Рецепт на тот свет

Далия Трускиновская, 2012

Кто в мире не пробовал знаменитый «Рижский бальзам» – чудесный старинный напиток, дарящий людям бодрость и здоровье? А ведь бальзаму этому без малого – 270 лет! Как гласит предание, в 1789 году напиток был предложен в качестве лекарства русской императрице Екатерине II. Оценив по достоинству целебные свойства бальзама, Екатерина II даровала его автору, рижскому аптекарю Кунце, привилегию на изготовление. Однако в истории бальзама хватало и мрачных страниц. Рецепт его приготовления не раз пытались выкрасть, выкупить, воспроизвести. Очередная попытка случилась в самом начале XIX века, когда тихая и благопристойная Рига была взбудоражена серией странных и зловещих смертей. А распутывать это дело пришлось молодому советнику рижского губернатора, будущему знаменитому баснописцу Ивану Крылову, по прозвищу Маликульмульк.

Глава вторая

Еще один секрет рижского бальзама

С Егорием Лелюхиным Маликульмульк встретился уже вечером. После суматошного дня вести разговор о важном деле было трудновато.

Характер Варвары Васильевны был ему давно известен. Следовало бы промолчать, а потом, уже в замке, осторожненько сказать:

— Вместе с обозом пришла женщина, с лица — Анна Дивова, да и только. Бывает же такое удивительное сходство…

Княгиня велела бы наутро узнать про женщину, тем бы и кончилось. Каким дураком надо быть, чтобы врываться в лавку с воплями? И волнение-то было самое дурацкое. Ну, пропала Анна Дивова, ну, нашлась Анна Дивова, какое до нее дело философу и канцелярскому начальнику?

К тому же философ уже довольно изучил характер Варвары Васильевны. Если этой даме что втемяшилось в рыжую голову — возражений она не терпит. Есть и другая особенность — о тех, кого княгиня считает своей собственностью, она заботится: то изругает в пух и прах, то горой за них стоит. Увидев, что непременная принадлежность ее гостиной, Косолапый Жанно, в волнении и расстройстве чувств, она по-женски поняла все так: нужно привести к нему ту Анну Дивову, да поскорее, не то совсем спятит. Заодно и строго допросить беглянку о ее странствиях в обществе мошенницы и отравительницы графини де Гаше. Но это — уж потом, сперва утихомирить Косолапого Жанно.

Вряд ли нашелся бы на Клюверсхольме человек, способный перечить ее сиятельству. Княгиня тут же велела ошарашенному лавочнику, с которым за минуту до того беседовала о холстах, снарядить экспедицию из молодцов и приказчиков, служивших в лавках лелюхинского дома: они знают все окрестности, пусть расспросят обозных мужиков и кучеров, пусть изловят беглянку! Потребовала она также доставить к себе тех, кто может рассказать об Анне Дивовой.

Оказалось — обоз, шедший с севера, из Пскова, подобрал женщину уже в Лифляндии, недалеко от Вендена, и подобрал в последнюю минуту — она шла к Риге пешком и чуть ли не свалилась под копыта. Сперва дуру, не желающую вставать, матерно обругали, потом поняли, что дело неладно, подняли, забросили на сани. В корчме, где остановились на ночлег, отпоили ее горячим, хозяйка оказалась травознайкой, и женщине полегчало. Хотели было оставить ее там, но она пожелала ехать в Ригу с обозом — другая такая возможность ей бы не сразу представилась. Денег у нее не было, но она обещала расплатиться уже в Риге. Упрямство женщины настолько поразило мужиков, что они согласились. И вот, доехав, эта полымянка сбежала…

— Прасковья Петровна, заплати им, сколько причитается, — велела княгиня. — Вот, Иван Андреич, больше тут сейчас ничего сделать нельзя. Едем обедать! Нас в замке, поди, обыскались. Потом сходишь в часть, оставишь явочную, и пусть ее полиция ищет.

Маликульмульк вспомнил о поручении князя уже на правом берегу Двины. Пообедав, он зашел в канцелярию, а потом опять поехал на Клюверсхольм. Тут-то он и познакомился с Егорием Семеновичем — тот с виду больше смахивал на военного человека, чем на русского купца, был худощав, подтянут, носил немецкое платье и получил неплохое для рижского жителя образование. Как оказалось, отец отдал его в немецкую школу, как делали многие жители Московского форштадта. Лет купцу было, по мнению Маликульмулька, около сорока пяти.

Лелюхину сперва было не до разговоров, пришлось ждать, но в конце концов он привел канцелярского начальника в свой дом и усадил в столовой — гостиной и кабинета он еще не завел, бумаги свои держал в спальне, а там постороннему делать нечего.

— Стало быть, его сиятельство желает знать про бальзам? Расскажу. Да только то расскажу, что сам знаю. Дело-то давнее, а батюшка мой давно в могиле. Вот он знал все, а я — лишь то, что он мне передал. Десять лет, как помер батюшка…

Лелюхин покачал головой и надолго замолчал.

— Я слушаю вас, Егорий Семенович.

— Знаете ли вы, кто таков Кунце?

— Тот, который принес в Ригу рецепт бальзама.

— Батюшка покойный так про него сказал: неудачнику все не впрок. Этот Кунце, сколько я понял, был бродячим торговцем. Где он раздобыл рецепт бальзама — батюшка, может, знал, я не ведаю. Почему он с этим рецептом притащился в Ригу — тоже непонятно. Здесь у него была какая-то родня, да он с ней не поладил и жил отдельно. Он, верно, думал, что из-за этого рецепта здешние аптекари друг другу глотки перегрызут, да не тут-то было. Обошел все восемь аптек — и всюду от ворот поворот. А как-то жить ведь надо? Он купил часть трав и прочий зелий, что надобны для бальзама, купил бутылки и сам стал его делать.

— Часть трав? — удивился Маликульмульк, вспомнив рассказ герра Струве.

— Да, все ему, чудаку, было не по карману. Изготовил он нечто вроде бальзама и стал продавать потихоньку. И кто-то из покупателей его надоумил: у тебя, говорит, зелье твое слабовато, было бы покрепче — шло бы нарасхват. И стал он свою настоечку спиртовать, да все больше и больше.

— А ваш батюшка?

— Батюшка попробовал этот бальзам случайно. Ведь его покупали не только те, кто лечиться собрался. Было что-то — крестины, именины, может, и поминки, — кто-то приволок штоф. Батюшка подумал — коли этот напиток несколько улучшить, так им и торговать можно с выгодой. Пошел, познакомился с Кунце, и тут оказалось, что на самом деле рецепт куда как сложнее. Батюшка дал денег, сколько-то времени прошло, он получил первые бутылки, попробовал — отменно! И тогда он с этим Кунце сговорился.

— Приобрел у него рецепт?

