В индейских прериях и тылах мятежников. (Воспоминания техасского рейнджера и разведчика)

Джеймс Пайк

Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834—1837) – одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев Гражданской войны 1861—1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров – техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное – характер живших тогда людей.

В индейских прериях и тылах мятежников

Памяти моих погибших боевых товарищей, с глубочайшим уважением посвящается

Предисловие автора

Какими бы ни были книги, иллюстрирующие тот высокий национальный дух, с которым страна так успешно пережила недавнюю войну, они всегда будут интересны американским читателям. События и последствия этого мятежа для свободных граждан Республики гораздо важнее, чем любое другое мировое событие, и лишь немногие удовлетворятся ознакомлением с краткими очерками и общими описаниями сражений, но какими бы яркими они ни были, они — лишь повторения первых репортажей, пусть со временем все красочнее и красочнее — они уже неинтересны, и, следовательно, люди будут настойчиво искать подробностей — которые позволят им постичь сам дух конфликта, которому они обязаны своим национальным величием, материальным процветанием, гражданской и религиозной свободами, и эти подробности есть как в карьере рядового, так и главнокомандующего.

Простые, но трогательные рассказы тех, кто пережил ужасы мятежнических тюрем или невысокий холм, под которым покоятся останки одной из жертв жестокости мятежников, гораздо нагляднее дают представление о Южной цивилизации и злобности характера ее лидеров, чем полная биография любого из наших лучших генералов.

Если бы все то, что случилось с каждым из участвовавших в этой войне солдат было записано, эти запечатленные жизни лучше любых других рассказали о том, какой была минувшая война, но о многих из них уже почти никто не помнит, а места боев и сражений как ковром покрыты сотнями безымянных могил. Люди, которые в любую другую эпоху были бы отмечены и за свои доблестные деяния стали бы героями нации, живут как обычные граждане, и вынуждены быть просто небольшой частью великого целого.

Мы должны иметь свою — достойную нас — национальную литературу. Американским романистам и драматургам не нужна старая Европа как сцена для их героев — у Америки есть все для создания ярких образов, и ей нет необходимости — даже если писатель и не может обойтись без фантазии — сочинять небылицы. Тот, кто описывает реально происходившее, найдет в нем намного более героического и романтического, чем у плодовитых Диккенса или Дюма.

Автор этой книги строго придерживался фактов, без каких бы то ни было попыток приукрашивания. Дикие погони за команчами, суровые боевые будни и трудности тюремной жизни не дали ему много времени на то, чтобы выработать изящный стиль, а поскольку автор твердо убежден в том, что неприкрашенная истина несравненно лучше, чем самый яркий художественный вымысел, он вполне удовлетворен тем изложенным на нижеследующих страницах бесхитростным рассказом, который он и предлагает читателю.

Автор. Хиллсборо, Огайо, 21-е июня 1865 г.

Глава I

Мои первые попытки устроить свою жизнь. — Я отправляюсь в Техас.

Я абсолютно не льщу себя надеждой, что рассказ о моей государственной службе хоть в малейшей степени будет интересен читателю, поэтому о ней я умолчу. Но зато я твердо уверен, что мои приключения в тот период времени, когда я находился на самой опасной и романтической из всех ветвей этой службы — в качестве разведчика — во время долгой и кровавой борьбы с самым обширным в истории мира восстанием, будут с удовольствием встречены не только патриотами лояльных штатов, ради которых я сражался и рисковал своей жизнью, но и тысячами южан — отчаянных мятежников, — которые прочтя эти страницы, прежде всего, узнают, что я на самом деле был истинным солдатом Союза, — хотя я частенько пользовался их гостеприимством и добрым отношением; и многие из офицеров-мятежников в последующем повествовании впервые узнают, что они снабжали массой полезной информации того, кто служил нации, на которую они обрушили всю свою мощь, и лучшие силы половины всей страны — мощных и процветающих штатов, простирающихся от Мексиканского залива до тридцать седьмого градуса северной широты.

Моя карьера разведчика началась под руководством генерала О. М. Митчелла, который в 1862 году командовал 3-й дивизией Камберлендской армии. Генерал Митчелл — истинный джентльмен, талантливый ученый и храбрый офицер, скончался раньше того времени, когда нация смогла бы по достоинству оценить его заслуги и весть о его смерти пронизала глубокой печалью сердце каждого истинного лоялиста. После того, как он уехал из Теннесси, я был передан генералу Роузкрансу, который, в свою очередь, покидая свой пост, рекомендовал меня генералу Томасу. Я также служил с генералами. Д. С. Стэнли, Джорджем Круком, Лайтлом, Шериданом, Грантом и Шерманом, так что читателю не трудно будет представить себе, насколько насыщенной событиями была моя служба, и что никак не тщеславие вдохновило меня написать этот обстоятельный рассказ об этих бурных и почти невероятных приключениях, которые, естественно, сопровождали меня на выбранном мною пути разведчика.

Но зачем заниматься таким опасным делом и постоянно, находясь в гуще врагов рисковать своей жизнью, которые, если бы они узнали кто такой, с радостью повесили бы меня на первом же суку? Скажу, как Шейлок — таков я по природе своей, и теперь читатель знает обо мне абсолютно все. Я был хорошо подготовлен к подобного рода службе — очень давно покинув свой дом в Огайо, я уехал в Техас, где прошел курс обучения на рейнджера и охотника — умения последнего крайне необходимы первому, как рейнджер практически не получает помощи от правительства, хотя и подчиняется духовным запретам Писания, у него нет ни цента в кошельке, ни крошки еды в ранце, и он полностью уверен, что все необходимое — от первого до последнего дня — ему поможет добыть его надежная винтовка.

Но почему же огайец и наборщик был вынужден уехать в Техас, где только-только появились первые признаки цивилизации, и где люди до сих пор полагают, что в процессе производства книг и газет есть что-то дьявольское? В Техас — страну контрастов и противоречий, где есть и цветущие, словно по мановению волшебной палочки, места, либо бесплодные, как пустыня, где вся вода лишь в одном ручейке; где устья рек уже, чем их истоки; где на иссушенной до твердой корки земле нет ни крошки пыли; где даже зимой деревья зеленые; где ни лошадь, ни корова никогда не посягают на кукурузу; где в один день можно как задыхаться от жары, так и коченеть от холода, и где несчастный иммигрант, который либо что-то бормочет про себя, либо удивляется, когда его называют «самым зеленым штатом», а к нему самому относятся с большим сочувствием? Что ж, возможно, немного странно, что я оказался именно там — но в жизни и не такое бывает.

Зимой 1858-59 годов я жил и работал в Джефферсон-Сити, штат Миссури, а весной решил отправиться в Канзас, волнения в котором еще не закончились и, следовательно, он являлся самым подходящим местом для любителя приключений, а поскольку я по жизни всегда был непоседой, и не видел более привлекательного для такого как я места, я, вооружившись, «как того требует закон», отправился туда на своих двоих.

Тем не менее, после полудня я остановился перекусить в одной придорожной гостинице, хозяином которой был очень пожилой человек — обладатель молодой жены и полудюжины бестолковых негров. Я обедал, когда кто-то подъехал к воротам и спросил у хозяина, есть ли там тот молодой человек, который путешествует пешком.

— Это я, — сказал я и подошел к двери, чтобы выяснить, чего кому-то от меня нужно.

— Скажите, юноша, — спросил тот, — вы идете в Техас?

— Кому какое дело? — ответил я.

— Ну, — ответил он, — меня зовут полковник Джонстон, и я живу в двенадцати милях к югу от Далласа. Я гоню туда своих лошадей, и я могу помочь — я дам вам лошадь, седло и уздечку и оплачу все дорожные расходы.

В одно мгновение все мое желание посетить Канзас и присоединиться к постоянно нарушающим его покой партизанам «бесследно растаяло в воздухе», и вместо этого в моем воображении возникли видения охоты на диких лошадей и бизонов, схваток с индейцами и тысяч других «чисто мужских занятий», которые, как я знал, являлись основными развлечениями в этом диком и славном штате.

