Сын Казана

Джеймс Оливер Кервуд, 1917

«Когда Бари появился на свет, то некоторое время весь мир заключался для него только в одной мрачной берлоге. В первые дни его жизни его жилище находилось глубоко под валежником, где его слепая мать, Серая волчица, устроила для себя гнездо, чтобы произвести его на свет, и куда ее муж Казан заглядывал иногда, сверкая в темноте глазами, походившими на страшные зеленые огненные шарики. Именно эти глаза Казана дали Бари первое представление о том, что кроме его матери существовало на свете кое-что и еще, и именно благодаря им он открыл, что наконец прозрел. Он мог чувствовать, обонять, слышать, но, пока еще не открылись у него глаза, он ровно ничего не мог видеть под этой кучей свалившегося бурелома. Но вот сверкнули перед ним глаза его отца, в первую минуту испугали его, затем удивили, и, наконец, его страх перед ними перешел в безграничное любопытство. Он искал их даже и тогда, когда они потухали. Это было в те моменты, когда Казан отворачивал голову. Затем они вспыхивали вновь, и с такой неожиданностью, что он невольно прижимался к матери, которая всегда как-то странно пожималась и дрожала всякий раз, как входил к ней Казан…»

Глава II

Первый выход в свет

А этот мир представлял собою нечто удивительное: полное молчание и пустота, если не считать диких животных тварей. Ближайшее людское поселение находилось за сотню миль оттуда, у Гудзонова залива, а первый город с его цивилизацией — в трехстах милях к югу. Года два тому назад некий Тюзу, индейский охотник и следопыт, считал эти места своим владением. Они достались ему по лесным законам от целых поколений его предков; но Тюзу был их последним представителем, так как умер от черной оспы, а его жена и дети последовали его примеру. С тех пор в этих лесах не ступала ни одна человеческая нога. Рыси расплодились. На лосей и оленей некому было охотиться. Бобры беспрепятственно строили свои плотины. Следы от медведей были так же свежи и часты, как и следы от оленей, тянувшихся к югу. И там, где раньше отравленные приманки и капканы, расставленные Тюзу, заставляли сотнями гибнуть волков, там эти браконьеры пустыни уже не испытывали больше ни малейших угроз.

За этим удивительным первым днем с его ярким солнцем для Бари последовала и его первая ночь со звездами и луной. Это была великолепная ночь. Полная красноватая луна плыла над лесами, распространяя над землей свой новый для Бари свет, более мягкий и более красивый. Волчья порода заговорила в Бари, и он почувствовал какое-то беспокойство. В этот день он поспал на теплом солнышке, но никак не мог сомкнуть глаз при лунном свете. Он беспокойно вертелся около Серой волчицы, растянувшейся на животе и поднявшей свою красивую голову, чтобы не упустить ни малейшего ночного звука и не прозевать, когда ее лизнет Казан, возвратившись с охоты.

Бродя около своей берлоги, Бари несколько раз слышал над своей головой мягкий шум крыльев и раза два или три видел, как над ним в воздухе проносилась бесшумно какая-то серая тень. Это были громадные северные совы, уже собравшиеся на него напасть, и если бы он был кроликом, а не щенком полуволчьей породы, то эта его первая ночь со звездами и луной была бы и последней; он не остерегался даже и так, как кролик, и сама Серая волчица не очень заботилась о нем, так как отлично знала, что в этих лесах для Бари не могло быть большей опасности, чем человек. В его жилах текла волчья кровь. Он сам представлял собою охотника на всех диких животных, и ни одно живое существо, ни пернатое, ни четвероногое, не могло бы его схватить. Бари инстинктивно почувствовал в себе это. Он вовсе не испугался сов. Его не встревожили их кровожадные крики, раздававшиеся в вершинах сосен. Но один раз им все-таки овладел страх, и он заковылял обратно к матери. Это было, когда одно из этих крылатых созданий, разрезав воздух, сразу бросилось на белоснежного кролика, и, услышав его раздиравший душу предсмертный крик, Бари вдруг почувствовал, как забилось его сердце, точно маленький молоточек. В этом крике он почуял близость постоянной лесной трагедии — смерти. Второй раз он почуял ее в эту же ночь, когда, крепко прижавшись к матери, вдруг услышал дикие крики волков, стаей гнавшихся за молодым самцом-оленем. И значение всего этого и дикий трепет от всего им почувствованного стали ясны для него в ту же ночь, на рассвете, когда вернулся с охоты Казан и принес в зубах большого, еще трепетавшего и боровшегося за жизнь кролика.

