Угличское дело. Кроткий роман

Денис Викторович Прохор, 2018

Смерть царевича Дмитрия в русской истории ломаной-переломаной политикой текущего момента, что и говорить, событие буреломное . После него как прежде никогда и не бывало. Его мрачная и злая энергия не осталась внутри верховой знати. Широкими кругами разошлась она в русском океане. Вызвала шторм. Он едва-едва не прикончил Россию. Разве что бог отвёл и люди на краю одумались. Версий много вокруг того, что случилось в мае 1591 года в Угличе. Здесь ещё одна. Но смиренная. Роман кроткий. На приговор окончательный не претендует. Словесами пышными и не нужными глаз не туманит. Рассказывает про людей, из которых как из страниц складывается Угличское дело. Пожалуй, главное дело русской истории.

Часть 1

Весна 1591 года.

И надо же было такому случиться. Всю Сибирь отмахали. Через Урал Камень перевалили, на дворе казанского воеводы сдюжили. Только 5 шкурок собольих выжали из Федора Каракута тощие с гнилыми зубами казанские дьяки. Болтались вокруг Федора как черные монашеские платья на веревке в ветренный день. Льстили, грозили, выли, глядя на проезжающие мимо богатства сибирские. Да не таков Каракут, чтобы перед племенем этим сгибаться. Соболей отдал, конечно, но самых простецких. Тех из которых татары сибирские сита себе делают. И не просто так отдал. За вагенбурги литовские. Две боевые телеги железом обитые с крохотными картечными пушками. Их при псковской осаде у ляхов отбили. Самое то для охраны казны. Каракут не думал что по-настоящему пригодятся. Ведь после Казани своя земля сто лет как русская пошла. И надо же было так…. У волжской переправы, где стояли царские стрельцы в клюквенных кафтанах, нарвались на голодную бродяжью ногайскую толпу. Семеро их было казаков которых воевода Трубецкой с казной в Москву отрядил, а остались только он Федор да Рыбка запорожский полоненный у того же Пскова казачина. А было так. Переправу увидели. Пошли быстрей и расслабились. Животы обмякли, глаза повеселели. Рыбка дремотно мотался между сдувшимися горбами верблюдицы Васьки. И тут Каракут увидал, как один из казаков в конце обоза Нелюб Овцын начал немо валиться с коня. В его спине торчала татарская стрела. Пока Федор спрыгивал с коня, успел коротко оглядеться. На них заходило около двух десятков всадников. От орды отбились или головной отряд. В любом случае сильно оголодали за зиму или со стрельцами сговорились. И такая симфония возможна. Каракут спрыгнул на землю, намотал поводья на руку. Хлопнул со всей силы по лошадиному боку. С трудом удерживая поводья, Каракут бежал, прячась за лошадиным крупом к телегам обоза. Ногайцы приближались медленно, обстреливали густо, туго затягивая петлю вокруг обоза. Каракут сбросил с руки поводья и взобрался на телегу. Из сена на дне телеги Рыбка доставал короткие ушастые пушки. Ставил на край, в сторону приближающихся всадников. Каракут вытащил из сена железный ящик. Расстегнул кафтан. На шее у него висел трехгранный крест с бороздкой ключа на конце. Зажал крест между пальцами и открыл миниатюрный изящно выделанный замок. В сундуке были плотно сложены пороховые мешочки. Каракут бросал их Рыбке, а тот скоро забивал порохом пушечные дула. Последний мешочек Рыбка разорвал руками и всыпал понемножку в запальные отверстия. Каракут бросил Рыбке мешочки с чугунной хрупкой картечью.

— Фитили! — крикнул Рыбка. Каракут скатился с телеги вниз. Пока они готовили пушки, казаки поставили телеги кругом. Выставили вперед пищали. Работали слаженно и споро. Все шло в дело. Каждый знал свое место. Живой. Мертвый. Нелюба Овцына бросили на телегу. Рядом положили еще двух. Сидора Клейменного и Трофима Ряшку. Не убереглись казаки, но службу и дальше несли. Защищали других от стрел татарских. Теперь их осталось четверо. Это вместе с Каракутом и Рыбкой. В центре укрепленного вагенбургами обоза Грачик худой длинный литвин палил фитили. Он держал взлохмаченные концы веревок, почти по запястье опустив руку в тающие угли.

— Давай. — крикнул Каракут.

— Погодь. Погодь.

— Руку сожжешь, Грачик!

Грачик бормотал свое.

— Говорил фитили сушить. А Рыбка…

Каракут не стал слушать. Вырвал руку Грачика из углей, отобрал тлеющие фитили.

— Слышь, Грачик. Казна на тебе. Казну держи.

Каракут показал глазами на сундуки, окованные железом. Их стащили с повозок и поставили рядом. Каракут пробежал мимо сундуков. Хотел остановиться, но лишь крикнул на бегу Грачику.

— Кречета схорони!

— Себя бы схоронить. — бросил в ответ Грачик. Пригнувшись, он побежал к казне. Возле сундуков хрипел, загребал руками уже точно родную, но все еще не ласковую землю Авдейка Петров. Казак ермаковский. Грачик склонился над ним на мгновенье и побежал дальше. Возле сундуков подхватил деревянную клетку, накрытую темной тканью. Поставил в центр, чтобы со всех сторон было прикрыта казенными сундуками. В ткань клетки вонзилась стрела. Грачик выругался и сорвал ткань.

— Ну чего? Как ты, небарака?

Белый кречет — красивая полунощная птица сидел неподвижно и был жив. Раздумывать Грачик не стал. Забрался на сундуки и закрыл клетку своим худым мосластым задом. На согнутый локоть он положил пищаль и держал наготове тлеющий фитиль в сожженном кулаке. Когда рядом пролетали стрелы, Грачик закрывал глаза и морщился. Когда Каракут вернулся, Рыбка натягивал на свою голую круглую голову бухарский круглый шлем с затыльником и тонким острым наносником.

— Что тут? — спросил Каракут, устраиваясь рядом с запорожцем.

— Упор. — бросил Рыбка.

Каракут нашарил в сене железную пластину. Подпер ее пушки, чтобы не разбросало после выстрела. До ногайцев оставалась шагов сто, когда Рыбка, наконец, протянул раскрытую ладонь.

— Фитили.

Рыбка воткнул фитили и вслед за Каракутом слетел вниз под телегу. Пушки ударили жирно с глухим оттягом. Вагенбург вздрогнул, одна из пушек упала на землю.

— Упор менять надо. — проворчал Рыбка. — А Грачик…

— Потом, потом…

Каракут выбрался из-под телеги. Огнем хорошо сработали. В половину никак не меньше ногайцев уменьшили. Зато остальные пять-семь продолжали переть вперед.

— Ты гляди-ка. Сабельки повытаскивали. — проговорил Рыбка. — Это…Не знаю. Это борзо, Каракут.

— Оголодали за зиму. Что?. Давай что ли? — Каракут потащил вверх из ножен свою черкесскую шашку. Рыбка немного замешкался. Он отгибал вверх острый наносник. Он мешал ему дышать.