— Нет, сперва еще не приобрел. Батюшка мой, царствие ему небесное, здешних немцев знал как облупленных. Он понимал — стоит начать какое-то дело, сразу пойдут вставлять палки в колеса. Купил он здесь же, на Клюверсхольме, старую баню на берегу Зунды, место удобное, за водой далеко бегать не надо, и не на виду у немцев. Понемногу привез все нужные по рецепту снадобья. Взял хорошего работника, потом еще одного. И стал старого Кунце снабжать бутылками с товаром. А здешние аптекари на новоявленный бальзам особого внимания не обращали — ну, продает чудак по бутылке в неделю, ну так и Бог с ним, пусть кормится, коли это для него единственный способ с голоду не помереть. А там уж глядь — и не бутылка в неделю, а с десяток в день, и отовсюду за нашим бальзамом приезжать стали. Тут они и зашумели! И кто-то из них додумался: они-де сами такой бальзам готовят и продают, а батюшка мой покупателей переманивает! И пошли жалобы! Они, я чай, только китайскому богдыхану еще своих кляуз не слали, а всю столицу завалили исправно!

— Это было до того, как покойная государыня лечилась бальзамом, или после того? — поинтересовался Маликульмульк.

— Точно не скажу, но вернее, что после того. А когда сама государыня похвалить изволила, какой еще славы надобно? Вот они и вздумали налететь на готовенькое! А откуда у них взялся рецепт бальзама Кунце? — спросил Лелюхин. — Вот этого я, хоть убей, не понимаю! Они же все дружно от этого рецепта отказались! А теперь, когда батюшка мой сделал бальзам Кунце модным снадобьем, вроде как в России — «Ерофеич», они вдруг стали его сами готовить и предлагать покупателям! Как вы полагаете, Иван Андреич, что сие значит?

— Не знаю, я не аптекарь.

— Скорее всего, они купили несколько бутылок нашего бальзама и общими усилиями примерно сообразили, что там понамешано. А рецепта, который принадлежал покойному Кунце, у них нет, да и быть не может! Потому что он — у нас! Батюшка его в конце концов выкупил. Из милосердия выкупил — пока Кунце был старый нищий чудак и жил чуть ли не из милости у Карловских ворот, в доме носильщика соли Валта, никому из здешней родни он не был нужен. А проведали, что он получает свою долю от продажи бальзама, тут и прискакали. А он обидчив оказался и сказал батюшке так: ты, Семен Лелюхин, мой благодетель, так доверши благодеяние, купи у меня рецепт и отправь меня с деньгами прочь из Риги, подальше от моих аспидов! У него, оказывается, где-то жена с детьми осталась, он о ней лет двадцать не вспоминал и вот вспомнил. Решил — приедет, помирится и будет при внуках век доживать.

— А что, Егорий Семеныч, у нас в государстве можно так рецептами торговать?

— Можно, Иван Андреич. И вы, сударь, так его сиятельству и доложите: рецепт купили мы, Лелюхины, и только мы имеем право готовить и продавать тот бальзам, что получил высочайшее одобрение! Батюшка в столицу ездил, в департамент мануфактур и внутренней торговли, в Медицинскую коллегию ходил, и то не сразу все разрешения получил. А как назвать тех, кто к чужим трудам, пальцем не шевельнув, примазываются — пусть его сиятельство самолично решит!

Маликульмульк усмехнулся — он представлял себе, как князь назовет аптекарей, очень даже хорошо представлял. Сам он этих слов не любил, но для такого случая придется выслушать…

— Вы можете при необходимости предъявить рецепт и купчую на него? — спросил он.

— Когда его сиятельству угодно. Бумаги лежат наготове. И коли его сиятельство соблаговолит… Савелий! Принес?

— Принес, — откликнулся из сеней поразительной густоты бас, и в столовую вошел лелюхинский приказчик с корзинкой.

— Вот сюда мы уложили для их сиятельств четыре бутылочки на пробу, соломкой переложили, как полагается, полотенчиком укутали, — сказал Егорий Семенович.

— Да помилуйте, его сиятельство уж пробовал рижский бальзам!

— Пробовал, да не тот. Ему в аптеках покупали. А настоящим бальзамом мы в Риге и даже Лифляндии не имеем права торговать, весь наш товар на сторону уходит — за море и в столицу. И его сиятельство, поди, даже не знает, что мы, как сказано в указе покойного императора Павла Петровича, делаем бальзам двух видов — «рижский» и «кунцевский»…

— Но рецепт-то у вас куплен один!

— «Кунцевский» мы точно делаем по старому рецепту, который мой батюшка приобрел. А в «рижский» еще кое-чего добавляем, и он лучше расходится. Берите, берите, их сиятельствам понравится! Надо же знать, какова разница меж тем варевом, что продают аптекари, и нашим бальзамчиком.

— Благодарствую, — с тем Маликульмульк принял корзинку. — А известно ли вам, как вышло, что бальзам Кунце попал к покойной государыне?

— А чего ж ему не попасть? Средство отменное, оно у многих рижан дома имелось, и у ратсманов тоже, как простынут — так им отпиваются. Неудивительно, что его государыне рекомендовали.

— А вам ведь это было весьма кстати?

— Батюшка говаривал: трудись, не жалуйся, Богу молись, а Божья помощь — она вдруг придет. Вот и пришла.

И тут Маликульмульк вспомнил про Анну Дивову.

— Послушайте, Егорий Семеныч, есть еще одно дело. К обозу где-то у Вендена прибилась женщина. Ее привезли в Ригу, и здесь она пропала. Я сам видел ее на постоялом дворе. А эта женщина… ее сиятельство княгиня Голицына принимает в ней участие… то есть ее сиятельству нужно видеть эту женщину… и когда она еще не покинула Клюверсхольма…

— Вы хотите, чтобы мои молодцы доставили ее в замок?

— Нет! — воскликнул Маликульмульк. — Этого как раз не надо! Мне только нужно знать, где она прячется… чтобы донести ее сиятельству…

— Мне сказывали, будто подобрали бродяжку. Потому лишь подобрали, что говорила по-русски. Диво, что она не замерзла по дороге, время не для увеселительных прогулок, и все богомольцы тоже смирненько сидят по своим углам, в дорогу не пускаются, — заметил купец. И уставился на Маликульмулька, ожидая каких-то объяснений. Но тот молчал — не рассказывать же всю печальную историю семейства Дивовых…

Видя, что начальник генерал-губернаторский канцелярии многозначительно молчит, Лелюхин свернул на другую тему — заговорил о Троицком храме. Храм был открыт с весны по осень, когда в большом количестве приходят струги и струговщики, сплошь православные, нуждаются в окормлении. Зимой же он закрыт, а напрасно — хотя до Московского форштадта и Благовещенского храма напрямик, через реку, чуть больше версты, но версту эту хорошо одолевать зимой, в морозец, или летом на лодке, а в ледостав и ледоход православные на Клюверсхольме лишены богослужений, и даже случается, что на Пасху не могут попасть в церковь, если по каким-то причинам застряли на острове. Так нельзя ли рассказать про эту беду его сиятельству.

Маликульмульк согласился — и можно, и нужно.

Отправили его в замок по-царски — на прекрасных санях, с бубенчиками под дугой, укутали медвежьей полстью, хотя ехать было — всего с версту.

По дороге он сравнивал обе истории и даже ругнул себя — ведь прямо сказал герр Струве, что аптекари готовят свой рижский бальзам, так чего бы сразу не спросить: а по какому рецепту? Пришлось признаться — старик оказался с хитринкой и заморочил канцелярскому начальнику голову.

