Истинная грусть

Денис Нуштаев

Философско-поэтическая и абсолютно правдивая история о будущем, которое ничем не отличается от настоящего. Кроме одной детали: люди живут на изолированном острове, вокруг которого простирается пустыня. В этом мире творится своя философия, своя религия и политика, но остается всё та же истинная грусть, которая является началом и концом любой истории. Книга продолжает традицию модернистов и вслед за Прустом автор пытается описать живое мышление.

Марсель Пруст

Редактор Кристина Головко

Иллюстратор Алексей Дмитриев

© Денис Нуштаев, 2023

© Алексей Дмитриев, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0056-5054-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хойчи

Несколько минут назад я налил себе кофе и сразу приступил к работе над книгой. Теперь только она помогает мне сосредоточиться после того, что произошло здесь, в этой самой комнате. Каждый предмет в ней невольно вызывает во мне воспоминания, но даже эта жёлтая кружка с кофе не помогает расплести все линии прихотливой судьбы из крепких волокон памяти. Когда вновь нахлынуло это чувство — я быстро попытался найти точку опоры для своего дальнейшего повествования. И мне неожиданно вспомнилась история из детства «Истинная грусть Хойчи».

Хойчи умел создавать невероятно красивые стихи, наполненные воздушностью райского воздуха, лёгкостью плодородной пыльцы, глубиной синего неба с высоты горного хребта, — его рифмы были цветами, его поэзия была природой, и всю свою страсть он вмещал в ласкающих слух ангелов, и они разносили славу о нём во все деревни и города, заставляя завидовать самого Императора Земли, который находил в этих стихах своё единственное утешение в жизни: он сбежал из дворца и после длительного пребывания в самых густых лесах планеты нашёл странствующего Хойчи. Из-за бесконечной тоски Император перестал есть, его воспалённое сознание не выносило мыслей, и потому он всеми силами сдерживал свои размышления, он подвергал себя жестокой каре, изнуряя всё своё существо. «Не надо», — сказал ему Хойчи. «Если мои стихи заставили тебя страдать, то это плохие стихи — я больше не буду писать». «Прошу, напиши ещё один стих, иначе я буду винить себя на земле и на небесах, что расстроил твоё вдохновение». И Хойчи написал своё последнее творение — стих истинной грусти опадающей листвы, раскрывающегося кокона, страстного сердца, пробуждающейся весны и всей основы мироздания, а также стих своей единственной любви, которая обрамляла вакуумом всё его творчество и тем самым делало его неземным. И сказал Хойчи: «Мой стих теперь отправится на небеса, чтобы поселиться во владениях Идзанами. Но моя любимая переродится, и она споёт этот стих, и я явлюсь к ней в новой плоти, и так наши души будут жить вечно в этом мире, потому что мы познали истинную грусть». Император увидел, как душа Хойчи разделяется на множество душ, которые разлетелись по всему небу, а стих Хойчи превратился в четыре женских волоса, из которых Император сделал музыкальный инструмент. Он попытался воспроизвести мелодичность стиха, рассказав историю Хойчи, но никак не мог найти соответствующий мотив — так он потратил двадцать лет, живя в этом лесу, пока не впал в отчаяние и не рассказал свою историю. Она была другая, у неё был другой мотив, но только она и смогла утешить тоску Императора — она сделала его почти счастливым.

История Хойчи очень длинная, и к ней я ещё вернусь, потому что именно она помогла мне прочувствовать всю иронию случившегося, окунуться в глубокое и сладкое, обширно насыщенное непонимание. Теперь же и мне хочется рассказать свою историю «истинной грусти», подлинную для всех возможных миров; но, обладая скудным воображением и не имея никакого таланта к поэзии, я могу представить её лишь в виде небольшого эссе, склеенного из историй, мнений и фантазий разных людей из прошлого и настоящего и из моих собственных заметок, в которых я уже долгое время пытаюсь найти ответы на три скребущих мою душу вопроса. Первый наверняка мучает каждого жителя нашего острова с самого детства: нужно ли пытаться выйти за границу острова и не являемся ли мы полными идиотами, когда пытаемся ответить на этот вопрос? Второй — моя наивная гипотеза: не является ли человеческое воображение единственной реальностью? Может, ответы в первую очередь нужно искать в нём. Третий вопрос является частью моей личной истории: что случилось с моим другом? Ответ на него в полной мере даст ключ к пониманию первых двух, потому что его загадка кроется в реальной и трагичной жизни моего друга, который пытался выйти за границу, но не справился с переменчивостью своей натуры, шлёпнулся о пошлость реальности и в конечном счёте не смог вынести прозаичности человеческого духа.

–

Я никогда не замечал страданий Алана. Наша дружба была построена на бесконечных диалогах, благодаря которым мы находили выход к другим сферам, орнаментировали собственное мировоззрение и в которых Алан всегда уходил гораздо дальше меня, обычно забывая, с чего начал. Но сейчас его страдания мистическим образом разрезали ткань моего восприятия на разные индивидуальные реальности, насильственным образом разорвали живой и полнокровный организм на несколько частей, и новое цельное восприятие того человека, которого, как мне казалось, я хорошо знал, пришло ко мне только через преломления освободившейся от впечатления памяти.

Через плакучую крону дерева в мой дом проникает утренний луч света. Испепеляя все мелкие вещицы на моём столе, он как будто пытается захватить кружку, которую мне подарил Алан. Если что-то и способно вернуть Алана в этот мир за счёт некоего мистического обряда, то эта фарфоровая кружка лучше других справится с задачей переходного мостика между мирами. Её округлая приземистая форма создаёт вакуум внутри, аккуратная ручка связывает этот вакуум с нашим миром, а изображение кофейного зерна на дне напоминает мне о неудержимости человеческой фантазии. Прошу некоторое время побыть со мной в этой комнате, чтобы мне не было так тоскливо — мысль о том, что этот текст будет прочитан, невероятно сильно греет мою человеческую натуру.

