Наблюдательный отряд

Дарья Плещеева, 2015

1913 год. Война уже на пороге. Рижские заводы и фабрики выполняют военные заказы, каждая цифра и подробность имеют огромное значение для разведчиков Эвиденцбюро. Но «наблюдательный отряд» российской контрразведки в Риге – на страже. Контрразведчикам становится известно, что врага снабжает сведениями человек, который связан с заводом «Мотор», по банальной причине – его шантажируют. Кто этот человек? Какое страшное преступление он совершил в прошлом? Как о нем стало известно в Эвиденцбюро? Ситуация в точности как в поговорке «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Но бывший полицейский, а ныне агент контрразведки по прозвищу Лабрюйер уж если берет след, то идет до конца!..

Глава третья

Утром Лабрюйер написал целый меморандум для Енисеева и отдал Хорю. Потом он пошел взглянуть на дом, где нашли вторую убитую девочку. На всякий случай взял с собой револьвер. Московский форштадт — не то место, где можно вести розыск безоружным.

Этот дом заставил задуматься…

Московская улица шла почти параллельно речному берегу и соединялась с этим берегом короткими безымянными переулками. В одном из них, выходившем к протоке, за которой был остров Звирзденхольм, и стоял дом, который уже не был заброшенным — кто-то в нем поселился.

Причал у спикеров, дом в трех шагах от реки, Лоцманская улица на северной оконечности Кипенгольма, там, где он шириной не более сотни сажен…

— Лодка, — сказал Лабрюйер, причем довольно громко.

Но какой безумец возьмется сосчитать все лодки, что шныряют по Двине?

Срочно нужны были подробности об исчезновении девочки в Выборге! Выборг — он ведь как будто у воды стоит?

Лабрюйер вышел на Романовскую и быстрым шагом понесся в свое фотографическое заведение.

Там он обнаружил двух хорошеньких певиц, Минни и Вилли. Хорь развлекал их как умел.

— А мы пришли узнать, не нашелся ли для нас итальянец. Или хоть итальянка, — спросила темненькая, Вилли.

Лабрюйер хлопнул себя по лбу.

— Простите, барышни! Столько дел, столько заказов! Но мы найдем, мы непременно найдем! Фрейлен Каролина, сбегайте к госпоже Круминь…

По взгляду Хоря Лабрюйер понял — сейчас парня от девиц и упряжкой владимирских тяжеловозов не оттащишь.

— Или нет, я сам к ней зайду, попрошу, чтобы сварила кофе! — поправился он. — Заодно и принесу пирожных из кондитерской. А вы, фрейлен, пока развлекайте красавиц!

С тем Лабрюйер и убрался прочь через черный ход.

Попросив госпожу Круминь подать кофе в большом кофейнике, он поспешил в любимую кондитерскую у Матвеевского рынка.

В дневное время кондитерскую посещали семьями, Лабрюйер не обращал внимания на детский гомон и целенаправленно пробивался к стойке, за которой трудился буфетчик, ловко хватая с подносов и упаковывая пирожные и булочки.

— Господин Лабрюйер, — услышал он. Его позвал женский голос, мягкий и сильный.

Лабрюйер обернулся и увидел Ольгу Ливанову. Она сидела за столиком с дочкой, сыном и гувернанткой.

— Добрый вечер, сударыня, — сказал он, подойдя.

— Добрый вечер. Я уж не знала, как с вами встретиться. В вашу «фотографию» заходить побоялась. Как бы не навредить… А бродить по Александровской, дожидаясь, пока вы выйдете, тоже как-то не с руки… — она смутилась. — Бог весть за кого примут. Посылать письмо с мальчишкой тоже рискованно — я не хотела, чтобы господин Енисеев знал про это письмо.

— Да какое письмо?!

Лабрюйер уже понял — какое! Но верить своей догадке не желал.

— К счастью, оно у меня с собой. Наташа вложила его в конверт, адресованный мне. Вот так и ношу его…

Ольга достала из хорошенького бархатного ридикюля, украшенного модной вышивкой, сложенный вдвое конверт.

— Да забирайте же, — тихо приказала она. — Можно подумать, я пытаюсь вам всучить любовное признание, а вы меня гордо отвергаете.

— Простите…

Лабрюйер быстро сунул конверт в карман. Он настолько ошалел, что не понимал, как продолжать разговор.

— У нее все хорошо, — сказала Ольга. — И она, и Сережа в безопасном месте. Родня мужа до нее там уже не доберется.

— Честь имею кланяться… — пробормотал Лабрюйер и, как сомнамбула, вышел из кондитерской. На улице он понял, что забыл купить пирожные. И встал столбом, мучительно пытаясь принять решение: возвращаться ли в кондитерскую или искать пирожные в ином месте.

Наконец он додумался, что можно взять что-то сладкое во «Франкфурте-на-Майне», напротив фотографического заведения.

В ресторане при гостинице его знали и предложили выпить чашку кофе, пока соберут для него пакет с пирожками и печеньем. Он охотно согласился — это давало возможность прочитать наконец письмо в полном одиночестве. Посетители ресторана — не в счет.

«Я не знаю, как к тебе обратиться., — так начала Наташа. — Не писать же, право, “Милостивый государь Александр Иванович”. Просто “Александр” — сухо, жестко. А хотелось бы — Саша, Сашенька… Но могу ли?.. Я, кажется, смертельно перепугала тебя своим признанием. Если так — прости меня. Ты — единственный, кому я хотела рассказать о себе, чтобы ты понял, отчего я такая…»

Лабрюйер понимал женщин настолько, насколько обязан сообразительный полицейский агент и толковый полицейский инспектор. Он знал, на что способны воровки и проститутки, знал также, как становятся воровками благовоспитанные дамы из хороших семейств, знал, как они губят нежеланных детей и зажившихся стариков. Но тонкости и оттенки женского любовного переживания были ему совершенно чужды — и он растерялся.

«Но я не стану начинать с детства, хотя детство в моей истории много значит, — писала она далее. — Любви между родителями не было, ненависти, как это случается, тоже не было, а я, совсем еще дитя, видела только скуку. Да, скука в их отношениях преследовала меня, она стала страшнейшей из угроз. Вот почему я мечтала о любви страстной, необычной, сметающей все препятствия. И я, неопытная дурочка, отдала эту любовь чуть ли не первому, кто догадался тайно взять меня за руку и поиграть пальчиками…»

— Этого еще не хватало… — пробормотал Лабрюйер.

