Кадет королевы и другие рассказы

Джеймс Грант, 2023

Я был вынужден поверить в существование и влияние невидимого мира, чего-то, что описано в этой строке Драйдена: «Бесшумными шагами я следую повсюду за тобой».

Кадет королевы

Я был вынужден поверить в существование и влияние невидимого мира, чего-то, что описано в этой строке Драйдена: «Бесшумными шагами я следую повсюду за тобой».

Я ощутил влияние духовного и невидимого на чувства, хотя я ничего не знаю о сложностях, обмане и предполагаемых опасностях, составляющих часть того, что сейчас называется спиритизмом; и который утверждает, что невидимый мир не может проявиться, кроме как в соответствии с определенными оккультными законами, которые регулируют явления природы.

Что это было?

Мог ли говоривший, этот человек с меланхоличным тоном и опечаленным взглядом, на самом деле быть тем самым красивым Джеком Аркли, моим старым приятелем по колледжу в Сандхерсте, который всегда был довольно скептичен даже в вопросах религии, который был одним из самых веселых парней там, которого однажды чуть не прогнали за то, что он разбил лампы и спешил орудия назло адъютанту, но который, будучи королевским кадетом, имел больше отличий, чем любой из нас, который впоследствии стал идеалом прекрасного молодого английского офицера — отличный игрок с битой и котелком, который хорошо греб веслом, крепко сидел в седле, и который лучше всех справлялся с организацией пикника, бала или скретч-компании для любительских спектаклей; и который во время последней экспедиции против лоушайцев завоевал репутацию настоящего пожирателя огня — парня, который встретится с дьяволом лицом к лицу, не снимая рубашки!

Могло ли на него подействовать шампанское, подумал я, пока он продолжал серьезно и печально, манипулировть сигарой, выбранной из серебряного портсигара на столе:

— Я где-то читал, что очень немногим людям в этом мире посчастливилось увидеть то, что невидимо для других.

— Ей-богу! Ты имеешь в виду привидение?

— Не совсем вульгарный призрак из детской, — сказал он, и его бледное лицо слегка порозовело.

— Но мы все встречались с теми, кто знал кого-то еще, кто видел что-то странное, неземное, необъяснимое.

— Совершенно верно; но я буду говорить исходя из личного опыта — так что теперь небольшой рассказ от себя.

В тот вечер мы ужинали в клубе, где Д. из «Серых» устроил ужин для нескольких парней в честь того, что их приняли в его отряд, чтобы «обмыть» новое назначение; и хотя мне казалось, что, как и все мы, Джек Аркли отдал должное всем вкусностям, которые были ему поданы, от супа до кофе и кюрасао, во время ужина он был на редкость тривиальным или рассеянным и проявлял мало интереса к предметам, обсуждавшимся за столом. Гости, которые в основном все были в краткосрочном отпуске из Олдершота, поскольку весенние учения закончились, были рады сменить белую пыль Лонг-Вэлли на Роу или Риджент-стрит.

Теперь мы были одни и потягивали бренди со льдом — пауни (как мы называли его в Индии) в прохладном эркере его комнаты на Пикадилли, откуда открывался вид на приятный Зеленый парк и где Вестминстерские часы сияли над деревьями, как красная луна в сезон сбора урожая. Поэтому я приготовился слушать его скорее с любопытством, чем с верой, пока он рассказывал следующую странную историю, которую он никогда бы не рискнул рассказать кругу беспечных парней, которых мы только что покинули.

«Мои родители умерли, когда я был еще младенцем, оставив меня на попечение двух дядей, дяди по материнской линии, по имени Беверли, человека значительного достатка, который из-за ссоры с моим отцом, чей брак с его сестрой ему не нравился, полностью игнорировал мое существование и был всегда для меня чем-то вроде мифа; другого — по отцовской линии, холостяка-викария из Северного Уэльса, бедного старого Моргана Эйприс Аркли, лучше и добросердечнее которого не было во всем княжестве.

Его средства были весьма ограничены, но, поделившись тем немногим, чем он обладал, он радушно принял меня, тем более что на два обращения, с которыми он обратился к великодушию моего дяди Беверли, ответа так и не последовало — резкая холодность и грубость, горько возмущавшие моего вспыльчивого, но добросердечного старого валлийского родственника.