Корзинка стояла на коленях у Маликульмулька, укрытая полстью, и он уже воображал, как будет сравнивать все три бальзама. В Рижском замке наверняка была хотя бы одна бутылка аптекарского — вот и будет их сиятельствам развлечение после ужина.

Варвара Васильевна даже рассмеялась, увидев, как Косолапый Жанно вносит в гостиную корзину, укрытую холщовым полотенцем.

— Да тебе, Иван Андреич, никак взятку всучили! — воскликнула она. — Вот уж и на тебя здешние нравы влияние оказывают!

— Давай-ка, братец, сюда свою добычу! — потребовал князь. И на свет явились четыре глиняные бутылки с наклейками.

— Маловато взял! Твое словцо в моем кабинете дороже стоит! — веселился Сергей Федорович. — Этот Лелюхин по пятнадцать тысяч бутылок в год в Россию и за море отправляет — а тут, вишь, пожадничал! А мог ведь и деньгами дать!

Наконец удалось объяснить, что это за бутылки и зачем понадобились.

Аптекарский бальзам нашелся у Аграфены Петровны, только почтенная дама повинилась — она перелила его в другую бутылку, потому что купила его вскладчину с Натальей Борисовной. Та свою часть давно выпила с чаем, леча простуду, а бутылку выбросила.

Княгиня велела принести из буфетной рюмки, из кабинета — корзинку с цветной шерстью, которой вышивала подушки, и пометила рюмки цветными ниточками: красными — для аптекарского бальзама, синими — для «кунцевского», и желтыми — для «рижского».

— Ну, начнем, благословясь! Наливайте, князь! — велела она супругу.

У стола собрались все домочадцы — дети, придворные дамы, Тараторка, доктор Христиан Антонович, аббат Дюкло, поодаль стоял дворецкий Егор Анисимович. Все замерли, когда Голицын с мрачной торжественностью взялся за первую бутылку. Но горлышко оказалось залито сургучом, пришлось сбивать его тяжелой рукояткой ножа, затребованного с поварни, и много было веселой возни, прежде чем все рюмки наполнились — по четыре каждого сорта.

Первой дегустировала княгиня. Она отпила из всех трех своих рюмок, потом вернулась к синей ниточке, потом — к красной.

— Ну-ка, пробуй ты, мой друг, — сказала она мужу несколько озадаченно. — Я потом скажу.

Князь проделал те же манипуляции — и в той же последовательности.

— Кажись, ты права, душенька, но давай-ка для надежности угостим Христиана Антоновича, он врач и в снадобьях разбирается, — и князь по-немецки объяснил доктору его задачу.

Христиан Антонович попробовал бальзамы.

— Честь имею доложить, что тут не три напитка, а лишь два, — сказал он по-немецки. — В рюмках с красным и синим знаком содержимое одинаково.

— Верно! — воскликнула княгиня. — Я думала — мерещится! Так быть не должно, я же знаю, что этот бальзам — аптекарский, а тот — лелюхинский! Им надлежит быть разными! А они, вишь, одинаковы — я и растерялась!

— Они точно одинаковы, — подтвердил князь. — Ну-ка, братец, твоя очередь!

Маликульмульк отпил из трех рюмок. Аптекарский и «кунцевский» бальзамы словно наливали из одной бочки, «рижский» немного отличался и был приятнее их обоих.

— Они сделаны по одному рецепту, — сказал Маликульмульк. — Кто ж тут кому врет?..

— А что за вранье? — спросил князь, и Маликульмульк рассказал трогательную историю о том, как бедный Абрам Кунце пытался предложить свой рецепт рижским аптекарям, как вступил в союз с Лелюхиным и как в конце концов продал ему свое сокровище, чтобы уехать домой зажиточным человеком.

— Врут тут, братец, исключительно тебе, — объявил князь. — Аптекарь твой врет, чтобы утопить Лелюхина, Лелюхин врет, чтобы показать себя единственным законным владельцем рецепта, а уж Абрам Кунце — тот и вовсе враль записной. Могу биться об заклад, что он перед отъездом продал рецепт еще и кому-то из аптекарей, а то и всем им сразу!

— Так как же докопаться до правды? — спросил озадаченный Маликульмульк.

Князь подозвал Аграфену Петровну с Натальей Борисовной и спросил, как к ним попал подозрительный бальзам. И тут началась путаница. Дамы плохо знали город и объяснить, где приобрели бутылку, не сумели. Над каждой аптекой было соответствующее изображение — или слон, или красавец-лев с кудрявой гривой, или плывущий лебедь, так ведь дамы смотрели только себе под ноги, боясь поскользнуться, и заблудились наконец, и остановили ормана, который очень быстро доставил их к Рижскому замку.

Голицын, выслушав оправдания, только рукой махнул — и они отступили, переругиваясь почти беззвучно.

— Прежде всего — поезжай-ка, братец, завтра по аптекам и в каждой возьми по бутылке бальзама. Будем сравнивать! — распорядился князь. — Ведь если эти вруны сами, как они утверждают, готовят бальзам Кунце, то между их произведениями может явиться какая-то разница. Скажем, один разводит водой чуть больше, чем прочие, у другого цвет иной…

Княгиня взяла две рюмки, но освещение не позволило ей сравнить цвет настоек.

— И что из этого выйдет? — спросила она.

— То, что мы, может быть, поймем, кому еще Кунце продал рецепт. И тогда уж Лелюхину придется доставать и показывать свою купчую. Если формально владелец рецепта — он, то тут может быть судебное дело. Поскольку явится, что аптекарь, купивший рецепт уже после того, как составлена лелюхинская купчая, жертва мошенника, то он особо не пострадает, только ему запретят производить этот самый кунцевский бальзам. Мне, ей-богу, странно, что сам Лелюхин не додумался, вместо того чтобы слать жалобы в столицу, решить это дело здесь через суд.

— Вот как раз здесь он бы проиграл дело, — возразила княгиня. — Трудно ли состряпать фальшивую купчую и доказать, что кто-то из аптекарей приобрел рецепт раньше, чем Лелюхин? Может статься, она давно уже лежит у кого-то из них в надежном месте.

— Если бы лежала — давно бы они Лелюхина одолели, — возразил князь. — И его фабрикой бы завладели.

Он взял рюмку с желтой ниточкой и крошечными глотками выпил до дна.

Маликульмульк последовал его примеру. Бальзам был довольно крепок, ароматен и куда больше годился для застолья, чем два прочих. Они тоже были хороши — но тот, кто попробовал «рижского», его бы и покупал впредь, а не «кунцевский». Прямо беда, что Лелюхиным запретили продавать свой товар в Риге, теперь вся надежда на новорожденное приятельство — глядишь, будут иногда привозить с Клюверсхольма такие корзинки…

Потом, после ужина с чаепитием, князь отвел Маликульмулька в сторонку.

— Княгиня сказывала, там, на Клюверсхольме, Анна Дивова объявилась?