Он имел в виду дамскую экзальтированность. Мода на роковых женщин достигла, разумеется, и Риги — с поправкой на немецкую сентиментальность и основательность.

Несколько строк он пропустил — возможно, правильно сделал.

«…и я шла под венец с совершенно неземным восторгом. Потом началась семейная жизнь, и у меня хватало сил не обращать внимания на досадные мелочи, хотя иные терпеть и не стоило, — признавалась Наташа. — Я верила, что обрела свою единственную любовь. Потом родился Сережа, и я стала счастливой матерью. До той поры, когда я узнала, что муж мне неверен, я жила в идеальном мире. Вечно это продолжаться не могло. Но я теперь понимаю, что идеальный мир хрупок. Тогда я была наивной дурочкой. Мне казалось, что наступил тот самый, обещанный Иоанном на Патмосе, конец света…»

О том, как неудачно Наташа стреляла в неверного мужа, Лабрюйеру рассказывал Енисеев. Знать подробности он совершенно не желал. Он вдруг понял одну важную вещь — чтобы мужчина и женщина были счастливы вместе, им совершенно незачем знать прошлое друг друга во всех мелочах, довольно того, чтобы в общих чертах.

«Когда я вышла из суда, меня встретили овациями, курсистки бросали мне белые цветы. Только не подумай, Саша, будто я хвастаюсь этим, нет, клянусь тебе, нет! Я в тот день вообще очень плохо соображала. За неделю до того умер Григорий…»

— Какой еще Григорий?.. — удивился Лабрюйер. — Не было никакого Григория!

Он еще не дошел до того, чтобы в ресторане вслух с самим собой разговаривать. Но внутренний голос оказался довольно громким — Лабрюйер даже испугался, что это уста заговорили. Несколько секунд спустя он понял — речь о покойном Наташином супруге. Том, кого она желала застрелить, но промахнулась. Супруг оказался трусом — вместо того, чтобы прикрикнуть на обезумевшую жену, сиганул в окошко, неудачно упал, расшибся, образовалось внутреннее кровотечение. Человек, насмотревшийся на покойников и побывавший во всяких переделках, знает, что это за гадость.

«…и накануне суда ко мне пришла его матушка. Боже, как она кричала! Когда я вернулась домой, Сережи там уже не было, его увезли. Я с ног сбилась, отыскивая следы. Светские знакомые, которые сперва осыпали меня комплиментами, понемногу все от меня отвернулись. Я поняла цену их дружбы…»

— Да уж… — буркнул Лабрюйер. Он очень хорошо понимал людей, которые перестали приглашать к себе даму, что хватается за револьвер из-за сущего пустяка, мужниной интрижки.

«Теперь ты понимаешь, Саша, в каком я была состоянии, когда собралась уйти в монастырь…»

— О Господи… — прошептал он.

Честно говоря, Лабрюйер прекрасно обошелся бы без этой исповеди. Ему бы вполне хватило простых слов: соскучилась, часто тебя вспоминаю, жду встречи. Он свернул письмо и сунул в карман, решив дочитать на досуге. Что-то с письмом было не так — оно не вызывало желания сразу написать ответ, как полагалось бы. Нужно было думать, а думать об отношениях с женщиной, анализируя их во всех причудливых тонкостях, для многих мужчин — сущий ужас. Так что Лабрюйер взял приготовленный для него сверток, надел пальто и котелок, вышел на Александровскую и лихо перебежал ее прямо перед трамваем.

Хорь сидел в салоне один — разве что в компании остывшего кофейника. Лабрюйер положил на столик сверток с пирожками и печеньем. Хорь, надувшись, отвернулся.

— Найдем мы им итальянца или итальянку, — вздохнув, сказал Лабрюйер. — Ты ведь догадался взять у них адреса и телефонные номера?

— Они теперь вместе живут, — ответил Хорь. — Родители позволили Вилли немного пожить у Минни, чтобы приглашать домой одного учителя на двоих, так дешевле выйдет. Оплатили ее полный пансион. Девицы просто счастливы. Они на Елизаветинской живут. И телефон там есть, Минни записала. Где же теперь искать итальянца?

— Черт его знает… — Лабрюйер задумался. Всякий иностранец должен сообщить о себе в полицию. Хозяева гостиниц подают туда сведения о постояльцах. Если синьор или синьора прибыли в Ригу, не скрывая своего происхождения, то в полицейских участках о них знают. А если тайно?

Дверь, ведущая в задние помещения «Рижской фотографии господина Лабрюйера», приоткрылась, и оттуда выглянула круглая румяная физиономия Росомахи.

— Приветствую! — сказал Росомаха и собирался было что-то добавить, но Лабрюйер перебил его:

— Мне нужен Горностай.

— Горностай усердно рисует шестеренки. Ты знаешь, Леопард, что такое шестеренка? О, это мечта чертежника!

— Так ему и надо. Ты увидишь его сегодня?

— Я могу оставить записку для Барсука.

— Сойдет. Мне нужно сделать запросы в столицу.

— Да, он говорил, что ты взял след.

— И препоганый след…

Лабрюйер взял кофейник с остывшим кофе, пакет с лакомствами и повел Росомаху в закуток возле лаборатории. Там он рассказал о своих изысканиях и подозрениях так, как, возможно, не рассказал бы Енисееву. Росомаха был ему куда ближе ехидного и причудливого контрразведчика.

— А ты догадываешься, что это может быть злодей, совершенно непричастный к краже сведений? — спросил Росомаха. — Ты так яро пошел по следу, но всего по одному следу. Что, если ты потратишь время на маньяка, не пытаясь найти других кандидатов в шпионы? А маньяк окажется всего лишь безумцем, давно сидящим в палате на Александровских высотах?

— Александровские высоты? Стой! Это ты хорошо подсказал…

— Рановато ты туда собрался.

Но Лабрюйеру было не до шуточек. Он притащил фотокарточки с копиями документов; бурча и чертыхаясь, отыскал то, чему от усталости и помутненного рассудка сразу не придал значения.

— Свидетель, у нас есть свидетель… вот, гляди… если только он жив и не спятил всерьез… вот, студент политехникума, и надо же — латыш, Андрей Клява…

Политехникумом рижане по привычке называли Политехнический институт. Хотя название уже несколько лет как поменялось, но одно слово выговорить сподручнее, чем два.

— Что за фамилия такая странная?

— По-латышски — «клен». У них много таких растительных фамилий. Наш Ян — Круминь, а это «кустик». Клява! Знаешь, сколько в здешней губернии Кляв? А искать родню придется.