— Рыбка!

Каракут отбивался на повозке сразу от двух всадников в нагольных тулупах. Сабли у них были плохие из болотной нечистой руды. Каракут отбил пару тяжелых ударов и нанес косой сверху. Один из ногайцев маленький, юркий успел выставить свою саблю, и шашка Каракута рассекла ее без сопротивления. Полоснула по кирпичного цвета щеке. Ногаец повалился вниз и вслед за ним качнулся Каракут. Если бы не Рыбка второй ногаец определенно достал бы его по спине своей геройской трухлятиной по беззащитной спине. Рыбка успел. Встал на Каракутом, выставил вперед рогатку. Казацкая смекалка превратила детскую игрушку в хитрое потайное оружие: с острыми концами обитыми железом, наборной ручкой и шнурком вокруг запястья. Отбросив вверх саблю, Рыбка воткнул рогатку в полоску темной кожи на шее. Ногаец продолжал сидеть на лошади, а из его шеи текли две кровавые струйки. Ногой Рыбка сбросил ногайца с лошади. Каракут тяжело дышал и оглядывался по сторонам. Ногайцев осталось пятеро и казаков всего трое. Грачик кружил вокруг себя длинным бердышом, отгонял двух всадников, сумевших перескочить через телеги. Против Каракута и Рыбки остальные. Выбросили арканы и один поймал Рыбку. Каракут колебался мгновение.

— Я к Грачику. — крикнул он.

Грачик выдохся. Еле ворочал бердышом. Он рычал по-звериному. Правая нога кровоточила и сгибалась. Каракут, что есть силы, рубанул шашкой по сухожилиям. Ногайская мохноногая лошадка с жалобным криком завалилась набок. Каракут наступил на голову всадника, приваленного бьющейся от боли лошадью. Оттолкнулся от мягкого уже мертвого еще теплого лошадиного бока и оказался на сундуках рядом с Грачиком. Вовремя чтобы парировать удар сверху и пронзить врага насквозь. Второй ногаец растекся в седле. Вместе с воздухом из наколотой груди толчками бежала кровь. Грачик обхватил руками короткое копье. Им лучше всего орудовать в степи в быстрых трусливых набегах. Грачик опустился на сундуки. Свернулся калачиком вокруг копья.

— Все? — обмелевшее лицо Грачика было тихим. Каракут склонился над ним. Копье воткнули в живот глубоко, безнадежно.

Каракут сказал.

— Все, братка. Все.

Грачик вздохнул с болью.

— Только это….Не зарывайте. Здесь бросьте. Чтоб солнышко видеть.

— Каракут! Каракут!

Рыбка звал на помощь. Каракут подхватил Грачика под колени и плечи. Он положил его рядом с железными коваными сундуками. На мягкую новорожденную степную траву. Прямо под наливающиеся силой округлые утренние лучи. Но последнее что увидели стекленеющие глаза Грачика, было разорванное в немом крике лицо убитого им человека….

— Как клещ, малахайка. — Рыбка пробил лоб ногайца острым наносником и теперь никак не мог отцепиться.

— Шлем сними. — посоветовал Каракут.

— Без дурных дорога слизка. — ворчал Рыбка. Он ворчал и ворочался на убитом ногайце. Пытался одновременно снять шлем и вырвать наносник из черепа ногайца. Каракут обхватил Рыбку за шею, потащил назад. Рыбка ударил несколько раз Каракута по ноге.

— Придушишь. — сипел казак. Тогда Каракут уселся на землю и взялся за сияющий металлический шишак.

— Голову не оторви. — предупредил Рыбка.

— Ему то теперь чего?

— Да мою. — Рыбка скривился. Как мог втянул внутрь нос свой горбатый и круглые щёки. Каракут заскрипел от натуги, но одолел Рыбкину жадность. Ногайский узкий шлем в сторону откинул. Сел на землю рядом с козаком. От широкой реки негромкого селедочного цвета поднимались вверх по холму царские стрельцы конно и оружно.

Когда через некоторое время неспешно подъехал пожилой сотник с братией, Каракут и Рыбка уже переместились под телегу. Рыбка набивал табаком длинные пеньковые трубки, а Каракут осматривал кречета.

— Табачок? — пожилой сотник наклонился в седле.

— Долго ехали. — укорил стрельцов Рыбка.

— Зато вовремя. — усмехнулся сотник выжига.

Стрельцы рассыпались по степи. Обдирали мертвых ногайцев. Вели лошадей.

— Наших не трогайте. — Рыбка раскурил трубку и передал ее Каракуту.

— Наших не тронем. — ответил сотник. Стрельцы снимали сапоги и сабли с убитых казаков.

— В сундуках что? — спросил сотник.

— А ты глянь. — Каракут внимательно посмотрел на сотника.

— Лубянник! Глянь что у них там. — приказал сотник.

Здоровый стрелец, в два раза больше Рыбки, озаботился шлемом запорожца. Пыхтя, пытался снять с наносника окровавленный кусок черепа.

— Оставь, говорю, Лубянник. — крикнул сотник. — Ты его разве что на хер оденешь. Лубянник бросил шлем.

— Дай место. — потребовал он у Каракута.

— Дорого встанет, стрелец.

— Чего с ним? Приколоть? — спросил Лубянник у сотника.

— Приколоть? Утро ведь….Чего уж….А приколи за Ради Христа.. — размыслил сотник.

Рыбка вынул изо рта трубку. Улыбнулся сотнику.

— Ты как дожил до таких лет, а? Совсем государство людьми оскудело….Всякого жопохлопа в сотники ставят.

Сотник подбоченился в седле, но не разгневался. Сказал буднично, словно квасу попросил.

— Коли их, ребята.

— Стой! — Лубянник рассматривал печать, покрывающую замок казенного сундука. — Тут ездец, Степан Тимофеев.

Сотник слез с коня и долго внимательно рассматривал печати на сундуках и клетке с кречетом. Вздыхал, глядел, пробовал на вкус восковых всадников пронзающих копьями змеев. Их налепили в Казани на воеводском дворе. Московская смиряющая лапа.

— А может…. — в конце концов выдал сотник. — Они сами. Хитрованы набили.

— А ты попробуй. Сломай печать царскую.

Каракут достал из за пазухи свиток.

— Грамоту знаешь?

— Что я мотало какое. — оскорбился сотник.

— Тогда сюда гляди. — Каракут показал на печать в конце списка. — Казанского воеводы печать.

— Лубянник. Чти. — распорядился сотник.

Здоровый стрелец удивительно бойко зачитал.

— От воеводы Трубецкого. Казна Сибирская….Федор Каракут, Иван Рыбка, Грачик Федор….Через Казань, Жигули, Ярославль, Углич…Всем людям служилым царства Московского.

Лубянник свернул грамоту и отдал ее Каракуту. Сотник вздохнул.

— Это…Вы не серчайте. Мы ж не знали что вы государевы.

— А если бы не государевы были? — спросил Рыбка.