— Да, ваше сиятельство. Я просил Лелюхина ее поискать. Она от меня сбежала, но, я чай, на острове осталась. Ее ведь подобрали обессилевшей, больной, вряд ли она через реку побежала. И на левобережье ей делать нечего, она там никого не знает. Ее, может статься, обозные мужики спрятали.

— Ее необходимо сыскать.

— Да, разумеется…

Маликульмульк понимал, зачем Анна нужна князю. А вот почему Анна, завидев его, скрылась — никак толком не мог понять. Она горда, самолюбива, не желает явиться в рубище перед теми, кто знал ее в иных нарядах и в более благополучную пору жизни. Но она больна, у нее нет денег, и если уж она вернулась, то, значит, узнала правду о смерти своего мужа. Ей бы, наоборот, устремиться навстречу, рассказать о новых подвигах графини де Гаше, чтобы мошенницу поскорее изловили! Неужто ей до такой степени стыдно, что поверила опасной авантюристке? Зачем же она тогда явилась в Ригу?..

Ничто в этой женщине его не привлекало — только имя.

Да и оно… зачем, думая о нем, душу бередить, снова вспоминать недосягаемую Анюту? Вот едет человек домой, в Петербуржское предместье, выезжает из городских ворот, пересекает эспланаду, видит бескрайнее белое пространство справа и слева, тут есть о чем задуматься и помимо событий десятилетней давности… а у него старая болячка вскрылась некстати, и нечем от нее отвлечься…

Наутро Маликульмульк, поработав немного в канцелярии, задолго до обеда послал человека за извозчиком. Он знал рижские аптеки поименно, а где которая — еще не запомнил. Ближе всего была Коронная — на Малой Замковой, если идти пешком — шестьсот с чем-то шагов. От нее можно было доехать до Синей аптеки — еще столько же. Потом на Сарайной — аптеки Лебедя и Льва, чуть ли не друг напротив дружки…

Из восьми рижских аптек пять находилось в аристократической части крепости, к северу от Известковой улицы, две — в мещанской, одна — в Петербуржском форштадте. Объездить их Маликульмульк собирался за час, ну за полтора. Долго ли — купить бутылочку пресловутого бальзама?

Оказалось — мощная фигура начальника генерал-губернаторской канцелярии рижанам уже хорошо известна. Всюду его принимали как любезного гостя и норовили всучить бальзам, не беря денег. В самом деле — велика ли стоимость бутылки? А знакомство в Рижском замке пригодится, тем более что князь Голицын не слишком дружит с немцами и подступиться к его сиятельству трудно.

Бутылка из Коронной аптеки, бутылка из Синей, бутылка из Лебединой, Бутылка из Львиной — там пришлось задержаться, потому что не хватило ума взять с собой корзину, и аптекарский ученик бегал куда-то за вместилищем для добычи. За это время Маликульмульк, попросив у аптекаря Фишера карандаш, пометил бутылки, которая откуда. Фишер догадался — его сиятельство ищет место, где брать наилучший бальзам. Тут же принялся нахваливать свой — пришлось спасаться бегством.

Развернуться, чтобы ехать в аптеку Слона, орману было несподручно — пришлось сперва навестить аптеку Известковой улицы. Оттуда сам Бог велел ехать в форштадт, из форштадта — обратно в крепость, а там ожидало недоразумение — на углу Известковой и Сарайной сцепились две упряжки, опрокинулись сани, ни проехать, ни пройти, выстроился целый строй экипажей, и развернуться они уже не могут, приходится ждать.

— Едем по Большой Кузнечной и поворачиваем на Грешную, — велел Маликульмульк орману. Это было удобно — аптека Оленя на углу Господской и Грешной, и от нее можно ехать прямиком в Зеленую. А от Зеленой, отпустив извозчика, пойти наконец в аптеку Слона и отдохнуть от суеты. То-то повеселится смешливый Гриндель, увидев приятеля с целой корзиной бальзама!

Но следовало решить, рассказывать ли Давиду Иерониму о том, что обнаружено подозрительное сходство между аптекарским и лелюхинским бальзамом? Что, коли как раз у него это сокровище и куплено? Недаром старый хитрый герр Струве отвлек Маликульмульково внимание от рецепта бальзама, ох, недаром…

Решая эту задачку, Маликульмульк попытался отворить дверь Зеленой аптеки — и ничего не получилось. Среди бела дня она оказалась заперта. Он постучал увесистым дверным молотком в виде лаврового венка — с тем же успехом. Тряхнул дверь посильнее — ничего не вышло. Тогда он встал у стены, соображая, идти ли сразу в аптеку Слона, а сюда вернуться попозже, или подождать, благо не слишком холодно. До аптеки Слона — чуть более ста двадцати шагов, там кофей, там Давид Иероним. Но именно там непременно выяснится, что начальник генерал-губернаторской канцелярии уже опаздывает к обеденному столу князя, и придется бежать, лететь!..

Философ и Косолапый Жанно вступили в неслышный спор. Косолапый Жанно считал такое опоздание сущим преступлением. Философ Маликульмульк вяло отбивался — за стол садятся в два часа пополудни, время еще есть, что ж не обождать еще пять минут, заодно поглядывая на проходящих фрау и фрейлен? Посмотреть на хорошенькие личики очень полезно человеку, который видит лишь бумаги, да рожи подчиненных, да голицынских домочадцев, и настолько от них одурел, что был рад даже знакомству с бойким сбитенщиком Демьяном Пугачом. Это даже не безобидное вертопрашество и волокитство, это — истинное лекарство от хандры, именно лекарство!

Но, прописав себе сие невинное средство, Маликульмульк и вообразить не мог, каким окажется первый прием.

Он увидел фрау, спешащую к Зеленой аптеке, но на вид этой фрау было лет этак двести восемьдесят шесть, и она громко рыдала. Под руку ее поддерживала служанка, немногим помоложе, за ними шли еще две фрау, также в расстроенных чувствах, обе — лет сорока с лишним. Судя по одежде, это были бюргерские жены.

Почтенная фрау, оттолкнув Маликульмулька, попыталась открыть дверь аптеки. Слабыми руками она ухватилась за дверной молоток, но служанка и две особы помоложе молоток у нее отняли, а саму повели дальше по Торговой улице и свернули в узенькую Девичью, куда выходили калитки и ворота дворов. Заинтригованный Маликульмульк пошел следом и увидел, что все четыре женщины входят в калитку — буквально в десяти шагах от угла. Очевидно, это был черный ход, ведущий в помещения Зеленой аптеки.

Вот теперь стало ясно — там стряслась беда.

Маликульмульк пошел в аптеку Слона. Там он застал и герра Струве, и Давида Иеронима. Расстраивать старого аптекаря он не захотел, а пошел с Гринделем смотреть установку для его новых опытов и рассказал, как пытался проникнуть в Зеленую аптеку по просьбе придворных дам княгини — они там какие-то особенные домашние конфекты покупали и еще хотят.

— Старая женщина очень маленького роста? — уточнил Гриндель. — Так это, наверно, сестра герра Илиша. Не случилось ли с ним чего? Он ведь даже старше герра Струве. Я пойду, узнаю.