— Ты слишком увлекся, Леопард, — спокойно сказал Росомаха. — Нельзя так.

— Клява был признан невменяемым и законопачен в лечебницу навеки. Но если он был подсунут суду вместо виновника, значит, были доказательства, что он во время предполагаемой смерти девочки околачивался где-то поблизости. Надо…

— Не надо, Леопард. На Александровских высотах твой Клява в безопасности. Если только он жив. Такие козыри достают из рукава в последнюю минуту. Ты отлично идешь по следу, но тут — игра…

Росомаха сказал это очень серьезно. И Лабрюйер понял его куда лучше, чем понял бы Енисеева со всеми енисеевскими выкрутасами.

— Ты считаешь, лучше его пока не трогать?

— Не забудь — Эвиденцбюро знает, что твоя «фотография» — что-то вроде нашего опорного пункта. Тебе ничто не угрожает, но за тобой наблюдают…

— Черт!

— Ты так увлекся сыском, что, кажется, совсем забыл об этом, — тихо сказал Росомаха.

— Я последняя скотина…

— Нет, ты просто отличный сыщик. Так и Горностай считает. Но ты никогда не был тем, кого преследуют.

— Отчего же, был…

— В молодости, когда гонял всякую шушеру. То ты за ними по крышам скачешь, то они за тобой. Ты увлекся одной версией, и это плохо. Нужно и прочие попробовать, — рассудительно сказал Росомаха. — Конечно, оба убийства можно считать доказательством, что ты уже приблизился к источнику сведений. Можно — но не успокаиваться на этом.

— Ты хороший товарищ…

Лабрюйер имел в виду, что Росомаха деликатно, но твердо разъяснил ему положение дел без всякого ущерба для самолюбия.

— Да и Горностай хороший товарищ, — усмехнулся Росомаха. — Просто ремесло у вас разное. Ты — сыщик, ты загоняешь дичь, вот этим и занимайся. Он… он — актер, понимаешь? Он кем угодно притворится, чтобы добыть сведения. Вот Хорь у него учится. Думаешь, почему Хорю велено ходить в юбке? Пусть воспитывает самообладание. Я тоже несколько ролей отлично исполняю — пьяного купчину, к примеру, так изображу!..

Лабрюйер вспомнил, как Росомаха извлекал его из гостиничного номера, где фрау Берта чуть было не уложила его в постель.

— А ты — не актер. И ничего в этом плохого нет. Мы это знаем и актерствовать тебя не заставим. Так что ищи других непойманных мерзавцев, не только маньяка.

— Как же быть с Клявой?

— Мы попробуем осторожненько узнать, жив ли он вообще. А теперь — вели Пиче сбегать за провиантом. Я голоден, как собака!

Росомаха поел и прилег отдохнуть. Ему предстояла бессонная ночь, а что за дело — он не сказал. Лабрюйер знал, что обижаться не след — у каждого в наблюдательном отряде свое занятие, вот ему отвели поиск ценной добычи полицейскими способами, прочие исследуют окрестности рижских заводов на свой лад. А военные заказы — всюду: «Руссо-Балт», кроме автомобилей и вагонов, изготавливает походные кухни, телеграфные и телефонные двуколки, ящики для снарядов; «Феникс» стал выплавлять отменную сталь; «Ланге и сын» мало того, что корабли строит, — на подводную лодку замахнулся; «Мюльграбенская верфь» собирается строить миноносцы; «Унион» — электродвигатели…

Заводов и фабрик много, наблюдательный отряд — один.

Лабрюйер малость затосковал — поняв, что наломал дров. Не то чтобы он в годы полицейской службы был совсем уж безупречен и блистал чистотой совести — всякое случалось. Но две смерти подряд? Многовато. Тут кто угодно затосковал бы — от сознания своей преступной глупости.

Лабрюйер ушел в пустой салон. За стеклами витрины шла вечерняя городская жизнь. Рижане гуляли, шли в гости, возвращались из гостей. Город понемногу близился к той грани, когда кончаются невинные вечерние развлечения честных бюргеров и начинаются иные — с ароматом дорогих коньяков и горьким запахом абсента, с облачками приторно-сладкой пудры на обнаженных плечах и кокаинового порошка, с отчетливым душком дорогого и грошового разврата.

Среди прочего реквизита, в салоне был и подсвечник с двумя свечками. Лабрюйер зажег их и снова взялся за Наташино письмо. Перечитал. Удивился тому, что оборвано чуть ли не на полуслове:

«Саша, любимый, я не могу больше писать. Помню, все помню и жду встречи. РСТ. Твоя».

«РСТ» — это было как пароль, «Рцы слово твердо». Он помнил, как она это говорила…

Лабрюйер смотрел на листок и мучился: что на это можно ответить? Есть ли в природе такие слова?

С утра он телефонировал Линдеру.

— Посоветоваться надо, — сказал он молодому инспектору. — Давай я тебя завтраком в «Северной гостинице» угощу. И оттуда ты — сразу на службу…

Чуть ли не прямо в трубке раздался рев младенца.

— Я бегу, жди меня там! — крикнул Линдер и пропал.

Лабрюйер быстро оделся, выбежал на Суворовскую и вскочил на заднюю площадку трамвая. До Полицейского управления и «Северной гостиницы» напротив него было — рукой подать, то есть примерно полторы версты, летом пробежаться — одно удовольствие, а зимой, пожалуй, четверть часа потребуется. Но он не хотел заставлять Линдера ждать. И он догадывался также, что младенец в доме — это постоянные траты. Лабрюйер предполагал, что питается теперь молодая семья не лучшим образом. И, опередив Линдера минут на десять, успел заказать яичницу, бутерброды с копченой рыбой, булочки с кремом и неизменный кофе.

Лабрюйер уже успел обсудить с Линдером, как именно искать заезжих итальянцев, когда в ресторан вошла давешняя дама-ругательница и решительно двинулась к их столику.

— Доброе утро! — громогласно сказала она. — Господин инспектор, я по своему делу! Неужели в Риге так мало порядка, что за две недели нельзя найти несколько женщин и одного мужчину?

— Госпожа Крамер, вот тот человек, который вам нужен! — воскликнул Линдер. — Он занимается частным сыском, он что угодно из-под земли достанет! Рекомендую — господин Гроссмайстер! А я не могу — служба, служба!..

И Линдер сбежал.

— Присаживайтесь, госпожа Крамер, — обреченно сказал Лабрюйер. — Кого вы ищете? Если наша полиция до сих пор этих людей не нашла — так, может, они и не в Риге?