— А разве есть такие? — удивился деланно сотник. — Не знаю.

Всех казаков кроме Грачика похоронили. Себе оставили один вагенбург и телегу покрепче. Все остальное отдали стрельцам. Возниц решили взять в стрелецком городке. Сотник теперь старался изо всех своих сил.

— У меня тут от Жигулей до Царицына всего до сотни людей. А из приказов шлют и шлют коты баюны. Говорят: пчел разводи. Остроги строй. Щук считай. Корабельный лес готовь… Слыхал, казак, корабельный лес. — сотник предлагал Каракуту полюбоваться безлесым степным пространством. — В острог приедем я тебе хорошего коня дам. Персияне оставили. Такой конь. Для Бовы королевича конь.

— Царский размен. — Каракут усмехнулся коротко. Для себя и в землю. — Я табун, мне лошадку.

— Не рад? — посочувствовал не искренне сотник.

— Отчего же? — отвечал Каракут. — Рад. Как не рад, если домой вернулся.

****

Ловили Андрюшку Молчанова Осип Волохов и Мишка Качалов. По среди ночи, по самой середке наисладчайших снов, сбежал поганый помяс. С тех пор и ловили. Если бы сразу нашли, забили бы кистенями. Не до смерти, конечно. Дьяк Битяговский он, если словом одним, змей змейский. Ослушаться нельзя. Чтобы было потом, чем слушать. Да и под утро с росой и рябиновым солнцем злость сама собой подостыла и теперь чего больше всего хотелось так это вернуться назад в теплую, как нахоженный чирик, Брусеную избу. Там парились в людской печи забеленные щи и фунтовые пироги из тяжелого теста с курятиной и желтой облитой яйцом коркой. Мишка Качалов как вспомнил, так ажник застонал от досады и бесповоротно решил, что эта его досада будет стоить помясу лишнюю дюжину затрещин. Собака подняла помяса на опушке Макаровского леса. Тот бежал через кусты в пропаленной ветхой шубе на голое тело. Он постоянно оглядывался. Тимоха собаку не спускал, держал у седла. Собака загрызет Молчанова. Битяговский загрызет Осипа. Не ласковый размен. Андрюха продрался сквозь кусты и тут же утонул в распаханом поле. Засосала его влажная глинистая почва. Молчанов попытался выдернуть ногу. Ему это удалось с превеликим трудом. Нога превратилась в огромный бесформенный кусок глины. Сил не было совсем, и Андрюха обреченно поставил ногу на место. Мишка и Тимоха за помясом не полезли. Сошли с коней. Орали с берега.

— Вылазь, Андрюх.

— Выходи, гузка немытая.

Помяс молчал. Щурил живые зеленые глазки и махал руками. Подгребал под себя томившееся на земле холодное солнце. Начали бросать аркан. Со злостью, а потом в перебивку с камнями. Пару раз попали. Не арканом. Андрюха в долгу не остался. Накрыл голову шубой, сел и превратился в огромный ком майской влажной юной земли.

— Еще и обтрюхался, гад. Что ты будешь делать! — зло сплюнул Осип Волохов. Посмотрел на Мишку.

— Лезть надо.

Мишка Качалов почесал бритый подъячий затылок.

— Надо.

— Так чего?

— Чего?

— Лезь.

— Сам лезь.

Осип тяжело вздохнул. Отыскал глазами камень почище да побольше. Сел на него. Ударил каблуком сафьянового сапожка.

— Значит, местничать желаешь?

— Желаю.

— Так давай.

— Давай да.

Мишка Качалов, курносый с оспяными круглыми щеками, стоймя стоял. Не сомневался. Но и Волохов не на полбе с забалтыком возрос.

— Только без деда Федора Акундинова сына Телепня. Он на свадьбе государя нашего Ивана Васильевича с Марией Темрюковной царской утиркой ведал. Это боярская справа, а мы не воеводства делим, а кто помяса полезет из грязищи доставать.

— Лады. — быстро согласился Мишка. — Без дедушки. Без Федора Акундинова сына.

Волохов замешкался. Что-то быстро Мишка согласился. Задумал чего?. Или как обычно? Думает, что думает. Волохов выбрал второе.

— Ты чего не знаешь, что богоспасаемая матерь моя, боярыня почтенная Волохова Василиса мамка царевича Дмитрия. Сама царица Ирина ее поставила. Куда уж больше чин. Наш чин ничем не перебьешь. Не было в вашем семействе такого чина окромя дедушки-неждана. Выше третьего дьяка в Разрядном приказе не прыгали.

Качалов молчал. Хитро посмеивался.

— И что? — спросил Волохов. — Чем перебивать будешь? Какой теткой? Каким дядькой?

— Мне и моего чина достанет.

— Как так?

— А вот как….Я подъячий. Человек государев. Ты на дворе Нагих обретаешься, как и матерь твоя достопочтенная. Хотя у нас кормишься.

— Углич — удел царевича Дмитрия и я в своей силе. — не сдавался Волохов.

Мишка ощерился. Показал зубной вдовий тын.

— Надо дьяку Михайле Битяговскому передать как ты. Вот прямо здесь на этом самом камне крамолу чинишь на государя.

— Это как это…

— А так это… Государя с Нагими равняешь.

— Чего ж с государем….С Битяговским.

— Ну — свистнул с удивлением Мишка. — Вот чумной. Пока батогами бит, а теперь и Лобного места добиваешься.

— Да чего ты городишь. Чего городишь то. — вскочил Волохов. Он испуганно оглядывался на многочисленных свидетелей его неосторожных речей. Все елки слышали. Все шишки запомнили. Колобов свое тарахтел.

— По-твоему, дьяк своевычно действует? Он слово и дело государево, а значит и я раз его подъячий. Так что же это выходит брат, Осипе? Ты своих князей через себя со мной, а значит, с государем московским и всея всеясности равняешь?

Волохов заморгал усиленно и неправдоподобно. Ему показалось, что вокруг пухлой мишкиной фигуры появилось чудесное свечение.

— Сымай сапоги, Осип. — посоветовал Мишка. — А лучше совсем голяком, как перед теткой Забелихой бегал.

— Я такой же подъячий как и ты. — огрызнулся, не сдаваясь Волохов. Но у Мишки сегодня все стыковалось.

— А Битяговскому кто по утрам чашу помойную от всего подъячества подносит?

Плевался Волохов, но сапоги начал снимать. Крикнул в последней надежде.

— Андрюх! Если не сдох. Пожрать хочешь? Баранья лопатка есть.

Земляной ком разрушился. Появилась кудлатая голова и тонко по-комариному пискнула.

— Покажь.

— Вот ты…Вылазь говорю.

Не было у них бараньей лопатки. Ничего у них не было. Кроме себя да сурового приказа. Мишка Качалов выручил. Подобрал с земли какую-то палку рогатую. Помахал ей перед своим носом и носом помяса. Пока отдаленным носом. Этого хватило. Полез Андрюха обратно. Чисто медведь из берлоги. Выбрался на берег, покрытый зеленой паутиной травы. Перемазанный. Страшный. Жалкий. Глаза безумные и обреченные.