— Но куда вы сейчас держите путь? — спросил полковник.

— В Канзас, — ответил я.

— И с какой целью? — продолжал он.

— Развлечься, — таков был мой откровенный, но правдивый ответ.

— Что ж, — ответил он, — если вы хотите весело провести время, тогда просто отправляйтесь в Техас — это место, где можно найти все способы повеселиться, прекрасных лошадей и умных людей. Это место создано именно для молодых. И попав туда, вам так понравятся те места, что вы больше никогда не покинете их.

— Подождите немного, я только закончу свой обед и сразу же отправлюсь туда, — это все, что я ответил, продолжая энергично работать своей ложкой.

После обеда, я оседлал выделенную мне лошадь, и мы отправились на сбор оставшихся лошадей, которые, пока полковник беседовал со мной, разбрелись в разные стороны. В этом стаде было много кобыл северных пород — по словам Джонстона они очень высоко ценились в Техасе — а также несколько великолепных меринов.

Уже в пути мой новый «босс» еще раз напомнил мне, что зовут его полковник Джонстон, и поинтересовался моим именем. Затем он продолжил свою просветительскую работу, сообщив мне, что в Техасе у каждого человека есть некий титул — его называли либо генералом, либо полковником, майором, капитаном, судьей или эсквайром, и что его друзья присвоили ему звание полковника, хотя он никогда не служил в армии — это просто уважительное прозвище. Далее он рассказал мне, что когда-то был помощником капитана речного парохода, а затем перешел к теме своих личных подвигов, кои побудили меня в полной мере оценить его как физические, так и интеллектуальные достоинства. Он был красивым и крепким человеком лет тридцати пяти, щедрым и мужественным, и если не считать некоторой хвастливости и тщеславности, чрезвычайно приятным компаньоном. Он возвращался из Иллинойса, где занимался приведением в порядок дел касательно имущества своей жены — часть ее он взял в виде лошадей и, кстати, с самого начала он поведал мне, что он женился на вдове.

Мы двигались быстро — я думаю, что даже очень быстро — и поскольку дни мелькали один за другим, а мы с самого раннего утра до позднего вечера находились в своих седлах, мне вдруг стало казаться, что в моем попутчике что-то не так, но я ничего не сказал. На второй день после того, как мы отправились за своей фортуной, он начал жаловаться, что теперь ему придется продать одну из лошадей, чтобы иметь хоть какие-то деньги, после чего я одолжил ему довольно приличную сумму — думаю, около сорока долларов золотом. Возможно, читатель скажет, что я поступил неосторожно, учитывая, как мало мы были знакомы и что я не должен был быть таким легкомысленным в денежных отношениях с незнакомцем. И хотя я постоянно ошибался, доверяя незнакомцам, в этом случае я ничего не потерял, хотя одно время я верил, что у меня есть все шансы потерять все, ведь на Индейской Территории однажды Джонстон попытался поссориться со мной — у Богги-Ривер я видел, как он целится в меня из своего шестизарядного, в то время как сам он думал, что я не вижу его. Но моя винтовка всегда была у меня под рукой, и мой палец весьма скоро оказался на спусковом крючке. Накануне мы поспорили о том, с какой стороны дорога огибает гору и я оказался прав. Поскольку повод для ссоры гроша ломаного не стоил, я, естественно, пришел к выводу, что он тешился идеей убрать меня со своего пути и, таким образом, присвоить себе не только мои деньги, но и все, что у меня при себе было в тот момент. Я советую молодым людям — не будьте настолько откровенными, чтобы показывать свои деньги первому встречному, и не поступать так, как часто я поступал — одалживая кому-то деньги, не будучи полностью уверенным, что в любое время я смогу снова их увидеть. В данном случае я мог утратить все свои деньги, а заодно и жизнь — и все это — из-за того, что я был слишком искренен с незнакомым человеком. Тогда я был молод и зелен, но теперь я гораздо мудрее.

Наш путь пролегал через Южный Миссури, вдоль высокого, протянувшегося на 80 миль высокого и скалистого хребта. Насколько я помню, мы не встретили ни одного города до самого Линн-Крик, где мы пересекли Осейдж-Ривер, которая, я считаю, является главной судоходной рекой в этих местах. Линн-Крик не очень большой городок, но бизнес кипит в нем ключом, как и во всех других похожих на него городках. Когда мы переправлялись через нее, от пристани отчалил небольшой пароход, загруженный, как я узнал, 19-тью тоннами оленьих шкур, а также другими мехами и пушниной. Город обрамлен кряжем Осейдж-Рейдж, который, хотя высок и крут, правильнее назвать цепь холмов, чем горным массивом. Его скалы являются вылившейся на поверхность и застывшей лавой, а вершины и склоны усеяны огромными валунами, тоже, по-видимому, вулканического происхождения, поскольку внешне кажется, будто горную массу растопили в огромном округлом котле, а потом после остывания рассыпали по холмам.

Здесь много различных минералов, особенно свинца и железа, и это, пожалуй, самая богатая водой земля Соединенных Штатов — тысячи струй больших и чистых источников бьют из-под горных камней, но у подножия гор их очень немного, и это само по себе довольно примечательно.

Мы прошли через Спрингфилд, в то время красивый и процветающий маленький город. Как раз тогда, когда мы проезжали по его улицам закончились школьные занятия, и из дверей одной из больших школ на крыльцо высыпала стайка таких хорошеньких девушек, при виде которых от восторга закружилась бы голова любого молодого человека. Я всегда мечтал снова хоть раз побывать там.

После Спрингфилда мы некоторое время путешествовали по очень красивым местам, пока не добрались до графства Барри, земли которого слишком бесплодны и каменисты, чтобы долго рассказывать о них. Здесь наши лошади утратили почти все подковы, и на некоторое время нам пришлось задержаться у кузнеца.

Затем мы прошли через Кассвилл. Земля тут настолько каменистая, что гуси не могут ни ходить по ней, ни пастись — так, по крайней мере, я подумал, когда увидел сидящего на холмике довольно далеко от дома одного из них, и женщину, несущую ему еду. Гусь не предпринимал никаких усилий, чтобы как-то помочь себе, и женщине пришлось пройти по камням все требуемое расстояние.

Пересекши границу Арканзаса, мы добрались до Бентонвилля, процветающего городка Озарк-Маунтинс; оттуда мы отправились в Фейетвилль, весьма значительный город, но пошли севернее, держа в поле зрения Бостон-Маунтинс, часть Озарк-Рейндж. По дороге мы видели несущийся во весь дух дилижанс — по крайней мере, с той скоростью, которой мог достичь впряженный в него мул.

С учреждением постоянной пассажирской и почтовой связи в Западном Арканзасе возникло большое волнение, она была чем-то совершенно новым — восьмым чудом света и сильнейшим поводом для недовольства «местных» — некоторых чиновников и их жен, гордящихся своим высоким «статусом» и считающих себя носителями местного «стиля», а также и людей, проявлявшегося при каждом удобном случае, к великому негодованию, как служащих, так и пассажиров. Кроме того дети, легко поддающиеся влиянию взрослых, постоянно употребляли те же выражения, что и их родители. Вот как сейчас, когда карета по крутому склону въезжала в город, а толпа маленьких пострелят стояла у дороги, желая посмотреть на это «диво», один из них, очень примечательный мальчик, но такой же оборванный, как и все арканзасские дети — с голыми локтями и коленками и с огромной дырой в той части его штанов, за которой скрывается то место, «по которому мамы лупят своих чад», из которой торчал кусок муслина — точно такого же цвета, что и земля под его ногами, — громко и пискляво закричал: «Б-о-л-ь-ш-а-я O-v-e-r-l-a-n-d M-a-i-l C-o-m-p-a-n-y!» — а затем, очевидно, собирался добавить кое-что еще, когда огромный, мускулистый, шести футов роста пассажир высунул голову из окна и закричал: «Заткнитесь, сопляки, или я выйду и всех вас сотру в порошок!» Мальчишка и его компания, не ожидая такого ответа, вскочили, и каждый — со своим белым флагом почти горизонтально пролетел прямо перед самым его носом. Измученные пассажиры с огромным удовольствием полюбовались этой сценой и громким смехом поприветствовали разбегавшихся ребятишек. Грохот кареты и хохот пассажиров так напугали наших лошадей, что следующие пять миль мы неслись как безумные, но все, к счастью, обошлось.

