Несусветный эскадрон

Далия Трускиновская, 1996

Произведения Д. Трускиновской – остросюжетные колоритные повести, захватывающие превосходным сочетанием напряженной интриги, парадоксального построения и особого, нетрадиционного способа изложения. Интересные характеры, необычайные обстоятельствадействий, юмор и наблюдательность автора доставят читателю немало приятных минут. Роман «Несусветный эскадрон» – историческая фантазия на тему войны 1812 года.

Глава третья, о родственнике шаровой молнии

«…на высоком и поджаром сером коне», — именно в таком виде высыпалась на монитор моего компьютера последняя строка. И я задумалась.

Великое множество самых непредвиденных вопросов смущало меня. Начать-то повесть о несусветном эскадроне оказалось проще простого — послышалось, как хрипловато выкликает где-то вдали тревогу боевой рожок, как стучат копыта, много ли надо? А вот продолжать…

Не было у меня ровным счетом ничего, ни архивных документов под длинными номерами, ни кандидатских или там докторских диссертаций многолетней давности о том, как проходил в Курляндии 1812 год. Ну, до такой степени у меня ничего не было, что даже пресловутый Дюма, который честно считал историю гвоздем, поддерживавшим его причудливые картины, — так вот, даже Дюма бы возмутился.

В довершение всех бед, я до сих пор путалась в хронологии, то не вовремя прибавляя, то не вовремя отнимая две недели разницы между старым и новым стилем.

Но страшное нетерпение владело душой.

Уже позвал рожок. Уже застучали копыта.

Слева от компьютера висела неважного качества репродукция — но висела не из-за качества, а чтобы душу будоражить. Это была «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа, глядя на которую, я слышала внутренним слухом отрывистый ритм «Марсельезы». Песня была моим ключиком к двери…

А по ту сторону двери, чуть приоткрыв ее, стояли за моей спиной живые люди. Я знала, что обернусь — и увижу их лица. Они пришли откуда-то из иной реальности и встали у двери — а отворить им эту дверь могла только я. Только я, одна во всем нашем мире, слышала сейчас их дыхание.

И эти люди уже начали вытворять что-то, чего я не задумывала. Я не могла следить за ними круглосуточно и описывать их жизнь минута за минутой — естественно, они в то время, которое я проскочила, как незначительное, уже ухитрились чего-то такого понаделать, чего сами, конечно же, не расхлебают. Расхлебывать придется мне.

А пока я страдала перед монитором компьютера, окончательно сгустилась за окном ночь, и погасли все окна в доме напротив, и подал свой заспанный голос мой убогий здравый смысл.

— Ну что за нелепые ночные бдения, — запричитал он на одной ноте, — Ты же все равно ничего не делаешь, а если и сделаешь — ничего ты своей повестушкой не изменишь. Лучше устраниться от того безобразия, которое тебе так осточертело, лучше махнуть на него рукой и лечь спать, завтра с утра столько всякого, ведь опять проспишь…

— Конечно, конечно, — отвечала я ему, — сейчас, сейчас…

И действительно отправилась бы, вздохнув, умываться на ночь и переплетать косы, но тут произошло неожиданное.

За двойными стеклами моего закрытого окна появился светящийся шар, с детский резиновый мяч величиной, весь в играющих язычках огня, золотых, оранжевых и даже розовых.

Я столько читала в газетах про шаровую молнию, что сразу ее узнала. И, честно говоря, перепугалась, потому что от этого феномена можно было ждать всяких сюрпризов. Первая мысль была — звонить пожарным! Я, не отводя глаз от окна, потянулась за телефонной трубкой, но тут шар легко и беззвучно просочился сквозь двойные стекла прямо в комнату и повис над подоконником. Рука моя окаменела, а дар речи, мое самое верное и доставляющее множество проблем свойство, исчез, смылся и следов не оставил.

Шар между тем направился прямо ко мне.

На редкость нелепо сработал инстинкт самосохранения — первым делом я выключила компьютер, потому что за него большие деньги плачены. А потом уж выбросила вперед руку, которая досталась мне куда дешевле, — как будто могла отстранить ладонью огонь.

И услышала:

— Не бойся, не обожгу!..

Голос, по всей видимости, исходивший из середины шара, был хрипловатый и почему-то внушающий доверие. Сам же шар подплыл поближе и завис в нескольких сантиметрах от моей руки, так что я чувствовала исходящий от волнующихся язычков жар.

— Да не бойся же, — повторил голос, — а принеси лучше какую-нибудь тарелку.

— Зачем тарелку? — от чрезмерного удивления дар речи воскрес во мне.

— Устал я, — пожаловался голос. — Прилечь хочется.

— Ложитесь, пожалуйста, — совсем ошалев, предложила я. — Вот кресло… вот диван…

— Какое там кресло… — вздохнул голос. — Я его прожгу.

Жутковатая ситуация понемногу обретала черты какой-то несуразной, но в то же время достоверной реальности. Это успокаивало. Я достала из буфета фарфоровое блюдо с букетами и цветочной каймой.

— Люблю старинную посуду, — одобрил голос, — хотя предпочитаю глину. Поставь на стол, вот сюда, чтобы нам удобнее было разговаривать.

