Улица Яффо

Даниэль Шпек, 2021

Третий роман автора больших бестселлеров «Bella Германия» и «Piccolа Сицилия». «Улица Яффо» продолжает историю, которая началась в романе «Piccolа Сицилия». 1948 год. Маленькая Жоэль обретает новый дом на улице Яффо в портовом городе Хайфа. В это же время для палестинки Амаль апельсиновые рощи ее отца в пригороде Яффы стали лишь воспоминанием о потерянной родине. Обе девочки понятия не имеют о секрете, что не только связывает их, но и определит судьбу каждой. Их пути сойдутся в одном человеке, который сыграет определяющую роль в жизни обеих – бывшем немецком солдате Морице, который отказался от войны, своей страны, от семьи в Германии, от своего имени, от самого себя. И всю жизнь Мориц, ставший Морисом, проведет в поисках одного человека – себя настоящего. Его немецкая семья, его еврейская семья, его арабская семья – с какой из них он истинный, где главная его привязанность и есть ли у него вообще корни. Три семьи, три поколения, три культуры – и одна общая драматичная судьба. Даниэль Шпек снова предлагает погрузиться в удивительную жизнь Средиземноморья, но полифоничность и панорамность в его новом романе стали еще шире, а драматизм истории Морица-Мориса и его близких не может оставить равнодушным никого.

Глава

6

В ясный, необычайно теплый ноябрьский день они сели на паром в Лимасоле. Прощаться с Лагерем номер 60 оказалось труднее, чем они думали. Они чувствовали себя виноватыми перед другими, все еще ждавшими виз. В воздухе висело нервное ожидание. Все обитатели лагеря собрались вокруг нескольких радиоприемников — в этот день взоры мира вновь обратились к судьбе беженцев.

Морис и Ясмина нашли себе место среди людей на палубе и завернулись в военные одеяла, которые всем раздавали. Жоэль увидела русскую женщину в платке и другую, в шубе, которая походила на принцессу. А еще раввина, у которого был не чемодан, а свитки, завернутые в шаль. В море все разнообразие языков умолкло, один за другим их поглощал шум волн, словно серый кит, заглатывающий пестрых рыбок. Здесь, по ту сторону ограды, все было огромное: небо, море и молчание мира. Когда солнце начало крениться к западу, их мысли устремились в Нью-Йорк, где через несколько часов на заседании Генеральной Ассамблеи ООН будет решаться вопрос о будущем Палестины.

— Спи спокойно, дорогая, — сказал Морис прижавшейся к нему Жоэль, — все будет хорошо.

Никто из моряков не мог сказать им, как прошло голосование. Именно сейчас, когда мир обсуждал их судьбу, они оказались отрезаны от мира. Может быть, моряки не хотели ничего говорить, может быть, им не разрешали ничего говорить, ведь у британских офицеров на борту наверняка имелся коротковолновый приемник.

Порт Хайфы выглядел так же, как в их первое прибытие, и в то же время все казалось другим. Дома стояли, окутанные зловещей тишиной. Тогда они слышали музыку, шум рынков и улиц, а теперь город точно затаил дыхание. Паром покачивался перед пирсом, потому что не было ни одного докера, чтобы привязать швартовы. В пустом животе у Мориса тревожно заныло.

«Все закончилось плохо, — бормотали пассажиры у релинга, — иначе люди бы праздновали».

Подавленное настроение охватило всех на борту, даже Морис и Ясмина были готовы поверить, что Палестина не будет разделена и никакого еврейского государства не возникнет. Все данные им обещания, все их надежды, казалось, погребены под этой свинцовой тишиной. Но тут одна женщина, плывшая вместе с мужем арабка из Хайфы, чья дочь подружилась в дороге с Жоэль, тихо прошептала Ясмине:

— Районы вокруг порта — арабские. Евреи живут выше, на склоне.

И в тот момент Ясмина поняла, что молчание Хайфы — это молчание других. Что отныне ей придется выбирать между разными идентичностями, которые еще могли сосуществовать в ее теле в Маленькой Сицилии, но, ступив на здешнюю землю, она становится либо арабкой, либо еврейкой.