Далее нам предстояло преодолеть Бостон-Маунтинс. Мы прошли 15 миль, и восхождение было чрезвычайно крутым, но на склонах нашлось несколько подходящих мест для отдыха. Здесь каждый акр пригоден для сельского хозяйства, тут выращивают прекрасный виноград, а на самой вершине находится одна из лучших ферм в Арканзасе. Мы остановились здесь на ночь и прекрасно провели вечер — как и в других местах штата — ведь до войны он всегда славился гостеприимством своих жителей.

Утром мы начали спуск. Небо помрачнело — казалось, какая-то неведомая сила со всех сторон все тянула и тянула к горе огромные тучи, пока, наконец, когда мы оказались на первом уступе от вершины, они не сгустились до такой степени, что от последовавшего за этим громового раската гора содрогнулась как от подземного толчка. Попеременно — удары грома и невероятно яркие вспышки сверкающей молнии, которая, казалось, низвергалась с неба на землю, и с земли снова уносилась ввысь в бесконечные небесные дали. А кроме самого грома, с ревом проносящегося через горные ущелья, отражаясь от его скал звуком сходным с треском ружейных залпов — скрип и хруст ломающихся ветвей, деревьев и сметенных с места огромных камней, с воем и шумом летящих с вершин и склонов горы в зияющую под ними бездну.

К сему можно добавить невероятный ливень, и таким образом, стало ясно, что гармония природы разрушена, и что все ее составляющие сошлись вместе в этой долгой, отчаянной и впечатляющей битве.

Но мы не сделали привала — мы просто не могли остановиться — буря надвинулась на гору с такой непреодолимой яростью, что наших животных чуть ли не волокло по скалам. Сами облака, казалось, двинулись к земле, потому что в дополнение к насквозь промочившим нас потокам неудержимого ливня, нас еще окутал густой туман, сквозь который ничего невозможно было разглядеть. Лошади полностью утратили контроль над собой, они рвались и бросались во все стороны, но в основном к стенам ущелья, по дну которого мы шли. Некоторых из них мы уже вообще не видели, а другие убежали вперед, далее по ущелью в поисках безопасного места. Что касается нас самих, мы ничего не могли исправить и могли только ждать рассеяния облаков, чтобы получив возможность видеть знать, что дальше делать, и, к счастью, буря оказалась недолгой, ее ярости не хватило надолго. Одну за другой мы находили наших лошадей — окутанные туманом, в ужасе и охваченные страхом высоты, они вскарабкались на высокие горные склоны. Чтобы вернуть их вниз потребовались невероятные усилия, но, тем не менее, без каких-либо особых проблем это дело было сделано, и затем мы ушли к Ли-Крик — горной реке, которая, как известно, вздувается очень быстро и тогда становится совершенно непреодолимой. Перспектива на два-три дня без провизии задержаться в горах перед бурной рекой, как прекрасно понимает читатель, нас не слишком радовала, и поэтому мы пришли к выводу, что приложив все свои усилия, мы должны очень быстро перейти ее вброд — так мы и поступили — и пять минут спустя позади нас ревел стремительный и неудержимый поток.

Недалеко от подножия Бостон-Маунтинс мы прошли через небольшую деревушку — 60 или 80 домов, — жители которой, похоже, решали некий имеющий жизненно важный для сообщества вопрос, поскольку они занимались свободной борьбой самыми излюбленными способами — все, поголовно: ругань, камни, дубинки и револьверы — вот самые популярные на тот момент их инструменты для решения своих задач. Не получив никакого приглашения к участию в их делах и будучи твердыми приверженцами идеи, что каждой общине позволено разрешать свои внутренние дела по-своему, жестко подчиняясь только Конституции Соединенных Штатов — даже если избранный им способ несколько груб — мы продолжили наш марш под целым градом разнообразных летающих снарядов, и на этот раз решили лишить себя удовольствия поучаствовать в свободном бою.

Мы пересекли Арканзас-Ривер у Ван-Бьюрена и с большим комфортом разместились на плантации, принадлежащей красивой вдове — ее муж был офицером федеральной армии. Вечер прошел превосходно, и в девять часов вечера — совершенно измученные — мы легли спать. Но в полночь нас разбудил громкий лай полусотни или более того, собак. Я выглянул наружу и увидел, что какой-то человек уводит наших лошадей.

Я взял винтовку, поднял Джонстона и отправился на место действия. К счастью, утомленные животные шли медленно двинулись, так что я настиг вора буквально за минуту, а он, заметив, что я вооружен, бросил лошадей, выстрелил и кинулся бежать. Я быстро ответил ему, но я стрелял наугад, так что пуля не нашла свою жертву. Вор побежал по переулку, в конце которого его ждал его приятель, затем они оба вскочили в седла своих лошадей и скрылись.

У Форт-Смит мы попали в индейские места — первыми, кого мы встретили, были чокто. Они долгое время находились в дружбе с белыми, и путешествие по их стране было вполне безопасным, и, возможно, более безопасным, чем по Арканзасу. Кроме того, некоторые индейцы строят свои дома вдоль основных дорог, как правило, метисы. Чистокровный индеец всегда ищет уединенное место для своего дома. Здесь много хороших и благоустроенных фермы, но в основном они принадлежат белым мужчинам, которые женились на индейских женщинах.

Мы путешествовали — иногда останавливаясь лагерем, — а готовую еду приобретали у местных жителей. Скво пекут изумительный хлеб, также весьма щедро они снабжали нас тушеной олениной. Любой, кто захочет посетить дом индейца, всегда найдет на огне кипящий котел, наполненный самым отборным мясом. Я неизменно находил индейцев любезными и гостеприимными, а также весьма разумными в своих требованиях. Я часто оставлял Джонстона в лесу ждать своей порции, а сам садился с индейцами за стол и наслаждался их теплом и вкусной трапезой. У них было много молока, яиц и масла. Все они едят суп, суккоташ^[1] и другие «spoon victuals»^[2], из общего блюда и общей же ложкой, но не потому, что у них ложек не хватает, а просто потому, что так у них принято. Отказ есть суп из общей супницы считается крайней невежливостью, несмотря на то, что у каждого из сидящих за столом есть своя тарелка, нож и вилка для того, чтобы с их помощью управляться с мясом, яйцами, фруктами, etc.

По отношению ко мне индейцы никогда не проявляли враждебности, но, тем не менее, мне говорили, что жизнь человеческую они не слишком ценят, и, несмотря на то, что они иногда хорошо относятся к путешествующим по их земле белым людям, они очень часто участвуют в своих междоусобицах. Я не думаю, что цивилизация полностью изменила их. Мы видим и их фермы, и со вкусом обставленные дома, но пройдя чуть дальше, вполне можем понаблюдать, как целая толпа взрослых — и совершенно голых молодых мужчин и женщин, — с увлечением играет в шарики.

У них имеется прекрасно организованная система поддержания общественного порядка. В каждом поселке площадью в шесть квадратных миль имеется конный отряд из десяти человек, один из них постоянно в седле, он двигается по стране во всех направлениях, а их способы передачи информации от одного поста другому своим совершенством сравнимы только с телеграфом.

Их страна прекрасна своим разнообразием, в частности, горами — высокими и крутыми, зачастую отдельно стоящими, прямо посреди долины. Они покрыты соснами, кедрами и другими вечнозелеными растениями. В долинах есть все условия для выпаса скота, и, следовательно, главное богатство этой страны — лошади, крупный рогатый скот и свиньи. Мы часто останавливались на мостах, чтобы заплатить пошлину. Поскольку у рек в этих местах очень вязкое дно, путешественникам очень удобно пользоваться этими мостами, хотя не очень приятно через каждые несколько миль вновь и вновь натыкаться на энергично требующую своих денег скво.

