ТЫ ЕСТЬ

Данир Дая (2025)

Поезд. Пассажиры. Обычный поток. Одна ночь. Не было ни одного человека, кто мог знать, как целый поезд оказался в глуши между тёмным лесом и бескрайним полем. Не было проводников, не было машинистов. Только сотни душ, которых с каждым днём становилось всё меньше, а единственным спасением оказался маленький мальчик, что только учился писать. Какие грани каждый в себе раскроет? И чего это будет стоить?

ГЛАВА III. УРОКИ ВЕЖЛИВОСТИ

С грохотом открылась дверь. Рената с Деревяшкой в испуге обернулись. Сама того не ожидая, Эвелина, что держала в двух руках горячее кофе, улыбнулась и подняла брови, как бы извиняясь за такую резкость, от которой чуть пролила размешанный «три в одном» на пол, но постаралась протереть его подошвой своих грузных ботинок. Она уже жалела, что выбрала такую тяжёлую обувь для незапланированного похода, после чего Рената достала свою сумку, где были лёгкие слипоны, положив их на кровать.

Эвелина обрадовалась, благодаря не только Ренату, но и Господа, что послал ей такую заботливую подругу. Она поставила на стол напитки, обзывая себя свиньёй, и заодно подпирала ногой своего кота. С интересом Деревяшка спустился на пол, чтобы попробовать растворимый кофе.

— Откуда ты взяла кипяток? — удивилась Рената.

— У одного мужичка с собой набор для кэмпинга, — тыльной стороной ладони Эвелина убирала с глаз чёлку. — Там у него газовая горелка.

— Потом начнём разводить костёр и вспомним первобытные инстинкты.

— Считай собрались в туристический поход.

— Я считала, что в него сами соглашаются идти, а не запихивают насильно.

Рената краем глаза наблюдала за всем происходящим: за окном, где мужчины разного возраста шастали вокруг царства природы, пытаясь найти ответ даже между травинок; за Деревяшкой, что хорошо играл роль обычного животного, которым движут инстинкты, а не человеческий, — даже магический, — разум, и за Эвелиной, что не выглядела переживающей, не билась в конвульсиях, не паниковала.

Ни одна мышца её лица не дёрнулась, когда она сообщила Ренате, где они находятся, не дёрнулась и после. Она спокойно проводила свой утренний ритуал, будто находится сейчас у себя в квартире, а после пойдёт в магазин, по пути перекусив круассаном с шоколадной начинкой; может, позвонит своей подруге или парню, а заодно отправит сообщение матери, что с ней всё хорошо. Или будто она приехала к бабушке в деревню, если уж ссылаться на их местоположение.

Приехала в деревню, где после кофе пойдёт полоть картофель. Она вела себя естественно в самых неестественных обстоятельствах. Переобувшись, Эвелина схватила кружку, пожалев о таком жесте — та была градусом кипятка, обжигая до красноты ладонь Эвелины, и, научившись на своих ошибках, подула, не собираясь брать со стола кофе, выпивая его прямо так, после чего засветилась ещё больше.

— Точно сказали в том фильме, что мы живём только ради вкуса утреннего кофе, — улыбнулась Эвелина своей попутчице.

Чуток подождав, пока хоть как-то сможет поднять с места кружку, чтобы лишний раз не напрягать шею, ведь с её профессией постоянно находиться с отпущенным подбородком — норма. Эвелина всё же аккуратно схватила напиток, поднося к губам.

— Мне интересно. Почему ты ведёшь себя так?

— Как?

Эвелина и правда не поняла вопроса, судя по её округлённым глазам, застал её врасплох, где она подушечками пальцев придерживала горячий напиток, чтобы не обжечься, и поддувала извивающийся пар. Рената спросила прямолинейно, но не жёстко, не пыталась строить теории, что каким-то образом Эвелина свернула их не на тот путь, заодно перекусив всем персоналом поезда.

— Ты спокойна.

Понимания Эвелине это не принесло, и она только бегала глазами по комнатушке, поставив при этом стакан на стол, чтобы кожа с пальцев не слезла.

— То есть, — продолжала Ренате, поняв, что стоит уточнить, — мы находимся чёрт пойми где, а ты не кричишь, не убегаешь, не забиваешься в угол.

Протянув гласную и посмеявшись то ли над собой, то ли над вопросом, Эвелина сделала ещё один кроткий глоток.

— А зачем? — отрезала Эвелина, пожимая плечами. — Я не смогу ничем помочь, если буду кричать, что мы обречены. Ты бы видела этот концерт бабушек с утра, что попадали в обморок. Конечно, волнительно, но…

Деревяшка залез на стол прыжком, приближая мордашку к Ренате, но Рената, чья память ещё была свежа о сне, не позволяла ему приблизиться, после чего кота подхватила Эвелина, поглаживая его одной рукой, а второй прислоняя к губам кружку.