— Пойдем вместе, — предложил Маликульмульк. — Я ведь пришел только за бутылкой бальзама для ее сиятельства.

— Я возьму для вас бутылку здесь, — Гриндель вошел в чулан и сразу же появился оттуда. — Деньги потом отдадите герру Струве. Идем… но отчего вы ходите по городу с корзиной?..

— Там вещи для ее сиятельства, — несуразно вывернулся Маликульмульк. Благовоспитанный Давид Иероним не задал более ни единого вопроса.

Он оставил Маликульмулька на Девичьей, сам вошел в калитку и вскоре появился.

— Там не до визитеров, любезный друг. Старый Илиш не на шутку расхворался. С утра еще был свеж и бодр. Боятся, что уже не встанет.

— А что говорит доктор?

— Доктору эта внезапная болезнь сильно не нравится. Мне тоже… — хмурясь, сказал Давил Иероним. — Но по разным причинам. Илиш задыхается, у него сильнейшее сердцебиение, головокружения, судороги, губы посинели. Доктор Вайсман пытается давать ему сердечные средства, а я… а я бы промыл желудок…

— Вы сказали ему это?

— Ему было не до меня.

Гриндель стоял у калитки в растерянности — то ли уходить, то ли вернуться и настоять на своем.

— Вы полагаете, он выпил что-то… что-то опасное? — спросил Маликульмульк.

— Да.

— Но отчего герр Вайсман этого не понимает?

— Оттого, что герр Вайсман — ровесник Илиша и не читает научных журналов! — выпалил Давид Иероним. — А я для него мальчишка, задирающий нос, и… и латыш…

— Очень хорошо, — сказал Маликульмульк. — Пойдем вместе. Я — не латыш…

— Русских он еще меньше жалует.

— Тогда я сейчас же пойду в управу благочиния, до которой в худшем случае полсотни шагов. Меня там знают и ссориться с его сиятельством из-за дурака-докторишки не захотят.

— Предки этого дурака-докторишки живут тут по меньшей мере четыреста лет.

Маликульмульк, который не на шутку загорелся походом в управу благочиния, хмыкнул.

— Давид Иероним, вы ведь прямой немец, — сказал он. — Ваша матушка, насколько я понял — немка, ваш батюшка…

— Для них и мои правнуки будут латышами, — ответил Гриндель. — Когда человек ограничен и туп, его мысли сводятся к простым предметам. Мое происхождение — это предмет простой, а вот журнал, в котором описаны опыты Шееле с синильной кислотой, — это предмет сложный…

— Какой кислотой?

— Синильной. Карл Вильгельм Шееле, тоже аптекарь, кстати, аптекарь из Чепинга, открыл ее двадцать лет назад и описал. Тогда же стало ясно, отчего бывают случаи отравления настойками, в которые входит горький миндаль. Но Вайсман не бывает больше в анатомическом театре, где встречаются настоящие врачи, желающие знаний, а не гонораров. Он не читает ученых журналов. Ему это ни к чему.

— Значит, надо идти в управу благочиния! Вы ведь хотите спасти герра Илиша?

— Хочу. Он добрый приятель герра Струве. Когда они собираются вместе и вспоминают былое, не нужно никаких романов и никакого театра, они же — из тех аптекарей, что были бродячими подмастерьями. Это я хочу купить аптеку, получив знания в университете…

— Давид Иероним, на что вам эта аптека? Вас же звали в столицу!

Гриндель уставился на носки своих сапог, измазанные в снегу. Потом вздохнул и снова отворил калитку.

— Я скажу ему, что это может быть. И если не послушает…

Он вошел в крошечный дворик, Маликульмульк остался стоять посреди Девичьей улицы.

Откуда в Зеленой аптеке взялся яд? Это был недавно открытый яд — значит, в старые снадобья, рецепты коих передавались от деда к внуку, он входить не мог. Конечно, Гриндель мог и ошибиться. Вряд ли он каждый день видел отравленных синильной кислотой, он знал признаки по ученому журналу… надо же, как любопытно устроена аптекарская голова, для всего там найдется полочка…

У Гринделя — знания и память, у философа — живое воображение. Сейчас он не дремлет, для удобства облачившись, как в теплый архалук, в свою многопудовую ипостась — Косолапого Жанно, сейчас он стоит по щиколотку в снегу, и на согнутой руке корзинка с бутылками. Девичья улица плохо убирается, потому что по ней почти не ходят. Она — для хозяйственных нужд и для вывоза всякой дряни, в том числе нечистот. А раньше, когда почти все горожане держали скот, сюда глядели ворота хлевов. Страшно представить, какая вонь стояла в Риге, если и теперь по улицам порой пройти жутко.

А философ не лежащий, но стоящий, рассуждает с большим удовольствием. Ему действительно любопытно, как могла попасть отрава в аптеку. Герр Струве, скажем, может приобрести какое-то новые лекарства — Гриндель для него вычитывает их названия в немецких журналах. Может, какой-то жулик предложил Илишу снадобье, сам не зная, из чего оно состоит? И аптекарь, наживший немало старческих хвороб, решил его на себе попробовать? Сие логично… Только вот рижские бюргеры мошенников остерегаются в любом возрасте, а раз Илиш все еще управлялся с аптекой — значит, он в своем уме и у незнакомого продавца ничего не возьмет. Давид Иероним, надо полагать, ошибся — и это ошибка простительная, проистекающая от нелюбви к доктору Вайсману.

Рассуждая, Маликульмульк стоял лицом к Сарайной улице, наблюдая за прохожими. Вдруг он ощутил прикосновение к плечу и обернулся.

— Илиш скончался, — сказал Давид Иероним. — Я иду в управу благочиния и прошу вас составить мне компанию. Необходимо, чтобы тело доставили в анатомический театр и исследовали.

— Вы убеждены, что это отравление?

— Бедный Илиш задохнулся. Это не болезнь сердца. У него были судороги, он кричал, порывался куда-то идти, потом потерял сознание. И задохнулся…

— Вы это видели сами?

— Когда я вошел, все было уже кончено. Я спросил ученика, Нольда. Он тоже ничего не понимает… Сказал: с утра Илиш был свеж и бодр, сам обслуживал покупателей. Его это развлекало — с каждым ведь можно поговорить, узнать новости… Бедный Илиш… Нольд возился с ним и сказал важную вещь — от старика пахло миндалем, как будто он съел по меньшей мере фунт. А это — признак! Фунт миндаля может отправить на тот свет здорового мужчину — такие случаи бывали… Илиш наверняка о них слыхал…

— У него были враги, недоброжелатели? — спросил Маликульмульк.

— Нет, его все любили. Он помнил старое — у него была отменная память, он даже дамам рассказывал, что носили их бабки… Идем, герр Крылов. Это может оказаться преступление.

— Но с какой целью?

— Я не знаю, я не полицейский сыщик. Я всего лишь аптекарь, читающий ученые журналы! — выкрикнул Гриндель. — А он — рижский бюргер в двадцатом поколении! Он понятия не имеет о новейших открытиях, но он — чистокровный немец!

— Идем, — сказал Маликульмульк, впервые видевший приятеля в таком волнении. — Идем, я — с вами.