Карьера была выбрана для меня поневоле.

Смерть моего отца при исполнении служебных обязанностей в Бенаресе позволила мне поступить в Военный колледж в Сандхерсте в качестве одного из двадцати королевских кадетов; и в эту семинарию я поступил через несколько месяцев после тебя, когда мне было шестнадцать лет, с искренней скорбью покидая одинокого седовласого мужчину, который был мне как родитель, и чей уединенный дом священника на окраине Ллин Огвен, в тени Карнейдд Дэвидд, был единственным домом, который я помнил. Там в течение многих лет он был моим серьезным и усердным наставником, примешивая к классике множество причудливых старых валлийских легенд и старинных песен, поскольку он был превосходным и увлеченным арфистом и происходил из длинной династии арфистов.

До этого изменения в моей жизни я столкнулся с приключением, которое оказало значительное влияние на мою дальнейшую карьеру.

С детства я был знаком с горами, которые нависают над Ллин Огвеном. Я знал каждую тропинку, скалу и расщелину Карнейда Дэвидда, «Черные лестницы» Карнейда Ллевеллина и брови самого большого гиганта из трех, покрытого облаками Сноудона. Я имел обыкновение бродить среди них мили за милями со своим ружьем, а иногда и помогать пастухам выслеживать заблудившихся овец или коз, по местам, откуда мы смотрели вниз на серый туман и испарения, которые плавали под нами, и где горные вершины, казалось, начинались из него, как острова посреди моря. В самом сердце такого уединения, как это, я находил пищу для долгих размышлений и имел обыкновение давать полный ход своим мальчишеским фантазиям.

В любое время года и в любую погоду я имел обыкновение бродить среди этих гор; иногда их склоны, казалось, вибрировали под горячими лучами безоблачного летнего солнца, когда на перевалах и в долинах лежал глубокий сверкающий снег, или когда высота и лощина были одинаково окутаны густым и непроницаемым покровом тумана, но моим любимым местом всегда был Ллин Идуол, самое дикое из всех наших валлийских озер. Оно заполняет кратер древнего вулкана и является традиционной сценой убийства Идвала, принца Уэльского, который был сброшен с обрыва — место, которому по мрачному величию нет равных, поскольку голые скалы, которые начинаются от него, отвесные, как стена, темнеют и затеняют его глубину до самой непроглядной черноты; и крестьяне утверждают, что ни одна рыба не может в нем плавать, и ни одна птица не может пролететь над ним и остаться в живых.

Лежа на вершинах гор, среди пурпурного вереска или душистого тимьяна, я имел обыкновение наблюдать за далекими водами Ла-Манша, простирающимися далеко за островом Паффин и Большой Ормз-Хед, постоянно меняющими свой оттенок по мере того, как над ними проплывали массы облаков; и оттуда я жадными глазами провожал белые паруса кораблей или длинные дымчатые вымпелы пароходов, направлявшихся в — Ах! куда они направлялись? И вот, вдали от уединенного пасторского дома доброго старика, который так сильно любил меня, я был достаточно неблагодарен, чтобы следовать за этими исчезающими пятнышками в воздухе к далеким островам и берегам.

Я вижу, что тебе не терпится узнать, какое отношение вся эта преамбула имеет к Сандхерсту и меланхолии, которая сейчас угнетает меня; но, тем не менее, я быстро подхожу к сути — к тому краеугольному камню души, который должен существовать в каждой природе.

Однажды я был в дикой части гор, далеко над Ллин Огвеном, длинной и узкой полосой воды, которая занимает весь перевал между Брайч-дду и плечом Карнейдд Давидд. Моим единственным спутником была моя собака Сидвм — по-английски «Волк», — которая лежала рядом со мной на залитой солнцем траве, когда в одном из своих снов наяву я внезапно очнулся от голосов и обнаружил трех человек рядом со мной.