У Богги-Ривер мы некоторое время находились под дождем, и, будучи мокрыми снаружи, мы, естественно, были совершенно сухими внутри, и поскольку местная вода не обладает необходимым в данном случае свойством утолять жажду, мы решили купить немного виски. Но как? Вот главный вопрос. Закон был очень строг как в отношении производства виски, так ввоза его, и как-то обойти его было весьма непросто. Тем не менее, нам очень нужен был именно виски и, увидев дом, стоявший недалеко от обочины, мы отпустили лошадей попастись, а я отправился в сомнительную миссию по приобретению виски, совершенно не зная, как его называют здесь местные чокто.

В доме я не нашел никого, кроме престарелой скво — настолько древней, что даже десны ее стерлись вместе с ее зубами, и юной девушки — очень красивой, но очень застенчивой. Я рассказал ей о том, зачем я пришел — на самом лучшем английском — добавив, что я хотел бы купить немного виски, но она не поняла смысла этого слова. Я подумал на мгновение, что если они имеют дело с контрабандой, то, возможно, они знакомы с бутылочными напитками, и я сказал — «бренди», но, тем не менее, она ничего не поняла. «Morning-Glory», «Eye-Opener», «Whisky-Cocktail», «Gin-Sling», «Stone-Wall» — названия множества других напитков одно за другим всплывали у меня в голове, но все они точно также остались непонятыми, как совершенно неизвестные в этих диких местах, после чего меня охватила глубокая печаль, что перед поездкой сюда я не освоил язык чокто. Но тут меня осенила счастливая идея, и я немедленно приступил к ее воплощению. До этого момента индианка решительно стояла посреди комнаты, словно готовая помешать любому моему дальнейшему продвижению. Я обошел ее и подошел к столу, на котором лежала тыква. Заметив это, она тотчас вскочила и наполнила его водой из стоявшего рядом ведра и с любезной улыбкой предложила мне, видимо думая, что я хочу пить. Читатель, я клянусь, это было весьма красноречивый знак, и, возможно, если бы я был один, я бы не стал больше пытаться заставить себя понять, но Джонстон был сейчас в прерии — один и промокший до нитки, а я… ну, а я хотел выпить. Вылив воду обратно в ведро, я снова поднес тыкву ко рту, сделал вид, что долго пил, затем скривился, чмокнул губами, коснулся своей груди указательным пальцем и слегка пошатнулся.

И в этот миг она меня поняла. Ее темные глаза заискрились, и она весело засмеялась. Затем она вышла во двор, постояла немного, настороженно оглядываясь, потом вернулась в дом, приподняла одну из досок пола, вытащила из скрытого под ней тайника почти полную нужной жидкостью бутылку объемом около кварты, и подала ее мне. Я хотел дать ей немного денег, но она взволнованно отвела мою протянутую руку, указала на дорогу, по которой я приехал, и несколько раз торопливо потерла свои руки — этот жест я интерпретировал как «быстрее», и поэтому, не тратя времени на слова благодарности, которых она все равно бы не поняла, к ее явному удовольствию я тотчас ушел.

Ту ночь мы провели у Богги-Ривер, которая, как я полагал, являлась границей между землями чокто и чикасо. Это очень большая река, с широким руслом и густо покрытыми лесом берегами. Идти здесь нам было очень тяжело, и именно тут Джонстону пришло в голову поступить «непорядочно», но кроме этого, других недоразумений между нами никогда не случалось.

В Богги-Депо мы видели огромную толпу чокто и чикасо — они собрались на большой совет, и как всегда бывает на любом политическом собрании, тут были самые разные люди. Одни были веселы, другие спокойны, третьи кричали и шумели, но были и такие, которые, несмотря на строгий запрет, напились, и, потому, естественно бузили. Это место — просто рай для торговцев любым товаром.

От Богги мы шли по густым лесам — здесь жили чикасо. Их страна не такая гористая как у чокто. Я не думаю, что они достигли того же уровня цивилизации, что и чокто, но они гораздо любезнее и понятливее их.

Мы пересекли Ред-Ривер у Кольбер-Ферри, и полковник аж вскрикнул от восторга, вновь ступив на землю Техаса. Я не скажу, что он сразу мне понравился. Первые 12 миль мы видели только виноградники. Песчаная почва, время от времени встречавшаяся нам либо убогая ферма, либо старая бревенчатая хижина — все это никак не совпадало с моими представлениями о развитом штате, но после 12-ти миль пейзаж начал меняться. Мы достигли бескрайних прерий, покрытых пышной травой, и усеянных прекрасными плантациями и красивыми рощами. Куда ни глянь — огромные стада крупного рогатого скота, но не только его, а еще и лошадей и овец. Почва черная, похожая на воск, и независимо от того, как часто используется дорога, на ней никогда не бывает пыли — она вся покрыта вмятинами как кусок пчелиного воска, и такая она до самого Остина.

Мы прошли через Шерман — крупный коммерческий центр Северном Техасе, обладавший в то время всем, чтобы считаться большим городом, а потом прибыли в Даллас, знаменитый своими мельницы, производящими лучшую муку в Техасе. В соседнем штате главным промышленным продуктом является пшеница, тамошняя почва наилучшим образом соответствует прихотям этой культуры. Большинство жителей Северного Техаса — это люди Кентукки, Теннесси и Дальнего Запада и, следовательно, эта часть штата активнее и энергичнее других.

Наконец, мы добрались до дома мистера Джонстона, проехав 12 миль к югу от Далласа, его приветствовали его жена и дочь. Затем они отправились осмотреть лошадей, и поскольку некоторые из них, как полковник сказал мне, являлись частью имуществу первого мужа его жены, я, естественно, ожидал, что эта леди узнает какую-либо из них, назовет ее по имени, в общем, каким-то образом особо обозначит ее, но, к моему удивлению, она никогда раньше не видела ни одной из них. И тогда я вспомнил и нашу поспешность, и некоторую нервозность полковника — я никак не мог отделаться от убежденности в том, что я был помощником при перегоне похищенных лошадей.

Наш контракт завершился, но полковник настаивал на продолжении наших отношений, его настояния сердечно поддержали его жена и дочь, и, тем не менее, как только я устроился и получил свои деньги, я сразу же поехал в Остин, где надеялся найти работу в типографии.

Глава II

Моя первая индейская кампания.

Мои надежды устроиться в Остине наборщиком типографии не оправдались. Я вернулся в графство Белл, и некоторое время потратил на укрощение лошадей, но вскоре для меня нашлось более подходящее занятие. Кайовы, команчи и кикапу внезапно начали беспощадную и жестокую войну против жителей приграничных поселений. Их первая варварская атака произошла далеко от того места, где жил я. 1-го мая 1859 года в западной части графства Белл появился небольшой отряд команчей — они увели с собой нескольких лошадей и насквозь пробили копьем одного маленького — 12-ти лет — мальчика — и все это в присутствии его до смерти напуганных и ошеломленных его матери, и сестер. Индейцы скакали вокруг них, смеялись и всячески издевались над несчастными. Поднялась тревога — люди, вооружившись, отправились в погоню, я тоже был в одном из отрядов. Дикари бежали в горы, к верховьям Колорадо, у Сан-Габриэля мы настигли их. Погоня была настолько жаркой, что индейцы «рассеялись» — они всегда так поступали в подобной ситуации. Нам удалось поймать только одного — гигантского роста человека, хорошо известного всему приграничью — знаменитого команча по имени Большая Нога. Доблестный воин, он сражался до последнего, и перестал сопротивляться только после того, как рухнул в бурные воды Сан-Габриэля, изрешеченный более чем дюжиной пуль надежных техасских винтовок. Его сразу же унесло быстрым течением, но его винтовка, копье, лук и стрелы остались — они были разделены между нашими людьми как боевые трофеи. Большая Нога был могучим великаном — около семи футов роста и идеального телосложения — так что его смерть, должно быть, была большим несчастьем для его сородичей.