Этот несчастный кролик был первой главой воспитания Бари. Казалось, будто Серая волчица и Казан нарочно обставили дело так, чтобы он мог сразу же научиться искусству убивать. Когда Казан выпустил кролика из челюстей, то Бари очень нерешительно подошел к нему. Спина у кролика была уже переломлена, круглые глаза помутились, он еле чувствовал свои страдания. Но для Бари он был еще живым существом, и щенок с удовольствием вонзил ему свои молодые зубы в пушистое горло. Благодаря меху зубы не вошли в самое мясо, но ребячий задор вдруг наполнил всего Бари: ему стало казаться, что именно он загрыз этого кролика. Он прочувствовал предсмертные судороги кролика. Он мог слышать последние вздохи, вылетавшие из еще теплого тела, и ворчал и играл с этим телом до тех пор, пока не опрокинулся наконец назад с полным шерсти ртом. Когда он вернулся к нему назад, то кролик был уже мертв, но он все еще продолжал кусать его и ворчать, пока наконец Серая волчица не вонзила в кролика своих острых клыков и не разорвала его на части. После этого последовало пиршество.

Из этого Бари понял, что есть — значило убивать, а это в свою очередь в ближайшие же дни и ночи стало порождать в нем желание сырого мяса. В этом отношении он оказался настоящим волком. От Казана же он наследовал другие, более совершенные наклонности и особенности. Он весь был совершенно черный, с белой звездой на груди. На правом ухе у него было белое пятнышко. Уже к шести неделям у него был длинный пушистый хвост, который висел все-таки, как у волка, книзу. Строение ушей у него было таково же, как и у Серой волчицы: они были острые, короткие, стоячие и в вечном напряжении. Его плечи обещали быть впоследствии такими же могучими, как и у Казана, и когда он выпрямлялся, то походил на ездовую собаку, отличаясь от нее только тем, что ко всякой точке или ко всякому предмету, которые он наблюдал, он всегда становился бочком. Это опять составляло в нем нечто волчье, потому что собаки всегда смотрят перед собою прямо.

В одну из светлых ночей, когда Бари исполнилось уже два месяца и когда все июньское небо было усеяно звездами, а луна взошла так высоко, что ее не касались даже верхушки вековых сосен, он сел на задние лапы и завыл. Это было его первой попыткой, но он не ошибся в самой ноте. Это был настоящий волчий вой. Но не прошло и пяти минут, как, увидев Казана, он застыдился его, ему стало стыдно за эту первую попытку, и он, совершенно по-собачьи, виновато завилял перед ним хвостом. В этом опять сказалась в нем собака. И если бы был жив Тюзу, этот индеец-следопыт, и увидел его именно в ту минуту, когда он вилял хвостом, то он безошибочно назвал бы его собакой. Это вилянье хвостом обнаруживало в Бари его душу, если только можно допустить, что у собаки есть душа, — и эта душа была в нем чисто собачьей. И по другому признаку не ошибся бы Тюзу. К двум месяцам волчата перестают вовсе играть. Они представляют собою неотделимую часть пустыни и с этого времени принимаются уже за самостоятельную охоту на живых существ, более слабых и более беспомощных, чем они сами. Бари же все еще продолжал играть. В своих экскурсиях из берлоги он не заходил далее ручья, который находился всего только в ста ярдах от того места, где жила его мать. Он помогал ей раздирать на части уже мертвых или лишившихся сознания кроликов, и если только он мог думать, то он предполагал, что был в высшей степени силен и храбр. Но не раньше девятой недели он действительно почувствовал в себе силу, когда ему пришлось однажды сцепиться у опушки леса с молодой совой и выдержать с нею ужасную борьбу.

То, что белой сове вздумалось свить себе гнездо именно на сломанном бурею стволе дерева недалеко от кучи валежника, также определило всю дальнейшую судьбу Бари, как слепота когда-то произвела перемену во всей жизни Серой волчицы и дубинка человека — в жизни Казана. Ручей протекал тотчас же за этим сломанным деревом, опаленным молнией, а самое дерево стояло в тихом, мрачном месте в лесной опушке, окруженное высокими соснами, и в таком мраке, что там было темно даже днем. Много раз Бари забегал в это таинственное место в лесу и всякий раз входил в него с любопытством и со все возраставшим желанием. В этот день его великого испытания любопытство одержало над ним верх.

Мало-помалу он проник в самую глубину этого места, ярко блистая глазами, и насторожил уши, чтобы не пропустить ни малейшего звука, который мог бы последовать. Сердце его забилось сильнее. Мрак окружил его со всех сторон. Он забыл о берлоге и о Казане и о Серой волчице. Здесь перед ним открывалось поприще для приключений. Он слышал какие-то странные звуки, очень тихие и мягкие, точно кто-то ходил в чулках или слегка размахивал крыльями, и они наполняли его каким-то трепетным ожиданием. У него под ногами не было уже ни травы, ни цветов, ни мха, а расстилался мягкий ковер из опавшей с сосен хвои. Ему было приятно ступать по ней, и походка его здесь была такою бархатной, что он не слышал даже своих же собственных движений.