Двое из них были верхом на крепких валлийских пони, джентльмен в расцвете сил и очень юная леди, по-видимому, его дочь, в сопровождении Дэвида Ллойда, одного из местных гидов, который хорошо знал меня. Одной рукой он вел под уздцы пони девушки, а другой сжимал свой альпеншток. Эта группа остановилась рядом со мной, и завязался какой-то разговор. Ллойд, очевидно, ошибся тропой, и ему не хотелось признавать этот факт или предлагать им вернуться по своим следам, и все же он достаточно хорошо знал горы, чтобы хорошо понимать, что продвигаться вперед означало бы навлекать на себя опасность. Во время беседы, которая завязалась между ним и его работодателем, надменным и властного вида мужчиной, я пристально смотрел в полуприкрытое лицо девушки, которая наблюдала за орлом в полете.

Она была удивительно красива. Черты ее лица, за исключением профиля, были, возможно, далеки от правильности, но во всех них чувствовалась божественная утонченность, очаровательная чистота цвета лица и яркость выражения; и ее крохотное личико, казалось, уютно устроилось среди массы светлых волнистых волос. Она повернулась ко мне, и ее глаза встретились с моими. Они были темно-фиолетово-синими, затененными каштановыми ресницами, такими длинными, что придавали большую мягкость их голубиному выражению, и она улыбнулась, потому что, без сомнения, девушка заметила, что в моем пылком взгляде читалось что-то вроде недвусмысленного восхищения; и я был настолько поглощен этим, что в течение нескольких секунд не осознавал, что проводник обращается ко мне и спрашивает, как далеко можно пройти по тропинке в этом конкретном направлении. Прежде чем я успел ответить,

— Откуда этому простому парню знать, если ты не знаешь? — надменно и резко спросил мужчина-турист.

— Мало кто здесь может знать тропы лучше, сэр, — ответил Ллойд. — Я видел, как он забирался туда, куда могут подняться только орлы

— Тогда поедем дальше? — резко спросил он меня.

— Думаю, что нет, сэр, — сказал я. — Сегодня утром Моэл Хебог был покрыт туманом, и…

— Но теперь Моэл Хебог достаточно ясен, — раздраженно сказал Дэвид Ллойд — гора с таким названием считается безошибочным барометром в отношении вероятности появления тумана на ее больших собратьях, так что, я думаю, мы можем продолжать, — добавил он, приподнимая шляпу перед своим работодателем. — Я не потерплю, сэр, чтобы меня обучал моему ремеслу простой парень, каким бы джентльменом вы ни были, мастер Аркли.

— Аркли! — повторил незнакомец, вздрогнув и пристально посмотрев на меня, но с мрачным выражением лица.

Я предупредил их об опасности дальнейшего продвижения, но скупой проводник высмеял меня; и я слышал, как его хозяин, когда они проходили мимо, задавал ему несколько вопросов, среди которых, но это может показаться странным, мне показалось, что прозвучало мое собственное имя. Я смотрел им вслед с интересом и с большой тревогой, потому что их путь был опасен, а нежная красота девушки произвела на меня глубокое впечатление; и когда она исчезла со всем богатством своих золотых волос, сияние, казалось, покинуло горный склон.

Какой магией обладало для меня это существо, которое я видел всего несколько минут? Она едва ли была девушкой, еще не прошедшей детство; и черты ее лица так отчетливо запечатлелись в моей памяти, как будто они все еще были передо мной. Не делай из этого странного интереса вывод, что «любовь с первого взгляда», как раньше называли ее в романах, была составной частью этой эмоции. Нет, это было что-то более глубокое, тонкий магнетизм — что-то, чему я не знаю, как дать определение или выразить; и с сокрушенным вздохом я подумал о своей одинокой жизни и страстно захотел продолжить карьеру, которая ожидала меня за этими зелеными горами, окаймленными морем.

Видел ли я когда-нибудь раньше это милое личико или мечтал о нем ночью или днем, что оно уже, казалось, так преследует меня?

Маленькая группа исчезла не более чем через пять минут, когда горный бриз донес до меня звук, похожий на крик. Я вскочил, сердце мое бешено колотилось, и с неясным предчувствием поспешил в направлении звука, в то время как Волк мчался передо мной. И вот послышался стук копыт, и с волочащейся уздечкой, перевернутым седлом и раздувающимися ноздрями пони, на котором я так недавно видел молодую девушку, перевалил через гребень холма и бешено поскакал мимо меня к Ллин Идуолу.

