Время рискованного земледелия

Даниэль Орлов, 2021

Даниэль Орлов, один из немногих современных прозаиков, кто обращается к теме русской глубинки и создает точную и выразительную панораму жизни в отдалении от столиц. Орлов следует эпической традиции, блестяще реализованной писателями XX века: от Бунина и до Фолкнера, от Распутина и до Маркеса. За каждым героем романа, будь то разорившийся бизнесмен, деревенский священник или почтальон – судьба, уходящая корнями в прошлое и прорастающая в будущее. Но на каждой судьбе есть печать беды. Что тому причиной? Богооставленность? Обморок власти? Людское равнодушие? На эти вопросы пытается найти ответ писатель. «Время рискованного земледелия» – это большой русский роман, в котором метафизическое прорастает сквозь обыденное в вечном сплетении любви и смерти.

3

Однажды третья жена Беляева в равнодушии ссоры выдохнула вместе с кислым дымом из тонкой сигареты: «Не поверю, чтобы никто от тебя не залетал. Вы же все без гондонов резвились». Он вдруг обратил внимание на эту фразу, хотя привычно всё сказанное пропускал мимо ушей, не забыл и со временем оформил в навязчивую идею.

Много раз, прежде чем заснуть, Беляев мусолил между век прошлое, тщась увидеть случайную беременность, чей-то скрытый от него залёт. И так и эдак примерял к фантазии и время, и женщин, с коими набралось и к сорока годам не более трёх десятков случайных или отчаянных связей. Но уже мерещилось ему, что была Она! Не то ведьма, не то русалка, не то просто пьяная дурочка-студентка, начитавшаяся Ричарда Баха. Только завлекла, заморочила однажды, запутала, а после оставила, бросила сама, поселив в сердце шипящее, словно радиопомеха, эхо влюблённости, а то и вовсе такой большой любви, которое кардиологи, спустя годы, приняли за незакрытое овальное окно и выписали Беляеву блокаторы кальциевых каналов. Ему даже чудился тёплый можжевеловый запах её макушки. И знал он, что родился от той лесной любви сын. Родился и рос без отца где-то в далёком городе или даже в самом Петербурго-Москве, в зеркальном самому себе спальном районе, куда ходит трамвай по широкому проспекту, упирающемуся в Финский залив или Теплостанскую возвышенность.

Часто теперь Беляеву снилось, что они с повзрослевшим уже сыном в разрушенном доме, вокруг кипит бой, а они отстреливаются короткими очередями. И перекидывают друг дружке подсумок с ещё полными магазинами. С одной стороны белые прут, с другой не то красные, не то вовсе какие душманы. Впрочем, не ждать пощады ни от первых, ни от вторых, ни от третьих. И лица сына не различить, на нем «горка» с капюшоном, такая же, как была когда-то у него самого. И уже вот-вот и вспомнит Беляев, кто же была мать, но вдруг разбивается о ночь брошенная небесным пьяницей во двор бутылка, вопит сигнализация, и сна уже нет.

Как-то весенним днём, через неделю как Беляев ненароком сломал забор, в окошко постучался Леонид. На этот раз, вместе с «Судогодским вестником» и квитанцией за электричество, почтальон принёс письмо. Узкий конверт с напечатанной типографским способом маркой и картинкой «вид Енисея». Лёгкий, уверенный почерк. Вместо данных отправителя «от Ярослава». На штемпеле номер Красноярского почтового отделения.

— С почином, Олег! Первое письмо тебе почти за год. Это дело надо запить.

— Надо… — Беляев растерянно вертел в руках конверт. Он стоял на крыльце в калошах на босу ногу, домашних штанах и ватнике, накинутом на голые плечи.

— Так как? Я уже закончил.

Беляев сделал вид, что не заметил предложение почтальона.

— От кого письмо-то? — Леонид вынул из кармана форменной куртки сигарету и покатал между пальцами.

Беляев пожал плечами.

— Фиг знает.

— Так подписано же!

— Подписано, но я никакого Ярослава из Красноярска не знаю.

— А он тебя знает, — хохотнул Леонид. — Да ты вскрой.

Беляев поёжился от острого весеннего ветерка, сунул руки в рукава ватника и застегнулся. После нашарил в кармане лезвие от старых ножниц, которым по осени скоблил краску с оконных рам в сенях, и взрезал конверт. Леонид обошёл Беляева и заглянул за плечо, вытянув шею. В конверте лежало письмо и цветная фотография. На фотографии оказался сам Беляев, совсем молодой, с дурацкой причёской, какую носил он сразу перед службой, в дымчатых очках и в кожаной жилетке поверх красной клетчатой ковбойки. Беляев на фотографии одной рукой держал рюмку, а другой обнимал кого-то за столом. Кого-то, от кого в кадр попала только рука. Но судя по тонкому запястью с узкой золотой браслеткой, была это девушка или, вернее, молодая женщина.

— Ты, что ли? Похож. — Леонид сказал это прямо на ухо Беляеву, от чего тот вздрогнул.

В письме, как показалось Беляеву, ждало его какое-то важное известие. Потому, к недовольству Леонида, Беляев листок разворачивать на улице не стал, скоро попрощался и ушёл в дом.

— Так, может, раздавим полбанки? — крикнул Леонид, когда дверь за Беляевым уже почти закрылась.