— Давайте.

— Сади его. — сказал Мишка.

— Сам сади. У меня седло дареное.

— Так че? Пожрать не дадите? — влез в разговор помяс.

— Вот закавыка. — пожаловался Мишка — И не двинешь ему как следует. Измажешься.

Осип порыскал в седельных сумках и нашел у Мишки сухари и флягу. Бросил Андрюхе.

— Смотри флягу не сожри.

Помяс не ел и не пил. Сухари и кислое слабое разведенное винцо словно вдохнул в себя. Качалов и Волохов и глазом моргнуть не успели.

— И чего бегал? — спрашивал Осип. — Где ты еще винцом разживешься.

Помяс не ответил. Вытянулся на земле. Закрыл глаза. На лице его худом и плоском блестела безмятежная улыбка. Мишка и Осип соорудили люльку из двух раззеленевшихся сосенок. Положили в нее сонного помяса и крепко привязали, чтобы не потерять по дороге. Снова поместничали лениво и отправились в путь. Впереди довольный Волохов, позади добрый Мишка Качалов. К его седлу была привязана самодельная люлька, а в ней помяс в запойном от голодухи сне. У Брусенной избы были после полудня. Въехали в низкие ворота и прочертили две глубокие полосы в речном слежавшемся песке двора. Остановились прямо возле широкого бревенчатого крыльца с резными потемневшими перилами. Битяговский сошел вниз. У него были квадратные плечи, округлый живот крепкий как грецкий орех и седая перченая борода такая плотная, что напоминала шкуру старого волка.

— Кажись, сдох? — сказал Битяговский, оглядывая люльку.

— Не…Это не…-ответил Волохов. — Мишка придушил немного.

— Когда это? — удивился от неоправданной лжи Качалов. Дьяк не услышал. Он скомкал маленькое лицо Молчанова широкой ладонью.

— Ты чего это, Андрюх? А? Куда бежать собрался?

Еле ворочая сплющенными в трубочку губами, Молчанов промычал.

— В Москву.

— В Москву. — протянул Битяговский. — Так совсем не понимаю. Я ж тебя туда и сам направлю. Лошадка тебя повезет. Сначала телегу, а потом тебя на аркане. Не понимает народ своей благости.

Молчанов заверещал.

— В яму не сади боле…Не выдержу.

— А куда тебя определить. — задумался Битяговский.

— Куды хошь…И пожрать бы…

Битяговский повернулся к Качалову.

— В мыльню его.

— А потом?

— Что у нас в клетях нижних? — спросил дьяк.

Качалов отвечал бойко.

— Гостя Трюхана майно. Конопля неразобранная. Кадушка с квасом. Кабысдох дворовый к цепке чугунной прилагающийся.

— Злой?

— Тещей кличуть. Микитке Едокову надысь портки спустила.

— Да ты что же это, дьяк? К тёще на съедение? — слабым голосом возмутился Молчанов.

— Попортим, господине, помяса. — заметил почтительно Волохов.

Дьяк подумал и решил споро, государственно.

— Тещу выселить, помяса в колодки. Всех кормить сообразно чину.

Мишка поволок люльку с Молчановым в сторону мыльни, а Битяговский прошелся по двору. Закрепить хозяйство верным глазом. День был на переломе. Углич город тихий, глубинный. После полудня и мухи не летали. Висели в воздухе недвижимо. А Битяговский работал. Таков был приказной московский порядок. На двор Брусеной избы свозили царев оброк с окрестных монастырей и сел. Здесь перебирали, раскладывали по особым клетям зерно, битую птицу, рыбу и полотно. Работала кузня. В углу обширного двора скучал в неровной шеренге отряд стрельцов. Перед строем стрелецкий голова Семенов отчитывал молодого высокого стрельца с малиновым смущенным лицом. Семенов тряс фитильной пищалью и шумел открытым черным ртом. Но так лениво и нехотя, что Битяговский поморшился."Оттого и беды наши" — внезапно подумал дьяк.–"Что вроде бы по уму да без сердца. Но он то не таков. Нет не таков." — убедил сам себя дьяк и поднялся по ступенькам. Дело надо было дальше делать. Пробу сымать с монастырского меда в счет прошлогодних недоимок. Чарки две-три не более. Дьяк меры во всем держался.

****

Романовы пошли в рост из-за женщины. Московский боярский род средних дарований, но хитрый и терпеливый. Между ними и троном долгое время стояли семьи великие и знатные пусть не делом, но памятью далеких, а значит невероятно славных предков. Рюриковичи. Гедиминовичи. Прямиком от Иафета через Августа Цезаря и императрицу Феофано. На этом фоне Андрейка Кобыла — родоначальник Романовых гляделся неважнецки. Бояре московские какими бы богатыми не были перед спесивой золоченой пылью пасовали. Шуйские, Воротынские, Голицины. И несть им числа частоколом глухим встали перед троном. Одна надежда была на самоуправство государево. Священное прогрессивное начало, мастерок, которым царство каменный Кремль построило, а не кучу песочных удельных замков. Царь Василий 3 умер, когда его наследнику Ивану и трех лет не было. За государство, уже окрещенное старцем Филофеем третьим Римом, взялся хищный клубок из царицы матери Елены Глинской и ближней аристократии. И начала опять расползаться Русь по имениям да поместьишкам, полетели во все стороны кровавые брызги, когда власть сама себя грызть начала, сойдясь в междуусобной бойне. Мать царя отравили, дядю, вообще весь род Глинских почти вывели. Ребенком царем, как мячиком, играли. Перекидывали от одной партии к другой. На всю жизнь запомнил Иван, что это значит в Москве быть слабым государем. По возрасту или какой иной причине. Крепко запомнил, как бояре перед ним ребенком убивали друг друга, как один из Шуйских (всегда где измена они!) на его кровать садился и речи непотребные вел. Как будто с ровней говорил, а не с повелителем. Едва лишь в возраст Иван вошел, он этого Шуйского псарям отдал без сожаления и те его прямо на дворе убили, чтобы все видели и знали. Кончилось головотрясение в стране, настал, наконец, крепкий царь после многолетней бескрайней вольницы. После потомки на дискутабельный фарш изойдут, доказывая превосходство поэтической, из дурной образованной головы выдуманной, Новгородской республики перед прозаической темной наглой зверской тоталитарной Московией с ее князьями жилами, пахнущей кровью, слезами великими и неизбежностью, всеподъедающим великим равнодушием перед временем. Да что оно время для тех, кто строит вечность? Новгород был богат, знаменит и сиял во все стороны света. Золотой пустой болван и самодовольное трепло. Была бы Москва, не было бы ее, он все равно не пережил бы 16 столетие. Его сожрали бы Литва или Ливонский орден или Польша или Швеция да кто угодно с крепкими яйцами и правдой в душе. Несколько столетий блестел Новгород, пока будущая столица русского мира путалась в своих финских дремучих лесах. Ни зряшного каменного собора, ни берестяных грамот (Акундин — Твердило Тердиловичу…а ногату я себе заимам..), деревянные стены, в которые каждый год стучат недобрые татары. Абсолютно отрицательная стартовая позиция, только и оставалось, что продолжать растворяться в гнилых болотах, пока и имя такое русские из свитков своих справедливых история не вычеркнет. Мимо византийской иконы к блюдцу с молочком для коровьего бога Велеса. Однако…И это хорошо…Новгород предложил быть рабом своих вольностей, Москва быть вольным в своем рабстве. Сотни законов и сотни плетей или всего один закон, но и плеть одна…Спра-вед-ливая! Московитяне в это верили, и перед этой верой сгибали шеи, но лишь перед ней. Тем и победили.