Следующим их возмутительный акт, на который нельзя было не обратить внимания, состоял в захвате двух красивых молодых леди из семьи Уитсонов. Эти дамы были в гостях у соседей и уже направлялись домой, когда их внезапно окружили 25 уже прославившихся своей жестокостью дикарей, а затем увезли их с собой — что в тысячу раз хуже самой смерти.

Они жили недалеко от Уэтерфорда, на Бразос-Ривер, и, захватив их, индейцы отвезли их далеко в прерии, ограбили и оставили прямо под открытым небом, без пищи и воды, вдали от ближайшего цивилизованного жилья. В тот момент, когда их нашли, они лежали под небольшим кустом, крепко обнявшись и спокойно ожидая смерти. Было совершенно ясно, что они невероятно истощены и измучены голодом, жаждой и жестоким обращением, поскольку их руки были так изранены, словно они пытались съесть самих себя. К счастью, с нами был опытный врач и хирург, который, не теряя времени, немедленно приступил к их восстановлению. Мы поделились с ними одеждой, а из одеял сделали им юбки, после чего им стало значительно лучше. Около двух часов до захода солнца мы обнаружили их обширной равнине, между Колорадо и Дабл-Маунтин Форк Бразос-Ривер, и уверен, что останься они там еще на 36 часов, живыми бы мы их не нашли.

Мы вышли в тот же вечер и шли потихоньку, а утром уже двинулись полным шагом. У Клир-Форк-Бразос группа разделилась — одни отправились в Гейтсвилль, а друзья и соседи девушек поспешили вернуть их сходящим с ума от горя родителям. Им потребовалось время, чтобы достаточно окрепнув, суметь рассказать нам о своих душераздирающих приключениях. Хоть они и горячо благодарили нас, и их глаза — от радости, что они скоро будут дома — сияли от восторга, их лица все же были грустны. Несмотря на то, что мы сделали все, что в наших силах, чтобы развеселить и ободрить их, пока они были с нами, мы никогда не видели их улыбающимися.

Этот инцидент разозлил все приграничье, и везде, где вновь и вновь звучал рассказ о том, как жестоко с ними обошлись, пламя негодования вспыхивало так бурно, что погасить его могла только кровь команча.

С той поры грабежи, воровство и насилие стали обычным явлением. Уводили лошадей, резали коров, быков и овец, мужчин, женщин и детей убивали, а их жилища сжигали дотла — их изуродованные тела бросали на съедение всепожирающему пламени, но что еще хуже, люди разошлись во мнениях, какое из племен виновно в этих ужасах. Одни — возглавляемые красноречивым Джоном Р. Бэйлором, обвиняла в этих убийствах резервационных индейцев Техаса — несмотря на то, что эти племена находились под опекой и надзором более сильных соседей, — осторожные, энергичные и кристально честные люди, часто подвергавшиеся перекличкам, и одному из их воинов не разрешалось покидать ни одной из двух имевшихся резерваций, не имея на то письменного разрешения.

Капитан Росс был признанным лидером другой партии, он решительно стоял за невиновность индейцев резервации и утверждал, что все нападения были совершены команчами. Кроме того тот факт, что Бэйлор одно время являлся представителем от «Верхней», или Клир Форк резервации, придавал его словам солидности и обеспечил ему множество единомышленников. Майор Нейборс — представитель резервационных индейцев, называл его лжецом, и это стало единственной причиной воинственного марша Бэйлора. Взяв с собой около четырехсот человек, он направился к «Нижней резервации», убивая всех на своем пути. В миле от нее его встретили немногочисленные отряды кэддо, тонкава^[3] и вако, и затем состоялась битва, после которой весьма потрепанному Бэйлору пришлось отступить к Клир Форк Бразос. Вскоре его люди стали понемногу разбегаться — одни пошли домой, другие занялись охотой, а самым смелым хватило духу заняться травлей самих команчей.

Волнения только набирали ход, но губернатор Раннеллс не бездействовал. Он быстро собрал команду рейнджеров и отдал ее под командование капитана Джона Генри Брауна, энергичного и мужественного человека, имевшего большой опыт в предыдущих схватках с индейцами и прекрасно знавшего приграничье. Команда собралась в Белтоне, графство Белл, и примерно в середине июня отправилась на индейскую территорию. Я записался в нее на шесть месяцев, если бы меня не уволили раньше, и я предполагаю, что остальные тоже подписали контракт на тот же срок.

Возможно, описание нашего внешнего вида тоже будет интересно читателю. Только вообразите себе — двести мужчин — одетых как угодно, но только не в общую униформу, — вооруженных двуствольными дробовиками, ружьями для охоты на белок и шестизарядными револьверами Кольта, восседающих в испанских седлах, уложенных на спины маленьких, крепких, полудиких, управляемых мексиканскими шпорами лошадей, небритых, немытых, недисциплинированных, но смелых и благородных людей, способных проехать везде — и по дорогам, и по прериям и по лесам, — и тогда вы получите совершенно верное представление о том, как выглядел отряд техасских рейнджеров на марше. В такой толпе невозможно отличить офицеров от рядовых, поскольку у первых нет никакой особой одежды, и все они действуют как единое целое.

Лагерь мы обычно ставили в какой-нибудь лощине, палатки устанавливались по кругу на равном расстоянии друг от друга. Лошадей привязывали к кольям сорокафутовой веревкой, что позволяло им пастись за пределами лагеря до «отбоя», когда их заводили внутрь, а веревку сматывали, чтобы она стала короче. Часовые стояли вне кольца палаток, и на некотором расстоянии от него, в то время как конные часовые находились внутри. Из Белтона мы отправились к Гейтсвиллю, перешли ручей Коу-Хауз-Крик и пересекли горы Оул-Крик Маунтинс. Устраиваясь лагерем у Оул-Крик, мы так радовались, что теперь после тяжелого дня мы сможем несколько часов отдохнуть, но на самом деле вышло совсем по-другому.

Около двух часов ночи, когда все мы крепко спали — тишина была идеальной — нас внезапно поднял ужасный крик, лошади вставали на дыбы и рвались с привязи, их глаза сверкали, а их ноздри раздувались — гнев и страх звучал в их громком фырканье. Стало очевидно, что на нас никто не нападает, но люди, похватав свои ружья, приготовились защищаться. Минут на пять воцарилась полная тишина, но затем вновь раздался страшный вопль, и огромная пума, так неожиданно появившаяся на ветке, прямо под которой стояла капитанская палатка, схватила кусок сырой говядины, который лежал удобно для нее, а потом так молниеносно исчезла со своей добычей, что и выстрелить никто не успел. Животное было настолько крупным и сильным, что, несмотря на то, что эта говядина весила не менее 30-ти фунтов, на быстроту его движений она никак не повлияла. После долгого и искреннего смеха, а также обсуждения многочисленных предположений о том, как эта пума сумела незаметно обойти часовых, в лагере вновь стало тихо, а пока большинство отправилось на боковую, старые охотники небольшими компаниями расселись у лагерных костров и до самого утра «травили байки» о своих замечательных встречах с пумами, медведями и рысями.

На следующий день мы прошли через Гейтсвилль и расположились лагерем на северной стороне города. Его граждане настояли, чтобы мы приняли то обилие их тортов и пирогов, которыми они желали поприветствовать нас, просто потому, что, как выразился один старик, раздавая их нам из огромной и доверху наполненной корзины: «вы идете туда, где такого просто нет». Из Гейтсвилля наш маршрут пролегал через Кросс-Тимберс к Ред-Форк-Бразос. Мы охотились на оленей, диких индеек и пекари, удили рыбу в попадавшихся по пути ручьях, почти на каждой стоянке устраивали бои быков, скачки, бег наперегонки — в общем, веселились много и разнообразно, было много еды и выпивки, короче говоря, славное это было время.