— Я сразу вижу, что вы человек солидный, не то что молодой петух. С вами я могу говорить прямо. Благоволите подняться ко мне в номер, — приказала госпожа Крамер.

Это оказался тот самый номер, откуда Лабрюйера спасал отважный Росомаха.

Дама сняла шляпу, долго оправляла перед зеркалом пышное бандо седых волос, потом села за стол и заговорила.

— Садитесь и вы. Ну вот, теперь слушайте. Я ищу двух своих теток, которые, скорее всего, умерли, также кузена моего покойного первого супруга, который, видимо, давно на том свете, и еще одну дальнюю родственницу — ей тоже уже пора бы переселиться в небесные чертоги.

Лабрюйер от такого начала онемел.

— Но сами они мне не нужны. Я имею средства, да! Значительные средства! А они — попрошайки.

— Так чего же вы хотите, сударыня?

— Найти их, разумеется.

— Ну, хорошо. Запишите мне их имена.

Фрау Крамер замялась.

— Все это немного сложнее, чем кажется, господин Гроссмайстер. Найти этих людей — только половина дела. На самом деле мне нужны другие люди, черт их побери, да еще раз побери!

Лабрюйер понял, что по этой даме тоскует палата на Александровских высотах.

Рижский приют умалишенных имел давнюю и любопытную историю. Основоположником его рижане считали государя Александра Первого. Побывав в 1815 году в Риге, он, разумеется, посетил Цитадель — крепость, которую шведы прилепили к северной оконечности Риги — какой она была в семнадцатом веке. Цитадель строилась для нужд шведского гарнизона, потом в ней разместили русский гарнизон, а также работный дом и лазарет. Там царь увидел, в каких условиях содержатся несчастные рижские безумцы, и ужаснулся. Положим, по всей Европе опасных сумасшедших держали взаперти и в цепях, но именно эти потрясли царя настолько, что четыре года спустя он подарил для устройства приличной лечебницы участок на Александровских высотах. Но к названию местности царь отношения не имел — случилось забавное совпадение. Во время Северной войны, в 1710 году, там распорядился поставить укрепления Александр Меншиков. А поскольку скромностью он не страдал, то и велел впредь звать их Александровскими высотами.

Сейчас это богоугодное заведение состояло из нескольких каменных зданий. Кроме безумцев, там находили приют и обычные немощные старики, не имевшие близких, а также приезжали туда студенты-медики — потому что лечебница имела свой склеп и помещение для вскрытия трупов.

— И какие же люди нужны уважаемой госпоже? — осторожно спросил Лабрюйер, уже ожидая услышать имена Александра Македонского и Наполеона Бонапарта.

— Мне нужны… О мой бог, как все это мерзко! Вы человек солидный, не молодой бездельник, как этот полицейский инспектор.

— Но вы сперва объясните, кто вам нужен. Видите ли, у меня мало времени.

— Да, да, я понимаю. Такой господин, как вы, не может сидеть без дела, он необходим всем. Такой положительный добропорядочный господин, наверняка примерный отец семейства… Должно быть, у вас прелестные малютки?

— Изумительные, — подумав почему-то про Хоря, ответил Лабрюйер и усмехнулся в усы: знал бы Хорь, что его считают малюткой… — Простите, у меня назначена деловая встреча.

Лабрюйер встал.

— Одну минуту, всего одну минуту! Я объясню вам суть! Есть вещи, говорить о которых трудно — все равно что признаться: да, я плохая мать, я утратила бдительность, я потеряла единственную дочь…

— При чем тут дочь? — искренне удивился Лабрюйер.

— Да ведь она сбежала в Ригу вместе с этим мошенником-итальянцем!

Лабрюйер сел.

— Что за мошенник? — строго спросил он. — Откуда взялся?

— Приехал к нам в Дрезден, рисовал портреты, давал уроки рисования. И высматривал девиц с хорошим приданым!

— Это случается. Но почему же вы прямо не сказали в полицейском управлении, кто вам нужен?

— Ах, мне было стыдно…

— Но как вы догадались, что ваша дочь и итальянец сбежали в Ригу?

— Очень просто — у мужа тут родня. То есть у моего покойного первого мужа. Мы иногда переписывались, поздравляли друг друга с праздниками. Догадаться было легко — Софи украла письма из шкатулки, а в письмах были адреса рижской родни. Вот почему я думаю, что они сбежали в Ригу. Они знали, что в Риге их примут и приютят.

— Хм… Говорите, итальянский живописец?

— Мазила! Настоящий низкопробный мазила! Меня учили рисованию, я в живописи разбираюсь! Ему хватило месяца, чтобы увлечь мою маленькую дурочку!

— Как это случилось?

Дама, то охая, то ругаясь, рассказала: живописец по прозванию Мазарини появился в Дрездене, где и своих мазил хватало, осенью, возможно, в октябре. В ноябре он уже давал уроки Софи и ее подругам. В середине декабря он похитил Софи и скрылся.

Была в этой истории одна подозрительная нелепость — фамилия афериста. Госпожа Крамер явно не знала французской истории, а Лабрюйер читал романы Дюма и знал про кардинала Мазарини. Взять себе такое прозвание мог только большой наглец, уверенный, что в благопристойном немецком городе историей семнадцатого века интересуются только учителя в гимназии. Наглец был уверен, что никто не спросит его о фамилии — или же твердо знал, что в Дрездене он ненадолго…

— Я попытаюсь найти этого Мазарини, — сказал Лабрюйер. — Что вы успели сделать?

— В полиции мне сказали, что родственников мужа в Риге не обнаружено. Я побывала на кладбищах, в конторах. Таких людей не хоронили.

— Что вы еще сделали?

— Я каждый вечер хожу в театры, даже в Латышском обществе была, слушала какую-то русскую оперу, совершенно непонятную. Видите ли, Софи обожает театр. Если она в Риге — то обязательно ходит на спектакли. А одна она в театр не пойдет, значит, они придут вдвоем. Господин Гроссмайстер, что, если нам сегодня вечером отправиться в Немецкий театр? Все расходы я беру на себя!

— Нет, этого мы не сделаем. А сделаем вот что — вы мне дадите фотографическую карточку дочери…

— Но почему?..

— Потому что нас не должны видеть вместе, госпожа Крамер. Вы ведь хотите не скандал в театре устроить, а отвадить Мазарини от вашей дочери. Для этого нужно хотя бы собрать сведения о нем.

— Да, скандал в театре я бы непременно устроила, — призналась дама. — Я бы его убила!

— Доставайте фотографическую карточку дочери.