Первой женой Ивана Грозного стала Анастасия Романова, и это событие помимо всего прочего стало символом нового времени. Царь, уже самый настоящий венчанный царь, искал себе надежную опору внутри собственного государства. Ведь прямо в воздухе висела его с виду бесконтрольная власть. В разряженном воздухе аристократосферы. Он положился на вторых. Тех, что позднее назовут дворянством, и Романовы были лучшими из этого тогда молодого сильного энергичного племени. Это был правильный брак, и они любили друг друга. Анастасия до поры до времени смиряла те злые черные силы, какими была доверху заполнена его, с самого рождения, истерзанная хворая душа. Когда Анастасии не стало, некому было больше противиться, а сам царь не мог. Чумой стал на троне и заразил всю страну страхом и ужасом.

Романовы смогли удержаться в самое черное время. Они не высовывались. Были верными родственниками, а после смерти царя Ивана в 1584 году, Никита Романов стал одним из тех, кому было поручено опекать и наставлять царя Федора. В Регентском совете Никита Романов дядя царя и Борис Годунов шурин царя соединились против Мстиславских, Шуйских и Бельского. Через Романовых Годунову удалось укрепиться и стать, по сути, единоличным правителем. Бельский был сослан. Мстиславские и Шуйские разгромлены. После смерти Никиты Романова главой рода стал Федор Никитич. И тяжко ему бы пришлось обеспечить будущее фамилии и малолетних братьев. Если бы не было у него верного и мудрого человека полностью преданного клану. Такой человек у Федора Никитича был.

Суббота Зотов сильный и высокий мужчина с толстой, как слоновья нога, шеей и пепельным окрасом короткой бородки. Он тяжело топал по извилистым переходам романовского терема. Все благоразумно пряталось и затихало, услышав тяжелую поступь дядьки Федора Никитича. Вдруг на пути Субботы возникла съежившаяся фигура растерянного мальчугана. В трясущихся руках деревянный ковшик. Суббота навис над бедным романовским служкой. Мальчик немо хватал воздух ртом.

— Ты чего, малец?

— Воду несу….Воду просили. — бормотал мальчишка.

— Ну…Дай пройти.

Малец с трудом разбирал чего от него хотят, а Суббота улыбался.

— Пройти то дашь?

Малец резво отошел в сторону.

— Ну беги, беги.

Малец пошел по переходу, стирая со лба холодный пот. Вдруг он взлетел, получив мощный пинок, и ударился о стену. Заплакал немо, не дай бог услышит.

А Суббота и не думал. Сказал рассудительно.

— Не со зла, малец. Для порядку.

Суббота окинул грозным взором, запертые но всеслышащие двери. Ударил ногой в первую попавшуюся.

— Всех вас мышей. Всех насквозь

Суббота двинулся дальше. Тяжелая низкая дверь. Перевел дух. Что-то изменилось в его лице. Теперь он пытался выглядеть слугой.

Суббота вошел в красиво разрисованную комнату с набранным полом. Он поклонился Федору Никитичу молодому гибкому широкоплечему красавцу.

— Что? — спросил встревоженно Федор Никитич.

Суббота остановился в углу перед иконами. Истово и жадно перекрестился. Потом повернулся.

— Гонец от правителя. К себе требует.

Федор раскинул руки крестом.

— Елданко. Тащи вериги.

Открылась маленькая дверь. В нее втиснулся заспанный толстый холоп. Чесал мягкое брюхо. Едва увидев Субботу мгновенно преобразился. Резвел и худел на глазах.

— По полному чину, княже?

— Все что в печи на стол мечи. В Кремль еду.

Елданко пропал за дверью.

— К обеду поспеешь. — сказал Суббота.

— Дело… У Бориса, Швырев Мишка сказывал, стерляди пуховые. И к девкам от него на Лубянку ближе.

— На Лубянке черти живут. В бабах срамных, как в избах. Кто зайдет того в пекло тащат.

Федор засмеялся.

— Не бойся, Суббота. Это если засиживаться долго.

В дверь протиснулся Елданко с кипой одежды на руках. С превеликим почтением стал наряжать Федора. Суббота любовался воспитанником, так что в глаз слеза полетела.

— Женить тебя пора. Обещал я твоему батюшке. Может, правитель затем и зовет. Ах, как было бы… У Стрешневых такая ягодка наливается… По Романовскому роду. Царица.

— Откуда знаешь? Видел?

— Кто боярскую девицу мне покажет. Да мне и видеть ее незачем. Все что надо я и так знаю. Батюшка ее окольничий. Под Быстрицей воеводой левой руки был. Сел у них и выпасов. Да соляных ям да казны денежной и рухляди полневой… Как при всем том красивой не быть?

— Соляные ямы…Тогда точно красавица писаная. Только не даст мне Борис дозволу. Я бы не дал. Князю Василию Шуйскому уже и сорок, а все холост.

— Шуйские проклятый, бунташный род. Поделом им. Ядовитое семя.

— Что до того Борису. Его другое гложет.

Елданко подал тяжелое верхнее платье. С трудом Федор натянул его на себя

Суббота говорил.

— Пускай их…Годунов вперед глядит…Что после царя Федора будет. Шуйские Рюриковичи и они первые у трона. Пусть жрут друг друга.

— Ты про Дмитрия совсем забыл.

— Нет, княже, я все помню.

Елданко торжественно внес высокую горлатную шапку. Суббота отобрал ее и сам почтительно водрузил на голову Федора.

— Как? — спросил Федор.

— Грозен яко лев рычащий. Блистаешь яко солнце полуденное.

— Потею и пахну яко сто онуч мужицких. Хожу яко в уборную не поспел, да еще и печная труба на голове. Елданко, давай меняться жизнями.

— Терпи, княже.

— Терплю. Самый распоследний посадский вольнее меня. Жениться по собственной воле не могу. Хорошо ли это, Суббота?

— Не знаю. Я не ты.

— И я пока не я…. — сменил вдруг свой задорный веселый тон Федор Никитич. И показалось вдруг Субботе, что не боярская шапка на воспитаннике его, а что-то более золотое и важное: то ли шапка царская, то ли клобук белый патриарший..

— Чего смеешься, Суббота?

Зотов согнал с сурового лица легкую улыбку.

— Так…Привидится дурь всякая.