— Синильная кислота и ее производные очень быстро разлагаются, тело должно быть уже сегодня доставлено в анатомический театр. Проводились опыты… это необходимо проверить…

— Идем!

* * *

— Попробовали бы они указать тебе на дверь, — сказал Голицын. — Вот чертовы немцы! Помяни мое слово — завтра притащится какой-нибудь старый хрыч с жалобой на тебя. Я и не думал, что ты умеешь орать, как капрал на плац-параде.

— Сам не думал, ваше сиятельство, — понурившись, отвечал Маликульмульк. — Но не мог позволить, чтобы Гринделя при мне обидели. Не мог.

Философ, вопящий в помещении управы благочиния по-немецки и от волнения путающий глагольные времена, не говоря уж о порядке слов, — зрелище, должно быть, отвратительное. Толстый буйный философ с широкой простецкой мордой, машущий рукавами шубы, — и вспомнить-то гадко. Но иначе не получилось, его разозлили, ему стало скверно, и он вдруг понял, что если не заорет — будет еще хуже…

Маликульмульк, вернувшись в замок, сам не мог понять, как он дошел до такого полубезумного состояния, совершенно не философского состояния. Он не был наблюдателен, но он заранее знал, что кое-кто будет смотреть на Гринделя косо, что молодому химику могут не поверить: про мышьяк мы слыхали, про синильную кислоту отродясь не слыхали, стало быть — враки, и что еще за яд, который из мертвого тела пропадает неведомо куда? Вот и получилось — встал посреди комнаты и загремел, как Вергилиев Нептун, усмиряющий буйные ветры: «Quos ego!» Только, в отличие от Нептуна, взывал к титулу и должности князя Голицына. Вроде подействовало.

— Ничего, братец. Мы твоего Гринделя в обиду не дадим, — пообещал князь. — И что там было, в анатомическом театре?

— Сперва насилу тело у родни отняли. А потом — не ведаю. Там собрались врачи, аптекари, я в их разговорах ничего не смыслю. Посидел, посидел в зале на заднем ряду да и убрался. Я чай, Гриндель пришлет мне сюда записочку.

— Лучше сам к нему после ужина поезжай. Пусть расскажет подробно. А то оно как-то загадочно выходит — стоит нам с тобой затеять разбирательство о бальзаме, как старик, знающий начало всей этой истории, на тот свет отправляется…

— Струве! — воскликнул Маликульмульк.

— Что — Струве?

— Если это доподлинно отравление, то следующей жертвой будет Струве. Он ведь мало того, что помнит былое, о нем еще известно, что мой приятель!

— Идем ужинать, и, Христа ради, за столом — ни слова об этом деле, — велел Голицын. — А то моя княгинюшка и аптекаря сюда на жительство определит, я ее знаю, да и ты тоже. Не женись на норовистой девке, братец. Она всегда все по-своему сделает…

— А вы, ваше сиятельство?

— Так я же ее люблю… — князь усмехнулся. — Сам себе кажусь заморским дивом и чудом-юдом. Веришь ли — как повенчались, ни с кем и никогда… А ведь при матушке Екатерине двор был, прости Господи, сущий вертеп разврата, чего там только не творилось… Бери свечку.

Они вышли из кабинета и направились к столовой по длинному коридору, почти рядом — насколько позволяло телосложение Маликульмульково.

Оба молчали. О чем думал князь — неведомо, а у философа в голове творилось неожиданное — словно некий живущий там сильф, или гном, или аллах его ведает кто, накрывал на стол и выставлял всякие яства и пойла: жидкие, твердые, дрожащие, вроде заливной рыбы или бланманже. Выставлял и спрашивал: а сюда возможно ли добавить яд? А сюда? А как?

И вот этот язвительный дух вытянул из незримой печи жестяную форму, опрокинул — и Маликульмульк явственно увидел большой, роскошный, царственный французский пирог. Тот самый, которому надлежало стать героем новой комедии.

— А как сюда добавить яд? — спросил сильф или гном.

— Как будто не ведаешь. Снизу взрезать дно и влить его в дырочку, — отвечал Маликульмульк.

— А запах?

— Запах запеченной дичи перебьет.

— Ан нет, не перебьет!

И тут разговор прервался — князь и философ вошли в ярко освещенную столовую.

— Я, я! Мне, мне! — воззвал к философу Косолапый Жанно.

— Да сделай милость…

И Косолапый Жанно, умостившись в широком и покойном кресле, нарочно для него поставленном к столу, взялся за работу. Он был счастлив, подтаскивая к себе блюда и хватаясь за соусники.

Философ маялся — его одолевали голоса, девичий и мужской. Девица была Тараторка, а мужчина — бойкий сбитенщик Демьян Пугач. Более того — это были летние голоса, зимой так не разговаривают, беззаботные голоса горожан, выскочивших хоть на денек побродить по лугам и рощам.

— Ба! Иван, ты здесь? — немного неестественно, хотя весело и живо спросила Тараторка. — Что ты тут делаешь?

В голоске еще была фальшь, но куда от нее деться? Горничная Даша, которую сыграет Тараторка, отлично знает, для чего Иван тащится по проселочной дороге, груженный целым сундуком, а почтенная публика не знает.

— Здорово, Дашенька! Да вот принес пирог твоим господам, — отвечал Демьян, улыбаясь и пожирая Дашу круглыми своими черными глазищами. — Ведь ты знаешь, барин мой звал ваших сюда на завтрак.

Фальшь, фальшь! Но дальше, дальше!

— Ну да! Мы за тем и выехали. Господа давно уж гуляют, — как-то скучновато сказала Тараторка, и Маликульмульку захотелось самому произнести слова: впрочем, он не знал еще, каким чувством их оживить, рада ли Даша встрече, или только терпит Ваньку.

— Да кто с вами? — спросил Ванька-Демьян… несуразным голосом спросил, поскольку уж он-то прекрасно это знает.

И вдруг голоса ожили, сперва — Тараторкин, потом — Демьянов! Ожили, зазвучали, и тело пронизал трепет — есть, есть, попались, живут, записать, записать скорее!

— Старые господа, барышня и бедный Милон, который не может от нас отстать, хотя потерял всю надежду жениться на барышне, — произнесла Тараторка с явным сочувствием к Милону.

Демьян Пугач образовался в голове совершенно — с особенной музыкой своего голоса, куда там скрипке Гварнери дель Джезу!

— Куда ему за нами! Мы и не таких соперников с рук сживали! — восторженно завопил он. — Нет! Да посмотри-ка, Дашенька, каков пирог, — прямо жениховский!

Маликульмульк выскочил из-за стола, опрокинул кресло, понесся прочь из столовой. Его провожал дружный хохот. Где, где, где ближайшая чернильница, перо, бумага? Записать, записать прозой, потом переложить в стихи… получится, получится!..