— Да, да, сейчас…

Ридикюль госпожи Крамер габаритами соответствовал хозяйке, и Лабрюйер не удивился бы, если бы оттуда явился парадный портрет в позолоченной раме.

— О мой бог, где же она, где же она? — бормотала дама, выкладывая на стол столько всякого загадочного снаряжения, что хватило бы Робинзону Крузо для освоения необитаемого острова. — О мой бог, я ее показывала одной особе и потеряла! Я верну карточку и отдам вам! А сегодня я сама пойду в театр. В Немецком театре дают оперу Верди… или не Верди?.. Какую-то итальянскую оперу дают, и я однажды слышала в антракте итальянскую речь. Оказывается, в Риге есть и другие итальянцы, кроме прощелыги Мазарини! И они ходят в театр, представляете? Я хотела спросить их о Мазарини, но в последнюю минуту поняла — соврут, черт побери, и еще раз побери!

— Значит, завтра утром я буду иметь честь навестить вас, — быстро сказал Лабрюйер. — Всего доброго, госпожа Крамер, приятно было познакомиться! Примерно в это же время, в вашем номере!

И он выскочил в коридор.

Дама вывалила на него столько разных сведений, что в них не мешало бы разобраться без суеты.

Поиск итальянцев в театре показался Лабрюйеру странным и подозрительным занятием. Ведь Минни и Вилли исправно бегают на все оперные спектакли, они бы заметили столь необходимых им итальянцев, однако этого не произошло. Возможно, госпоже Крамер просто повезло… или же госпожа попросту врет, но с какой целью?..

Нужно было посоветоваться — с кем?.. С Енисеевым? Лучше бы с Росомахой. Но формально наблюдательный отряд возглавлял Хорь. Впервые Лабрюйер подумал, что это просто замечательно. Нужно изложить все подробности странной встречи Хорю — а он пускай совещается с Горностаем.

Хорь, выслушав донесение, поступил именно так, как должен был бы поступить мужчина, влюбленный в хорошенькую девушку: он первым делом телефонировал Минни и Вилли, вызвав их на свидание. Одна без другой не пришла бы, и Хорь сказал:

— Слушай, Леопард, будь другом. Поведи куда-нибудь эту Минни, в лабораторию, что ли, всю нашу кухню ей покажи…

— А ты, не снимая юбки и парика, начнешь обхаживать Вилли? — прямо спросил Лабрюйер. — А потом ты, в своем природном виде, объяснишь Вилли, что был фотографессой-эмансипэ, на которую рижане ходили смотреть, как на дрессированного бегемота?

Хорь повесил голову. Ситуация и впрямь была самая дурацкая. Лабрюйеру стало жаль парня.

— Да отвлеку я эту Минни, отвлеку. Только что скажет Вилли, когда ты полезешь к ней целоваться?

— Девицы, между прочим, в щечку целуются!

— Ты еще успеешь как следует побриться.

— Черт!!!

Хорь исчез — со скоростью свиста умчался в лабораторию, куда была проведена вода, греть кастрюльку на спиртовке, взбивать пену помазком, готовить горячий компресс из мокрого полотенца, приводить свои щеки в поцелуйное состояние. Лабрюйер рассмеялся. Водевильное положение, в которое угодил Хорь, было воистину трагикомическим.

Вилли и Минни ворвались в фотографическое заведение вместе с начавшейся метелицей, обе — румяные, со снежинками во взбитых волосах; они с хохотом поочередно повернулись к Лабрюйеру спиной, чтобы помог раздеться, и он остолбенел — в воздухе запорхали их шали, взлетели и опустились куда попало шапочки, аромат нежных цветочных духов заполнил пространство салона.

Хорь выбежал к ним — уже без нелепого банта на груди, улыбаясь так, как будто ему принадлежало все счастье вселенной.

С немалым трудом Лабрюйер усадил молодежь возле столика с альбомами.

— Вы, барышни, ведь часто ходите слушать оперы? — спросил он.

— Да, конечно!

— Как же вы не обратили внимание на компанию итальянцев, которые бывают в Немецком театре?

— Как? У нас? Итальянцы?

— И в антрактах говорят по-итальянски.

— Не может быть!

Тут Лабрюйер узнал много нового о театральной публике.

Звонкоголосые барышни немного утомили его — ему казалось, что уже звенит в голове, в самой серединке.

— Не сходить ли нам сегодня на Верди? — спросил он.

— Сегодня, Верди? Но сегодня же нет спектакля!

В который уже раз за день Лабрюйер помянул тихий приют на Александровских высотах. Он решил, что утром все же сходит на встречу, но встреча, скорее всего, будет последней. Нельзя тратить время на безумных бабушек, когда столько дел.

Хорь меж тем сидел чуть ли не в обнимку с девушками и развлекал их историями из московской театральной жизни. Он несколько раз слушал в Большом театре Собинова — самого Собинова! — которого даже в «Ла Скала» петь приглашали. Минни и Вилли восторженно выпытывали подробности, они-то были знакомы с красавцем-тенором только по граммофонным записям.

Потом девушки, уговорившись о походе на «Демона», убежали.

Уж на что Лабрюйер не разбирался в дамских нарядах, а и он понял: придется срочно добывать приличное платье для Хоря, потому что одно дело — маскарад в фотографическом заведении, а другое — настоящий выход в свет, и он сам прекрасно понимает, что не должен своей внешностью и манерами опозорить спутниц. Они забрались в лабораторию и стали изобретать способ купить дамское платье на глазок, без примерки. Оттуда Хоря вызвал Пича, помогавший брату в салоне. Хоря срочно требовал к телефонной трубке Барсук.

— Да, так, — сказал Хорь. — Ну да. Я так считаю. Другого способа нет. Да, сегодня. Я там был, я знаю местность. Действуй. И Горностаю скажи — я так решил, так и будет.

Завершив короткий разговор, Хорь повернулся к Лабрюйеру.

— Я в ночь выхожу. Когда приду — сам не знаю. Может, утром, может, днем. Сейчас прилягу. Может, удастся поспать…

Хорь посмотрел в окошко, на улице уже почти стемнело, и Лабрюйер понял этот взгляд: темнота способствует сну, это прекрасно.

— Для меня будут распоряжения? — спросил Лабрюйер.

— Да, конечно. Если я в течение суток, считая от сего часа, не дам о себе знать, пошлешь Пичу… где карандаш?.. Я напишу адрес, это — комната, которую снимает Барсук в Задвинье, мы можем быть там. На самый крайний случай… ну… в общем, пойдешь в Александроневский храм и закажешь сорокоуст за упокой души воина Дмитрия с дружиною.