***

За годы скитаний Каракут отвыкнуть успел. В чужих краях, где бы ни был, в Венеции либо у турок, человека ясно видно. Много-много людей и дел их за шиворот и ниже. Дома, дома, дома, деревни, города. Всё гремит, шумит и солнца не видно. Видно, конечно, но такое. Будто на соседней мануфактуре вырезано. Мраморное, прекрасное и не живое. Здесь не так. Если особо не вглядываться так и простенько совсем. Без завитушек. После Волги степь вокруг дороги, потом лес. Пару раз людей вроде видели. Живых, да. Так-то, если подумать, побольше чем в Венеции живых-то людей. Из природы они живут, а не против. Умом Каракут понимал, что все совсем не так. И люди везде живые. Но сердце, сердце. Нигде ему так сладко не было, как здесь в родимой пустыне. Воздух особый? Да нет. Не чужой. Вот так оно верно. А если это верно то и все вокруг обретает душевный смысл. Как бы иногда противно и безнадежно не было.

В темной комнате перед Каракутом стояли хозяин и хозяйка постоялого двора. Плотные. Похожие друг на друга. Коробкообразные. У обоих под левым глазом аккуратные синяки фингалы. У хозяйки чугунок со щами.

— И за что? Ни за что. — выговаривал хозяин Каракуту

— Говорил вина ему не давать.

— Так и не давали.

Хозяйка вмешалась.

— Чертячья перетычка. Как перед Михаилом Берлиберийским. До конца стояли. Ухват бабушкин аб евоный хребет анафемский сломала.

Хозяин поспешил на помощь жене.

— Ох и ухватский был ухват из железа свейского. Убытков сколько от Рыбки твово. Он ведь и зверюгу своего опоил. Вдвоем бочку приговорили, шельмы.

— Щи теплые? — Каракут спросил хозяйку.

— Сутошные. Достала только.

Каракут взял чугунок.

— А мордопорча? Как бабу мою подбил, гляди. — не отставал хозяин.

Каракут оставил чугунок. Открыл железный сундук. Достал серебристую песцовую шкурку. Завязал его вокруг шеи хозяйки. Другую шкурку вокруг шеи хозяина.

— Это че? — спросила хозяйка.

— За беспокойство.

— А ухват?

Каракут вздохнул. Снял с шеи хозяина шкурку. Бросил в сундук. Высыпал в руку хозяина горсть медяков.

— Божий он у тебя человек, хозяйка. Не стяжатель, но дурак дураком.

Каракут появился на пороге постоялого двора. Вкусно ел щи из чугунка. Слышно было как сзади голосит хозяйка.

— Да мы бы всему воинству небесному ухваты купили бы пенек ты нерастыканый.

Слышен удар и жалобный скулеж хозяина. Каракут закрыл дверь.

Каракут шел по двору. Обошел мохнатый бежевый холмик и остановился. Перед ним открылась эпическая картина. Рыбка и его верблюд Васька спали, едва ли не обнявшись, и храпели едино в одну дуду. Каракут поставил на землю чугунок. Рыбка открыл один глаз и тут же закрыл. Стремительно и ненатурально захрапел. Каракут говорил в пространство, как будто не заметив этого.

— А хороший был песец. Серебряный. Жаль что отдал.

— Этим жадюгам. — Рыбка сел, зевая.

— Ты их видал? Великая мордопорча. Так что по грехам по грехам Рыбка казак. Подымайся и Ваську подымай или не поднимается?

— Не знаю. Вчера как верблюда пил.

— А он и есть верблюда

— Ну да?

— Только ему не говори.

Пока собрались, пока Ваську растолкали, майский свежий денек прочно утвердился. Каракут взлетел в седло. Левая рука на рукоятке черкесской шашки. Оглянул свой небольшой поезд. Погрозил шутливо Рыбке. Тот качался дремотно и полупьяно среди горбов понурого Васьки. Каракут махнул рукой. Двинулись…

* * *

У Шуйских на Москве богатый двор. Как иначе. Фамилия знатная. Рюриковичи. Второй свежести, а думали про себя… Много чего думали. Иногда совсем крамольное. За что и терпели всем семейством. Не раз и не два. Ссылали Шуйских, казнили часто, а прощали ещё чаще. В 1586 году ввязались Шуйские всем семейством в очередную интригу. Явилась к царю Фёдору депутация от земства с прошением «… чтобы государь чадородия ради второй брак принял, а первую свою царицу отпустил в иночий чин». В первом приближении дело куда как справедливое. 11 лет жили вместе и бездетно царь Фёдор и Ирина Годунова — сестра Бориса правителя. Вместо Ирины предлагали девицу из рода Мстиславских, и то ради чего всё затевалось. Выскочку худородного Бориса Годунова окоротить. По возможности сразу на умную и вредную голову. Борис переиграл хитрую диспозицию. Ивана Петровича Шуйского главу клана, воеводу храброго, победителя Стефана Батория, в Кирило-Белозерский монастырь отвезли. Там он показательно угорел от дыма в собственной келье. А Василий Иванович стал первым в семье и ужом выкружил из смертельной опасности. Год прозябал в Буйгороде в ссылке. Был прощён, но не покорён. В Москву вернулся не тихим, но затаившимся.

Так вот подворье у Шуйских богатое. Стены кирпичные и красные. С намёком. Тоже фрязин строил. Не маэстро Фиорованти. Пониже и пожиже, но по образу и подобию. У тяжёлых в свейском железе ворот два здоровенных холопа бездельем мучались. Смотрели на улицу. Прохожих задирали. Отворот и Укорот их на княжьем дворе прозвали. А христианских своих имен они стеснялись.

— Не туда идёшь, карасик. Сюда ходи. Здесь слаще. — орал, надсаживался Укорот. Крутил похабно пороховой рог на цепке у широкого расписного золотой нитью пояса. Скользящая мимо молодка статная и купчистая насыпала озорно и дерзко в ответ.

— Да что с тебя взять? С холопа смиренного. Что мы с тобой делать будем? Ворота подпирать на пару?

— Смотря чем подпирать. — не унывал Укорот.

— Куда тебе. У тебя вся сила в язык ушла. Байбаки рязанские.

— Брось, Укортище. — Окорот хлопнул товарища по ленивому животу. — Гляди, тютя, едет.

Окорот схватил за уздцы крестьянскую лошадку. Тащила она за собой скрипучую телегу с ражим мужиком. В бороде, армяке и с рыжей глупостью в круглых глазищах.

— Куды? — ловко, по-хозяйски спросил Окорот.

— Туды. — ответствовал мужик степенно.

— Куды туды? — настаивал Окорот.

Мужик не уступал.

— Туды куды.

— Туды? — Окорот спуску не давал, а мужик в своем праве и это чувствовал.

— Туды.

Сдался Окорот. Отпустил уздцы и посторонился.

— Туды? Туды можно. Если бы куды… Езжай, тетёха.

Мужик лошадку приложил кожаной плетёшкой и поехал. Аж светился, что москалю вломил, как Половин Целикович. Окорот смотрел вслед и приговаривал.