Моя комната располагается в психиатрической больнице, в которой я живу и работаю с детства и которая во многом отражает дух нашего острова, отмеряя годы его существования в виде запечатлённых в её ячейках историй. Тот удивительный мир, в котором мы оказались, создал гораздо более плодотворную почву для безумия, чем это было в прошлые эпохи — здесь мы всегда окружены непониманием. Это настоящая ирония, что люди с таким развитием науки, как у нас, обладают самосознанием, как у древнейших племён: мы даже не всегда знаем, почему здесь идёт дождь. История нашего острова подтверждает ту гипотезу, что для людей нет дьявола страшнее, чем непонимание, которое с нами всегда, — даже когда мы испытываем наслаждение, в нашем сознании обязательно пробежит мысль, что это когда-то (и даже скоро) закончится, поэтому мы всеми силами пытаемся продлить любое удовольствие за счёт вещей, с которыми начинаем ассоциировать приятные моменты нашей жизни. Если вам отрезают руку, то вы поймёте источник боли, несмотря на страх, ваша душа начнёт в тот же момент свою кропотливую работу по восстановлению вашего иллюзорного самосознания, но непонимание коварно: приходя из внешнего мира, оно поселяется в нашей душе и заражает её опасными идеями. Именно «непониманием» я объясняю тот факт, что так много людей пытаются покинуть остров, будучи осведомлёнными о смертельной опасности за его границей, и убедился я в этом, когда его решил покинуть Алан.

Мне вспомнилась одна пациентка нашей больницы, которая потеряла ребёнка. Из-за отрицания случившегося она попыталась убить человека. Ей хотелось доказать, что люди не умирают, а душу можно увидеть в материальной форме. Когда её привели к нам, она стала требовать учёного. Мы удовлетворили её просьбу и ради эксперимента привели к ней одного профессора из университета. Она стала просить у него показать ей душу и предлагала за это деньги, на что профессор любезно признался в своей некомпетентности в этом вопросе.

— Учёные всё знают! — кричала она. — Не поверю, что они не видели душу. Что тогда они знают?

— Они многое знают про наш мир, но есть вещи, про которые невозможно узнать.

— В нашем мире нет ничего хорошего. Зачем про него знать? Дайте мне души людей, я хочу видеть души людей!

Сама больница, скрытая в глубине леса, — постройка ещё прошлой эры, гораздо старее всех зданий на острове. Она является настоящим экспонатом нашего уютного уголка — её как будто не коснулись изменения мирового масштаба. Выше деревьев она возносит свою прямую геометричную вычурность и мне всегда напоминает космический корабль, готовый в любой момент отправиться вместе со своим экипажем искать жизнь на отдалённых планетах, — хотя теперь мы даже не уверены насчёт жизни на нашей, но я точно знаю, что не полечу вместе со всеми, потому что мой дом окружает зачаровывающий своей мистической глубиной лес. Моя комната выходит прямо на самую густую часть лесного массива, и потому в детстве я спал гораздо меньше моих сверстников: мои сны в полной мере заменялись созерцанием черничного неба, зелёной однородной материи, а иногда и восхитительных сов, которые и по сей день очаровывают меня своим насыщенным взглядом. Порой я боялся его и потому поднимался на крышу клиники, чтобы стать повелителем всех живых существ. Этим жестом я как бы вертикально возвышался над ними, усевшись на непонятно откуда взявшийся красный потрёпанный диван с золотыми узорами и обхватив обеими руками свои колени. Этот диван находится там и по сей день, с каждым годом становясь всё более потрёпанным, но от этого не теряющим свои полезные свойства и мои детские впечатления. Именно на этом диване я впервые услышал историю Хойчи, и так я начал жить на разных островах, каждый из которых был населён исключительно моими жителями, отличающимися консервативными нравами и потому не желающими появляться в других владениях моей внутренней империи. Наверное, поэтому меня никогда не тянуло за границу: я всегда знал, как можно найти хотя бы мимолётное счастье в ограниченном пространстве.

В клинике я оказался из-за своего странного поведения в детстве, но на самом деле родители отдали меня сюда, устав от собственных взаимоотношений и измен, — история настолько пошлая, что и рассказывать не стоит. Мне всегда казалось, что я как будто умею читать мысли людей, но нет, не как у писателей-фантастов. Скорее я мог ловить настроение человека настолько живо, что передо мной начинали кружиться видения в виде бессмысленного набора вещей, символов и цветов. Составив эти символы в более-менее понятную и логичную цепочку, я мог с точностью рассказать картину мыслей человека за последние несколько дней. В особых случаях, закрыв глаза, я видел лучи, которые тянутся через всю Вселенную. Они не пересекались, но влияли друг на друга. Ярко светясь, они заполняли душу человека, и в этих случаях я понимал, что он что-то решил. Он нашёл ниточку к Богу и сам этого не знает, скорее он подумал: «О, какая замечательная идея — покрасить дом». Эти идеи смешиваются с бытом человека, и он не видит в них уникальности. Но я знаю, что, как только новая идея появляется, тут же появляется и Бог. Бог существует, потому что эти лучи говорили со мной — сейчас «лучи» исчезли, но идея Бога проникла гораздо глубже, чем то место, докуда обычно доходит воображение. Вероятно, в детстве я был похож на зомби, но, когда родители решили отдать меня сюда, в их мыслях я видел эти лучи, поэтому я никогда не обижался на них. Они сделали то, что им сказал Бог. Многие посчитали бы этот поступок безнравственным, но мои родители приняли лучшее решение в своей жизни, найдя мне настоящий дом. Конечно, впоследствии я понял, что моя уникальная способность является не более чем следствием детской впечатлительности, которая послужила основой для нашей глубокой дружбы с Аланом.

