Живи

Дария Файер

Натуралистическая драма «Живи» поведает Вам о бесконечном холоде реальности и тепле истинной дружбы, об ошибках, приводящих к необходимости бороться за жизнь, и о жертвенности, на которую отважится лишь отчаянный.

© Дария Файер, 2018

ISBN 978-5-4490-5481-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПРОЛОГ

Моя костлявая и бледная рука медленно скользила по бетонной стене, а голова было занята некрасивыми мыслями и трагично грустной музыкой. Наверное, так стоит начать мою историю, потому что именно этот момент у меня в голове, когда я начинаю вспоминать события.

Как бы мне ни было противно здесь находиться, я признавала, что испытывать некоторую боль от самоутешения и драматизирования своей жизни мне нравилось. Нравилось находить аккорды, которые расшатывали что-то внутри и кололи в слабое место. Место, что я не могла понять: чувство там растекалось медленно и особенно мучительно, из-за чего я задерживала дыхание и сворачивалась, хватаясь рукой за лёгкие, чтобы ощутить эту странную боль, а потом выдохнуть и осознать, что стало легче и, возможно, мир вокруг меня не так плох. Это так по-подростковому — тонуть в своей печали и не понимать внутренние ощущения. Жизнь как будто настолько серая и бессмысленная, что не хочется выбираться из бездумных страданий и продолжать дышать. Но даже я понимала, насколько глупа в своих суждениях: мир может быть интересен, просто я его ещё не видела. Но однажды я просто застряла где-то внутри себя, и то, что было тошно в каждом моём дне, стало просто невыносимым. Выдыхать не получалось. Мне было больно. Я так часто чувствовала себя слабой и никчёмной из-за родителей, что слабость переросла в злость. Я ребёнок, который давно чувствовал и знал, что он не любим и даже не нужен, и при всём этом меня не могли даже оставить в покое, дошло до того, что даже присутствие моих родителей дома меня угнетало и приносило боль. Я чувствовала их ненависть ко мне — настолько прогнили родительские тела, что это стало ощутимо. И хотя когда-то появлялось желание узнать, за что они поступают со мной так ничтожно, но теперь я хотела просто уйти.

Внезапно дверь зашевелилась, и я поставила чуть слышную песню на паузу, снимая наушники. Звук вставляющегося ключа в дверь вызывал покалывание в ладошках и неприязнь в желудке. Неосознанный страх вызывал у меня злость, моё тело боялось, что, как только дверь откроется, дом обдаст запахом алкоголя с табаком — это как сигнал к боли. Не дав себе шанс встретить их глазами, я с визгом закрыла стеклянную дверь в свою комнату. Судя по звуку в коридоре, кто-то из двоих свалился, а дальше послышались ругательства. Я распахнула форточку и в очередной раз удивилась тому, что даже друг друга мои родители умудряются ненавидеть. И зачем они тогда живут вместе, и зачем вообще живут? Привязанность, наверное. Мне часто кажется, что в голове этих людей нет мыслей — просто слепые действия. Они никогда не рассказывали о своём прошлом, но уже и знать не хотелось, как они пришли к тому, где сейчас.

Прохладная и жёсткая кровать немного прогнулась под моим весом, тело затряслось от холода и страха, и я, накрывшись пледом, закрыла глаза, став прислушиваться к звукам за дверью.

Вскоре в доме стихло, после пары падений, разбитых рюмок и целой кучи произнесённых ругательств наступила тишина, даже храп не доносился до моей комнаты. Я открыла глаза. Непонятное ночное время, отвратительное беспокойство в груди и лунный свет, падающий через форточку в мою маленькую комнату, не давали мне заснуть. Как только я прогоняла мысли из головы, они снова настойчиво лезли одна за другой, и я даже не замечала, как начинала их смаковать и придумывать различные варианты продолжения этих раздумий.

