Memento Finis: Демон Храма

Денис Игнашов, 2006

Храм Соломона, альбигойцы, тамплиеры… Перед вами еще одна оригинальная версия загадочной истории ордена Храма.Впрочем, эта книга как раз о том, что не всегда полезно, а часто и смертельно опасно погружаться в тайны прошлого.Не боитесь? Тогда открываем и читаем детективный роман «Memento Finis: Демон Храма», в котором все ищут древнюю реликвию, а тень таинственного её хозяина влияет на события сквозь толщу веков. Всё смешалось и окружено загадками, настоящее живёт прошлым, а старая легенда определяет будущее.

Пролог

Я — угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле,

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

Н.Гумилёв «Память»

13 мая 1244 года, Лангедок

Продолжительные и опустошительные альбигойские войны, уничтожившие самобытные общество и культуру Лангедока, подошли к концу. Французская корона обрела невиданное ранее могущество единства; она, как сказочный северный нормандский зверь, проглотила южное провансальское солнце, и всему католическому миру показалось, что катарская ересь, ставящая под угрозу само существование Римской церкви, наконец уничтожена, и наступил долгожданный мир.

Но рыцарь никогда не знал, что такое мир, он родился и вырос на войне. Его дед сражался с крестоносцами Симона де Монфора под флагом непримиримого борца за независимость Юга графа де Фуа и пал на поле боя; его отец, верный клятве сюзерену, воевал с французскими королевскими войсками Людовика VIII и геройски погиб, защищая свой родовой замок, — земли были отобраны в пользу французской короны. Воспитанный после гибели отца дальними родственниками, рыцарь был последним представителем своего древнего рода. Он не видел для себя иного пути, как взять в руки оружие и продолжить войну предков даже после того, как граф де Фуа одним из последних в Лангедоке был вынужден заключить мир с королём. В течение семи лет рыцарь вместе с другими окситанскими файдитами, лишёнными своих вотчин, сражался с французами, скрываясь в лесах и отдалённых замках Пиренейских гор, но пришло время, когда он остался один. Лангедок всё-таки покорился французской лилии, страна, которую он любил и для которой он жил, исчезла, став частью католической Франции. Значит, пришло время исчезнуть и ему. И он тронулся в путь, видя перед собой только одно — дорогу в неизвестность.

Проезжая через небольшой городок, на одном из постоялых дворов рыцарь встретил молодого ремесленника, который был знаком ему по годам, проведённым в замке своих далёких родственников. Парень был сыном кузнеца. Война обошлась с ним немилосердно, лишила очага и заставила скитаться. Рыцарь предложил парню стать его слугой, тот, не раздумывая, согласился. Рыцарь был рад, что встретил знакомого человека, и думал, что на него можно положиться в долгом путешествии, которое он собирался совершить… Не получилось.

Ночью слуга сбежал. Рыцарь проснулся в туманных сизых сумерках оттого, что сырое раннее утро пробило дрожью от холода его тело до костей. Костёр давно погас, он даже не дымился. Рыцарь скинул с себя мокрый от росы плащ и встал, расправив затёкшие ноги. Первое, что он сделал, это попытался найти кошелёк, который он вечером положил под седло, служившее ему этой ночью изголовьем. Кошелька на месте не оказалось. Слуга сбежал, прихватив с собой все деньги. Но разочарования не было. За долгие годы войны рыцарь привык ко всему. Он не раз сталкивался с ложью и предательством и слуг, и хозяев, и верных друзей, и самых близких людей. Это стало нормой и принципом выживания во время войны, надолго поселившейся в некогда свободном и цветущем крае. Было удивительно, что рыцарь так неосмотрительно доверился малознакомому человеку, которого он знал лишь по тем временам, когда в юношеском пылу он ещё считал, что верность, благородство и честь были не пустыми словами в Окситании. Да и что можно было ждать от озлобленного, голодного, ни во что не верящего простолюдина, потерявшего дом и семью и навсегда забывшего слово «служение». Он поступил так, как требовали от него правила выживания на войне, где право на добычу есть неотъемлемое право более смелого, хитрого и дерзкого. И потому разочарования у рыцаря не было, осталась унылая, глухая злость на свою, неведомо откуда взявшуюся, доверчивость, которую, как он полагал, давно в себе похоронил.

С восходом солнца рыцарь оседлал коня и тронулся в путь. Оставшись без средств, он тем не менее не боялся за успех своего долгого путешествия. У него был меч, меч давал ему силу, а право сильного никто не мог отменить. Весь день он ехал по пустынной дороге, и за всё это время ему практически никто не встретился на пути. Лишь две чумазые оборванки, местные крестьянки, внезапно вынырнувшие из леса и увидевшие его, со страхом бросились обратно, бросив на дороге корзины с ягодами.