Мое сердце забилось быстрее, а дыхание стало хриплым и учащенным. Произошло что-то ужасное! Верный своим инстинктам, как всегда верный валлийской традиции, Волк поспешил к краю того, что, как я знал, было ужасным ущельем. Там на дерне виднелись свежие следы копыт, край которых был сломан; трава тоже была примята и вырвана, как будто на нее что-то упало. Собака остановилась, задрала нос и зловеще завыла. Я выглянул за край, а далеко внизу, на выступе зеленого дерна, но опасно нависающем над пропастью горном склоне, лежало то, что сначала показалось простым свертком одежды, но я понял, что это мертвая маленькая девочка — несомненно, мертвая, и у меня вырвался горестный вопль.

Ее отец и проводник исчезли.

Частично скользя, частично спускаясь, как по естественной лестнице, находя опору и хватку там, где многие могли бы не найти ни того, ни другого, механически, как во сне, я добрался до нее примерно через десять минут; и, поскольку у меня был естественный мальчишеский страх встретиться лицом к лицу со смертью, я с радостью увидел, как она движется, а затем нежно и ласково заключил ее в объятия; в то время как она открыла глаза и глубоко вздохнула, потому что падение оглушило и сильно потрясло ее. В остальном она, к счастью, не пострадала, но я подоспел к ней как раз вовремя, потому что, предоставленная самой себе, она, должно быть, пошатнулась бы и упала в ужасную бездну внизу.

— Папа! О, где мой папа? Внезапно меня сбросило с моего пони — птица спугнула его — и больше я ничего не помню. Затем ее охватили слезы и ужас от сознания опасности, которой она избежала, и того, что все еще угрожало ей, потому что подняться было совершенно невозможно, а спуститься казалось почти таким же невозможным. Над нами, казалось, возвышался горный склон, похожий на каменную стену; с другой стороны, на дне ущелья, где вечерние тени были темными и синими, хотя закат все еще окрашивал вершины Сноудона в огненный цвет, а над нами плыли малиновые и золотые облака, я мог видеть ручеек, приток Огвена, сверкающий, как серебряная нить далеко внизу, возможно, на тысячу футов ниже.

— Мужайтесь, — сказал я, хотя на какое-то время мое сердце замерло во мне. — Скоро я отведу вас в безопасное место.

— Но, папа, он умрет от страха. Где мой папа? — жалобно воскликнула она.

— Они пошли другим путем, — предположил я.

И впоследствии это подтвердилось. Обняв ее за плечи, чтобы помочь, мы начали спускаться, но медленно, по склону холма, который был таким крутым и обрывался так резко, что, сбившись с шага, мы могли бы скатиться вниз со скоростью, которая гарантировала бы гибель. От скалы к скале, от куста к кусту и от расщелины к расщелине я вел ее и часто поднимал на руки, иногда с закрытыми глазами; и все это время с мальчишеским восторгом я смотрел на прекрасную девушку, когда ее голова склонялась мне на плечо. Она потеряла шляпку, и распущенная масса ее золотистых волос, развеваемая ветром, шелковистыми волнами упала мне на лицо; и восторг, смешанный с тревогой, привел меня в замешательство.

До того часа никакое горе не могло затронуть такой чистый дух, как у нее; и, конечно, любовь не могла взволновать его — она была так молода. Но когда мы приблизились к подножию холма и достигли совершенно безопасного места, нежный румянец вернулся на ее лицо, и очарование ее улыбки было таким же неописуемым, как и чистая фиолетовая синева ее глаз, которые наполнились удивлением и ужасом, когда она посмотрела вверх, на головокружительный обрыв с которого она частично упала; и затем ее охватила легкая дрожь.

С мальчишеским пылом я уже начал мечтать о том, чтобы быть любимым ею, когда ветер донес возбужденные голоса; и из-за угла оврага, в который мы спустились, появились Ллойд, проводник, несколько крестьян и ее отец, который частично был свидетелем нашего продвижения, и чья радость от того, что он нашел ее живой и невредимой, когда он мог бы найти ее, возможно, лишенной самого подобия человечности, была слишком велика, чтобы выразить словами. Бедняга рыдал, как настоящая женщина, обнимая ее снова и снова и прерывисто бормоча слова благодарности мне и восхваляя мое мужество. Внезапно он воскликнул, обращаясь к гиду:

Вы сказали, что его зовут, кажется, Аркли?