Он пробежал уже целых триста ярдов от своего валежника, когда очутился вдруг в зарослях молодого можжевельника как раз около сломанного дерева. И здесь-то именно и притаилось, как раз поперек его пути, страшное чудовище.

Молодая сова была ростом не более одной трети самого Бари. Но она так страшно смотрела! Бари показалось, что она вся состояла из одних только глаз и головы. Ее тела он даже и не заметил. Казан еще ни разу не приносил к ним в берлогу такой твари, и целые полминуты Бари оставался очень спокойным и во все глаза и с безграничным любопытством стал оглядывать сову со всех сторон. Она не шевельнула ни единым перышком. Бари подошел к ней еще ближе, правда, очень осторожно, и на этот раз сова еще шире открыла глаза и ощетинила на голове перья так, точно на них подул сильный ветер. Она принадлежала к наиболее воинственной породе — дикой, смелой и хищной, и даже Казан сразу понял бы, что должно было означать это поднятие на голове перьев. На пространстве отделявших их двух футов сова и щенок стали оглядывать друг друга. Если бы могла увидеть их в эту минуту Серая волчица, то она непременно сказала бы так:

«Забирай-ка, Бари, поскорее свои ноги в охапку и удирай!»

А старая сова сказала бы своему детенышу:

«Дура! Развертывай скорее свои крылья и улетай!»

Но ни та, ни другая не сделали этого — и сражение началось.

Молодая сова вступила в него первая, и тотчас же с диким визгом Бари отскочил назад и повалился в кучу хвои, так как сова вцепилась ему клювом в самый нос, точно раскаленными докрасна клещами. Этот визг от боли и от удивления был у Бари первым и последним за все время борьбы с совой. В нем пробудился волк; им овладело желание во что бы то ни стало убить и ненавидеть. Вцепившись в Бари, сова как-то любопытно зашипела, и когда Бари стал вырываться от нее и, оскалив зубы, стал высвобождать свой нос из-под ее удивительной хватки, то он только злобно ворчал, но не визжал. Целую минуту он не пользовался своими челюстями. А затем совершенно случайно он заткнул сову под корягу, и его нос освободился. Теперь он мог убежать свободно, но вместо этого, как стрела, бросился на совенка. Он повалил его на спину и вонзил ему свои острые, как иголки, зубы прямо в живот. Ему показалось при этом, что он прокусывал подушку: так густы были перья на молодой сове. Все глубже и глубже вонзал он в нее свои клыки; и когда стал наконец прокусывать ей тело она защелкала в воздухе своим клювом, стараясь схватить его хоть за что-нибудь, и кончила тем, что все-таки ухватила его за ухо. Бари почувствовал невыносимую боль и сделал еще большее усилие, чтобы поскорее покончить со своим забронировавшимся в перья врагом. В своей борьбе они, как шары, катались между кустов можжевельника, росших по скату котловины, через которую пробегал ручей. Затем оба они покатились с обрыва прямо к воде, и во время падения Бари выпустил из зубов свою жертву. Но сова крепко вцепилась в своего врага, и когда они очутились уже на дне оврага, она все еще держала Бари за ухо.

Из носа щенка струилась кровь, он испытывал такое чувство, точно у него отдирали ухо от головы совсем, и в эту неблагоприятную для него минуту в совенке пробудился его новый инстинкт: употребить в качестве вспомогательного оружия свои крылья. Сова никогда вообще не вступает в борьбу, не использовав предварительно своих крыльев, и с радостным шипением совенок принялся поражать ими своего врага с такой силой, что это даже оглушило Бари. Он должен был зажмурить крепко глаза и продолжать борьбу уже вслепую. В первый раз за все время, пока она происходила, он вдруг почувствовал желание бежать. Он попытался было отбиться от совы передними лапами, но она, не отличавшаяся вообще быстротой соображения, но упорная в раз принятом решении, все еще висела на его ухе, как неотвязчивая судьба. В самый критический момент, когда Бари уже убедился, что будет побежден, ему неожиданно помог счастливый случай. Ему удалось схватить совенка за ногу. Он вскрикнул от боли, разжал свой клюв, и ухо наконец освободилось. С торжествующим ворчаньем Бари еще крепче стиснул в зубах ногу совенка.

В возбуждении от борьбы он даже и не заметил, что тут же, под ними, с шумом катил свои воды ручей; оба они свалились с высокого берега прямо в него, и холодная, поднявшаяся от дождей ванна сразу же охладила последнее ворчанье и последнее шипение двух маленьких борцов.