Представляя из себя очарование сладостных фантазий ночью, лес вокруг нашей больницы в дневное время превращается в замечательный и уютный парк, в котором горожане постоянно устраивают пикники. В тот солнечный день, когда людей было особенно много в связи с очередной годовщиной появления нашей государственности, я гулял по этому парку с мыслями, далёкими от социума, но близкими к общественной основе, — о первой влюблённости, о чём можно было догадаться по моей сгорбленной спине, которая следовала за опущенным взглядом. Привычный и любимый лес в то время раздражал меня, а люди раздражали ещё больше — чувство влюблённости не казалось мне незнакомым, и я понимал, что все вокруг обладают знанием о нём, отчего мне становилось ещё больше не по себе, но мысли были совершенно для меня непривычными. Я думал о том, как дух моих мечтаний, по ошибке вселившийся в ту неприятную особу, обратит на меня внимание. Для этого я усилием мысли обращался к создателю Вселенной, чтобы он устроил события неприятным, но желанным для меня образом, который поможет мне проявить свою героическую натуру, свою самоотверженность, которая, как я узнал впоследствии, называется «мужской глупостью». И тогда я спасу хоть и ненавистную, но любимую мной девушку: возможно, на неё будет падать ветка, и я брошусь, чтобы оттолкнуть её, или какой-нибудь подлец обидит её своим небрежным отношением, и я в благородной ярости окровавлю его лицо, но обязательно получу в ответ, чтобы моя боль стала и её страданием. А может быть, я потрачу двадцать лет в негласной верности ей, о которой она будет догадываться по нашим случайным встречам, но о которой узнает только много лет спустя, и её сердце не сможет выдержать глубины моего чувства. Оптимистичные сценарии полностью выметались из моего сознания, и потому я даже не подумал подарить ей цветы, хотя я и хотел засыпать её букетами, но от пошлости этой мысли переходил в ещё одну фазу ярости. Иногда, чтобы отвлечься от гнетущей тоски, параллельно с мыслями рыцарскими я размышлял о почётном звании профессора, которое я мог получить в нашем университете.

Не знаю, какое у меня было выражение лица, но, когда я проходил по небольшому мостику, перекинутому через ручей, передо мной выбежала девочка лет семи и крикнула «индюк», а затем убежала прочь к своим родителям. Громкий и насыщенный смех послышался за моей спиной сразу после умозаключения девочки, и я был в ярости, оттого что несколько секунд назад я думал о своём страдании, а тут абсолютная бесцеремонность и пошлость прервали этот сладостный поток фантазии. Обернувшись, я увидел перед собой Алана, который тут же поспешил смягчить свою спонтанную реакцию: «Эта девочка — я её знаю. Её зовут Вероника. Странное имя, правда?» Мой взгляд приковал бинокль, который висел у него на шее. Мы были того возраста, когда дети, часто сознательно решают, стоит ли им начать взрослеть или нужно ещё подождать. Алан всем своим видом давал понять, что взрослеть он не собирается, но впоследствии оригинальность его размышлений впечатлила меня — именно такие размышления я хотел слышать от взрослых в этом возрасте.

Незаметно для нас обоих Алан стал моим духовным наставником — полезнее любого самого просветлённого монаха-затворника и интереснее любого самого изощрённого философа, потому что он давал ответы на мои конкретные вопросы и у него был настоящий бинокль, который мог отвлекать меня от мыслей о влюблённости. Часто мы проводили время в моей комнате и в разнообразных потоках мыслей обсуждали главные идеи нашего времени. Поддаваясь экстраординарной мечтательности Алана, я погружался в его идеи относительно многогранности мира и возможности выбраться с острова, на котором мы могли оказаться только двумя путями: по воле Бога или из-за влияния гравитации. Я всегда был склонен к первой возможности, в то время как Алан полностью верил во вторую, поэтому, разветвляясь, линии наших рассуждений начинали идти двумя параллельными путями. В очередной раз, когда мы спорили о границе нашего острова, постоянно прибегая к ресурсам своей детской фантазии, дабы придумать аргументы в пользу своей точки зрения, наш учёный диалог привлёк внимание главного врача клиники. Он заглянул в мою комнату, чтобы передать новые книги, которыми постоянно снабжал меня. Небольшой деревянный шкаф цвета красного дерева, который стоит здесь и по сей день, уже был уставлен детской литературой. Его величественная для нашего детского впечатления фигура, облечённая белой мантией, и лицо, испещрённое мелкими песочными морщинами, раздвигали пластичное пространство моей комнаты до самого потолка, а особый выразительный тембр его речи продолжал его дальше за стены комнаты, и в этот день, когда я немного обиделся на Алана из-за его неумения слушать мои рассуждения, он сел на край моей кровати рядом с Аланом и немного рассказал про остров, громко прихлёбывая свой чёрный кофе.

— Наш мир был другим. Вся Земля принадлежала нам, и мы уже начали движение в космос. Нам казалось, что мы много знаем о нём. Множество теорий заставляли тебя быть гением, чтобы понять, как устроен этот мир. Мы уже начали тратить больше времени на изучение, чем на новые открытия. И в момент полной самоуверенности в своих научных методах случилось то, что дёрнуло нас в бездну противоречий. Запомни: количество научных открытий всегда равно количеству противоречий, которые оно порождает. Когда мы были уверены в расстоянии до Солнца и в масштабности нашей Вселенной, неожиданно стали замечать сжатие Вселенной. Всё развивалось очень быстро — в течение одного месяца. Казалось бы, граница Вселенной далеко от нас и сжатие мы почувствуем много миллионов лет спустя. Но Космос — это не вакуум с шариками, как оказалось. Он настолько однороден, насколько никто не мог представить. Мы боялись одиночества в этом бесконечном пространстве, где до ближайшей звезды нужно лететь восемнадцать тысяч лет. Действительно, огромное расстояние отделяло нас от географического края Вселенной, но тот месяц показал, что до этой границы можно легко добраться, упразднив пространство, оставив время и добавив «эффект Боуи» — учёного, описавшего его уже в наше время. Привычным проявлением этого эффекта служит гравитация, но оказывается, что это лишь одна форма. Говоря пространно, Боуи показал, что взаимодействия в нашем мире происходят прежде появления объектов взаимодействия. В вопросе о курице и яйце первым появилось рождение, вокруг которого оформились скорлупа и перья — с равным отсутствием прав на первородность. В каком-то смысле сначала происходит столкновение, а потом два камня бьются друг о друга. Такой энергией взаимодействия, которая работает вне времени и пространства, оказалась вполне физическая измеримая величина с материальными свойствами. Однако её можно зарегистрировать только в моменты масштабных взаимодействий, например сжатия Вселенной. Гравитация начинает работать по-другому. Весь мир перемешался, когда сжатие стало проявлять себя больше и больше. Изначально лишь огромное скопление звёзд наблюдалось в непосредственной близости от Земли. Казалось, это был сон. И мы не знаем, остались ли в живых только мы или на Земле есть другие области, где люди живут так же и не могут добраться до нас через окружающую остров пустыню. Забавно, что мы называем островом пустынный оазис.