— Да, сэр, — ответил Ллойд.

— Джон Беверли Аркли, племянник викария у подножия вон той горы? — добавил он, поворачиваясь ко мне.

— Боже милостивый! Я твой дядя Беверли! — сказал он, густо покраснев и снова взяв мою руку в свою. — Девушка, которую ты спас, — твоя собственная кузина, моя дорогая Ева. Я должен тебе кое-что возместить за прошлое пренебрежение, так что немедленно пойдем со мной в дом священника.

Здесь произошло открытие, от которого у меня просто перехватило дыхание. Итак, эта ослепительная маленькая Геба была моей двоюродной сестрой! С какой нежностью я лелеял и размышлял об этих таинственных кровных узах — почти как сестра, и все же не сестра. Было очень приятно размышлять и лелеять мысли о любви и обо всем, что еще могло бы быть.

Какая счастливая, беззаботная была та ночь в старинном доме священника! Старый добрый священник простил дяде Беверли все промахи за прошедшие годы и, казалось, никогда не уставал гладить чудесные волосы и крошечные ручки Эвелин Беверли, ибо таково было ее имя, хотя в народе ее называли Евой.

— Это настоящий роман, — сказал добрый дядя Аркли своему шурину. — Молодые люди наверняка влюбятся друг в друга!

Ева сильно побледнела и опустила глаза, а я густо покраснел.

— Ерунда! — несколько резко сказал дядя Беверли. — Она едва успела перестать играть в куклы, а у Джека еще впереди Сандхерст.

Он подарил мне свой золотой портсигар и уехал первым поездом, забрав с собой моего новоявленного родственника. Я получил теплое приглашение погостить у них несколько недель перед поступлением в Сандхерст. И в довершение моей радости и нетерпения, я обнаружил, что Беверли Лодж находится в Беркшире, в миле от колледжа. И так, если бы не золотой подарок на добрую память и благодарный поцелуй прекрасных губ — поцелуй, от которого трепетал каждый нерв, — я мог бы вообразить, что все приключение на склонах Карнейдд Давидд было всего лишь сном.

Скупой от природы, холодный и черствый сердцем, мистер Беверли на какое-то время проникся ко мне симпатией, но только на время; и все же я почитал его и почти любил. Он был единственным братом моей покойной матери, которую я никогда не знал. Она, эта золотоволосая девушка, была ее крови и носила ее имя, так что вся моя душа прильнула к ней с юношеским пылом, который я не могу вам передать, ибо я всегда был большим фантазером, и я снова остался один, чтобы предаваться старому укладу моих путей среди безмолвных горных пустынь.

Снова и снова в моих одиноких странствиях мой разум был полон смутных желаний и мальчишеских устремлений к славе, удовольствиям и любви: и теперь воспоминание о крохотном и совершенном лице Евы — таком чистом и английском в своей красоте — своей реальностью заполнило все, что раньше было пустым местом. И я всегда был в воображаемом общении с ней, когда лежал на склонах холмов и смотрел на море, сверкавшее на далеком горизонте, на черные ущелья, через которые горные ручьи, пенясь, устремлялись к скалистому берегу, или где наши глубокие уэльские долины сверкали на солнце золотом и бирюзой среди однообразия безмолвного леса; и так шло время, и настал день, когда я должен был отправиться в Беверли Лодж, а оттуда в Сандхерст; в то время как любовь и честолюбие заставили меня эгоистично забыть о бедном старом дяде Моргане и о тех пылких пожеланиях и благословениях, с которыми он провожал меня по пятам.

Месячный визит в Беверли Лодж, среди плодородия Беркшира, множество поездок верхом и прогулок по долине Белой лошади, много часов, проведенных нами вместе в тенистом лесу, роскошном саду, в прекрасной оранжерее и по густым зеленым аллеям, где мы бродили по своему желанию, подтвердил любовь, которую мы с моей кузиной питали друг к другу. Мальчик и девочка, все произошло легко, хотя мы о многом сожалели и немало удивлялись тому, что не знали друг друга раньше.