— Дмитрий — это ты?

— Я. Телефонируешь в столицу, уйдешь отсюда, все оставишь на Круминей, снимешь жилье где-нибудь на окраине и будешь ждать другого наблюдательного отряда.

— Что вы собрались делать?

— Есть подозрение, что наши приятели из Эвиденцбюро ночью заберутся в дирекцию «Мотора», чтобы покопаться в чертежах и документах. Есть подозреваемый, который их впустит. Дыра в заборе даже подготовлена!

— Хорь, эта дыра была там всегда.

— Почем ты знаешь?

— Закон природы, Хорь. Ты завод, фабрику или мастерскую хоть двухсаженной каменной стеной обнеси и роту сторожей приставь — круглосуточно вокруг ходить, а дыра будет. По-моему, она самозарождается разом с забором. И все рабочие будут о ней знать, даже мастера, и никто не проболтается.

— Почему?

— Потому что — кормилица! Они через эту дыру всякое добро из цехов таскают и к знакомым скупщикам несут.

— Значит, в этом деле могут участвовать и рабочие?

— Конечно, могут, — смутно представляя себе, как наблюдательный отряд вышел на след злоумышленников, ответил Лабрюйер. — Рабочего, Хорь, обольстить легко. Они после пятого года еще не угомонились толком. Все им свобода, равенство и братство мерещатся.

— Но ведь будут когда-нибудь свобода, равенство и братство? — неуверенно спросил Хорь.

— Разве что на том свете. Вот какое у меня равенство с Минни и Вилли? Какое братство у директора завода со слесарем? И какая, к черту, свобода, когда ты зависишь даже от булочника? Не испечет он хлеба — и сиди со своей свободой голодный.

— Но вот Робинзон Крузо сумел же все на острове устроить. И не голодал!

— Он только и мечтал, чтобы обменять свою свободу вместе с устройством на самую жалкую комнатенку в Лондоне…

Хорь не ответил, а молча пошел в закуток, где было оборудовано ложе.

Лабрюйер сел с Яном проверять книгу заказов. Для съемки нужен дневной свет, никто не придет в фотографическое заведение в потемках. Разобравшись с книгой, Лабрюйер отправил Яна домой и сел вычерчивать схему своего розыска, отмечая живых пустыми кружочками. А мертвых — заштрихованными. Мыслительной работе помешала госпожа Круминь, решившая, что сейчас самое время вымыть в салоне полы.

— А у семейства Краузе совесть нечиста! — вдруг объявила она.

— Какого такого Краузе?

— Того самого, что елку опрокинул. Сам Краузе, когда были беспорядки, ни в чем не повинных людей погубил, донес на них.

— Откуда вдруг такие сведения? — удивился Лабрюйер. И оказалось — госпожа Круминь, сильно невзлюбив семейство Краузе из-за опрокинутой елки, которую она наряжала с таким старанием, в свободное время совершила обход приятельниц, живших на Романовской и много чего знавших про события пятого и шестого года. Она имела цель — узнать побольше пакостей про Краузе, и цели своей достигла.

И пятый, и шестой год были для рижан тяжким испытанием. Уличные бои, вспыхивавшие возле фабрик и заводов, стрельба из чердачных окон по драгунам и солдатам, аресты, порой совершенно необъяснимые, объявленное наконец генерал-губернатором Соллогубом военное положение, обыски прямо на улицах, нелепые действия военных патрулей, отнимавших револьверы даже у полицейских, — вспоминать все это Лабрюйеру вовсе не хотелось. Возможно, потому, что как раз тогда он и двух дней подряд не бывал трезвым. А вот госпожа Круминь увлеклась своим докладом.

— Эти Краузе живут на Романовской, в двадцать втором доме, а как раз напротив, в двадцать пятом, эти сумасшедшие студенты и актеры устроили свой комитет — федеральный, что ли, комитет. Туда всех тащили, кто под руку подвернется, сами судили, сами в них стреляли — господин ведь помнит, что у Гризиньской горки чуть ли не каждый день покойников находили. Лежит — а у него десять дырок в груди! Малому ребенку понятно — расстреляли, а за что — только Боженька знает. Вот к ним Краузе и пошел с доносом.

— Откуда вы это знаете, госпожа Круминь? — пораженный уверенностью супруги дворника, спросил Лабрюйер.

— Так все же знают! У Краузе племянник там просто поселился, в этом проклятом комитете. Это его сестры сын, фамилия другая. Но соседи же все знают. Студент-медик, куда потом девался — непонятно. Может, его самого расстреляли. Туда ему и дорога! Это через него Краузе донос отправил!

— И на кого же он донес?

Лабрюйер не хотел копаться в тех давних и кровавых событиях — он просто решил дать госпоже Круминь выговориться.

— На Гутера — Гутеру он был должен. Анна Блауман тогда у них служила, она знает — Гутер за долгом приходил, ругался. Две тысячи рублей!

— Немало!

— Моему муженьку за такие деньги пришлось бы пять лет работать — не есть, не пить, новой рубахи не сшить, тогда бы столько заработал. А у богатых две тысячи — фью! Как дым в трубу! За один вечер потратить могут!

— Но ведь в доносе он этого написать не мог.

— Нет, конечно, в доносе было — что Гутер, и Крюгер, у Крюгера была отличная столярная мастерская, и Хуго Энгельгардт — все в «черной сотне» состояли и бунтовщиков полиции выдавали. А как проверишь? Крюгеру Краузе тоже был должен, а с Энгельгардтом иначе вышло — госпожа Краузе его единственная наследница. Они втроем пошли в ресторан «Тиволи» — нашли время ходить по ресторанам! Там их и взяли. Той же ночью судили — и на Гризиньскую горку! А потом эти студенты поняли, что дело плохо, и разбежались кто куда. Кого-то родители с перепугу чуть ли не в Америку отправили, кто их там найдет! Кто-то, говорят, в Голландии спрятался. Теперь их так просто не найти.

— Гутер, Гутер… — пробормотал Лабрюйер. — Не тот ли, у кого была хорошая лавка возле Верманского парка?

— Тот, тот!

Фамилия Энгельгардт тоже была знакома. Немного помолчав, Лабрюйер вспомнил — еще будучи агентом, разбирался с делом о воровстве, ходил по квартирам нового дома, в списке свидетелей значился Хуго Энгельгардт, но оказалось, что в нем нет нужды — все необходимое рассказали соседки с нижнего этажа.