Наступал вечер. Выехав на опушку леса, рыцарь в стороне от дороги, около оврага, заметил двух коней и три человеческие фигуры. Он решил направиться к ним. Подъехав ближе, рыцарь увидел, что один человек недвижимо лежал на земле, нелепо растянувшись во весь рост, — он был мёртв; второй рыл яму, видимо, могилу для первого. Рядом с ними на камне сидел монах в серо-чёрном от дорожной пыли и грязи плаще с капюшоном. Лежащего на земле мёртвого с неестественно повёрнутой в сторону головой рыцарь сразу узнал. Это был его беглый слуга.

— Что тут произошло? ― спросил рыцарь, приблизившись.

Монах неспешно поднялся с камня и повернулся лицом к рыцарю. Это был высокий сухой мужчина средних лет с короткими, чёрными, как смоль, волосами, аккуратно выбритой тонзурой и смуглым от южного загара лицом.

— Печальная случайность, сеньор, ― ответил он, окинув рыцаря острым, оценивающим взглядом своих тёмно-карих глаз. ― Несчастный вам знаком?

— Это мой слуга, ― сказал рыцарь.

— Мне очень жаль, сеньор… Всё получилось случайно. Мы ехали через лес, ― начал объяснять монах. ― В деревне нам сказали, что так будет короче… Мы заблудились и долго плутали среди деревьев, пока не выбрались на дорогу. Здесь мы увидели этого человека и окликнули его. Не знаю, что произошло, но он нас испугался и бросился бежать. Там, ― монах показал рукой в сторону оврага, ― он споткнулся, упал в овраг и свернул себе шею. Он умер быстро… ― Монах беспомощно развёл руками. ― Мне очень жаль, сеньор, что всё так получилось.

— Собаке собачья смерть, ― равнодушно сказал рыцарь и добавил: ― Жаль, что не я его убил.

Монах с недоумением посмотрел на рыцаря:

— Вижу, этот парень был плохим слугой.

— Он обокрал меня этой ночью и сбежал… Кстати, ты не видел у него кожаный кошелёк с монетами?

Монах повернулся к своему спутнику, стоявшему рядом с телом. Одного его взгляда было достаточно, чтобы тот виновато склонил голову, достал из-за пазухи кошелёк и передал его монаху. Монах протянул кошелёк рыцарю:

— Сеньор, я хочу извиниться за своего слугу. Он будет наказан.

— Как тебя зовут, монах?

— Брат Целестин.

— Куда ты направляешься?

— Я еду в аббатство Сенанк, что близ Арля, у меня срочное дело к аббату.

— Ты случайно не доминиканец? ― спросил рыцарь, разглядев белую рясу под чёрным дорожным плащом монаха.

— О нет, сеньор. Я цистерцианец… А вы с подозрением относитесь к доминиканцам? ― открыто спросил монах.

— Да. ― Рыцарь криво ухмыльнулся и без боязни, откровенно признался: ― Они зажигают пламя инквизиции, а мне не нравится, когда людей сжигают на кострах.

Монах промолчал, опустив свой взгляд.

— Уже смеркается. Придётся здесь заночевать, ― заметил через некоторое время он. ― В деревне добрые прихожане мне предложили курицу, и мы со слугой хотели её сегодня пожарить после того, как завершим нашу скорбную работу… Не хотите ли присоединиться к нашей скромной трапезе?

Рыцарь с утра съел последний кусок хлеба с окороком, оставшийся у него из старых запасов, и был очень голоден.

— С удовольствием, ― искренне ответил он и соскочил со своего коня.

Пока слуга продолжал рыть могилу, монах и рыцарь устроились на опушке леса около большого развесистого дуба. Они накормили коней и развели костёр. Монах вытащил из своей сумки курицу. Он быстро и ловко ощипал её, достал железный вертел и стал жарить птицу. Рыцарь сидел рядом, вдыхал такой желанный аромат жареного мяса и с жадностью наблюдал, как курица на вертеле постепенно покрывается тёмной хрустящей корочкой.

— Как зовут вас, сеньор? ― спросил брат Целестин.

Рыцарь на минуту задумался:

— Зови меня барон П… ― Рыцарь осёкся, не договорив. ― Просто барон П.

— Барон П.? ― удивился монах.

— Да, именно так.

— Куда вы следуете?

