в случае любой другой вербальной и невербальной коммуникации, мы фокусируемся на поведении пациента — эмоциональном уходе в себя, противодействии, провоцировании, отрицании и попытках поставить аналитика в тупик — с точки зрения переживания пациента. Мы считаем, что только в том случае, если пациент способен привнести понимание аверсивности как субъективного опыта в интерсубъективный контекст, аналитик и пациент могут прояснить мотивы пациента, которые тот приводит.

Наш девятый принцип описывает три способа интервенции, которыми аналитики содействуют исследовательскому процессу. Первый из них — самые общие интервенции — связан с тем, что почувствовал аналитик, используя эмпатический способ восприятия, чтобы понять позицию пациента, которую тот поясняет. В этих интервенциях мы сообщаем, как мы понимаем то, что пациент пытается нам сообщить. Мы выражаем свое понимание аффективного состояния пациента и формулируем или разъясняем выявленные паттерны, организующие жизнь пациента, его переживания и переносы. Во-вторых, наши впечатления как аналитиков формируются, когда мы отходим от переживаний пациента, чтобы обратиться к своим собственным переживаниям во время аналитического сеанса. Мы выражаем свои мысли, намерения и чувства, высказывая таким образом свою точку зрения. В-третьих, мы считаем, что иногда важные интервенции не укладываются в эти более привычные формы коммуникации аналитика. Они могут быть спонтанными, непреднамеренными и тем не менее правильными. Они свидетельствуют о нашем внимании к пациенту и его поддержке. Мы называем их «дисциплинированным спонтанным вмешательством». Они свидетельствуют о нашей готовности участвовать в непосредственном актуальном взаимодействии или исполнять свою роль, не жертвуя всей структурой аналитической ситуации.

Наш десятый, заключительный, принцип снова является перекрывающимся. Мы отслеживаем результаты наших интервенций и реакции на них пациента, чтобы оценить их эффект. Особое внимание мы уделяем неизбежным нарушениям оптимального уровня взаимодействия. Таким способом мы пытаемся выявить источники нарушений, вызванных, в частности, ощущением пациентом недостатка эмпатии. Мы считаем, что отслеживание реакций пациента на интервенции является главным средством, которым располагает аналитик для оценки эффективности терапии. Пациенты редко воспринимают интервенцию аналитика как «интерпретацию»; скорее они воспринимают ее как последовательность заинтересованного или незаинтересованного выслушивания, произнесения слов, плюс к тому междометий типа «хм… хм…» и прочих невербальных сообщений. Посредством ряда интервенций аналитик передает целостное представление о цели, пытаясь сделать так, чтобы последовательные интервенции имели кумулятивный эффект. Благодаря выявлению нарушений аналитического процесса и ключевых моментов во взаимодействии аналитик восстанавливает эмоциональный контакт с переживаниями пациента и сохраняет атмосферу безопасности.

Изложив эти десять принципов, мы теперь подвергнем их суровой проверке в анализе; таким образом, мы переходим к краткому описанию случая Нэнси и проследим за ходом ее лечения.