Ее взгляд заскользил вверх по холму, и на полпути к вершине она и правда увидела флаг: звезда Давида на белом фоне между двумя синими линиями, как на молитвенном покрывале. А затем она увидела все новые и новые флаги, они трепыхались над домами, свисали из окон — сине-белые пятна на фасадах песочного цвета. Потом увидела танки на улицах, и в тот момент, когда она догадалась, что на самом деле произошло, это поняли и другие пассажиры. Все больше и больше рук указывало на холм. Толпа забеспокоилась, все теснились у ограждения, кто-то на идише вопросительно прокричал в сторону пирса, где наконец-то появились двое портовых рабочих, и те отозвались на иврите:

— Techije ha medina ha ivrith! ^[9]

Рабочие принялись отчаянно размахивать кепками, и в тот же миг на палубе грянуло ликование, голоса на десятках языков, сотни тел слились в общей безудержной радости. Мазаль тов! Матросы закинули швартовы на пирс, двое рабочих закрепили тросы на ржавых столбиках, и с каждым метром, пока корабль подтягивался к берегу, нарастала песня, и в нее вливались все языки, в эту песню на иврите, которую знали наизусть даже те, кто на иврите не говорил. Песня, которую они пели в лагерях, в поездах и на кораблях, песня, которая однажды станет гимном их государства — «Атиква». Еврейские пассажиры, взявшись за руки, вели танец по всей палубе. Толпа увлекла и Ясмину, Мориса и Жоэль. Но только Жоэль заметила, как арабка из Хайфы подхватила на руки дочь, хотевшую присоединиться к Жоэль, и спряталась за спиной мужа, словно оберегая своего ребенка. Судно вздрогнуло, ударившись о пирс. Танцоры пошатнулись и хлынули к трапу, где все передавали друг другу детей и чемоданы. Появившиеся британские солдаты пытались как-то упорядочить этот хаос.

Позже они выстроились длинной очередью, под присмотром солдат, исчезавшей на лестнице иммиграционного офиса — неприметного здания между зернохранилищами и ограждениями из колючей проволоки. В порту ничего не работало, потому что арабские рабочие и служащие объявили забастовку протеста. Толпа толкалась и пихалась, напирала и отступала, пыталась протиснуться и давила, дралась и давала сдачи. Каждый хотел показать другому, кто тут главный. Люди превратились в неуправляемую массу, и Морис схватил Ясмину за руку, чтобы их не разъединили. На другой руке он держал Жоэль, крепко прижимая ее к груди. Британцы собрали паспорта и визы. Двое мужчин в длинных черных пальто спорили из-за найденной где-то газеты Palestine Post. Один из них гордо показывал всем карту раздела: Хайфа должна быть в еврейской части! И снова вокруг запели «Атикву». Ошалевшие британцы стали раздавать паспорта с печатями, которые у них буквально вырывали из рук, а люди, в этот момент превращавшиеся из нелегальных беженцев в легальных иммигрантов, сбивались в новые толпы, теперь у дверей еврейских организаций, в поиске жилья, работы, денег. Потом они высыпали из здания — к воротам, в город.

В коридоре делалось все тише, пока не осталась лишь горстка людей, ожидавших возврата документов. Морис испугался. Из кабинета вышел солдат и раздал последние паспорта… всем, кроме них.

— А как же мы, сэр?

— Ждите дальнейших указаний.

Но их не последовало.

— Все будет хорошо, — сказал Морис Жоэль, сам тому не веря. Все было слишком очевидно. Конечно, они распознали подделку. — Если они отправят меня обратно, — прошептал он, — вы иммигрируете сами.

Ясмина покачала головой:

— Только вместе с тобой.

— Господин Сарфати! — В дверях показался высокий офицер. — Пожалуйста, пройдите со мной.

Морис незаметно показал Ясмине, чтобы она не ждала его, и последовал за англичанином.

— Что-то не в порядке, сэр?

Не ответив, англичанин провел его в темную комнату на другом конце коридора, рядом с офисами Еврейского агентства. Пыльные полки с выпирающими папками и маленькое, тусклое от грязи окно — вот и все, что здесь было.

— Подождите здесь, пожалуйста.

Офицер вышел из комнаты и закрыл дверь. Морис ощутил страх. За Жоэль. За Ясмину. Он ожидал чего угодно — кроме того, что произошло дальше. И даже спустя часы, месяцы, годы он все еще не знал, было ли то, что произошло дальше, лучшим или худшим в его жизни. Тихо открылась дверь, но не та, на которую он смотрел, а вторая, за спиной, между стеллажами. Вздрогнув, Морис обернулся. Между ним и желтоватым проемом окна возник силуэт человека. Коренастый, короткие волосы. Одет в рубашку цвета хаки, шорты и сапоги. Не британец, мелькнуло у Мориса. Хагана или Пальмах. На краткий миг он понадеялся, что речь снова пойдет о вербовке, а не о поддельном паспорте.