— Я не лезу под руку. Да, мы в таких вот эзотерических декорациях. Может, нас инопланетяне забрали на опыты, но жизнь течёт своим ручьём, а я — своим. Да и тем более, я никогда никем не буду, кроме как собой. Другой меня я не увижу. Живу одну жизнь и не размениваюсь на грусть и панику. Дальше — что будет, то будет. А вот почему не паникуешь ты?

С наигранным подозрением посмотрела Эвелина на Ренату, тыча в неё пальцем. Рената прыснула смехом, почесала свою бровь, отворачиваясь к окну, где мужчины входили вглубь леса в своих поисках.

— Наверно, тоже не понимаю, зачем нужно наводить панику. Абстрагируюсь.

— Вот и правильно, подруга. В тлеющие угли не нужно подливать бензин.

— Не думала, что двадцатилетняя девушка будет учить меня, как относиться к жизни.

Жестом заправляя за ухо отрастающую чёлку, что мгновенно вываливалась обратно к бровям, Эвелина красовалась перед Ренатой, обращая в шутку её дерзость.

— Ты потеряла вкус к жизни, а я её только начала. У меня ещё много времени, чтобы подумать о философии жизни, поэтому я многому могу тебя научить.

— Можно я буду записывать каждую твою фразу?

Эвелина ничего не ответила — только чокнулась кружками в знак договорённости.

Хоть солнце обливало пространство, атмосфера снаружи не была радужной: проводница, что до этого лежала без сознания, так и осталась спящей, залитая пеной у рта. Единственная, кто мог рассказать о происходящем с поездом. Поэтому немногочисленные мужчины, не решившиеся пойти в лес, отговариваясь, что труп проводницы мозолит глаза, будет пахнуть и разводить микробы, и вообще «надо хоть по-человечески», выкапывали яму лопатами, найденными в змее поезда.

По их покрасневшим, потным лицам и кряхтящим выдохам было ясно: земля здесь — не чернозём. Лопата еле втыкалась, а чем глубже копаешь — тем тяжелее вытаскивать куски земли, будто спрессованные несколько раз, прежде чем их положили сюда. Мужчины разбились на группы, где кто-то копает, а кто-то отдыхает, и наоборот.

Матери, что находились поблизости, отводили любопытных детей от вида проводницы: тело, что от серо-синего переливалось пятнами красного цвета, лежало недалеко от готовящейся ямы. Без того плотная женщина припухла от газов, а труп начал разлагаться неестественно быстро, моментально проходя час за два дня. Труп, искорёженный от окоченения в странной форме: пытаясь что-то сказать в последний раз, она могла издавать только гласные, растянутые от истошной боли, а как выдохнула обрывистым рёвом последний в жизни воздух в лёгких, застыла статуей в такой позе.

Багровеющие сильнее и сильнее гематомы, скрюченные пальцы и кое-где рваная одежда. Смерть явно была мучительной и долгой, что хоть это никем не обсуждалось в открытую, намекало о насильственной смерти от горе-маньяка, что не смог добить женщину и выволочь с глаз долой, как и остальных пропавших работников.

Мнений было много, доходивших до теорий заговора с мистическим мышлением: кто-то обсуждал вариант, что к ней в комнату каким-то образом попала стая волков, но это сразу же посчитали бредом; в перерыве, задыхаясь, один из мужчин предположил, что кто-то из пассажиров хотел над ней надругаться, что в целом имело место быть, но это замяли, не успел мужчина договорить — никому не хотелось верить в таинственного убийцу. Самой последней, сказанной мрачной бабулей с деформированной челюстью от беззубья, была о специальных спецслужбах, что внедрились в наши ряды, чтобы провести исследования.

Мнений много, но пассажиры имели мёртвую женщину и сотни душ непонятно где и непонятно как. Проводница была покрыта простынёй, но выбивалась из-под неё от порывистого ветра. Её вид оттолкнул особо впечатлительных особ, что решили спрятаться в более тёплых в сравнении с продуваемым полем вагонах, а у некоторых проявлялся рвотный рефлекс, когда запах доносился до их носов. Бабушки, что ощущали свой скорый конец, тем более в таких условиях, где в случае чего к ним не приедет скорая, а корвалол с валидолом не в том запасе, при котором они бы смогли протянуть хотя бы месяц здесь, окружили почившую, грустно наблюдая, как природа по частям забирает к себе частицы, подаренные женщине когда-то.

Сначала они стояли тихо, с отпущенным взглядом, редко сетуя. После одна из них начала тихонько причитать — еле слышно от задувающего в уши ветра, но её похоронный плач услышала вторая. За ней последовала третья, и так импровизированным хором вся округа залилась народным пением, провожающим в последний путь совсем молодую, по их меркам, девушку:

«Залетная ты моя пташечка!

Залетела на чужую сторонушку!

Много горюшка ты видела,

Много ты нужды вытерпела.

Теперь про тебя родные не знают,

Родные твои не ведают.

Чует ли ихнее сердечушко?

Положила ты головушку

На чужой сторнушке».