— Еду в Каталонию.

— Я бывал в Каталонии, ― как будто что-то вспоминая, пробормотал монах. ― Благодатный край…

Разговор прервал слуга монаха. Монах отвлёкся от курицы и косо посмотрел на него. Тот, пригнувшись и с опаской поглядывая на рыцаря, нерешительно приблизился к костру.

— Могила готова, ― сказал он тихо, потупив свой взор.

Монах разочарованно вздохнул и поднялся:

— Надо отпеть заблудшего… Как его звали?

— Жак из Памье, ― безучастно ответил рыцарь, не спуская глаз с курицы.

— Ну что ж, ― уныло вздохнул монах, ― так и напишем на кресте.

Обряд отпевания закончился быстро. Скоро брат Целестин вернулся и снял курицу с вертела. Уже совсем стемнело. Монах разделил курицу на три части, барону достался самый большой кусок с грудинкой, который он с удовольствием съел. Когда трапеза была закончена, слуга монаха молчаливо исчез в темноте и, завернувшись в плащ, уснул где-то в стороне. Барон и монах остались сидеть около костра. Порывшись в своей чудесной сумке, брат Целестин достал вино и два металлических кубка. Костёр и хорошее монастырское вино сделали своё дело. Спать уже не хотелось; тёмная ночь, тишина и играющий языками пламени огонь располагали к неспешной, откровенной беседе.

— Удивительно божественное провидение, ― сказал монах, глядя на костёр. ― Никто не знает, что ждёт его в будущем, и наступит ли вообще это будущее. Жак из Памье никак, наверное, не предполагал, что жизнь его сегодня закончится так быстро и нелепо.

— Он получил по заслугам. Я дал ему шанс начать новую жизнь в служении, но он им не воспользовался и был наказан, ― хмуро ответил барон П., подбросив в костёр несколько сухих веток.

— Вам совсем не жаль этого человека? ― спросил монах.

— Конечно, нет! ― воскликнул рыцарь. ― Мир есть зло, и жалости в нём нет места никому.

Монах с нескрываемым любопытством взглянул на рыцаря и сказал:

— И мир, и человек есть творения Божьи. Негоже так говорить. Причина зла — грехи человеческие.

Брат Целестин говорил тихо и отстранённо, в его голосе не было слышно ни осуждения, ни назидания, только одна безмятежная и смиренная грусть.

— Человек тут ни при чём, ― решительно возразил барон П., ― он живёт в злом мире и вынужден быть злым. Это погружённый в несовершенство мир делает его таким.

— Вы говорите как еретик-альбигоец, ― осторожно заметил брат Целестин, и рыцарю вдруг в свете костра показалось на мгновение, что монах еле заметно усмехнулся, слегка скривив свои тонкие губы.

— Я говорю о том мире, в котором я живу. И этот мир есть скорее порождение дьявола, нежели творение Господа, ― ответил рыцарь.

— Страшные слова вы говорите, барон.

— Может, сожжешь меня, монах, прямо в этом костре?! ― гневно, в возбуждении глухой ярости, бросил рыцарь.

— Я не судья вам, ― спокойно ответил брат Целестин и опустил глаза. ― Но вижу, на вашем сердце лежит тяжёлый камень. Откройтесь мне и тем облегчите свои страдания… Вы файдит?

Барон совсем не пытался скрыть свою принадлежность к отвергнутому сословию лангедокских дворян-лишенцев, но всё-таки откровенно удивился проницательности монаха:

— Как ты догадался?

Брат Целестин пожал плечами:

— Ну, это очень просто. Почему барон, выговор которого явно выдаёт в нём жителя Лангедока, не хочет называть своего имени и почему он желает уехать из страны? Ответ напрашивается сам собой. Потому, что его земли теперь принадлежат другому, а его самого разыскивают королевские слуги.

— Да, это так, ― печально подтвердил рыцарь. ― И если я попаду в руки французов, меня ждёт долгая и мучительная смерть… И есть за что! ― Барон громко рассмеялся, и в его смехе были слышны прорывавшиеся изнутри отчаяние и тоска. ― Мой дед воевал и погиб на войне, мой отец воевал и погиб на войне, и я не мыслил для себя иной участи. Французы сполна заплатили за гибель моих родных и мои лишения. Очень многие из них нашли свою смерть от моего меча. ― Для убедительности своих слов барон поправил лежащий рядом с ним клинок в ножнах. ― Я убивал наёмников-рутьеров, рыцарей и даже монахов. ― Барон выразительно посмотрел на брата Целестина. ― Но сейчас я остался один. Все мои товарищи по оружию погибли, страны, за которую я воевал, больше не существует — а значит, моя война закончена. И меня, таким, каким я был раньше, теперь тоже не существует. Осталась одна пустота… ― Рыцарь умолк на некоторое время и долго смотрел в потрескивающей тишине на пляски огня в костре, медленно пожирающего сухие ветки. ― Я должен был умереть, как многие другие, но, видно, Бог меня хранил, ему было угодно, чтобы я остался в живых. Я что-то ещё не сделал в этой своей жизни…