Незаметно дневной свет стал красться на моё одеяло, и комната окрасилась в серо-синий цвет. Как только я сомкнула веки, стало светать — я моргнула пару раз, и сон ушёл далеко и надолго, самочувствие стало отвратительным. За дверью послышался шум, и я приняла сидячее положение на кровати, уставившись на стеклянную дверь, настолько мутную, что за ней ничего не было видно — только разводы и выцветшая желтая рама. Этот день начинался так же, как и тысяча предыдущих. Как бы странно ни звучало из уст подростка, но школа хоть и являлась кусочком моей жизни, но была самой пустой её частью, последовательной, необременяющей, как будто я туда и не ходила. Там нет боли: все лица сразу стираются из моей головы, и как будто людей из школы и вовсе не существовало. Запомнил-рассказал-забыл — вот и всё. Я посещала занятия только из-за того, что это означало нахождение где-то вне дома. Я не думала о будущем, поэтому часто сбегала, и, как глупая маленькая девочка, кем я и являлась, бездумно гуляла — так и продолжалось долгое время. И хоть это и было слишком повседневным и слишком бессмысленным, самым неприятным был дом. Я снова откинулась на кровать и увидела фразу, которую написала пару лет назад.

«Снова и снова, день за днём я проживаю эти жалкие часы в окружении людей, омерзительных мне.»

Я видела её каждое утро и, каждое утро пробуждаясь, осознавала эти слова по-новому. Не помню, какая сегодня была дата, потому что дни считать было бессмысленно — всё не имело смысла. Но в это моё «сегодня», снова перекрутив смысл этих слов, я уже не смогла отделаться от мысли и предчувствия, что завтра, в это же время, эти слова исчезнут, испарятся, будто никогда и не были реальны, не были мною придуманы. Так и началась моя история, настоящая история моей жизни, потому что до того момента она не существовала, на моём месте была пустота.

Усталое от пустого существования, моё тело вновь, но уже полностью село на край кровати, свесив ноги и касаясь холодного и грязного пола. Глаза закрыты, а сознание уже — как утренний обряд — возвращается на пару дней назад в прошлое и проживает те моменты заново. Глупый организм думает, что если вспомнить и снова пережить то, от чего мне хотелось бежать, то сегодня получится избежать негатива.

Сначала в голове картинки того, что произошло три дня назад, — именно эти события опечатываются у меня в памяти, как часть моего пути. Не нарочно и очень неряшливо я развернулась к столу и рукой задела чашку с чаем, тем самым скинув её прямо на пол — в то же мгновение на меня уставился безумный от злости взгляд. Видя его лишь краем глаза, в основном чувствуя, я ощутила, как во мне зародилась буря негодования. Громкие высказывания в мой адрес смешались в неясный звук, и, если раньше я на каждое искала оправдание, то сейчас мне хотелось лишь, чтобы всё исчезло, абсолютно всё: я, дом, город, весь мир, чтобы просто ничего этого не было. И это чувство омерзения от моей семьи и желание не существовать пронзило всё моё тело. Тошнота подступила к горлу. Стараясь не показывать всем видом равнодушие по поводу разбитой чашки, я в мыслях проклинала объект своей ненависти. Справившись с осколками, я пыталась не закричать от взора, с такой ненавистью разглядывающего меня. Задержав дыхание, я смогла пройти мимо человека, не коснувшись его и миллиметром своего тела. Человека, что так противен, иначе не было бы другого выхода, кроме как провести час в душе. Даже нахождение в одной комнате с ними вызывает рвотную реакцию. Я вздохнула в другой комнате, но резкий запах алкоголя всё равно ударил мне в нос. Я хочу орать, кричать так громко, как только могу. Безысходность убивала меня.