Олег не ответил и почему-то задвинул щеколду, что обычно делал только когда запирал дом на ночь.

В доме Беляев положил письмо на обеденный стол и для начала поставил вариться кофе. Зачем-то подмёл пол и протёр пыль на тумбочке перед зеркалом. Пошарил на печи, достал пачку пересушенных сигарет «Оптима», которые нашёл при уборке дома. Сам давно уже курил только электронные, но сейчас захотелось крепкого табака. Всё это время письмо лежало на вытертой клеёнке обеденного стола. Нет-нет Беляев украдкой бросал на него короткий взгляд. Забулькал-засопел гейзерный кофейник на плите, кукушка выскочила из часов и сипло прокуковала четыре, зазнобил старый холодильник «Саратов». Беляев налил кофе в чашку, сел на табурет, чиркнул зажигалкой, закурил, сглотнул и выпустил из ноздрей дым и с ленцой, словно бы делал одолжение кому-то, кого в комнате либо не было, либо было не видать, но кто, тем не менее, следил за каждым его жестом, развернул листок.

Письмо было коротким, начиналось словами «Здравствуй, отец!» и заканчивалось пожеланиями скорейшей встречи. Автор вскользь упоминал мать, которая «после переезда в Красноярск (откуда, кстати?) совсем сдала», и два абзаца посвящал описанию собственного одиночества и страстного желания увидеть родного отца.

Олег был ошеломлён, так одновременно вдохновлён и обескуражен, что не мог усидеть на месте. Встал, прошёлся несколько раз по комнате, потрогал ребристый бок голландской печки, заглянул в топку, закрыл, опять потрогал бок, шагнул до плиты, поднял и поставил обратно кофейник и вновь вернулся к печке, чтобы открыть и закрыть топку.

Кого же он пропустил? Кого не различил в долгой своей борьбе с памятью? Что за девушка, из тех, кого обнимал он под одеялом, оказалась настолько хитра или, наоборот, настолько добра и деликатна? Беляев ещё раз пробежался по строчкам письма. Вот же: «Мне сейчас двадцать пять лет»! Двадцать пять!

«Значит, мне было двадцать. Нет. Ещё меньше, потому что беременность. Значит, девятнадцать. Это ещё до армии. Это перед самой армией!» — задыхались в беге мысли Беляева.

Олег почти не помнил, что с ним было в последние два месяца перед армией. Что-то происходило, начиналось без надежды на окончание, бросалось, обрывалось, схлопывалось. Он катался на электричках из Москвы в Можайск или Пушкино, жил в столице на каких-то флэтах, пел на Арбате, возвращался договариваться с преподавателями о зачётах, неделями зависал в общаге у друзей или в дворницкой у знакомого барда. Часто он приходил ночевать не один. Провожал однокурсниц на практику, много пил сухого вина, всякий раз напивался пьяным. Если кто и мог быть потерян и забыт, только в лабиринте тех дней среди случайных собутыльников и кислого дыма смолистых папирос с травой. Потом уже была армия, Кавказ, госпиталь, длинноногая грудастая сестричка Нина Фоменко, в которую были влюблены все на отделении и про которую в курилке парни с перебинтованными конечностями делились самыми скабрезными фантазиями. Эти фантазии затмевали всё. Они закрывали прошлое и будущее плотной завесой яркого и горячего тумана.

На ответное письмо Беляев решился только к середине апреля. Написал нечто сумбурное, путаное, радостное. Пригласил сына в гости. Заклеил конверт и как-то утром отдал спешащему мимо на службу Леониду. К тому времени снег уже стаял. Кое-где вдоль заборов лежали покуда терпеливыми снайперами пятнистые сугробы. Один такой, словно раненый лыжник-диверсант, прошитый чёрной дробью, в рыжих пятнах крови рябиновых ягод, прятался с северной стороны дома у входа в погреб. Стволом автомата торчал из него в сторону дороги черенок от лопаты. Дважды в день, утром и вечером, он выцеливал почтальона, уже вновь оседлавшего синий казённый велосипед. Но патронов, чтобы отстреливаться от весны, уже не осталось. И десант зимы помирал тихо, слушая сочный клёкот падающих в бочку капель и разухабистую музыкальную раскидайку беляевского телефона.

Каждый день ещё до полудня телефон обязательно звонил, и на экране выписывалось всё то же: «коллекторы». Звонил телефон словно нехотя, секунд двадцать. На том конце нажимали «отбой», но через минуту звонок повторялся. Потом ещё через минуту, и так пять раз. Но где-то в конце апреля звонки неожиданно прекратились. Наверное, решил Беляев, на него всё же махнули рукой. Он выиграл. Перетерпел.

Как-то в воскресенье после завтрака Беляев раскидывал под яблони то, что осталось от последнего сугроба. Телефон теперь молчал сутками, и, когда вдруг снова зазвонил, Олег бросился из сада в дом, откинув в сторону лопату и снимая на бегу рабочие перчатки. Это был Валера Шахрай. И вот уже весёлый голос бывшего соседа радостно кричал ему в ухо:

— С понедельника у тебя. Найдёшь куда положить? Да! На все праздники! Ещё своих в отгулы отправил. Так что до двенадцатого мая.