— Шалом, Мориц.

Он знал этот голос. В первый момент он не смог вспомнить, кому он принадлежит, но голос вонзился прямо в сердце. Мужчина протянул ему руку. Морис замер. Затем сделал шаг назад, словно увидел злого духа. Это невозможно, подумал он. Это только мое воображение. Я сошел с ума. Мужчина взял стул, повернул его спинкой вперед и сел, небрежно положив руки на спинку. Указал ему на другой стул.

— Садись, — сказал он по-итальянски. — Как дела?

Морис почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Он нащупал стул и сел. Перехватило дыхание. Присутствие этого человека в комнате казалось ему экзистенциальной угрозой. Как будто только одному из них будет позволено жить. Теперь, когда свет падал на лицо Виктора сбоку, он без сомнения узнал его. Виктор всегда был хорош собой, но сейчас он заматерел. Выглядел старше — куда старше, чем на те четыре года, что прошли с момента их последней встречи. Лицо жесткое, мощная шея, вздутые мышцы. Он мало походил на того беззаботного юношу, воспринимавшего жизнь как игру, в которой ему всегда везет. Только чуть позже Морис разглядел длинные тонкие пальцы, которые поразили его при их знакомстве, когда Виктор был пианистом, а он — немцем. А когда Виктор встал, чтобы придвинуть свой стул ближе, Морис узнал гибкие движения, увидел в глазах знакомое обаяние.

— Добро пожаловать в Эрец-Исраэль, Мориц. Или нет, Морис. — Он подчеркнуто удлинил последний слог, прозвучавший иронично, почти угрожающе. — Я слышал, у тебя проблемы со въездом. Могу я чем-то помочь?

Шок, почти лишивший Мориса чувств поначалу, переродился в ярость. Ему хотелось наброситься на Виктора, влепить ему пощечину, заорать ему прямо в лицо. Как он мог так поступить — с ним, с Ясминой и со всеми, чьи сердца он разбил. Со всеми, кто оплакивал его. Кто сходил с ума от вопроса, почему и ради чего он умер. Однако Морис смотрел на Виктора не двигаясь и мысленно переживал каждый момент их дружбы: первая встреча в отеле «Мажестик» в Тунисе, Виктор за роялем, пианист с розой на лацкане, а Мориц — у стойки бара, в форме вермахта. Затем ночью в подвале отеля, когда он увидел Виктора лежащим на полу, всего в крови, и помог ему сбежать. И ужин в шаббат в доме его родителей в Маленькой Сицилии: Мориц в одежде Виктора и Виктор, который больше не желал петь шансоны, а рвался воевать с Гитлером. Но ярость уступила иному чувству, он осознал, что нет в нем ненависти к Виктору. Он встал и крепко обнял его:

— Ты жив!

— Мне жаль, Морис.

Морис хватал Виктора за руки и плечи, затем провел ладонями по его щекам, чтобы убедиться, что это не сон. Он проклинал судьбу, не только судьбу Виктора, но и собственную, потому что должен был спасти Виктора, не мог не спасти его. Мактуб, как говорит Ясмина, так предначертано: одни мертвы, другие живы. Но на самом деле ничто не было предначертано, они просто топтались в неведении эти годы. И Ясмина была права — ее сны были правдивы, сны о том, что Виктор по-прежнему где-то рядом, среди них. Морис устыдился, что не верил ей. Первым его желанием было побежать за ней, пусть увидит Виктора, пусть ее руки ощупают его, но в следующий миг Морис замер, отпустил Виктора, он осознал весь ужас. Отсутствие Виктора было основой существования его как Мориса.

Виктор, должно быть прочитав его мысли, сказал:

— Ни слова Ясмине.

— Чего ты хочешь?

— От тебя? Ничего.

— Почему ты так поступил?

— Это не имеет никакого отношения к тебе. И в конце концов, не имеет отношения даже к Ясмине. Я нужен в другом месте. Вот и все.

— Ты знал, что мы были в лагере?

— Конечно. У нас есть списки.

— У кого это — у нас?

— У Хаганы.

— Чем ты занимаешься?

— Тебе не нужно знать.

— Ты сказал британцам, что мой паспорт поддельный?

— Они и сами это знали.

Морис чувствовал себя в ловушке. Неужели он привез Ясмину и Жоэль сюда только для того, чтобы передать их Виктору? Как мастерски он все подстроил! И снова Виктор, казалось, понял, о чем он думает.

— Не волнуйся, mon ami. Я улажу все с томми. Тебя не раскроют. При одном условии.