— А Краузе теперь живет в роскоши. Жена получила хорошие деньги от Энгельгардта, от долгов он избавился — чего же не жить?

— И его племянник — тоже в Америке?

— Нечистый его знает, куда сбежал. Вот такие они, эти Краузе. Все о них знают, а доказать никто не может. С судом связываться — ты же и окажешься во всем виноват. А пусть господин Лабрюйер тоже знает!

— Может, это всего лишь слухи? — предположил Лабрюйер.

— Вы на этого Краузе и на его женушку посмотрите! Они дурные люди, и это не слухи. Я-то теперь знаю, кто там сидел, в этом комитете.

— А раньше не знали?

— Так я же с детьми в Майоренхоф уехала! Там потише было. Дачи стояли пустые, кто в такое время туда купаться поедет? Я за гроши комнатушку сняла. Муженек здесь остался, слава богу, уцелел. А потом — я же не полицейский сыщик, чтобы за убийцами гоняться. Если бы этот Краузе меня не рассердил — я бы никогда не узнала, что он за свинья.

Домыв пол и попросив у Лабрюйера в счет будущих услуг полтинник, госпожа Круминь ушла.

А Лабрюйер впал в тоску.

Он не думал, что станет так беспокоиться о наблюдательном отряде. И даже легкую обиду вдруг обнаружил в душе: все на дело пошли, его с собой не взяли. Но кто-то же должен в случае провала принять новый наблюдательный отряд и передать ему все немногие ниточки, ведущие к загадочной персоне предателя.

Он не пошел домой ночевать, он устроился в закутке, положил у подушки заряженный револьвер, подтащил к ложу стул, на стуле установил свечу, попытался хотя бы думать об ответном письме, но умные мысли в голову не приходили. Он взялся перечитывать письмо Наташи, поразился тому, как складно у нее все получается, и понял, что ему такой легкости в сочинительстве посланий не дано. И дальше он просто лежал, глядя в потолок и ожидая — не стукнет ли дверь черного хода.

Хорь и Росомаха пришли в шесть часов утра. Именно пришли — зимней ночью в Задвинье изловить ормана трудновато. Шесть верст по морозцу для Хоря — пустяк, Росомаха тоже был бодр и румян, оба — в том состоянии, когда возбуждение сильнее усталости и не даст так просто заснуть.

Лабрюйер кинулся к двери, чтобы спросить: ну, что, как?

Росомаха вошел первый и приложил палец к губам. Лабрюйер немного удивился — что бы сие значило. Но, увидев хмурую физиономию Хоря, понял — лучше вопросов не задавать. Хорь молча прошел в закуток, стянул сапоги, разделся, потом в одном исподнем прошел в лабораторию.

— Не трогай его, — шепнул Росомаха. — Ему сейчас выпить бы ну хоть шнапса.

— Так он и пошел за шнапсом.

Лабрюйер знал, что у Хоря там припасен штофчик зеленого стекла — на всякий пожарный случай.

— Не повезло нам, — сказал Росомаха. — Только спугнули эту сволочь. Теперь все заново придумывать.

— Не все коту масленица, бывает и великий пост, — ответил Лабрюйер.

— А знаешь что? Давай выпьем чаю, — предложил Росомаха. — Я не замерз, но что-то такое требуется, а что — и сам не знаю.

Из лаборатории вышел Хорь.

— Я сопляк, вообразивший себя Наполеоном, — сказал он. — Меня в богадельню отправить надо, горшки за стариками выносить.

И опять ушел в лабораторию.

— Лучше бы отрядом командовал Горностай, — заметил Лабрюйер.

— Лучше, да. По крайней мере, этой ночью. Но даже если бы Горностай — все равно… Упустили всех, понимаешь? Да еще нас какой-то дурак заметил, кричать стал. И придется начинать, как говорится, с нуля. Ты его сейчас не расспрашивай, — Росомаха мотнул головой, указывая на дверь лаборатории. — Он не в себе. Пока шли — чего я только не наслушался. А парень — золото! План операции ведь он составил. И сам же… Да что говорить… И на старуху бывает проруха… Его, Хоря, ведь для больших дел готовят, понимаешь? И он это знает. И вдруг — такая незадача…

Лабрюйер поглядывал на спиртовку. Над ней на треножнике была установлена кастрюлька, в которой воды — на две чайные чашки.

— Режь сало, — сказал он Росомахе, — я хлеб нарежу.

— Как он там? — прислушавшись к тишине, спросил Росомаха. — Плохо ведь ему…

— Да, сам вижу. Ты ешь, ешь…

— А ты, вообще, какого лешего тут сидел?

— Вас ждал. Теперь уже и ложиться нет смысла. Мне с утра в «Северную гостиницу».

— А меня, знаешь, в сон потянуло.

— Ступай в закуток, хоть часа два подремли. А я — домой, переоденусь, побреюсь, усы подправлю.

— С дамой, что ли, рандеву?

— Видел бы ты эту даму!

В «Северную гостиницу» Лабрюйер пришел раньше времени — в девять часов. Он хотел спокойно позавтракать в ресторане, а заодно расспросить персонал о госпоже Крамер.

— Опоздали, сударь, — сказал знакомый коридорный. — Убралась она!

— Как — убралась?

— Спозаранку ее увезли.

— Как — увезли?!

— Господин за ней приехал, сразу — в номер, и сам ее чемоданы вынес. В автомобиль — и увез!

— А она?

— Она за ним тащилась, охала, бормотала. Как будто силком увозил!

— Черт побери, и еще раз побери… Ну-ка, братец, опиши мне того господина.

Коридорный задумался.

— Ну, что, он выше меня, ниже меня?

Лабрюйер знал, что человеку, не имеющему, как полицейский агент, навыка оценивать внешность и выделять в ней особые приметы, требуется помощь.

Терпение в конце концов вознаграждается. И получаса не прошло, как Лабрюйер добился подробного описания загадочного господина. Спросив у метрдотеля карандаш и бумагу, он записал: «На вид лет тридцати пяти. Ростом шести с половиной вершков, узкоплеч и худ, усы черные, небольшие, нос прямой, тонкий, брови также черные, рот невелик, кожа смуглая, говорит по-немецки не с рижским выговором, можно принять за француза или итальянца, тужурка вроде шоферской, клетчатая, клетки едва различимы, серые брюки из хорошей материи, сапоги нечищенные, шапка меховая коричневая». Рост он записал, держа в уме, как это обычно делалось, два аршина.

Потом Лабрюйер попросил, чтобы его пустили в номер, который занимала госпожа Крамер.