Он ворвался в канцелярию, сел за стол в потемках, опомнился, побежал искать сторожа, чтобы зажечь свечу. В голове — какое неслыханное, незаслуженное счастье! — продолжали беседу горничная Даша и слуга Ванька. Свеча вспыхнула, перо клюнуло чернильницу — до самого донца, с него сорвалась прямо на стол здоровенная клякса, слова побежали, побежали, не поспевая за голосами… ну, дай Бог здоровья Пугачу…

Именно он взял власть в свои руки, он трещал, частил, наслаждался ароматом дорогого французского пирога, соблазнялся сам — и соблазнял товарку свою, Дашеньку-Тараторку. Пирог, выпеченный в вычурной форме, был как старинный город…

— Ну так бы и взял его приступом! — воскликнул Демьян и причмокнул; ах, кому бы сыграть это сочное чмоканье, это вожделение? — Право бы взял, Дашенька, как бы не боялся, что барин подоспеете сикурсом… Ах! я уж давно в него всматриваюсь. Я три дня ел, право, один хлеб. У моего барина такая привычка, что как он изволит покушать, то думает, что весь свет сыт. И вот уж месяца два не получал я моих столовых…

Понеслось, понеслось… точно — ожил!.. со всеми своими горестями, со всеми своими сучками-задоринками… доподлинный лакей… как потом загонять все это в стихи?..

Но полно, отчего комедия непременно должна быть в стихах? Вон Клушин писал же прозой — и вышло отменно.

Комедия должна быть в стихах оттого, что «Подщипа» написана александрийским стихом и удалась лучше всего, что он сотворил ранее. Вот в чем беда — дорогу заступила «Подщипа», самая лихая и бесшабашная его пиеска, самая дерзкая, и теперь во всем изволь с ней считаться. У всякого свое честолюбие — уже стыдно написать хуже, чем тогда. А как написать лучше? А Бог весть, главное — не задумываться и подгонять в голове своей Тараторку с Демьяном, пусть говорят, пусть говорят…

Но как так получилось, что именно «Подщипа»? Только ли потому, что с немалым риском прошелся там по причудам покойного императора? Ведь и теперь, когда император скоро год как в могиле, у Голицыных с удовольствием вспоминают отдельные строчки. Чем «Подщипа» лучше тех же «Проказников»? Или «Сочинителя в прихожей»?

Ведь там же нет дешевых кундштюков, достойных немецкого масленичного балагана или итальянской арлекинады! Они написаны превосходно — а в «Подщипе» половина смеха возникает от того, что принц Трумф говорит на искореженном русском языке, а князь Слюняй три четверти звуков не выговаривает, особливо публика хватается за животики, когда эта парочка вдвоем на сцене остается. Там только битья палками по голове и по заду недостает, как в кукольной комедии про Петрушку!

Мысль вредна — она глушит живые голоса, и вот уж перо которую минуту висит над бумагой, того гляди высохнет, а Маликульмульк думает, думает… Как переложить живые слова в стихи? Что из этого получится?

Может быть, каждый век является на свет со своими законами? Вон в восемнадцатом следовало писать так, как написаны «Проказники» или «Бешеная семья». Но он приказал долго жить, а девятнадцатый начался с «Подщипы» — и она, помимо воли сочинителя, оказалась написана по каким-то новым правилам. Но по каким? Растолкуйте, люди добрые!..

Поняв, что теперь уж мало что напишется, Маликульмульк встал, взял свечу и поплелся обратно в столовую.

— Дурак же ты, братец, — проворчал Косолапый Жанно. — Там все, поди, без тебя подъели. А явишься — пересмеиваться начнут: по какой такой причине тебя вихрем из-за стола вынесло, куды устремился, как листок осенний, Бореем гонимый?

— Явился? — приветствовала его княгиня. — А я пирог для тебя берегу, никого не подпускаю! Садись, Иван Андреич! Полегчало тебе?

— Полегчало, ваше сиятельство, — ответствовал Косолапый Жанно, перенимая из рук лакея блюдо с пирогом и устанавливая его перед собой удобным образом. Пирог был хорош, да маловат, фунта на два с половиной. А тот, нужный для комедии, должен быть фунтов шести по меньшей мере. На четыре-то персоны, хотя женщины много не едят… Тот должен иметь вид, чтобы его издали разглядели и оценили.

Философ задремал, позволив Косолапому Жанно насладиться творением повара Трофима. Разбудил его Голицын:

— Ты, братец, не засиживайся, а беги искать своего дружка-аптекаря!

Мало приятного — после сытного ужина, не посидев в гостиной хотя бы часик (для здоровья, для здоровья! дайте брюху без суеты осуществить его тяжкий труд!), одеваться и выходить на мороз. Однако надо. Ибо смерть Илиша что-то да значит в склоке между аптекарями и купцами Лелюхиными.

Пришлось…

И, надо ж, повезло! Маликульмульк повстречал Гринделя у самой Свинцовой башни — тот нес в замок заранее приготовленную записочку.

В записочке было два немецких слова (если бы по-русски — одно): «отравление».

— Пойдем в «Петербург», — сказал Маликульмульк, — там все обсудим.

— Пойдем, — согласился Давид Иероним. — Я безумно хочу есть…

— Не угодно ли горячих колбасок?

— Мне все равно.

Они устроились в самом углу обеденного зала.

— Я прежде всего хочу поблагодарить вас, герр Крылов, — сказал химик. — Полицейские все же побаиваются князя. Они доставили в анатомический театр ученика и подмастерьев бедного Илиша. Их допросили. Все были примерно так, как я предположил… только я не хочу рассказывать всех подробностей, они отвратительны…

— А какие допустимы в приличном обществе?

— Вот что произошло. Подмастерья и ученик работали в задних комнатах, посетителей принимал Илиш. Он любил, когда приходили люди, ведь его знала вся Рига, он усаживал покупателей, говорил с ними, шутил… Если что-то требовалось — звал, мог постучать тростью в стену. Вот и вышло, что никто не видел убийцы.

— Но он же проглотил отраву?

— Проглотил.

— Вместе с какой-то едой или питьем?

— Да.

— Но в аптеке Слона герр Струве или вы, когда приходит уважаемый покупатель, приказываете подать кофей, Карл Готлиб выходит и видит, кто пришел…

— Я понял. У бедного Илиша был большой серебряный кофейник, очень красивый. Обычно он стоял в аптеке на видном месте. За четверть часа до смерти Илишу принесли этот кофейник, наполненный кофеем до самой крышечки. Он угостил гостью — жену мастера цеха пекарей ржаного хлеба, она ушла, и после этого пришел убийца. Ему повезло — кофей в кофейнике был еще горячим, в вазочке лежали пумперникели.

— Это печенье с орехами? — уточнил Маликульмульк.

— Да. И его никто не видел, понимаете? Подмастерья вошли в торговое помещение, когда услышали грохот. Илиш упал, покрылся холодным потом, они пощупали пульс — пульс был ускорен. Они испугались, закрыли аптеку, перенесли Илиша в задние комнаты, послали ученика за врачом. Вайсман живет тут же, на Торговой, он пришел быстро. Были перебои дыхания, сердце работало очень неровно — он не придал значения судорогам, ему не показалось странным, что лицо Илиша посинело… Он только понял, что старик умирает, и велел привести жену с прочими родственниками.

— И вскрытие показало, что это синильная кислота?