Морис решительно покачал головой:

— Я люблю Ясмину. Мы поженились.

— Я знаю. Выслушай меня. — Виктор выдержал паузу, а затем сказал: — Ты откажешься от членства в Хагане.

Морис посмотрел на него удивленно.

— Будет война, Морис. Я могу выжить, могу нет. Но я буду бороться. А Ясмине нужен муж.

Морис уловил сарказм в последних словах.

— Твое место рядом с ней. Нашего разговора никогда не было. Я мертв. Понимаешь?

— И ты… но…

— Я хочу, чтобы моя сестра была счастлива.

— А что взамен?

Виктор засмеялся:

— Ты спас мне жизнь. Я никогда этого не забуду, Морис.

Виктор достал из кармана рубашки смятую сигаретную пачку и протянул Морису. Они закурили.

— Что тебе нужно в этом месте, Морис? Почему ты не вернешься домой?

— Германия уничтожена. Дома, люди. Здесь все нетронутое.

Виктор язвительно скривился:

— Не обманывай себя. Здесь чертова пороховая бочка. А план раздела — фитиль.

— Было бы справедливо разделить страну, — сказал Морис. — Я надеюсь, что арабы примут этот план.

— Именно этого я и боюсь.

Морис удивленно смотрел на него.

— Эта карта — просто лист бумаги, на котором несколько пердунов нацарапали свои линии. Лоскутное одеяло, но нет границ, которые мы можем защищать. Слишком много пустынных земель. Кроме того, Иерусалим должен стать международной зоной — зачем это? А в еврейской части живет почти столько же арабов, как и евреев. Но арабы рожают больше детей. Как долго мы сумеем продержаться? Нам нужно большинство!

— Потому что сюда иммигрируют слишком мало евреев.

— Не хватает шести миллионов!

Виктор выдохнул дым. Морис молчал.

— Теперь понимаешь, почему будет война? Арабы повсюду. Они захотят сбросить нас обратно в море. Это решается только силой.

— И ты действительно хочешь рисковать своей жизнью? Она у тебя одна. Ты только что пережил войну.

— Да. А сколько тех, кто не пережил!

Виктор затушил сигарету и посмотрел на Мориса. Его утомленные от явно не первой бессонной ночи глаза лихорадочно блестели. Морис снова ощутил страх.

— Это наш шанс, Морис, наш единственный исторический шанс! Ты видел, куда привела нас диаспора. В газовые камеры!

Морис молчал.

— Знаешь, — сказал Виктор, — мой отец во многом ошибался. Прежде всего, он переоценивал добро в людях. Но в одном он был прав. Я понапрасну тратил время. Да, мне было весело, но по-настоящему жизнь начинается, когда посвящаешь ее долгу, который важнее тебя.

Морис молчал. Посвятить свою жизнь долгу — нет, никогда больше. Другим людям — да.

— Я обязан этим осознанием одному немцу. — Виктор криво улыбнулся. — Если бы ты не помог мне в Тунисе, у меня сейчас была бы дырка в голове. Меня бы где-то закопали. И забыли. Когда тебе дают вторую жизнь — причем, на мой взгляд, совершенно незаслуженно, — задаешься вопросом: для чего.

— А что мне-то теперь делать? — спросил Морис.

— Работа у тебя будет, не волнуйся. Нам нужны все руки. Но не на фронте.

Морис изучал лицо Виктора в желтоватом свете. Похоже, он все продумал. Идеальный план. Морису остается лишь принять отведенную ему роль. У него не было выбора. Но что-то его беспокоило. Не то, что сказал Виктор. А то, чего он не сказал.

— Разве ты не хочешь узнать, как Жоэль?

Виктор дернулся, будто это имя швырнуло его в другую реальность. Как дезертир, которого поймали. Он встал и посмотрел на Мориса сверху вниз:

— Как она?

— Хорошо.

Вот и все. Затем Виктор достал из кармана листок.

— Я снял вам комнату. Временно, в кибуце. За городом вы будете пока в безопасности. А потом переберетесь в Хайфу. Я поставил вас в очередь.

— А ты? Ты сам где живешь?

— Нигде.

* * *

— Что такое? — вскинулась Ясмина.

— Ничего, — ответил Морис.

Он отдал ей ее паспорт, одной рукой поднял Жоэль, другой подхватил чемодан. Солнце было уже у самого горизонта, когда они прошли мимо солдат, через решетку из колючей проволоки и ступили в затаившийся город, который их не ждал.

Примечания

9

Да здравствует еврейское государство! (иврит)