Тогда я был впечатлён этой историей, но сейчас я считаю, что эту теорию в большей степени придумали под влиянием впечатлений, совершив ту ошибку, которая заставляет людей всегда чувствовать уникальность своей эпохи. В периоды полнейшего хаоса легче всего придумывать мифы, которые выделят твоё время из множества эпох (мы даже придумали «современную эру»), но именно эти побуждения делают наше время таким же, как и любое другое. Если вернуться к вопросу об острове, то мы ничего не знаем, причём очень сомнительной сейчас кажется история о сжатии Вселенной — я даже не уверен, что люди так думали в тот самый исторический месяц (если это вообще был месяц — может, это было десятилетие). Единственным, что действительно не вызывает вопросов в своей необъяснимости и загадочности, остаётся гравитация.

Слушая рассказ о нашем острове, я думал о том, что совсем скоро Алан пойдёт домой. Не имея собственной семьи, я в некоторой степени всегда завидовал Алану с его крепким и традиционным домашнем строем, где он рос под чутким присмотром матери, которая с истинно женским упорством фетишизировала основы счастливой ячейки общества и видела в семье целый проект с целями, задачами и бюджетом. Наверное, поэтому он ни разу не слышал ругань родителей. Отец был выходцем из деревни на краю острова, созданной людьми, которые видели в острове возможность вернуться к природным истокам. Получив образование в нашем университете, он завёл в молодости небольшой бизнес по обжарке и продаже кофейных зёрен. Он был одним из немногих, кто отправлялся в опасное путешествие за этими зёрнами вблизи границы — именно там они и произрастали, хотя в прошлую эпоху их здесь никогда не было. Так бизнес отца жил до того момента, когда качество кофе стало измеряться соответствием капиталистическому духу, то есть рекламе. И так как его клиенты привержены тем же спутанным ценностям, что и всё общество, то для них формулировка «делаем качественно» служила гораздо большим критерием хорошего изделия, чем их собственные глаза. В итоге отец перешёл на государственную службу специалистом по надзору за границей — такая работа, по словам матери, должна сохранить его нервы. Хотя после этого его здоровье стало ухудшаться. Мать, в свою очередь, всю жизнь работала преподавателем в учебном заведении для умственно отсталых. Её учениками в основном были дети из «трущоб». Алан любил посещать с матерью их дома с целью узнать об их социальном положении, которое значительно отличалось от его невероятно уютного собственного дома, и потому с детства Алан считал себя счастливчиком судьбы.

Врач всё так же продолжал долгую историю об острове, а мой взгляд уже переместился на граттажный чёрно-белый рисунок, зажатый между книгами в шкафу, с изображением однорукого космонавта. Этот рисунок подарил мне Алан. Он отсылает к примечательному сновидению, которое постоянно являлось Алану в детстве и всегда подогревало во мне какое-то невыразимое чувство, странное оттого, что сон был не моим, но почему-то очень близким моей душе. Именно этот сон впервые натолкнул меня на мысль, что невыразимые формы души имеют вполне стабильную и вещественную природу, которую можно транслировать вовне. В этом сне Алану в разной сюжетной форме являлся однорукий космонавт. Впервые Алан увидел этот сон, когда узнал о различии между «прошлым» и настоящим миром. Лёжа в постели и размышляя о возможных путях, которыми путники прокладывали свой путь в пустыне, ему представилось, что они набрели на заброшенную космическую станцию — как ему было известно от матери, в тот месяц было запущено больше космических ракет, чем за всё время освоения космоса. Практически все страны подключились к изучению неизвестного феномена, поэтому было не так сложно наткнуться на готовую к запуску космическую ракету. Быстро обучившись всем навыкам запуска ракет, путники в составе пяти человек оторвались от Земли и в скором времени уже вращались на орбите. Они думали, что так увидят другие участки Земли и смогут наладить коммуникации, но в какой-то момент произошла авария: видимо, ракета была не готова. В момент взрыва один из космонавтов вышел в открытый космос, и взрывная волна оторвала ему руку, а сам он отлетел по направлению к Земле. Алан часто рисовал этого космонавта, с возрастом находя новые смыслы в отсутствии руки, скафандре и подвешенном состоянии в открытом космосе. Иногда рука олицетворяла жестокую битву, межгалактические войны и взорвавшуюся звезду. Потом оторванная рука стала результатом неудачного эксперимента, в скафандре оказалась женщина, а космос приобрёл второстепенное значение как переходный мостик между сюжетами. К периоду взросления рука стала символом потерянных надежд, на скафандре появилась надпись Space agency MD, а космос стал тем, что находится за тонкой стенкой взорвавшегося корабля. Но на этом воображение не остановилось: последней версией стала мистическая история о самоотрезанной руке как о жертве всему человеческому, скафандр стал обликом некоего сверхъестественного существа, а космос явился живым сознанием, поглощающим тех, кто не смог отделаться от своей материальной природы.

