Рассказы

Данияр Сугралинов

«Отмазка: на этих рассказиках я учился писать. Здесь все они, написанные с двадцати трех лет. Что-то навеяно бандитскими девяностыми, что-то – тем трэшем, которым была наша жизнь. Важно! Встречаются откровенные 18+! Обсценная лексика, откровенные сцены, насилие. Я предупредил! Что там дальше? А дальше больше полусотни сетевых рассказов, написанных с начала нулевых по сегодня. Каждый – маленький срез жизни, одна картинка из миллиарда историй постсоветского общества. Как и в русский алфавит, в книгу прокрались несколько «недобукв»: твёрдый и мягкий знаки, «и краткое». Но не только: весёлыми и полуреальными, а то и вовсе фантастическими, подчас хулиганскими, – такими оказались некоторые страницы сборника. Все эти истории и зарисовки выкладывались в сети на различных литературных площадках. Я их немного перемешал, то есть они размещены не в порядке написания. Под каждым рассказом указан год, когда текст родился. Все они написаны в один присест…»

Нарисованная баба

— Сегодня, эта, на повестке дня, значить, поведение доярки Степанцовой и пропажа колхозного имущества! — сказал председатель колхоза Бурьянов и пукнул.

Колхозники насторожились и замерли в ожидании. Степанцова покраснела.

— За истекший период, — продолжил Бурьянов, — пропало: ведра эмалированных — 2 штуки, швабра металлическая — 1 штука, гусь — 1,5 штуки. Есть предположения?

— Да что ж это деется, Сергей Сергеич! — воскликнула Ильинична, доярка ещё со времен товарища Сталина. — Да за это расстреливать надо!

— Мгм? — удивился Бурьянов. — Вы мне это, значить, прекратите, Завалыгина! Скажите лучше, кого вы подозреваете?

Ильинична смутилась. В исчезновении колхозного имущества она подозревала самого Бурьянова, но сказать об этом стеснялась, не чувствовала поддержки товарищей.

— Вы мне это прекратите, — повторил Бурьянов, удовлетворенный молчанием Ильиничны. — Повторяю вопрос, есть ли у кого-либо предположения по факту исчезновения ведер эмалированных…

— Сергеич, да погоди ты со своим списком!

Зычный голос из угла зала заставил всех оглянуться.

Колхозного кузнеца Валентина Зуверова побаивались — слыл он добрейшим человеком, будучи тверезым, но разгонял бревном полколхоза — баб в поле, мужиков — в лес, — будучи выпимши. Грань между двумя состояниями визуально не определялась, а значит, риск получить пудовым кузнецовым кулаком в рыло был всегда.

— Мужики! Бабоньки! Сергеич! Вы меня давно знаете, я человек добрый! — почему-то плаксиво начал речь Зуверов.

— Ой, добрый! — взвыли бабы. Мужики тактично пожали плечами — а чего ж нет, но на всякий случай прикидывали, в какое окно сигать, если вдруг что.

— Человек я добрый… — продолжил Зуверов. — Но спать не могу ужо который день, все мучаюсь! А мучаюсь я, товарищи, по вине ирода этого!

Зуверов злобно ткнул пальцем в деревенского художника Сашку Детишкина.

Колхозники ахнули — художник считался безобидным. Сам Детишкин побледнел.

— Нарисовал ирод этот в кузнице моей на стене бабу бесстыжую! — заголосил речитативом кузнец. — Я-то всего-то просил его облик товарища Ленина изобразить, чтобы всегда, работая, ощущать теплый взгляд нашего дорогого Владимира Ильича! Оставил я его, значить, малевать в кузнице, а сам на обед. Вечером возвращаюсь — а там баба! Бесстыжая! Грудь наружу, а ниже… А н-ни… ж-же… — Зуверов стал заикаться, он повторял слово «ниже», постепенно затихая, а взгляд его застыл. По подбородку скатилась слюна. Зуверов замертво рухнул.

— Мужики, у Вальки-то в кузнице баба голая на стене! — завопил плюгавый тракторист Васька.

Раздался грохот сдвигаемых стульев — все встали. Мужики, обтекая тело кузнеца, ломанулись на выход — смотреть бабу. За ними, матерясь и кляня нерадивых мужиков, побежали смотреть «срам» колхозницы.

В зале остался только коммунист Бурьянов и художник Детишкин.

— Слых, Сашко! — сказал Бурьянов.

— Да, дядя Сережа?

— А мне можешь бабу такую нарисовать, а? В коровнике?

— Сколько заплатите, товарищ Бурьянов? — неожиданно жестко спросил Детишкин.

— Слых, ты эта… Помалкивай. Заплачу, не переживай. Ведро тебе дам. И гуся.