— Да, признаки были явные — полный рот пенистой слизи… простите, герр Крылов… Вам довольно знать, что мое подозрение подтвердилось. Я даже мог бы сказать, сколько именно отравы проглотил бедный Илиш, — с учетом того, что он стар и сердце ослабело, не более полутора гранов яда.

— Но откуда взялась эта самая кислота? — спросил Маликульмульк. — Трудно ли ее раздобыть в Риге?

— Легче, чем вы думаете. Если бы она мне понадобилась для опытов, я бы к завтрашнему утру имел сколько угодно, хоть ведро. Что, по-вашему, используют для получения лавровишневой воды, которую так любят наши дамы?

— Си… синильную кислоту?..

— Ягоды или даже листья лавровишневого дерева настаивают в воде, потом производят отгонку, потом полученную жидкость растворяют в спирте — буквально каплю на стакан. Есть там и другие элементы, но это неважно. Вы ведь употребляли лавровишневую воду?

— Хм… у ее сиятельства есть флакон, у наших дам также, запах мне известен, весьма приятный… Капают в стаканчик, когда разволнуются, могут принять, если кашель одолеет. Это что же — если выпить кувшин лавровишневой воды?..

Первая мысль Маликульмулька была о детях. Они любят таскать у старших, в том числе и у матери, всякие загадочные предметы. Так что же — предупредить ее сиятельство? Он поделился своими опасениями с Гринделем.

— Вы лучше следите, чтобы к ним не попал горький миндаль. У вашего повара, наверно, есть запасы. Для вкуса хватает одного ядрышка на целый котел. Десять ядрышек — смерть для ребенка.

— Господи Иисусе!

Тут кельнер принес им заказанные горячие колбаски, тушеную морковь, особенный рижский хлеб с тмином, поставил оловянные кружки с крышечками. В кружках было горячее пиво с пряностями, в которое для особой густоты были подмешаны яичные желтки с сахаром.

Маликульмульк не чувствовал голода — да и что такое для закаленного в битвах брюха четыре тонкие жирные колбаски? Но они исчезли стремительно, он заказал еще порцию. То, что рассказал Гриндель, так проняло Косолапого Жанно, что только мерные движения челюстей могли его успокоить. Рига полна отравы! В каждой аптеке, торгующей пузырьками с лавровишневой водой, на каждой кухне — яд!

Из чего вытекает, что к смерти одного аптекаря приложил руку какой-то другой аптекарь.

— О чем вы задумались? — спросил Давид Иероним.

— О смерти Илиша. Что она означает… Ах да, вы же еще ничего не знаете!

— Что я должен знать?

Маликульмульк помолчал, глядя на опустевшую тарелку. Остался один запах… Нужно ли было говорить Гринделю, что Голицын велел разузнать о вражде аптекарей с Семеном Лелюхиным и его наследниками? Давид Иероним тут же поймет, что герр Крылов, еще даже не собрав сведений, заранее стал на сторону русских купцов. И что из сего выйдет? Охлаждение приятельства — и ничего более…

Был бы здесь Паррот! Вот кому Маликульмульк мог бы все объяснить, невзирая на несносный нрав физика. Да, Парроту не нравится, что журналист, драматург и философ становится компаньоном знатной особы и кормится с барского стола. Еще менее ему нравится, что философа назначают начальником генерал-губернаторской канцелярии, не сообразуясь с его способностями и нравом. Видимо, чтобы угодить Парроту, Маликульмульку следовало бы подать в отставку и определиться преподавать словесность в Екатерининскую школу.

Паррот… он бы сумел сегодня защитить Давида Иеронима от дурака-доктора и настоять на правильном лечении старого Илиша… ведь наверняка и в анатомическом театре Гриндель наслушался всяких неприятных слов…

— Послушайте, Давид Иероним, не собирается ли в Ригу Паррот? — вдруг спросил Маликульмульк.

— Нет. Он вам нужен?

— Нет… хотя, пожалуй, да, нужен… впрочем, я не уверен…

— Мне написать в Дерпт?

— А вы не переписываетесь?

— Переписываемся, конечно, как раз вчера я отправил ему коротенькое письмо.

Маликульмульк сделал знак кельнеру — он понял, что без третьей порции сосисок не обойдется.

— Не боитесь есть на ночь столько жирного? — спросил Гриндель.

— Я привык. Вот что… можете ли вы исполнить мою просьбу, не задавая никаких вопросов, просто — исполнить? Потому что я прошу, и это — главный аргумент?

— Могу, если это в пределах моих возможностей.

— Любезный Давид Иероним, я прошу вас в ближайшие дни позаботиться о герре Струве… ни о чем не спрашивайте, ради Бога! Просто сделайте так, чтобы он ни на минуту не оставался в аптеке один! Как несчастный Илиш!

— По-вашему, и ему грозит опасность?

Маликульмульк вздохнул. Нужно было все же хоть что-то объяснить.

— Из столицы пришло очередное послание. Князь хочет узнать, как начался спор из-за рижского бальзама. Начало сей запутанной истории знают только старые аптекари. Вон Илиш непременно знал…

— Кому-то не хочется, чтобы князь выяснил правду об этом деле? — догадался Гриндель. — Но тогда это могут быть только Лелюхины! И имейте в виду — на их фабрике изготовить синильную кислоту так же просто, как в моей лаборатории!

— Я не знаю, — тихо ответил Маликульмульк. — Я не знаю, кто бы это мог быть. Ясно только, что эта смерть связана с вашим чертовым бальзамом, будь он неладен! И не говорите мне больше ничего об этом! Я не труслив, я Тайной экспедиции не боялся, самого Шешковского не боялся! Писал, что хотел! Думаете, меня не предупреждали? Издавал, что хотел! Сатиры мои не знали чинов и титулов!.. А тут — яд, гнусная интрига и яд… это у меня вызывает отвращение, отвращение и страх… я не знаю, как еще объяснить…

— Вас слушают, — прошептал Гриндель, взглядом указав на соседний стол, где во время страстной речи философа все приумолкли.

— Бог с ними. Здесь нет лавровишневой воды?

— На что вам?

— Со мной случается… я вдруг испытываю страх, а тут, при мысли о яде, о той пенистой слизи во рту…

Он вскочил и выбежал — прямиком на улицу… успел…

Эта странная и стыдная особенность его тела была ему ненавистна. Он взращивал в себе смелость, чтобы тело наконец смирилось и образумилось. Иногда получалось. Сейчас — почти получилось.

Снег, летевший большими мягкими хлопьями, покрывал его спину, грудь, живот. Он стоял неподвижно — это ли был холод для человека, который мог голышом искупаться в проруби?

Он забылся и понемногу превращался в белый монумент Косолапому Жанно — философ признает лишь те памятники, которые изготовляют в типографии, а Косолапый Жанно, глыба плоти, должен получить соответствующую каменную глыбу, хотя бы воображаемую…

Сказывали, какой-то король, чтобы не отравили, пил только воду, которую набирал из ручья, и только яйца, которые варил всмятку. Забавно было бы — вода и яйца, вода и яйца… Так, пожалуй, и обдуришь злодея.

Вот только откуда злодей знал, что князь и начальник его канцелярии будут искать правды у старых аптекарей?