Образ Алана, который я нарисовал для вас жирными мазками, монументом врезался в мою память после всего случившегося, но реальное восприятие Алана не всегда было таким однородным, так, видимо, происходит со всеми людьми, на которых мы фокусируем своё душевное внимание: они превращаются из сгустков материи в сферы, хранящие в себе иллюстрации впечатлений, которые вызывает в нас человек. Впечатления переплетаются по законам нашего, но не его мышления, и так в нашей душе рождается эквивалент человека, который является посредником для общения с реальным Аланом. И этот посредник хранит наши реальные ощущения — он и есть ощущение, с которым мы вновь и вновь воспринимаем привычное лицо и поведение. Детали стираются, мы забываем элементы лица, одежды и поведения, но ощущение более стабильно: оно всегда хранит свою историю; поэтому при встрече на улице старого знакомого, которого мы не узнали, душа в виде впечатления ещё раньше, чем мы вспомним, передаст нам наше отношение к этому человеку и сфокусирует память по направлению к реальному контексту, не где мы встретили человека, а где у нас появилось это ощущение к нему. И мы вдруг вспомним, почему он нам неприятен. Напротив, материальная жизнь человека разделяет его для нас на множество личностей, которые обитают в разных пространствах и принадлежат разным отрезкам времени — они есть сборник фактов, персонажи книги, где автор решил поместить в сознание сумасшедшего множество выдуманных людей, с которыми он якобы общается, но на деле они оказываются одним ощущением отрицания собственных ощущений, отчего люди рациональные так часто впадают в безумие, создавая внутри себя многоликого монстра. Если мы сопоставим всех Аланов с каждым отдельным контекстом, пытаясь отвязаться от своих ощущений, то мы увидим совершенно разных — нет, не людей — существ, которые, словно в ускоренном времени, рождаются и тут же умирают, разлагаются прямо на наших глазах, потому что каждое новое впечатление отбирает у нас характерные черты этого существа, — лишь искусственным усилием (то есть усилием грубого сознания) мы соединяем разных людей в одну личность. Чтобы в разных Аланах узнать одного, не прибегая к нашим ощущениям, мы должны будем провести детективное расследование по сопоставлению разных черт лица, проявляемых в каждое мгновение, и мы не сможем с уверенностью сказать, что мы обнаружили именно того Алана, а не его близнеца или клона — или не нашу иллюзию. И тем более мы не сможем сказать в будущем, что перед нами Алан. Ощущение человека гораздо важнее самого человека, и эволюция Алана происходит во всех людях, которые его знают, и каждый отдельный человек из множества кусочков, разбросанных в пространстве-времени Алана, бесконечно рисует его портрет. Пресловутое искусство «реализма» заставляет нас изучать людей так, как будто мы смотрим на их «объективный» портрет, но более тонкое искусство воспитывает ощущения и заставляет нас задуматься, в каком на самом деле музее мы находимся. Мы бы запутались в изнурительной работе по восприятию разных людей, если бы у нас не было стабильного ощущения — той гравитации, которая узнаёт характерные сгустки материи и притягивает их. Эволюция не позволяет создать двух одинаковых людей, и потому она дала нам ощущения, которые не воспринимают, иначе бы у нас не хватило места в душе, а создают каждого человека, — жизнь живёт, пока она рождает ощущения в каждом другом живом существе. Человек умирает, когда мы просто перестаём его видеть, когда же он умирает по-настоящему, то у нас закрепляется ощущение от цельного восприятия его жизни. Если мы узнаём новый факт из жизни человека, который заставит нас воссоздать новую личность, то этот человек снова оживает, чтобы тут же умереть, но уже другим — не оттого ли люди стараются достичь глубины в своих произведениях, которую можно обновлять бесконечно?

Когда я пытаюсь увести взгляд от созданного мною монумента, мне вспоминается неприглядная деталь моего ощущения к Алану. Я вспоминаю своё детское одеяло цвета бирюзовой морской глади, которое было свидетелем моих детских мук, разрывающих мою душу, потому что в ней поселился дух из иного мира — любовь, которая острым лезвием отделила страсть платоническую от плотской или ощущение от порока. Ощущение Алана рождало во мне чувство близости, но к нему тут же присоединялся порок, отчего я мечтал об Алане и боялся своих мыслей. Моё влечение к Алану не мешало моему влечению к девушкам, скорее оно даже не различало это влечение. Разделяя разных существ, «ощущение» одаривает свежестью восприятия и счастья каждого из них — моё разделение на мужчин и женщин происходит всего лишь от знания порока, который хранится в мужчине, что заставляет меня вести себя с ними определённым образом, и незнания порока, который живёт в женщине, что и формирует другое поведение по отношению к ним. Мечтая о чувственных наслаждениях, моя душа вначале пребывала в области ощущения и потому мечтала о женщине, но чем дальше фантазия уводила меня, тем дальше я уходил от ощущения и тем больше я мечтал об Алане — тем больше я отдавался пороку. Такую работу проделывает каждая душа у каждого живущего человека, и пути здесь вполне определены. Ты можешь разделить порок на две части, выбросив одну, и тогда ты будешь мечтать о женщинах так, как бы ты мечтал о мужчинах. Ты можешь полностью отрицать порок, и тогда он вследствие своей естественной природы, а всё естественное очень живуче, эволюционирует до иных форм и начнёт проявляться в твоей деятельности. Ты можешь поддаться пороку, и тогда исчезнут ощущения. Ты можешь постоянно согласовывать ощущения и порок, но тогда будешь зависим от любви, которая и породила это противоречие. Возможно ли понять порок? Моё влечение впоследствии было забыто, но мысль о нём вернулась ко мне после случившегося.

Со стороны Алан, вероятно, вызывал совсем не те чувства, что были у меня. Иногда я понимал, что такое сочетание бестолковости и оригинальности я не видел ни у кого. Он действительно мог злить своей тупостью, но его уникальный взгляд на вещи заставлял тянуться к нему. По-моему, он и сам осознавал свою никчёмность и потому всеми силами стремился стать лучше, видя только один путь — быть самобытным. Когда ему мешали быть собой по-своему, он сразу вступал в конфликт: обычно спокойный, он неожиданно вскипал, становился безмозглым буйволом или истеричной маленькой девочкой. В период взросления Алан мечтал о разных путях своего развития. Узнав о прошлой эре, он хотел вырваться с острова и изучить всю планету, найти другие участки жизни. Потом он, как и большинство жителей, мечтал построить идеальное общество на острове. Начитавшись утопической литературы, он подумал, что проблема идеального общества всегда была в масштабах реализации проекта: всё выглядело слишком абстрактно. У нас проблема масштаба была решена естественным путём.

В моменты одиночества Алан стремился уйти в пустыню и бродить там, пока последние остатки памяти не исчезнут вместе с ощущением времени. Он часто вспоминал, как в детстве наука тянула его к себе, потому что воображение не стремилось познать истину — оно стремилось её придумать. Он считал, что можно вообразить любую теорию и найти для неё основания. Впоследствии Алан увлёкся более прикладными направлениями познания, потому что в них он мог непосредственно влиять на истину и получать от неё обратную связь. Но ограниченность такого познания быстро надоела ему, потому что воображение не могло найти в этом никакой жизни. Электричество всегда восхищало его, оно увлекало воображение, но бытовые предметы, которые от него зависели, вводили его в тоску. Все эти пути соединились в Алане к моменту его взросления, и он постоянно был вынужден перескакивать с одной концепции на другую, создавая впечатление весьма замкнутого, но любознательного молодого человека с немного диким взглядом. Идея организовать поход за границу пришла к нему в момент глубочайшего кризиса самоопределения: после череды навязчивых стремлений заниматься чем угодно, лишь бы не останавливаться на чём-то одном. Он изучал перемещение муравьёв в муравейнике, взялся за орнитологию, упорно пытался понять теорию относительности и с упоением изучал кулинарные книги.