Возможно, двое мужчин не признаются в любви совершенно одинаково, хотя, в конце концов, все сводится к одному и тому же, но было бы интересно узнать, в каких именно выражениях, имея так мало выбора, отец Адам признался в своей страсти к Матери Еве и как она ответила.

Сейчас я не знаю, как выражалась моя любовь к моей маленькой Еве, но она была высказана, и я отправился в колледж самым счастливым студентом. Каждый час, который я мог уделить учебе и муштре, я проводил в Беверли Лодж или около него.

С доходом в сорок фунтов в год я почти считал себя богатым; и у меня было три года впереди, они казались мне вечностью радости, которую я ожидал с нетерпением. В Сандхерст я был, как ты знаешь, зачислен королевским кадетом и кандидатом в пехоту. Таким образом, мне пришлось овладеть алгеброй, тремя первыми книгами Евклида, французским, немецким языками и «Высшей фортификацией», но на страницах Стрейта, среди равелинов Вобана и казематов Кохорна, я, казалось, видел только имя и нежные глаза Евы. Ежедневные упражнения, в которых я поначалу был энтузиастом, стали скучными и прозаичными, и ежечасно я совершал ужасные ошибки, потому что голос Евы постоянно звучал у меня в ушах, а ее нежная красота преследовала меня. Удивительно нежной она стала, когда переболела чахоткой, которую она фатально унаследовала от своей матери.

Я повсюду встречал девушек всех мастей. Для меня одевались, играли, пели, но никогда я не испытывал такого наслаждения, как в те незабываемые дни, которые были проведены с Евой Беверли в нашем сне о любви; однако грубое пробуждение было уже близко!

Когда ей было восемнадцать, а я на год старше, она однажды рассказала мне, что ее отец настаивал на том, чтобы она вышла замуж за его старого друга, судью в отставке, который сделал ей формальное предложение, но она посмеялась над этой идеей.

— Абсурд! Это так забавно со стороны папы — иметь для меня готового мужа, не правда ли, Джек? — сказала она.

— Я так не думал, но мое сердце болезненно забилось, когда я ласково склонился над ней и поиграл с ее прекрасными волосами.

— Я не благодарю его за то, что он выбрал мне мужа, Джек, дорогой, — продолжала она, надув губки. — А ты?

— Конечно, нет, Ева.

— Но я должна подготовить свой разум к ужасному событию, — сказала она, глядя на меня снизу вверх с яркой, игривой улыбкой.

Однако быстро приближалось время, когда ни один из нас не мог видеть ничего «смешного» в этой перспективе, так как «ужасное событие» стало тревожно ощутимым, когда однажды она встретила меня со слезами на глазах и бросилась мне на грудь, говоря:

— Спаси меня, дорогой Джек, спаси меня!

— От кого?

— Папы и его отвратительного старого судьи, Джек, любимый. Ты знаешь, что я должна выйти только за тебя, и только за тебя!

— Черт возьми, что происходит! — резко произнес чей-то голос; и там, мрачный, как Аякс, стоял дядя Беверли, стиснув руки и нахмурив брови. — Моя сестра вышла замуж за его отца, нищего, имеющего только жалованье; и теперь, негодница, ты смеешь любить их сына, клянусь небесами, вообще без жалованья! Покиньте этот дом, сэр, немедленно убирайтесь! — яростно добавил он, обращаясь ко мне. — Я бы предпочел, чтобы она сломала себе шею в горах, чем устроила мне подобную сцену.

Ворота Беверли Лодж закрылись за мной, и нашей мечте пришел конец.

Казалось, половина моей жизни покинула меня. После трех лет такого восхитительного общения я так и не смог смериться, что никогда больше ее не увижу; и в весьма незавидном состоянии духа я поступил в колледж, где, возможно, ты помнишь, как мы встретились под дорическим портиком, и ты сказал:

— В чем дело, Джек? Позволь мне поздравить тебя.

— С чем? — угрюмо спросил я.

— С твоим назначением в «Баффс». Они только что приехали из города. Они размещены в Джаббулпуре.

И так получилось, что в тот самый день, когда я потерял ее, я был отправлен на службу в Индию, и нам предстояла далекая и окончательная разлука. Необходимость вынудила нас подготовиться к почти немедленному отъезду; генерал-адъютант дал мне короткий отпуск; и я должен был в определенный день присоединиться к кандагарскому транспорту, отправлявшемуся с грузами из Чатема на Восток.