Монументальная дама, собираясь впопыхах, разбросала и забыла кучу мелочей. Лабрюйер посмотрел на кавардак и велел принести старую газету. Из газеты он свернул не то что фунтик, а целый фунтище, куда покидал свои находки. И с этим приобретением он, перебежав дорогу, вошел Полицейское управление. Там его отлично помнили и препроводили к Линдеру.

— Доброе утро, — сказал ему Лабрюйер. — Конечно, превеликое тебе мерси за то, что познакомил с очаровательным созданием…

— Ты меня спас, — ответил Линдер. — Садись. После бессонной ночи — еще и старая ведьма. Я бы не выдержал.

— Мне нужны имена тех родственников, которых она искала.

— Этих людей нет в природе. В Риге — так точно нет.

— А ты все-таки дай мне ее заявление в полицию.

— Зачем тебе?

— Она рано утром уехала со всеми вещами. Увез ее мужчина, который, если верить персоналу гостиницы, имеет над ней какую-то власть. И как бы тебе не пришлось освидетельствовать ее тело.

— Почему ты так считаешь?

— Потому что дама завралась. Мне она сказала, будто ищет сбежавшую дочь, а дочь якобы сманил заезжий итальянец. Она даже связно объяснила, почему ищет эту парочку в Риге. И вот ее увозит из «Северной гостиницы» человек то ли с французской, то ли с итальянской внешностью. Вот…

Лабрюйер положил перед Линдером листок, тот изучил описание.

— Какая-то нелепая история, — сказал Линдер. — Пока это смахивает на побег бабушки, у которой не все в порядке с мозгами, от опекунов. Похоже, за ней просто приехал родственник и увез ее домой.

— И такое может быть. Она слишком много врала.

Десять минут спустя Лабрюйер вышел из полицейского управления, унося фунтик с дамскими мелочами и листок с именами и фамилиями несуществующих людей — трех женщин, одного мужчины.

Енисеев был прав — Лабрюйер умел брать след и идти по следу. Утреннее похищение госпожи Крамер показалось ему подозрительным — отчего похититель не подождал, пока дама спокойно встанет, умоется, оденется? Что за спешка? Так уж он боялся, что сумасшедшая старуха ни свет ни заря натворит опасных глупостей? Пары часов обождать не мог?

Ноги сами несли Лабрюйера по Театральному бульвару и далее — кратчайшим путем в фотографическое заведение. А голова трудилась независимо от ног, голова уже впала в хорошо ей знакомое состояние погони.

Отчего коридорный ни слова не сказал о том, откуда в гостинице взялся щуплый господин в тужурке и меховой шапке? Если бы ворвался с улицы — стал бы гостиничный персонал скрывать этот факт. Не сидел ли этот господин с вечера в «Северной гостинице»? И очень даже просто — дал горничной полтинник, и она закрыла его в пустом номере.

Дальше действия Лабрюйера стали бы подарком для докторов с Александровских высот.

Он свернул в маленький парк возле театра, сгреб снег со скамейки, уселся и стал выкладывать из газетного пакета свою добычу. Вскоре на скамейке лежали три дырявых чулка, пустая картонная бонбоньерка с розочками на крышке, пустая коробка из-под пастилы, баночка, в которой на дне лежали белые шарики, числом три, — что-то медицинское, несколько скомканных бумажек, ленточка от дамского белья. То есть Лабрюйеру достался сущий мусор, который госпожа Крамер, естественно, не стала брать с собой. Он развернул бумажку и задумался.

Это была страница из блокнота для записи расходов и доходов. Что-то дама намудрила с арифметикой, потому выдернула и выбросила листок. Но можно было понять, что она приобрела ноты и потратила на это пять с половиной рублей.

Подумав, Лабрюйер сгреб добычу в фунтище и направился к Новой улице, к книжному магазину Дейбнера, где в уголке зала можно было приобрести ноты. Он сам там брал их, особенно старые, но только очень давно. Это был последний из магазинов Дейбнера, оставшийся в Риге, — мудрый хозяин после беспорядков 1905 и 1906 годов перенес все свои дела в Германию.

В магазине Лабрюйер сказал, что ищет пожилую родственницу-меломанку, у которой большая беда с памятью — выйдя из дому, не знает, как вернуться обратно. Он предположил, что она попытается купить ноты, и вот обходит все места, где это возможно.

Так он выяснил, что госпожа Крамер действительно была в магазине Дейбнера и даже приобрела оперные партитуры — Россини, Беллини, Доницетти.

— Такая почтенная, серьезная дама… — продавец, юноша в круглых очках, развел руками. — Кто бы подумал! Такая благовоспитанная…

— Да, она очень увлекается итальянской оперой, — сказал Лабрюйер. — И прекрасно ведет себя в обществе. Только памяти у нее уже не осталось. Что же, будем искать дальше.

С одной стороны, если госпожа Крамер не врала и ее дочь увлекается музыкой, то, может статься, она унаследовала эту страсть от матушки. С другой — была ли эта дочь вообще в природе?

Лабрюйер вернулся в «Северную гостиницу» и убедился в своих подозрениях: похоже, похититель там тайно переночевал, а значит, именно эту цель себе поставил — увезти госпожу Крамер спозаранку. Он решил задать еще один вопрос метрдотелю — о кельнерах, трудившихся вчера в зале. Это была смутная догадка, совсем смутная, как легчайшая и тающая тень дыхания на зеркале. Но кельнер Карл сказал — человек, сходный по описанию с похитителем, завтракал в ресторане одновременно с Лабрюйером и госпожой Крамер. Только что был не в тужурке, а в обычном сером пиджаке. И имел немалую лысину.

Лабрюйер отдал знакомому коридорному пакет с дырявыми чулками, приказав выбросить, но листок из блокнота фрау Крамер сунул в карман. Затем он поспешил к трамвайной остановке у Немецкого театра — хотел поскорее попасть в свое фотографическое заведение.

Повернувший на Театральный бульвар с Большой Песочной трамвай полз неторопливо, снизу вылетал на рельсы веер песка, и Лабрюйер поневоле рассердился: черепаха, да и только!

Городские улицы жили обычной жизнью — дворники убирали снег и конский навоз; переругивались, случайно задев друг друга, орманы; пролетали автомобили, которых по зимнему времени стало заметно меньше; перебегали дорогу в неположенных местах прохожие. И падал сверху снег — Лабрюйер, стоявший на открытой задней площадке трамвая, даже поймал губами большою пушистую снежинку. Хоть это порадовало душу…