Теперь вспоминаю кадры позавчерашнего дня. Сильно напрягая кисть руки, надавливаю ногтями на открытый участок кожи, дабы куда-то деть свою ярость и отвращение. Сделать хоть что-нибудь, потому что на другое я не была способна. Весь этот мир уже стал противен мне, хоть я его ещё не знаю. Не выдержав этого, я быстро встала со стула. На столе так и остался мой ужин, а за столом — мои родители, устроившие скандал, который не имел никакого смысла. Преодолев расстояние между кухней и входной дверью, я распахнула её с силой. Сентябрьский ветер сразу прошёлся по телу, вызывая несильную дрожь. Свежий воздух заполнил мои лёгкие. Волосы стали неряшливо лезть в лицо, но меня это не волновало. Всё омерзение к людям в доме начинало улетучиваться. Начало осени — это одна из тех вещей, которые мне нравились и нравятся до сих пор. Даже несмотря на некоторую прохладу, это куда лучше, чем грязное тепло в доме. Мои же мысли делают мне ещё хуже. Сколько бы ни задавалась вопросами, я не могла понять: как так возможно жить? Эти люди — они настолько гнилые, ненавидят друг друга и всё вокруг, винят всё подряд, хотя вина в них, виновен каждый в том, что он делает и где находится. Не выдержав как всегда, я ощущаю горячие слёзы, которые стекают по моему бледному лицу, потому что солнце я не люблю и, когда оно появляется, старюсь спрятаться от лучей. Я ясно чувствую, насколько мои слёзы горячие в контрасте с оледеневшими ладошками, пытающимися избавить кожу лица от них. Сейчас тепло, но от того, что плохо, меня немного морозит. Я не хочу так больше, надо хоть что-то поменять, иначе я не буду жить вообще.

Вчерашняя ночь. Переворачивая подушку на холодную сторону, я накрываю ею голову. Отчаянно пытаюсь отдышаться и выкинуть из головы сны, что принято называть ужастиками. Но мне приснилась моя существующая реальность. Темнота заполняет комнату, краем глаза мне видится источник света. Единственное, что я слышу, — это стук собственного сердца. Жар распространяется по телу, но даже это лучше, чем вылезти из-под одеяла и выслушивать постороннее дерьмо. Так или иначе, я снова начинаю слышать эти омерзительные звуки. Даже их дыхание мне отвратительно — часто приходится бороться с желанием вырвать им на лица и не видеть их больше никогда. Я снова ищу спасение в музыке. Приятный громкий звук любимой песни наполняет каждую клеточку моего тела, вызывая мурашки и мелкую дрожь. Я могу уходить от этого мира в чарующее сочетание звуков, что пленят моё сознание.

Внезапно, хотя внезапен этот звук был только для меня, потому что я погрязла в своих мыслях, шум подъезжающей машины выбил меня из потока воспоминаний, и, как бы я ни хваталась за остатки, мысли окончательно исчезли, дожидаясь, когда смогут снова вспыхнуть в моей голове. Я выглянула в окно и поморщила лицо, будучи удивлённой, но не заинтересованной. Возле нашего дома затормозила слишком подозрительная машина, совершенно не подходящая для нашего района — жизни здесь нет, так что и крутая машина ни к чему и незачем. Под любопытными взглядами, которые, вероятно, остались незамеченными, грозный мужчина с недоброжелательным видом аккуратно вылез из-за тонированной ярко-красной машины, неизвестной мне марки, и направился к нам в дом. Я была напугала в этот момент, хотя не удивилась бы, что мои родители заслужили столь грозного визита. Интерес всё-таки появился — я приоткрыла дверь в свою комнату так, что снаружи меня никто не мог увидеть, и стала ожидать. Отец открыл этому человеку дверь, они секунд десять, не меньше, смотрели друг на друга, как старые друзья, и это было более, чем очень странно. Взгляд мужчины был осуждающим — он окинул взглядом коридор. Отец начал мямлить что-то непонятное, но осуждающий мужчина, похожий на преступный стереотип, перебил его.

— И всё было ради этого? Ты стал пьяницей, ужасным мужем и противным человеком? Ты, наверное, и своего ребёнка обрёк на это? Или он даже не родился? Когда всё поменялось? Боб напрасно пострадал, и в этом твоя вина! А ты даже жизнь достойную прожить не смог.