— Вот где, балабол. Не заткнёшь. Что там?

Пока Окорот разговоры разговаривал, Укорот в телеге мужика шуровал. И с прибытком. Через ворот залез под рубаху и показал опасливо разлапистый щучий хвост.

— Ух ты, какая жирная да приличная. — подивился Окорот. — Чисто Меланья Патрикиевна с Арбату. Эта даже на рожу пригожей.

Не успели они порадоваться как одна из створок тяжёлых высоких ворот открылась и на улице появились красиво ряженные всадники на крупных немецких конях. Между ними ехал преувеличенно, выше самого высокого края лицемерия, бедно одетый, тщедушный человек на хрупкой лошадке. У человека были пронзительные, всё подъедающие глаза. И честно добытую щуку он замеьтил сразу.

— Что это у тебя, Укорот? — голос у князя Василия Ивановича был высокий и низкий. Такой. Как все у князя. Подчиненный. Укорот, не будь дураком, сразу на колени бухнулся и щуку перед собой на руках держал.

— Вот, княже. Расстарались. Из воздуху добыли.

Василий Иванович разлепил тонкие, бледные губы.

— Узнаю московский воздух. В поварню снесите. От царя вернусь, попробую.

Они посмотрели почтительно как поезд князя исчез в ворохе московских улиц, а потом Окорот сказал.

— Мне бы князем…Никогда бы так. Что же это у своих же холопов перед всей улицей отбирать. Никакой чести.

Укорот не согласился. Дальше глядел.

— Да, что там понимать. Пановать не холопствовать. Там все навыворот. Так уцелеешь.

* * *

Углич. Не боевые «украинные» стены а вполне себе мирные внутренние городские стены. Сушилось белье, а кое-где проломы были неряшливо заделаны досками и заросли кустами да травой. Тусклая деревянная икона над ржавыми воротами. У торговой дороги, ведущей в город, совсем молоденький стрелец Торопка в кафтане и с бердышом, начищенном до блеска. Он охранял женщину, по шею закопанную в землю. Недалеко девушка Дарья, а с другой стороны, на низенькой скамеечке, сидела бойкая старушка Макеевна, мать стрельца Торопки.

— Торопка, сынок. Может кваску. Солнце как печет.

— Не буйствуйте, мама… Сидите тут и сидите. Дома Зорька не кормлена.

— Ты за нее не сердешничай. За себя горюй. Поставил черт усатый на солнцепеке. Уж я пойду. Пойду старосте губному пожалуюсь. Что же если робкий да неклепистый так и можно? Всем пистоли дали. А где наша пистоль?

— Матушка цыц.

— Не цыцкай на матерю. Разживись в начале, чем цыцкать.

— Я на вас тоже Ракову пожалуюсь. Стоять.

Бердышом Торопка преградил путь Даше. Та протянула кувшин.

— Водички. Напиться.

— Не можно. Принимай назад.

Эту сцену видели Каракут и Рыбка. Движеньем руки Каракут остановил их маленький поезд. Каракут спрыгнул с коня и подошел к стрельцу. Сзади него держался Рыбка. Торопка вперед выставил бердыш.

— Не подходи.

К нему на подмогу бросилась Макеевна.

— Уйди носатый.

— Ты чего, жиночка.

— Думаешь, если у нас пистоли нет так можно? Торопка, дай бердыш.

— Матушка.

Пока они тянули друг у друга бердыш, Каракут склонился над преступницей. Ее глаза были закрыты, но она еще жива. Каракут достал маленькую сулейку. Приложил ее к пересохшим губам женщины.

— Ты что это. Нельзя. — крикнул Торопка.

— Нельзя так нельзя. За что ее?

Из под локтя Торопки выглянула Макеевна.

— Мужа свово казнила, убивица. Пока спал, зарезала.

— Было за что?

. — Коли так. Что с того?

Каракут подошел к Даше. Руку положил на плечо коротко.

— Дочь? Нечего тебе тут делать. Домой иди. Она заснула теперь. Далеко она.

* * *

После того как пополдничали, Битяговский за ухо вытащил Митьку Качалова из-за теплой большой печки. Там Митька, как и положено провинциальному русскому человеку, вознамерился славно всхрапнуть часок, а лучше и другой и третий.

— Да рази ж сегодня мой черед, Михайло Петрович. — жаловался Митька. Дьяк его не слушал и свое долдонил.

— Рассыпались как тараканы. Вот уж мы с вами субботу святую спразднуем. Розгами да уксусом. Заходи, — дьяк толкнул Митьку в черный спертый воздух Брусенной избы. Теперь дьяк сидел за толстыми хозяйственными книгами, а напротив Качалов скрипел пером и нудел.

— Леонтия Терехова вдовица. Две кадушки с медом гречишным. Эх, она сама как мед..

— Жито, жито за ней.

— Не было за ней жита.

— Гляди лучше.

Качалов со вздохом встал и пошел к двери. Дверь внезапно распахнулась. Впечатала Митьку в бревенчатую стену… Вошел разъяренный Михаил Нагой. Высокий с испитым лицом.

— Где деньги, дьяк.

А дьяк, словно не расслышал, сказал невозмутимо.

— Мишка, а книги прибери. — а потом добавил как будто только сейчас заметил князя.

— Здрав будь княже, Михаиле. С брюхом что не так? Больно гневлив ты сегодня.

— Деньги, дьяк.

— Нету, князь. Пока с Москвы указу не было.

— С Москвы. От Бориса.

— От государя.

— От государя… Как бы все не перевернулось однажды, дьяк. Тогда…

— Это я уже слыхал. От кого же? Андрюшка Молчанов помяс ваш что-то такое вспоминал. Пропал он что то. Давно не видать. Или видать. Это с какого крыльца смотреть. С моего вот допустим…

Михаил Нагой тяжело смотрел на Битяговского. Резко повернулся и вышел из Брусенной избы.

* * *

Во дворе московского кремлевского дворца ловкие ярославские мужики сколачивали невысокий широкий помост. Все как один в просторных рубахах. Тесали высушенные бревна, добирались до белого тела. Стучали, покрикивали друг на друга.

Борис Годунов отошел от окна. Он красивый черноволосый мужчина. Мягкой рукой обнимал золотое яблоко державы. Прошел мимо пустого деревянного резного трона, чуть касаясь его рукой. На лавках у стен самые сильные люди. Лупп Колычев, дьяк Вылузгин, Ф.Н. Романов и Василий Шуйский.

Вылузгин развернул свиток и начал зачитывать письмо Битяговского.

— А Андрюшку Молчанова на дыбе пытали и показал тот, что Михайло Нагой принуждал его над парсуной царя ворожить и волос царицын над колдовским огнем жечь. Говорил Михайло, что царица бесплодна как пустыня Синайская. А еще зелье ядовитое у Нагих в подполе в мешках хранится. Оный Андрюшка по недосмотру убег, но ловят его знающие люди. Не уйдет колдун.

Лупп Колычев не выдержал. Лохматый огромный он почти кричал.

— Колдуна этого в Москву везти. К патриарху. Пусть в огне издохнет.