Внимательно слушавший барона монах проговорил:

— Вам надо покаяться перед Богом за свои прегрешения и отречься от еретических мыслей.

— Монах, о каком Боге ты говоришь?! ― в волнении воскликнул барон. ― Если о моём всеблагом и справедливом Боге, то он далеко отсюда, он не от мира сего, но он меня никогда не оставит, ведь главная его забота — спасение наших бедных душ, испорченных злым миром! А если ты говоришь о своём боге, царствующем в этом несправедливом и жестоком мире, то имя ему… дьявол, князь мира сего! И перед ним я склонять свою голову не намерен — я не из его послушного стада. Я его не боюсь, пусть лучше он боится меня, ибо он не сможет своей ложью меня запутать. Зло не есть отсутствие добра, оно самостоятельно, активно и могущественно. Зло так же реально в мире, как и добро. Проникая везде и утверждаясь в умах человеческих, оно хочет одного — власти над людьми, потому что оно хочет править в мире единовластно, через ложь добрых намерений творить зло, строить своё тёмное земное царство, потакая самым низменным нашим чувствам и желаниям. Для демонов зла человечество есть материал, глина, из которой они лепят своё прошлое, настоящее и будущее. И пока человечество, погружённое в ложь, остаётся этим безмолвным материалом, слепым орудием в руках зла, у него нет светлого будущего на земле. Дьявол предложил человеку удобные правила игры в жизнь, по которым конечной целью её является власть над миром, а самыми успешными орудиями её достижения будут ложь и предательство. Человек принял правила этой страшной игры, в которой ему никогда не победить, ибо в этой игре никогда нельзя обыграть её создателя, дьявола. Человек, увлёкшись этой страшной игрой, забыл, что первой его целью Бог полагал добро.

Брат Целестин изумлённо посмотрел на рыцаря, не в силах что-либо ответить. Барон заметил испуганное стеснение монаха, который с опаской поглядывал то на рыцаря, то на его меч, и, стараясь ободрить его, улыбнулся:

— Тебе нечего бояться, монах. Моя война закончена. Я начинаю новую жизнь и хочу посвятить её праведному делу… Я хочу тоже стать монахом, и потому решил вступить в ряды рыцарей Ордена Храма.

— Полагаю, ваше благородное намерение посвятить себя служению Богу можно только приветствовать, ― тяжело вздохнув, кротко сказал монах. ― Я уверен, вы измените своё мнение о мире…

— Пора спать, ― нахмурившись, решительно оборвал его барон, словно пытаясь уже раз и навсегда закрыть тему разговора. Рыцарь лёг, положив свою голову на седло. Плотно закутавшись в плащ, он скоро уснул. И судя по спокойной, почти детской улыбке, которая то и дело появлялась на его лице, сон его был тих и безмятежен. Брат Целестин ещё долго сидел у костра, подбрасывая в него сухие ветки, — он о чём-то раздумывал. Но дневная усталость в конце концов сломила и его силы, и он, устроившись на траве близ костра, закрыл свои тяжёлые веки.

Когда монах проснулся, барона уже не было. Наступило солнечное утро. Слуга возился около коней.

— Где барон? ― спросил его брат Целестин.

— Уехал засветло, ― ответил слуга, надевая на коня седло.

Монах протёр глаза и поднялся с земли, отряхнув свой плащ от кусочков земли и травы.

— До города далеко?

— Полдня пути.

Они быстро собрались в путь. Проезжая мимо могилы, монах остановил своего коня и грустно посмотрел на крест, наскоро изготовленный его слугой из молодой осины. На поперечной перекладине креста было коряво вырезано «Жак из Памье». Монах немного постоял, задумчиво разглядывая свежевскопанную землю с покосившимся крестом, и, оглянувшись, почти неслышно, видимо размышляя вслух, произнёс: «До встречи, мой Повелитель». Пришпорив коня, брат Целестин поскакал по дороге, догоняя ехавшего впереди слугу. На губах монаха играла странная улыбка.