8-го июля мы добрались до деревни кэддо и расположились лагерем у знаменитого железистого источника, воды которого слегка окрашены солями железа. Нам потребовалось какое-то время, прежде чем мы смогли смириться с необходимостью питья соленой воды, но поскольку другой не было, нам пришлось ей пользоваться. После того, как мы разбили наши палатки, я был назначен в команду из 15-ти человек, чтобы сопровождать капитана Брауна в представительство, где он должен был представить свой рапорт.

После того, как потеряв одну лошадь и имея случайно раненого в ногу одного из наших людей, мы вскарабкались на гору и увидели, что представительство охвачено невероятным волнением и тревогой. Капитан Росс — помощник представителя и капитан Пламмер — командир местного гарнизона, по ошибке решили, что мы люди Бэйлора и, соответственно, готовились к активной обороне. Индейцы находились позади солдат, которых выдвинули вперед для защиты подступов к форту, а две заряженные картечью пушки были размещены так, чтобы смести нас с дороги, по которой мы двигались к нему, и в то же время, в резерве, готовый в любой момент выступить, имелся еще небольшой кавалерийский отряд. Мы приблизились к ним на расстояние револьверного выстрела, после чего солдатам дали команду отбой, и все они, столпившись вокруг нас, очень желали узнать, кто мы такие, откуда пришли, что собираемся делать, и как намерены это сделать? Они были очень рады видеть нас. Когда капитан Браун рассказал индейцам о своей задаче и сообщил им, что он лично распорядился выгнать Бэйлора из их страны, они пришли в такой восторг, что с трудом подбирали слова, чтобы в полной мере выразить его. Сопровождаемые своими главными воинами вожди окружили капитана, и в их красноречивой жестикуляции и ломаном английском языке звучало больше дружественности, чем можно было заметить в самых изысканных и блестящих речах.

Это была «Нижняя» резервация — «Верхняя» обладала совсем иным нравом. Их главный вождь — Катампи — был очень воинственен.

Исключительно недоверчивый и подозрительный и хитрый как лиса — его нельзя было просто так убедить в наших добрых намерениях. Он никак не мог понять, почему одна половина людей Техаса хотела воевать с ним, в то время как другая — выступавшая от имени губернатора, стояла за дружбу с индейцами и войну с недавно посещавшим его белыми. Он не признавал никакой власти, кроме власти Соединенных Штатов и своей собственной. Когда ему сообщили, что у нас есть приказ стрелять в любого из его воинов, замеченных вне резервации, он счел нас своими явными врагами, и сам стал первым, кто посягнул на центральную власть.

Затем мы вернулись в наш лагерь в деревне кэддо. Несколькими днями позже, лейтенанта Тоб. Кэрмака с 12-ю людьми отправили в Клир Форк Бразос с приказом осмотреть всю реку — чтобы убедиться, что в зарослях ее густо поросших лесом берегов нет ни одного дикого команча — очень опасное задание — нам приказали стрелять только в том случае, если мы встретим индейца, и никак не иначе.

После продолжительной разведки местности мы обнаружили некоторые следы индейцев, которые привели нас к мысли, что мы находимся в непосредственной близости от значительных сил команчей или кайовы. Тропу мы нашли незадолго до заката, уже смеркалось, поэтому мы оставили ее и на берегу реки разбили наш лагерь. Мы хорошо спрятали наших лошадей, устроили еще один оборонительный пункт у прибрежного мыса, а потом развели костер, но очень небольшой — только чтобы часовому было легче наблюдать за лагерями и лошадьми, после чего улеглись спать. Я занял свой пост первым, а Старый Шарп был вторым, и кроме того, третью смену я должен был отстоять вместо одного заболевшего молодого человека, так что вся караульная служба на ту ночь выпала исключительно на долю Старого Шарпа и мою тоже. Шарп был опытным охотником и лесорубом, он очень часто встречался с индейцами. Общительный и подвижный, около сорока лет, хорошо сложенный, с темными и проницательными глазами, черными волосами и смуглым лицом, он был очень активным и храбрым, а свое прозвище — Старый Шарп — он получил не из-за возраста, а из-за своей импульсивности и причудливости манер. Никогда лагерь не был более застрахован от любой неожиданности, чем тогда, когда он занимал свой сторожевой пост.

Медленно тянулась эта ночь, и так грустно и одиноко чувствуешь себя стоя на посту в самой глубине дремучих лесов Юго-Западе, не слыша ничего, кроме криков ночных птиц, уханья совы, вздохов усталой лошади или дыхания спящих товарищей. Возможно, именно в такие минуты часовой замечает, что все его нынешние тревожные мысли оставили его и теперь в его сознании более приятные мечты — о встрече со своими добрыми старыми друзьями или родными и близкими, нетерпеливо ждущими его скорейшего возвращения. Ужасно, будучи погруженным в сладкую задумчивость, быть вырванным из нее заунывным воем волка, свирепым рыком пумы или, как это часто бывает, тихим шорохом крадущихся мокасин. Очень часто дозорный осознает опасность только тогда, когда звенит тетива и стрела глубоко уходит в его тело. Я очень утомился от непрерывного наблюдения в эту ночь, мое внимание было поколеблено приятными мечтами. Я сделал все возможное, чтобы пронзить мрак леса своим взглядом, чтобы почувствовать малейшее движение. Я напряженно прислушивался к каждому звуку, с тем тщанием, который так понятен тому, кто хоть раз стоял в дозоре, и на ком лежала ответственность за жизни доверившихся ему его товарищей. Я видел их — они спали совсем недалеко от меня — и я чувствовал и знал, что от моей бдительности зависит их безопасность и их жизнь. Моя смена длилась очень долго. Ничто не потревожило торжественной ночной тишины, и когда, наконец, мое время истекло, я пошел будить Старого Шарпа, но едва я тронул его, как внезапный шум, донесшийся от самого обреза воды, мгновенно поднял его на ноги. «Что это?» — спросил он шепотом. «Я думаю, это лошадь», — ответил я, вполголоса, и, оставив Шарпа на посту, спустился к берегу реки — примерно на 8 футов вниз по крутому уклону. Я быстро продвигался вперед, левой рукой защищая свое лицо от нависающих надо мной ветвей, а правой придерживая свой шестизарядный флотский, и тут снова загремели камни, но, не усмотрев в нем звона лошадиных подков, я сразу же пришел к выводу, где-то рядом прячутся индейцы. Я быстро шел на этот звук, который, казалось, в свою очередь, тоже шел мне навстречу, и в тот момент, когда я ступил на каменистый берег, я сразу же столкнулся с взрослым черным медведем — и, действительно, я буквально чуть ли не свалился ему на голову.

Я мгновенно вскочил на ноги и выхватил револьвер, но было уже слишком поздно. Как только я поднялся на ноги, медведь тоже встал на задние лапы, испуганно взревел, а потом, чуть ли не перекувырнувшись через спину, словно циркач, очень быстро, по мелководью ринулся в заросли противоположного берега реки.

Я вернулся к Шарпу, и он полюбопытствовал, что это за «буза» была такая, и я ответил ему, что сообщил ему, что это был медведь — он-то и шумел. «Так, так, — сказал он, — а я, судя по тому, как он рычал, подумал, что ты прирезал этого „парня“».

Это был первый раз, когда я вдруг вспомнил о своем ноже, несмотря на то, что на моем поясе висел великолепный длинный охотничий нож. Рев медведя разбудил кое-кого из наших, но узнав, что ничего особенного не произошло, и что «шпион» убежал, они снова лениво завернулись в свои одеяла и заснули.

Шарп был полностью выведен из себя этим маленьким инцидентом, он рассердился и никак не мог понять, почему я дал медведю возможность сбежать. «Ты должен был его убить», — ворчал он, но я был доволен, что позволил медведю уйти с теми же словами, с которыми дядя Тоби расставался с мухой: «Ступай себе, бедный дьявол, мир достаточно большой и для меня, и для тебя».