Но вернёмся к очередной попытке островитян выйти за границу. Примечательно, что в тот день, когда Алан рассказал про свою идею выйти за границу, у нас погиб пожилой пациент, перенёсший инсульт. За этим пациентом я ухаживал в течение месяца и хорошо изучил его, несмотря на то что он не мог сказать ни одного вразумительного слова. Его образ прорывался сквозь личину болезни: сам по себе он вызывал ощущение очень скупого и своенравного человека из-за своего независимого от памяти, впадшего взгляда. Алан увидел бы в этом человеке результаты запущенной слабохарактерности — его всегда выводили из себя люди, которым не была присуща природная щедрость, отчего он был часто чрезмерно любезен с людьми лицемерными, которые в первую очередь учатся изображать щедрость и участие. В тот день он умер из-за ошибки врачей, назначавших несовместимые друг с другом препараты. Но их попытки коммуницировать с ним изначально были похожи на общение тюремщиков с умственно отсталым преступником. Когда меня впервые привели к нему, он был привязан к кровати, так как, по словам врачей, «проявлял агрессию», но за первые два часа нахождения в одной комнате с ним мне удалось добиться взаимопонимания — с моей стороны не было ни капли сочувствия к его изуродованному телу и ни капли жалости к его состоянию, лишь желание общаться с человеком, который по каким-то причинам оказался со мной в одной комнате. По этой причине уход за ним был предоставлен мне, и я начал чувствовать свою прямую ответственность за его жизнь, которая обострила моё восприятие. Потому эта смерть впечатлила меня — я был в ярости.

Мышление, если присмотреться внимательно, работает подобно камере-обскуре: наше сознание представляет из себя тёмную вязкую комнату с маленьким отверстием и лёгкая божественная длань лучиком света передаёт нам очертания внешнего мира, но мы получаем перевёрнутое и неясное изображение и нам приходится очищать поле наших переживаний от неясных образов; хотя чаще мы просто замыкаемся в этих разбросанных картинках, оставляя от них только впечатления, и в конечном счёте мы живём не в своём мышлении, которое, подобно глазу, должно смотреть, чтобы видеть, а в калейдоскопе своих впечатлений, которые превращают наши переживания в густой лес с разнообразными растениями и насекомыми без цвета, запаха, вкуса и материи, но с завидной покорностью нашему самолюбованию.

Как раз эту аналогию вызвало во мне новое впечатление не от смерти, которую я видел множество раз, а от легендарной пропасти между людьми — отчуждённости. Произнося это слово, я одним лишь соприкосновением с ним оказываюсь в той пропахшей лекарствами, опьяняющими своей резкостью, комнате с внутренним ощущением чуждости — будто ты в приёмной дьявола. Бесконечные пузырьки и шприцы, словно сосуды древнего алхимика, окружили умирающего, чтобы придавить душу к телу и не выпускать её, но сами же и послужили разложению этого тела, как и сама палата, разлагающаяся от разнородных запахов. Раньше мне чаще нравилось сочетание таких ароматов из-за создаваемой ими особой атмосферы поклонения человеческому стремлению жить, так же как ладан раскрывает двери храма для поклонения стремлению верить. Но на наше восприятие действует особый закон чувств.

Мы не живём суждениями, мы живём в особом мире чувств, бесконечным потоком поглощающих нашу энергию, которая возобновляется только благодаря страданию, о чём мы можем догадаться по движению наших мыслей, острота которых в большей степени проявляется в моменты глубокого одиночества или потери, когда мы готовы совершать по-настоящему героические действия без всяких задних мыслей, без всяких концепций и планов — напротив, весь хаос этих идей толпами теснит наше мышление в моменты удовольствия, из чего рождается зависть, и мы начинаем считать все получаемые удовольствия частью справедливости за наши предшествующие страдания, но истинная природа чувства заключается в том, что оно не может являться данностью, и потому мы вынуждены постоянно ощущать новые чувства к знакомым местам и людям, к знакомым событиям и мыслям — всё это на самом деле сложно отличимо в нашем мышлении, и иногда мы воспринимаем в человеке больше деталей его привычного пространства, чем мыслей; при этом мы постоянно должны чувствовать и собственное существование, а это сложнее всего, потому что мы не хотим отрекаться от мест, людей, мыслей и событий, потеря которых ведёт и к потере нас самих, нашего тёплого уголка жизни, в который я безуспешно пытался поместить смерть этого человека — со всей своей настойчивостью я хотел сделать её частью своего осознания жизни, но этот духовный пыл возник не благодаря его смерти, а вследствие её непонятности для меня самого и невозможности хоть как-то на неё реагировать, потому что я (если вспомнить свои настоящие чувства) всегда видел перед собой страдания и понимал, что смерть была настоящим подарком для этого человека, однако эта мысль была настолько экзотической для моего мышления, что тогда я пытался переубедить себя, а значит, прийти к выводу, что продолжение страданий было бы лучшим исходом для него, потому что личность этого человека и его страданий склеились в единое целое, а истинное лицо раскрылось, только когда страдание прошло и я начал находить живые чувства по отношению к нему, потому что я уже не видел его страданий. Теперь я нахожу живые чувства и по отношению к Алану.

Была середина дня, когда этот пациент умер.

Чтобы отвлечься, я принял вчерашнее приглашение Алана посетить знаменитое заведение со звучным названием «Порт-Шарлотт», предлагающее лучшие курительные наркотические смеси, которые у меня вызывали отвращение. Вследствие своей эксцентричности Алан наведывался туда постоянно. Он всегда убеждал меня, что этот опыт — прекрасный способ для работы со своим мышлением. Без чрезмерной увлечённости курительные смеси могут открыть новые пути для размышлений, говорил мне Алан, и в тот день я поддался на его уговоры, но из-за дикого страха перед этим безобидным актом решил записать весь свой опыт, дабы в его расшифровке вновь обрести себя, если что-то пойдёт не так. Этот опыт был омрачён необходимостью общения с приятелями Алана, которые мне никогда не нравились, но мне нужно было отвлечься. Находясь в подвальном помещении старого жилого дома на улице Оуэна, который, подобно костлявой руке из могилы прошлого, вылез в интенсивно развивающемся районе нашего острова, я раздражался от каждого воспринимаемого мною объекта — это постоянно подкрашиваемое в розовые тона произведение архитектуры создавало ощущение чучела, которое пытаются выдать за музейный экспонат; эта наркотическая привычка Алана заставляла меня презирать его всего, ибо приглушала все его насыщенные порывы самореализации пошлой попыткой уйти в логово своих фантазий, но ещё большее раздражение в тот день у меня вызывало название улицы с использованием фамилии, не имевшей для меня никакого смысла, поэтому погрузился я в этот островок концептуального подхода к осознанию жизни с брезгливым ощущением к себе самому.