До меня дошли слухи о том, что Ева серьезно больна. Она была изолирована от меня, и были все шансы, что я ее больше не увижу. От нее пришло письмо, в котором она умоляла меня встретиться с ней в последний раз в известном нам обоим месте — на зеленой аллее, которая вела к церковному забору — месту многих нежных свиданий и блаженных часов, так как это было место, где нависали деревья с золотыми яблоками, и слива образовывала настоящую беседку, куда мало кто приходил, если вообще кто-либо приходил, кроме воскресенья; и там мы встретились в последний раз!

И снова ее голова лежала у меня на плече, моя рука обнимала ее, а ее горячая, дрожащая ладонь была сжата в моей. Я был потрясен переменой, которую заметил в ней. На ее бледность было больно смотреть; под печальными, меланхоличными глазами залегли круги, темные, как ресницы; ноздри и губы были неестественно розовыми; у нее был короткий сухой кашель; на ее носовом платке не раз появлялась кровь.

— Наследственность, с одной стороны, и родительская тирания — с другой, быстро делали свое роковое дело.

Ее отец был безжалостен и неумолим — удивительно, но позорно, поскольку он был так богат, что простые деньги не имели значения, а она была его единственным ребенком, таким нежным и хрупким. Его тщательно продуманная система преднамеренного «беспокойства» вырвала у нее согласие; она должна была выйти замуж за старого судью; и во многих отношениях я чувствовал, что слишком уверенно теряю ее навсегда. Она не могла пойти со мной на свидание. Я почувствовал отчаяние и, молча снова и снова прижимал ее к своей груди. Наконец звон старинных церковных часов возвестил о часе, когда мы должны расстаться, чтобы никогда больше не встретиться, и роковой звук поразил нас, как электрический разряд.

— Джек, мой дорогой… мой дорогой, — исступленно шептала она. — Я не думаю, что проживу теперь долго. Я могу, нет, я должна очень скоро умереть, но дух мой нетленен, и я всегда буду с тобой, где бы ты ни был, куда бы ты ни пошел, я надеюсь, парить рядом с тобой, как ангел-хранитель!

Ее слова показались мне странными и дикими; тогда я не придал им большого значения, но с тех пор они приобрели странное и ужасное значение.

— Ты бы принял меня? — спросила она со скорбной улыбкой.

— Живой или мертвый, я приму тебя! — ответил я со скорбным пылом.

— Тогда поцелуй меня еще раз, дорогой Джек, а теперь мы расстанемся, по крайней мере, в этом мире!

Еще одно дикое, страстное объятие, и все было кончено. Через минуту я уже скакал галопом далеко от виллы, чтобы добраться до железной дороги. Я больше не видел ее любимого лица, но голос и лицо, взгляд и поцелуй — все это по-прежнему было со мной. Наступит ли когда-нибудь время, когда я, возможно, забуду их?

Неблагоприятные ветры надолго задержали нас в проливе, но, в конце концов, мы его преодолели; и последние известия, появившиеся на борту, возвестили о замужестве этой несчастной девушки.

Шесть месяцев спустя я находился в лагерях в Нимуче с нашим небольшим отрядом и в ежечасном ожидании мятежа, который вспыхнул в Мируте и Дели.

Это была ночь на 3 июня — одна из самых прекрасных, которые я когда-либо видел в Индии — лунный свет сиял, как в полдень, и на голубом просторе небес не было видно ни облачка. Я лежал в своем бунгало, рядом со мной были шпага и револьвер, поскольку мы не могли рассчитывать на события ближайшего часа, поскольку весь Индостан, казалось, погружался в хаос крови и бесчинств.

Колокола военного городка пробили полночь; мои глаза тяжело закрывались; и когда я уже собирался заснуть, мне показалось, что кто-то рядом со мной произнес мое имя, очень тихо, очень нежно и с акцентом, который тронул мое сердце до глубины души. Вздрогнув, я поднял глаза, и там, о, Боже мой! — там, в косом свете луны, словно прославленный дух, сияющая фигура Евы Беверли, склонившейся надо мной, с распущенными золотистыми волосами и в одеянии, похожем на саван или что-то в этом роде.