Непонимающие происходящего Рената и Эвелина вышли на звуки жуткого фольклора, смешиваясь с горюющими зеваками, пытаясь разузнать подробности, но ничего цельного им не сообщали, кроме как обрывки фраз, которые они услышали от шушуканий экспертов, которые оспаривали доводы друг друга, находя несостыковки, но не говорили ничего дельного сами, из-за чего спор раскручивался сильнее. Рената насмотрелась на суетливых пассажиров, тихо шепнула, что происходящее схоже на шапито, и отошла в сторону, закуривая электронную сигарету, которая была точь-в-точь как у её отца.

Смолила, пытаясь посмотреть со стороны на всё происходящее, будто она часть местной природы, которая наблюдает за случайными посетителями и смеётся над ними. Смеётся беззвучно, тихо, смеётся через шелест деревьев, редким пением птиц, треском насекомых, иногда пытается нагло выписать пощёчину желто-красными листами посмевшим ковыряться в ней. Рената пыталась поменять лагерь, закатывая глаза, как это делало небо, что циклопом прятало жёлтого цвета зрачок за веками облаков.

Рената не переживала, что не сможет вовремя или вовсе не выберется отсюда заехать в квартиру, где даже арендодатель не дозвонится до неё. Действительность напоминала ей ежедневно: если ты не веришь, даже никогда не задумываешься о ситуации, которая может приключиться с тобой, не значит, что её никогда не произойдёт. Рената не смела переживать, не смела уйти в полный угар. Рената не чувствовала ничего, и это правда — не зная, как реагировать, она просто абстрагировалась.

Придерживалась совета Эвелины, как бы ей ни было смешно слушаться девушки моложе её порядком лет. Зачастую именно подростки и юноши придерживаются каких-то контркультурных взглядов просто потому, что у них больше времени на рефлексию общества, экономической ситуации или политического строя. Во взрослом возрасте, обременённый на оплату долгов или нескончаемой ипотеки, где каждый день ты задумываешься, что для очередного похода в ресторан или на вечеринку не хватит сил, а возможно, и ударит по карману.

У тебя мало времени на глобальные проблемы, и остаётся ругать молодёжь, что хочет изменить твой привычный распорядок жизни. Беспокойный молодняк, что заботится о будущем, ещё не понимая, что этого будущего у них в общем-то и нет. А ты в силу возраста и привычек вряд ли готов перенастраиваться под новый лад своим неповоротным телом. Рената не ругалась на них, ведь сама была готова поменять жизнь, выйти из зоны комфорта, но взяла за правило стоять в стороне.

Эвелина давала ей свежий взгляд, что для Ренаты необходим именно сейчас. Взгляд, который давным-давно был у самой Ренаты, поэтому она не противилась наставлениям, откликающимся у неё в сердце. Докурив, вставляя использованный стик обратно в пачку, чтобы не засорять человеческой потребностью испортить окружающее, она подошла к Эвелине, что пыталась собрать больше информации, склеивая в голове одну большую картину.

— Что думаешь?

— Так сразу и не скажешь, — Эвелина своей изящной мимикой изобразила и шок, и смех. — Кто-то говорит, что над ней надругались, а оставили тело, чтобы напугать или предупредить всех. Один мужчина, который не спал ночью, рассказал, что за окном загорелся яркий свет, а экран у его ноутбука покрылся синими линиями, после не работал.

Эвелина кивнула головой в сторону того мужчины так, чтобы он не заметил: тот был с плешивой бородкой и со взъерошенными волосами — такими сальными, будто он не мыл их месяц, а кожа у него была покрыта болезненно-жёлтыми волдырями, что вот-вот лопнут. Поэтому доверия его слова не вызывали.

— Ну и персонажи здесь собрались, — заметила Рената.

— Да, не такой романтики я ожидала, конечно.

Бабушки перестали петь, и встала гробовая тишина. Яму выкопали, какую могли, и сколько хватило сил — даже дележка на группы не стала эффективной, чтобы сохранять и восполнять силы. Тот мужчина, что говорил о ярком свете, подшутил о глубине ямы, подмечая: «Главное, чтобы волки не раскопали, а потом внутрь полакомиться не зашли», но никто не поддержал его настроения.

Труп проводницы пытались как можно аккуратно и с уважением положить на глубину, но сводящие от бессилия руки мужчин не выдержали: у многих с пальцев соскользнула одежда, за которую они держали смердящий труп, и проводница полетела на глубину, прихватив с собой кучерявого парня лет восемнадцати, который точно не хотел участвовать в этом всём, держа тело брезгливо, со страхом и блестящими глазами. Упав в яму, парень завопил, распугав местных птиц.

Завопил и начал оправдываться перед хотевшей его забрать с собой проводницей: что не хотел употреблять наркотики и не хотел, чтобы его друг умер от передозировки; просил прощения и отмаливал свои грехи, иносказательно вспоминая молитвы, что только знает. Мужчины вытаскивали брыкающегося парнишку из ямы, который в истерике потерял связь с реальностью, а когда он сел на землю, начал отмахиваться кулаками от всех, из-за чего врезал одному крепкому мужчине с нависающей надбровной дугой, поддерживающему его, пытаясь успокоить.

Конец ознакомительного фрагмента.