Мысли непроизвольно стали метаться, интерес был инстинктивный, но мне не хотелось знать жизнь своего отца, наверное,… Когда я предположила, что мой отец кого-то убил, интерес начал расти, но ненависть к нему подавляла любопытство. Я находилась в замешательстве. Я совсем не была намерена разбираться в этом чувстве — хотелось закопать память о том, что только что произошло, глубоко в себе, но где-то подсознательно меня уже тогда влекло узнать, в чём же замешан мой отец и почему всё в его жизни, а соответственно, и в моей, всё дошло до того, где есть сейчас. Я тихо закрыла дверь до конца, развернулась, но до меня всё равно дошли последние слова мужчины:

— Твои оправдания пусты, как и твоя жизнь. Так или иначе, я направляюсь в Манчестер, на старое место передержки, отвезу Джо конфискованную тачку — я надеюсь, это будет моё последнее дело в семье Джозефа. И мы с тобой больше никогда не увидимся. Хотя тебя Джозеф уже давно не держит, но Роберт хранит злобу: Боб был ему дорог. Ты меня разочаровал. Хотя пятнадцать лет назад был моим наставником.

Моя грудь сократилась. Я хотела рассмеяться, но получился лишь немой смешок. Не могу поверить, что отец был кому-то наставником. Всё кажется слишком бессмысленным. После звука уезжающей машины я снова свалилась на кровать. Я хорошо понимала, что не желаю всё это знать, и была уверена только в том, что хочу уйти отсюда.

Это то, что происходило в моём тогдашнем «сейчас», но заигравшийся мозг пытался защитить меня от нервов и мои настоящие действия — выдавал мне, будто это всего лишь воспоминания. Я помню, что однажды просто сдалась: не могла жить такой застойной жизнью, убеждая себя, что меня совсем не интересует прошлое моих родителей и таинственный разговор моего отца. Я просто подошла к родителям и посмотрела на них в последний раз: мать сидела, согнувшись над столом; морщинистая рука была вытянута и пальцами сжимала горящую сигарету; стол был окрашен в выгоревший оттенок жёлтого — этого цвета тут слишком много. Я отметила пустые глаза, лишённые любого смысла, пепельницу, не мытую уже какой год, и отца, который с хрипом вдыхал вонючий воздух. Не давая себе шанса подумать, я неотчетливо выговорила что-то не совсем понятное: «Я знаю, что жизнь каждого — это его ответственность, но я не могу назвать своё существование жизнью, так что теперь я хочу, чтобы было иначе, я хочу жить и не по вашему течению жизни, потому что ваша жизнь — даже не течение — это застоявшееся болото. И мне противно в нём находиться, я хочу отвечать и осознавать свою жизнь, но для этого я должна выбраться из болота. Я никогда не была обязана быть случайным последствием вашей молодости и не обязана сейчас. Вы прогнившие и умершие изнутри, вы трупы, пока откладывающие свои похороны на потом». Постепенно мой голос повысился, и, выплеснув всё это, я чувствовала, как гнев заставляет меня подготавливать оскорбления, чтобы причинить им боль. Но вместо этого я пропускаю мимо ушей недоумение и их попытки указать мне, что следует быть благодарной. Тело трясётся, руки горят и колются изнутри от нервов. Я чувствую их злобу на себе, вижу взгляды, сжатые кулаки и готовность проучить неблагодарную. Отворачиваюсь и просто ухожу, пытаясь хоть немного разобраться в себе и в том, что я, чёрт возьми, творю.

И, наконец, шаг в начало моей истории. Безысходность, думаю, — это единственное чувство, которое переполняло меня в тот момент. Но назад пути не было. Тёплый, но резкий ветер нежно обволакивал все обнажённые места, проникая под воротник старого пальто. Он ещё больше сушил и без того обветренные губы, ударяя и задевая небольшие раны — результат нервов от отвращения к тем, кто окружал меня до этого времени. Ведь и у свободы своя цена. В моём случае, она слишком велика — оставлять в прошлом единственного дорожащего мной человека — соседского мальчика. Покидать мир, что стал мне омерзителен, и пытаться жить в чуждом мне.