Теперь же Старый Шарп уселся в рейнджерское кресло, то есть, на перевернутое седло, а я — рядом с ним, чтобы посмотреть, что произойдет, если наш ночной друг решит нанести нам еще один визит. Этот небольшой инцидент моментально пробудил в голове Старого Шарпа массу воспоминаний о многих других подобных случаях, и он продолжил рассказывать мне о своих встречах с медведями — мы, конечно, разговаривали исключительно шепотом — а закончил он свое повествование так: «Вот так вот, парень, здесь медведи не такие дикие, как на севере, на юге для них много еды, но там, на севере, особенно зимой, когда их мучает голод, они становятся ужасно жестокими».

К тому времени, когда он закончил свои рассказы, я был слишком сонлив, чтобы продолжать разговор, поэтому я выбрал хорошее место рядом со старым бревном, где было много сухих листьев для подстилки, и улегся спать — хотя и на некотором расстоянии от остальных. Некоторое время я спал, но когда почувствовал рядом со мной что-то теплое, сразу же проснулся, и представьте себе, как я был удивлен, когда заметил, что я полностью покрыт листьями, — и в тот же момент я почувствовал руку Шарпа.

— Вставай, малыш, — сказал он, — опасность рядом.

В одну секунду я был на ногах, с винтовкой в руке, готовый к любой неприятности.

— Индейцы? — спросил я.

— Глянь туда, — сказал он, указывая на медленно двигавшуюся среди деревьев темную массу.

Я мгновенно вскинул свою винтовку, но Шарп положил мне руку на плечо и сказал шепотом:

— Стоп, парень, индейцы вокруг, не стреляй.

В этот момент животное развернулось и сделало несколько шагов по направлению к нам, подняв для шага, но, не опустив свое лапы, оно остановилось, и посмотрело на нас взглядом, в котором в единое целое слились ужас и изумление. Шарп еще крепче сжал мое плечо и прошептал:

— Смотри ему прямо в глаза, малыш.

Инстинктивно я сделал так, как мне было приказано, не дрогнув ни единым мускулом, но просто глядя прямо в эти два огромных и сверкающих глаза. Так мы стояли, возможно, секунд двадцать, затем зверь, мягко поставив лапу на землю, сделал по направлению к нам еще около полудюжины шагов, а потом на мгновение присел на свои задние лапы — его хвост изящно покачивался то в одну, то в другую сторону. Он смотрел на нас, таким образом, возможно, еще около пяти секунд, затем повернулся и снова вернулся в лес, иногда оглядываясь назад, а удалившись от нас на довольно значительное расстояние от нас, испустил вопль — такой громкий и пронзительный, словно крик напуганной женщины, — с той только разницей, что он был значительно громче обычного человеческого голоса. Это была большая пума — после того, когда она ушла, Старый Шарп ослабил хватку своей руки на моем плече и медленно проговорил:

— Я думаю, битва с этим хищником доставила бы нам немало неприятностей. Возьми свое одеяло, малыш и пошли туда, где мы можем видеть своих лошадей, тут опасно — повсюду индейцы. Я еще немного посижу, а разбуди еще кого-нибудь — на тот случай, если ты заснешь — на посту должно быть два человека.

Я, однако, отказался будить больного товарища — приятного компаньона и хорошего солдата, — он был слишком слаб, чтобы нести всю тяжесть столь нелегкой службы. Затем я сказал Шарпу, что я готов остаться с ним до утра, и с того момента, до самого рассвета более ничего не произошло такого, чтобы нарушить покой нашего лагеря.

Утром, наскоро позавтракав, мы сели на своих лошадей и снова вышли на тропу, не забывая зорко присматривать за индейцами. Спустя полчаса после восхода солнца мы заметили вдали, у реки, слабый дым, но явно не в том направлении, в котором мы следовали. Оставив тропу, мы двинулись прямо к дыму, но войдя в лес, мы увидели, что из земли повскакивали десять или двенадцать индейцев, каждый с винтовкой — а потом все они спрятались в кустах. Выбить их оттуда можно было только приблизившись к ним вплотную, но мы продолжали стрелять до тех пор, пока мы не оказались в двухстах ярдах от них — и тогда в ответ из кустов мы получили очень неплохой залп. Мы хотели как можно быстрее окружить их, но в течение всего этого времени, гарцующие на своих лошадях дикари непрерывно стреляли в нас — я почти уверен, что мы напали на них слишком рано, и посему никак не могли изменить это положение.

Лейтенант Кэрмак собрал своих людей и приготовился к погоне. В ближнем бою мы разрядили и наши ягеры^[4], и наши револьверы — их нужно было перезарядить, одного из наших ранило стрелой, и кроме того, пострадали две лошади. Стрелы из лошадей извлекли быстро, несмотря на их отчаянное сопротивление, но с человеком было труднее. Кэрмак попытался просто вытащить стрелу, но у него ничего не получилось. Затем за дело взялся Шарп — у него имелся некоторый опыт в таких делах, он неоднократно бывал ранен стрелами. Охватив древко открытыми ладонями, он вращал ее и в тоже время тянул на себя. Раненый, которого звали Уильямс, сидел на бревне и героически терпел эту пытку. Лишь через минуту — постоянного вращения и потягивания — стрела подалась и вышла из тела. Успех дела так обрадовал Шарпа, что торжественно подняв ее вверх, он сказал:

— Я так вам скажу — если бы вы снова потянули эту стрелу, вы бы создали серьезные проблемы для этой руки. Вот, видите это? — продолжал он, указывая на то, место, где стрела от удара о кость согнулась, — теперь понятно, почему она не вышла после первой попытки.

Наскоро перевязав руку Уильямса, мы сели на лошадей и пустились в погоню. Индейцы пошли прямо к «Верхней» резервации, теперь нас разделяло около 12-ти миль. Мы гнались за ними до тех пор, пока не убедились, что они принадлежали к группе команчей Катампи, потом мы развернулись и пошли обратно к деревне кэддо. Мы прошли через несколько поселений — нам сообщили о множестве разных мелких происшествиях, в которых участвовали индейцы обеих резерваций с того момента, как они вступили в войну с партией Бэйлора. В одном месте они ограбили дом, в другом — разрушили ограду и вытоптали целое поле кукурузы, отняли у местного жителя его прекрасную кобылу, а затем вторглись на чью-то бахчу. Нам удалось настичь их на последнем указанных нам месте преступления, но они моментально повскакивали на своих лошадей и как вихрь унеслись прочь. Им мало было просто съесть какую-то часть урожая — у каждого из них имелось нечто вроде мешка — два или три из них были доверху наполнены дынями. Мы попытались подъехать к ним поближе и перестрелять их всех, но наши усталые лошади не могли догнать их свежих и сытых пони. В самый пик погони они спешно отрезали свои мешки от седел и бросили их прямо на дорогу.

Не желая осложнять отношения с «Нижней» резервацией, где жили эти индейцы, мы не стреляли в них, а они ни разу не выстрелили в нас. Они прекрасно понимали, что нам приказано делать, если мы застанем их вне резервации, но они явно не боялись нас, поскольку после того, как они поднялись на холм, один из них повернулся в седле и закричал:

— Лошади белого человека плохие, лошади индейцев хорошие, белый человек их не догонит. Возвращайтесь домой, ваши лошади больны, я отсюда вижу это!

Затем, с громким смехом, он вместе со своими товарищами унесся прочь. Кэрмак совершенно не собирался преодолевать холм вслед за ними, потому что их было, по меньшей мере, человек тридцать и нам бы пришлось очень нелегко, если бы они атаковали нас. Мы спешились, подкрепились захваченными дынями и разбили на ночь свой лагерь. У местных жителей мы купили молока, их женщины угостили нас свежим хлебом, масло и другими продуктами, что очень порадовало нас — ведь несколько дней мы питались исключительно мясом.

На следующий день мы вернулись в деревню кэддо и вновь попали в самую гущу волнений — причиной им послужило сообщение о том, что дикие команчи пришли в «Нижнюю» резервацию, украли 75 лошадей, а затем успешно сбежали. Капитан Браун, с несколькими своими людьми и большой — состоявший из солдат и дружественных нам индейцев — отряд, вскоре уже был в пути, в то время как оставшимся, не оставалось ничего другого, кроме как отдыхать до самого их возвращения.