На этом безрадостном и скучном поле моего пребывания Алан в дополнение к моему скверному расположению духа познакомил меня с так называемым представителем искусства и концептуальным художником, которым он восхищался, однако этот молодой человек дополнил картину моего одиночества, потому что показался воистину «вульгарной личинкой общества» (если воспользоваться выражением мистера Хаксли). Но именно он впервые заставил меня взглянуть по-другому на Алана — провидение как будто специально поставило двух этих людей рядом, чтобы их недостатки усилили друг друга. В присутствии этого человека мне вдруг открылось, почему я иногда считал Алана «скользким» — я даже чуть-чуть почувствовал собственную «скользкость». Самое противное во всём этом — когда посредственность считает себя чем-то уникальным и стоит перед своим искусством, не давая ему собственного слова. Этот гений сиял «простотой истины» в этом тёмном помещении подкрашенного дома, но в сложном преломлении лучей света мы видим более тусклый, хотя гораздо более ясный образ, чем при прямом взгляде на источник света: заурядность всегда стремится сиять, заполняя пространство восприятия впечатлениями и игрой с тенями, — тем самым, мы не можем разглядеть, что представляет из себя человек или его искусство.

И мне кажется, что он понимает, насколько я его презираю, оттого закрывается в своей скорлупе ещё больше, потому что мнение, подобное моему, он встречает не в первый раз и для него оно лишь служит подтверждением недальновидности «массового сознания», хотя, наблюдая со своей позиции, я вижу проявление этого же феномена по отношению к нему. Истинные деятели искусства, которых я люблю, в отличие от мистера Х, не страдали «концептуализмом», хотя их подходы были понятны немногим — вернее будет сказать, они были понятны всем, но для их восприятия требовалось время, требовались концентрация и наличие определённого рода честолюбия. Они не сияли бессмысленным для внешнего мира светом своего сознания, но пытались найти его отражения в своей жизни, оттого их искусство не теряло гравитацию — оно могло быть несовершенным, недоразвитым или незаконченным, но в нём жил дух, в то время как мистер Х выставлял напоказ импотентность своего творческого видения, проявляя трудолюбие и достигая «высокого качества» в вещах недостойных, которые заставляли зрителя чувствовать собственную претенциозность. Должен ли зритель вообще чувствовать своё присутствие в произведении, должен ли он чувствовать, что обращаются к нему? Я думаю, что нет, — разница между людьми так мала, что мы не можем поднять своё творческое видение на Олимп, который будет недоступен другим, и потому я вижу правильный путь в создании единого со зрителем взгляда, а не в достижении бесконечных уровней абстракции, которые теряют тем больше содержания, чем больше автор (подобный мистеру Х) пытается заложить в них смысла. Я могу вообразить в бескрайних просторах своего эго, что мой текст прочитают люди грядущих поколений, возможно, уже не будет нашего острова — Земля снова станет едина, и он будет представлять только историческую ценность, но всё это является надуманной позицией — вечность и вневременная актуальность проявляются благодаря максимальному приближению к мистике текущего момента автора. Пока я на острове, как бы он ни был для меня привычен и банален, как бы мне ни хотелось выйти за эти границы, — я буду писать про остров, не придумывая ничего лишнего, а также про проект выхода за границу, который родился у Алана.

В порыве таких чувств, от воздействия раздражающей обстановки и ещё более раздражающего мистера Х мне наконец дали осуществить свой опыт, когда некоторые из приятелей Алана уже прошли содержательный путь в этом направлении. В какой-то момент они напоминали стаю безголовых космических куриц, но их состояние помогло мне расслабиться и не стесняться своего блокнота, в котором я на низком и еле видном столе записал свой опыт, всё более погружаясь в атмосферу задымлённого помещения и тёмно-зелёных стен с бархатистой поверхностью цветочных паттернов.

«Сначала страшно, потом привыкаешь. Мне неоправданно смешно. Я как будто во сне. Я боюсь, это повлияет на мои умственные способности (чувство страха кастрации). Времени нет, я движусь во времени, как в пространстве (!). У меня нет ответственности (!). Мне интересно изучать (!). Я не воспринимаю всю реальность. Такое ощущение, что я всё забуду потом, как сон. Говорят, события останутся в памяти. Посмотрим. Я живу чувствами. Нужно лишь подумать о чувстве, и ты его идёшь исполнять. Движим внутренним чем-то. Может, это инстинкты, может, часть мыслей управляет мной. Это не вытесненное, я не чувствую страха. Может, я не понимаю, что живу. Я не верю, что могу дойти до стола. Я в сознании, но центр у меня другой, мной управляет что-то другое. Не могу думать конкретно (!) и придумывать. Могу считать, полностью рационален, делаю то, что мой мозг приказывает, но при этом всё это — это не Я. Я другой. Уровень пошлости снижен. Я отвечаю рационально, но не так, как ответил бы Я. Мне не стыдно. Хотя некоторые вытесненные черты характера проявляются вновь. Я начинаю подчиняться стаду, ищу лидера. Я эксцентричен, но понимаю, что это не Я настоящий, и поэтому не боюсь вести себя так. Иногда боюсь навсегда остаться таким. Не могу нормально выговаривать слова. Чем больше удивляюсь этой трудности, тем больше она становится. Это смешно. Я говорю медленно. Сначала подумал, что сердце остановилось, но потом почувствовал, что оно бьётся слишком медленно. Может, это неправда! Я вне времени. В какой-то момент всё стало крутиться, но недолго. Я воспринимаю людей как своих из тех, кто тоже принял, остальных считаю не из нашего узкого мира. Есть лишь они и материя. В какой-то момент голоса стали слышаться как пророческие, особенно вначале. Я думаю, что меня никто не слышит. Я вдруг подумал, что я где-то далеко (!), со мной что-то творится, я во сне».