Зачарованный, скованный любовью не меньше, чем смертельным ужасом, я не мог ни пошевелиться, ни заговорить, в то время как она наклонилась ближе, чтобы поцеловать меня в лоб, но я не почувствовал прикосновения ее губ, хотя и прочел в ее сияющих фиалковых глазах божественную интенсивность выражения — скорбную, невыразимую нежность, когда указав в сторону форта, она исчезла.

— Это ужасный… кошмарный сон! — сказал я, вскакивая на ноги, сверхъестественно проснувшись, чтобы услышать звуки артиллерии, грохот мушкетной стрельбы, крики «Дин! дин!» и крики тех, кто погибал; ибо мятежники восстали, и 1-я кавалерийская, 72-я пехотная дивизия и артиллерия Уокера начали резню. Я бросился вперед, и в тот момент, когда я покинул свое бунгало, с одной стороны оно было охвачено пламенем, а с другой простреливалось насквозь. Я бежал в форт, которого, благодаря моей возлюбленной, а я предполагал, что это так, я достиг невредимым, в то время как многие погибли, потому что весь лагерь теперь был охвачен пламенем.

Мне снова приснился тот сон, такой дикий и странный, когда мне угрожала смертельная опасность. Я прятался в джунглях, одинокий и в великой нищете, недалеко от Джехаз-гура, беглец. Был полдень, и я заснул в глубокой, прохладной тени чащи, когда передо мной возникло странное видение Евы, мягкой и печальной, нежной и напряженной, с ее любящими глазами и распущенными волосами, когда, протянув руки, она манила меня следовать за ней. У меня вырвался крик, и я проснулся.

Действительно ли моя Ева была мертва? Я спросил себя: «а был ли это ее интеллектуальный дух, ее чистая сущность, то нетленное нечто, зародившееся во всех нас из высшего источника, что сопровождало меня как ангел-хранитель?» Я вспомнил ее прощальные слова. Предложенная идея была печально сладкой и ужасной; и так как ощущение ее постоянного присутствия в качестве ангела-хранителя постоянно витало вокруг меня, контролируя все мои действия, это делало меня непригодным для службы, пока в Калькутте всему этому не был положен конец.

С некоторыми из 72-го полка и другими европейцами, которые сбежали из Нимуча или «отличились», как выразились «Хуркару», я однажды пошел фотографироваться в знаменитую студию на углу Стрэнда. Я сидел неподвижно, один, после того как меня сняли в обычной позе с железным обручем на затылке. При рассмотрении первого негатива на лице художника появилось выражение недоумения и изумления.

— Странно, сэр, — сказал он, — совершенно необъяснимо!

— Что странно, что необъяснимо? — спросили несколько человек.

— За спиной капитана Аркли появляется еще одна фигура, которой нет в комнате, — женщина, ей богу! — ответил он, ставя трубу на кусок черного бархата; и там о, в этом не могло быть сомнений — слабо обозначились очертания той, чья лицо и фигура слишком живо запечатлелись в моем сердце и мозгу, когда она печально склонилась надо мной, с ее мягкими, ясными глазами и копной длинных светлых волос.

Стакан выпал из моей руки на пол и разлетелся на атомы. Похожая фигура, парящая рядом со мной, была видна среди изображенной группы офицеров, но исчезла. Я отказался снова фотографироваться и вышел из студии в полном смятении и с ужасно расшатанными нервами, хотя мои товарищи утверждали, что со мной сыграли злую шутку. Если да, то так выглядела фигура из моего сна — моя потерянная любовь, — у которой, как я вскоре узнал из письма, лопнул кровеносный сосуд, и она скончалась ночью 3 июня с моим именем на устах?

Такова была история Джека Аркли. Было ли это ложью или правдой в наш век спиритизма и многих контактов медиумов с невидимым миром, в котором Энемосер развеял свою теорию полярности, я претендую на то, чтобы не говорить, и предоставляю другим определять. Мой друг стал угрюмым одиночкой. Я вернулся в свой полк и с тех пор больше никогда не видел своего старого приятеля. Последнее, что я слышал о нем, было то, что он оставил службу и умер отцом-мессионером в одном из многих новых монашеских учреждений, существующих в великой метрополии.