1-го августа капитан Браун послал капитана Ноулина к лейтенанту Кэрмаку с таким же приказом, а именно: убивать любого индейца Катампи, который будет найден вне резервации. Как обычно, по пути к Бразосу мы много охотились — на оленей, индеек и антилоп, кроме того, подстрелили одного весьма почтенного возраста медведя — у него почти не было зубов. Мы не обнаружили никаких следов индейцев до самой восточной границы резервации — до нее оставалось всего три мили — но совершенно неожиданно, в тот момент, когда мы обедали, нас атаковало около девяноста команчей. Наши лошади были спрятаны в кустах неподалеку — ни индейцы не могли их найти, ни мы — добраться до них в случае каких-либо неприятностей. Мы сидели вокруг костра, на котором тушилась наша оленина, и вдруг, в одно мгновение мы оказались в плотном кольце, и, подняв глаза, мы увидели огромное количество команчей — в полной боевой раскраске, прекрасно одетых, их перья — носить которые их побуждали как личное тщеславие, так и обычаи племени — воинственно струились на ветру, а их лошади, украшенные великим множеством серебряных пластин, буквально сверкали на ярком солнце. Их боевые щиты и одежда были также покрыты серебром, но у нас не было времени для получения полного удовольствия от созерцания этого великолепия варварской помпы, несмотря на то, что это были именно те люди, которых мы и искали.

В тот момент они как раз выходили из леса, и через мгновение тотчас атаковали нас. Мы едва успели схватить наши винтовки и укрыться за находившимся неподалеку сараем, как в нашу сторону полетела туча стрел. Несмотря на поспешность, мы сумели ответить им хорошим залпом и семь их лошадей остались без своих хозяев. Весьма разозленные, что не могут справиться с такой небольшой горсткой, они кружили вокруг нас — правда, не подходя слишком близко — перестраивались и снова наваливались на нас — теперь в центре их круга были и мы, и наши лошади. Но их стрелы ничуть не повредили нам, и еще пятеро нападавших погибли от пуль второго нашего великолепного залпа. Тем не менее, их было очень много, и они снова вернулись к нам. Теперь нам приказали стрелять в их лошадей, и я думаю, что пуля каждого нашла свою цель, а некоторые лошади, должно быть, получили по две, поскольку мы подстрелили 15 лошадей, а нас самих было только 30 человек.

Индейцы отошли к лесу и не возвращались. Затем мы увидели, как кто-то во весь дух бежит в деревню, а через полчаса примерно, мы увидели, как скво и несколько мальчишек, груженые патронными сумками бегут в лес. Увидев это, лейтенант спросил:

— Ну, что, парни, сразимся с ними?

— Да, конечно, несомненно! — раздалось со всех сторон.

Мы очень надеялись, что нас поддержит Кэмп-Купер, и эта надежда, вместе с нашим недавним успехом, делала нас уверенными в нашей победе. Тем временем, мы увидели, как индейцы выходят из леса и в очень боевом настроении идут к нам пешком. Приблизясь к нам почти на расстояние ружейного выстрела, они начали спуск в глубокий овраг, имевший полукруглую форму и находившийся в 180-ти ярдах от нашего сарая. По их продуманным движениям было очевидно, что они намеревались в любом случае закончить свое дело, даже если на это потребуется время. Лично я уже чувствовал, как мой скальп понемногу сползает с моей головы. Дикари прошли по дну оврага, и, будучи уже недалеко от нас, начали понемногу выходить из него. Мы внимательно наблюдали за ними, но не стреляли, потому что хотели дать залп. Мы сидели, прячась за углами сарая, в то время как на краю оврага появлялось все больше и больше индейцев. Вскоре по оврагу пронесся грохот ружейного выстрела, и вслед за ним последовал залп, почти так же совершенный, как если бы его дали прекрасно вымуштрованные солдаты. Затем прозвучал боевой клич, и огонь стал общим, но нерегулярным — просто каждый человек стрелял и тотчас перезаряжал свое оружие, стараясь это делать как можно быстрее. Мы лишь разряжали наши ружья, но постоянно следили за тем, чтобы одновременно стреляли только два или три, сохраняя таким образом остальные готовыми к возможной атаке, но она не состоялась, и после беспорядочной полуторачасовой перестрелки индейцы, забрав своих убитых и раненых, быстро ушли в свою деревню.

Было очевидно, что они ждали нас, их лошади были ухожены и богато украшены. Их лица также были тщательно раскрашены, а сами они были одеты в исключительно причудливые боевые одежды. В пешем бою они стреляли по нам из винтовок «Миссисипи», а свидетельством того, как умело они с ними обращались — и это придется признать — есть то, что более 14-ти сотен пуль застряли в стенах сарая, но мимо них, наверное, просвистело еще больше. Поскольку у этого сарая не было окон, нам пришлось сражаться, прячась за его углами, что помешало нам убить столько индейцев, сколько мы могли бы убить в противном случае, но даже и при таких условиях, дикари получили серьезный урок, так как мы насчитали 18 носилок, на которых унесли своих мертвых и раненых, а потом нашли еще троих — тех, которых они не смогли забрать с собой.

Как только они отступили, мы, опасаясь, что они, получив подкрепление, снова вернутся, немедленно отправили гонца, которого звали Гас Саблетт, в деревню кэддо за людьми. Он был мужественным человеком и клятвенно пообещал — либо прорваться, либо умереть! Затем мы сразу же приступили к подготовке сарая к обороне — устраивая в каждой стене бойницы и накрывая крышу сырыми шкурами, чтобы защитить ее от горящих стрел. Двое наших были тяжело ранены и нуждались в особой заботе, одного из них — Патрика О'Брайена — пуля поразила в бедро, а другого — которого звали Терри — в голень.

Спустя 28 часов наше подкрепление прибыло, и тогда мы почувствовали себя еще увереннее, но повторного нападения не было — индейцы оставались в своей резервации и их ни в чем нельзя было упрекнуть. Я не знаю, как долго бы дикари оставались там, если бы не вмешательство их представителя майора Липера, появившегося здесь сразу же после окончания битвы — взяв с нас слово, что мы не будем стрелять первыми, он поехал в деревню и провел пау-вау^[5] с Катампи, в которой последний выразил готовность «успокоиться и считать инцидент исчерпанным», если мы сделаем то же самое, но капитан Ноулин настаивал на том, что Катампи должен дать нам 6 мешков с мукой и 200 фунтов бекона, как «искупление крови», и тот согласился, но отказался позволить более чем трем нашим людям войти в его деревню.

Затем индейцы собрали своих упавших храбрецов и в угрюмой тишине вернулись в свою деревню, но эта тишина вскоре закончилась, потому что их женщины сразу же начали оплакивать покойных. Это их обычный обряд, в котором, кроме горестно рыдающих друзей и родственников умершего, участвуют и все старейшие члены племени. Индейские похороны — довольно шумное мероприятие — в особенности, если умерший был достойным и уважаемым человеком.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Суккоташ (от наррагансеттского msíckquatash — «варёное зерно кукурузы») — блюдо в основном из кукурузы и фасоли или других бобовых. В блюдо могут быть добавлены другие ингредиенты, помидоры, зелёный или красный сладкий перец. В некоторых частях американского Юга, любая смесь овощей, приготовленных с фасолью и добавлением смальца или сливочного масла называется суккоташ. — Прим. перев.

2

Блюдо, которое принято есть ложкой. — Прим. перев.

3

Произносится Тонк-у-а. — Прим. автора.

4

Крупнокалиберная винтовка с коротким стволом. — Прим. перев.

5

Пау-вау — собрание североамериканских индейцев. Название произошло из языка наррагансетт, от слова powwaw, значащего «духовный лидер». «Пау-вау» в старых американских вестернах часто называли любое собрание индейцев. В данном контексте это слово означает «переговоры, совещание». — Прим. перев.