Стыдно признаться, но в ходе этого опыта я почти полюбил окружающих меня людей, в том числе мистера Х, однако, как я и ожидал, этот опыт впоследствии вызвал во мне отрицательные реакции, ибо я всегда был предан любовному феномену своей души, чтобы просто так растрачивать его на людей, мною презираемых. К тому же вся эта заряженность собственными впечатлениями не даёт тебе выхода к новым сферам, где в качестве защиты от монстров безудержной фантазии тебе всегда должно служить сомнение в природе своих ощущений и где вопрос «а не сон ли вся наша жизнь?» напитывает каждый рецептор нашей души приятным ощущением духовной независимости. Здесь мне снова вспоминается история бедного Хойчи: однажды ему приснилось, что он является совой белее снежной пустыни, и ощущение себя этим существом настолько понравилось ему, что он преодолевал немыслимые расстояния в своём сне и ближе к просыпанию увидел глаза одинокого путника, который поглотил его печальной голубизной взгляда, и на вопрос «Почему же ты так печален?» путник ответил: «Я слишком долго слушал сказки духов этого леса с условием, что никогда не расскажу их людям, но я рассказал их своей любимой, и они отобрали мои уши». Проснувшись, Хойчи никак не мог решить, кем же он является: совой, безухим путником или Хойчи, — и являются ли совы тем, чем они кажутся, а люди тем, что они о себе думают.

Но Алан гордился широтой своего мышления, и, вероятно, полёт наркотической фантазии подтолкнул его к развитию идеи о выходе за границу, про которую он несколько раз упоминал ранее. О своей решимости он рассказал на следующий день в моей комнате. Он пришёл ко мне рано утром, что делал нечасто, и почти сразу перешёл к сути своего вопроса, приводя бесчисленное количество доводов и почти каждую секунду обращаясь к чашке — по-видимому, он пребывал в натянутом состоянии духа и потому пил очень много кофе. Для меня же было интереснее разглядывать утренние лучи солнца на столе, которые в тот день казались особо золотистыми и ненавязчивыми. Но когда я понял, о чём говорит Алан, то его решение было неожиданным для меня и намекающим мне на то, как плохо мы знаем наших друзей и родных: точнее, мы хорошо знаем их статическое состояние, но, когда приходит время изменений — только истинные чувства и ощущения остаются стабильными, всё остальное сметается с поля нашей жизни.

— Физика, философия — всё это не приведёт к значительным продвижениям, потому что в этом нет ничего нового. Нам нужен новый способ вскрытия реальности, который даёт остров. Нас должна занимать идея реального движения. Эти люди, сидящие на своей заднице и боящиеся всего, что не поможет им пригреть свои размякшие морды, не должны быть ориентиром в наших поисках. Они даже не могут купить цветы, чтобы нормально потрахаться. Выйти за границу — отличная идея, чтобы не засохнуть в этом болоте. Знаешь, я тут много думал про мышление и пришёл к выводу, что ты был прав: всё, что мы видим, является лишь видимостью. Я уверен, что мы можем изобрести инструмент, чтобы сломать эту видимость и найти путь к новым реальностям…

После этих слов я почувствовал такой поток внутренней злобы и насилия, что его слова до сих пор пророчески звучат в моей голове, предвещая скорую беду, — я никогда не говорил об эфемерности реальности, а когда говорил про «видимость», то имел в виду лишь нашу личную неспособность воспринимать наслаивающиеся пласты восприятия, забирающие у нас столько энергии, что мы часто не в силах понять всё в соответствии с его внутренней природой.

— Кажется, ты собирался заводить семью? — наполовину шутя, спросил я, чтобы прервать этот бред, но негодование от моей фразы растеклось по его лицу.

— Дети — это слишком легко, самый лёгкий способ чего-то достичь, но тогда мы никуда не сдвинемся и умрём от голода на этом острове — рано или поздно так оно и будет, как в своих лекциях говорит… — здесь Алан упомянул имя, которое я забыл напрочь, но лекции которого он очень любил, — я искал эти лекции впоследствии, но так и не нашёл, а может быть, и не хотел найти, — обязательно послушай их. Он как раз говорит про видимости, которые нас окружают.

— Да, но я имел в виду те видимости, которые есть только в нас, и сама проблема не выходит дальше нашего мышления. Она как бы и не существует, кроме как в нас. С чего ты взял, что нас окружают какие-то миры? — у меня возникало ощущение, что я общался с Аланом впервые, хотя, если честно, такое ощущение бывало у меня и раньше.

Постепенно я начал терять нить нашего разговора и стал концентрироваться на собственной душе. В моей памяти после того разговора остались лишь некоторые слова и ощущения. «Может, ты сам не хочешь развить свою мысль?» «Нет, я просто имел в виду совершенно другое». «Мне кажется, ты уходишь в сторону от реального пути». «И каков критерий такого пути?» «Мы можем это проверить. Философию проверить невозможно — это только выдумка и ещё одна видимость». «Я так не считаю, ты хочешь выйти за границу?» «Да, этот выход является самым важным для нашего острова, хоть и опасным предприятием». «С чего вообще появились такие мысли?» «Я наблюдал за полётом пчелы в нашей квартире, которая билась о стекло, чтобы вылететь, но не могла увидеть в двух метрах от себя открытое окно. Она была такая глупая и ограниченная. Я не стал ей помогать, потому что моя помощь убила бы её волю. Я просто смотрел, как она бьётся, и думал, что мы бьёмся точно так же. Мы не менее несчастны, чем эта пчела. И вдруг меня так взбесили эти сопливые мысли — я захотел сам выпрыгнуть в окно, а потом вернулся в своё человеческое сознание и понял, что окном является наша граница».

Раньше я очень любил разного рода аналогии, которые как будто помогали понять предмет, но впоследствии, когда Алан сделал то, что сделал, я открыл их опасное значение. Аналогии являются попыткой манифестировать свою мысль для другого и служат отличным способом объяснить, но любое объяснение — это оправдание, пусть даже научное, но оправдание, к которому мы прибегаем для признания своей неспособности понять более глубокую истину, чем поверхностное сравнение человека с пчелой. Но «я решил выйти за границу, и даже если я пойду один, то пусть будет так» и «я привык к непониманию людей, к невозможности достичь синергии с ними, хотя от тебя я ждал другой реакции, но ты просто слишком завяз в своих размышлениях — последнее время я их вообще не понимаю».