— Другого найдут. Под корень рубить надо. — заметил Вылузгин.

— Нагих. Все семя в Пелым. Память о них избыть. Углич вон он как бельмо в глазу. Всем видать. Не прыщ на заднице. — это уже Федор Никитич себя проявил, а Годунов как бы и не слышал. На Шуйского посмотрел.

— Князь Василий Шуйский что думает?

— Чем дальше от Москвы тем славы больше. — заметил князь Василий. Эх, знал что-то князь Василий. Все понимал. Здесь среди этой расплывающейся серой роскоши, его скромное платье блестело самым лучшим бриллиантом.

— Тебе ли не знать. — подметил молодой Романов.

— Мне ли не знать. — смиренно признал Шуйский.

Лупп не унимался.

— Кто теперь про брата твоего помнит, князь Василий? А он герой. Псковский сиделец. Баторий круль польский об этого воеводу зубы обломал. А как злоумышлять стал. Новую жену царю Федору приготовил. Вмиг в опале оказался и смерть нелепую принял. В келье угорел. Кто про него теперь помнит.

— Я помню.

— Вот так так. Смотри, правитель, зря ты его из опалы достал. Не смирились не забыли Шуйские. — Романов посмотрел на Годунова.

— Прав ли Федор Никитич, князь Василий? — спросил правитель.

Шуйский отпираться не стал.

— Прав. Прав. Не забыли Шуйские. Не забыли, что бунтовали против законной власти и не простим себе этого пока не искупим грех верной службой.

Ох и скользкая жаба. — громко сказал Федор Никитич, но про себя.

— Верю тебе, князь. А более всего твоему поучительному прошлому. Оно ни тебе ни меня не подведет. Что с Нагими присоветуешь? — поддержал Годунов Шуйского.

— Если бы не Дмитрий. Раз и нет Нагих. А здесь. Природного царя наследник. Тут думать надо кем он дальше будет. Рюрикович по имени и Нагой по естеству. Их разделить надо. Нагих в Угличе оставить, а Дмитрия сюда в Москву. При себе держать. Понадежней.

Федор Никитич не сдавался.

— Дмитрий в Москве повод для бунта. Всегда и везде. А Пелым. Там им хорошо будет. Лес, монастырь и палаты каменные. Приставом Пеха пошлем, а князь Василий?

Шуйский улыбнулся и кивнул головой.

Правитель снова отошел к окну. Всех выслушал, теперь ему решать. Сказал сам себе вполголоса.

— И ничего-то ему не нужно. Ни одеж золотых, ни казны. Потому как природный. Настоящий. От бога. Как Дмитрий царевич. Царь государь. Батюшка. Царица волнуется. Обедать пора.

Один из мужиков поднял голову и махнул рукой правителю. Годунов свое решение принял, но никому об этом не сказал. Ни для этих ушей такое решение. Снова правитель прошел мимо пустого трона и залицемерил как замироточил в церковный расписанный в святцах праздник.

— Мы с вами люди наилутчшие, но такое дело не нашего умишка. Здесь речь о сыне государевом. Значит, государь решать будет.

* * *

По рыночной площади Углича расхаживал казак Рыбка. Вокруг верблюда Васьки образовался почтительный круг из горожан никогда не видавших такого чуда. У Каракута на руке сидел недвижно белый кречет в слепой шапочке. Рыбка ходил кругами. Размахивал на все христианские стороны белоснежной огромной костью. Развлекал народ честной.

— А зайцы в Сибири как коровы. Их доить можно. — возглашал громко и серьёзно казак.

В толпе рассмеялись.

— Вот брехун казак.

— Брехун? А это что, по-твоему? — Рыбка махнул костью.

— Нога зайчонка сибирского. Сибирь это Эдем, где млеко в берегах. Земля жирнее самого жирного попа. Из одной елки полдеревни срубить можно. Рыбы в реках воды не видать. Так что православные, если хотите как у Христа запазухой жить. Бросай все. Дуй в Сибирь. Мы сейчас в Москву. Ермаковскую казну царю везем. Потом назад пойдем. Так что женочки которые вдовые, бобылихи или так одинокие. Девицы на вас надежда особая. Казаки, воеводы, людишки царские, полоненные. Вся Сибирь стонет. Какая нибудь хворая лядащая бабешка на которую в Угличе никто и не взглянет. Царицей будет. Ханшой Обдорской земли и всех пределов.

На краю толпы образовалось неожиданное смятенье. Через толпу пробивались братья Нагие с холопами. Колотили деревянными ручками нагаек по неуклюжим медлительным спинам. Стихло веселье. По получившемуся проходу шел царевич Дмитрий. По бокам и позади Нагие.

— Кто такие? Что затеваете? — спросил Афанасий Нагой. Младший брат Михаила. Лицо молодое и задиристое.

— Сибирское посольство к государю… И к нашим девкам женихи. — подлез к нему близко какой-то посадский.

Нагой толкнул его в грудь.

— Чего зубы скалишь?

Дмитрий смотрел на Ваську.

— Это верблюда?

— Он самый княже. — торжственно произнес Рыбка.

— Царевич казак царевич. — сказал Михаил нагой.

— Прости царевич.

— А кроме коровы горбатой что еще из затеек имеется?

Рыбка протянул кость.

— Вот. Зайца сибирского нога.

— Возьмем? Царицу потешим. — спросил Михаил у царевича.

Дмитрий заметил кречета.

— Кто это у тебя?

— Белый кречет, царевич. Самый сильный охотник. Никакой сокол не сравнится. Бесценная мудрая птица. Но и достать его трудно. Гнездо ставит высоко. В полунощных горах. Много охочих людей его добывают да мало кому он дается.

— По мне такой слуга. Дядя возьмем птицу. Давай казак.

— Не могу царевич. Это дар воеводы Трубецкого победителю Кучума царя.

— Годунову? — царевич спросил гневно.

Михаил вмешался.

— Дай казак. Тебе царевич велит.

— Моя бы воля… Отдал бы. Но нет здесь моей воли. То царская воля и птица царская.

— Не мне значит… Все равно царем буду моей станет. А Годунова, Годунова…

Внезапно речь его оборвалась. Дмитрий повалился на землю. У него мелко начали дрожать руки и ноги. И стон такой же раздался мелкий и жалкий. Неправильный детский стон. Михаил Нагой действовал быстро.

— Кругом! Кругом становись! — закричал он.

Нагие и остальная свита захватила Дмитрия в кольцо. Закрыла от нескромных взглядов. Кричали.

— Расходись! Расходись!

Михаил Нагой на колени пал перед царевичем. Держал голову. Вставил тонкое лезвие ножа между зубами.

Афанасий Нагой с обнаженной саблей приблизился к Каракуту. Каракут мгновенно понял, что сейчас произойдет. Пытался вытащить шашку. Сзади на него набросились. Прижали к земле. Рядом бросили Рыбку. Афанасий Нагой рубил редкую благородную птицу и яростно втаптывал в грязь уже безжизненное тельце.