Шар плавно опустился на блюдо, и я увидела, что это даже не совсем шар, скорее клубок, и он вроде как раскручивается. А через несколько секунд ахнула от изумления — в середине клубка обнаружилось лицо.

Больше всего на свете оно было похоже на мордочку пушистого котенка, такого пушистого, что в этой мохнатости даже уши теряются, а видны в ней лишь огромные глаза и крошечный носишко. Но тем не менее это было именно лицо, причем я непостижимым образом разглядела старческие морщинки на лбу и вокруг глаз. Только лицо это постоянно менялось, внутри него играл свет, по нему проносились рыжие и красноватые отливы, а выражение было совершенно неуловимо.

— Ну вот, — удовлетворенно вымолвил невидимый под короткими и редкими, совсем кошачьими усишками рот. — Вот я и нашел тебя.

— А вы, простите, кто? — осмелилась я задать вопрос. — С виду — шаровая молния, а на самом деле?

— Основательно же вы нас забыли, — грустно и насмешливо заметил голос. — С молнией мы, правда, в родстве, но путать нас не надо. Я — путис.

— Путис?!..

Он молчал, ожидая, что я скажу по этому поводу.

Слово было знакомое. Так в латышских сказках называется вредоносный змей, которого непременно побеждает богатырь или третий отцовский сын. Но у того — совсем другое устройство. Крылья, хвост с шипами и голов немеряно… Реалистка-память сразу же подсунула портрет какого-то доисторического «завра», а то и «донта».

Путис усмехнулся.

— Я из рода тех путисов, что приносят своему хозяину удачу, — объяснил он. — Ночами мы носимся по свету, по пространствам и временам, и приносим на хвосте всякое добро. Можем зерно принести, хоть целый воз, бочку меда, мешок золота. Главное — найти хорошего хозяина, которому стоит отдать навеки свой огонь.

— Почему — отдать огонь?

— Потому что мы не вечные двигатели. Наши полеты требуют определенных энергозатрат, — ученым тоном объяснил путис. — Я уж не говорю о переноске тяжестей. Выбирая хозяина, путис должен быть готов к тому, что с каждым полетом масса его плазмы будет уменьшаться, уменьшаться… и наконец он просверкнет золотой искрой и исчезнет. Я тоже, наверно, скоро исчезну. А в молодости я был больше самой здоровенной тыквы!

— Зачем же отдавать свой огонь?

Путис скроил такую рожицу, какую делает человек, пожимая плечами.

— Так надо.

— Непременно найти хозяина, который выкачает из тебя весь огонь?

— Нас для этого создали, — туманно отвечал путис. — Вообще-то вам, людям, это тоже доступно, только вы не уменьшаетесь в объеме.

Тут в мою голову пришла совсем неожиданная мысль.

— Но если цель вашей жизни — отдавать огонь и погибать, то откуда же берутся новые путисы?

По его удрученному молчанию я поняла, что задела больное место.

— Ниоткуда они не берутся… Вот в чем беда. С того дня, как мы поняли свое истинное предназначение, ни один путис не захотел воспитывать потомство. У нас, как и у вас, демографический кризис.

— Предназначение — это служить хозяину, что ли?

— Вот именно, — согласился он и с гордостью добавил: — Нас для этого создали.

Логики во всем этом было маловато.

Возможно, с логикой было туго у того, кто создал путисов. А может, и у них самих.

— В конце концов, неизвестно, для чего создали нас, людей, — проворчала я. — Может, и у нас такое же странное предназначение, только мы о нем еще не знаем…

— Ваше предназначение — свобода! — уверенно сказал путис. — А поскольку в тебе оно особенно сильно проявляется, то вот я тебя и выбрал.

Он послал луч и высветил репродукцию Делакруа.

— Ого!.. — я отодвинулась подальше от блюда с огненной мордочкой.

— Ничего себе нашел хозяйку!

— Нашел вот… — согласился он. — И, между прочим, довольно долго искал. Такое сочетание таланта и любви к свободе встречается раз в столетие! А среди женщин — и того реже. То есть, свободолюбивых женщин множество, а талантливых среди них — сама знаешь…

Комплименты слушать всегда приятно. И мне даже не пришло в голову спросить — почему этому плазменному льстецу потребовалась именно талантливая хозяйка, а не талантливый хозяин.

— А не боишься, что со мной трудно придется?

— Вот именно поэтому, — тут я отчетливо увидела среди играющих язычков пламени вполне человеческий лукавый прищур. — Ты-то сама разве не выбрала именно того человека, с которым трудно придется?

Этот огненный всезнайка заставил-таки меня покраснеть!

— Зачем же тебе повторять мои глупости? — строптиво отвечала я.

— В том-то и дело, что это не глупость, а мудрость. Не глупость рассудка, а мудрость души, понимаешь? — тут он заглянул мне в лицо удивительно родным, любимым мною движением. — Мне очень жаль тебя, если ты этого не понимаешь.

Мы помолчали.

Я думала о том, кто точно так же заглядывал мне снизу в лицо. Путис наблюдал за мной с тарелки и, похоже, читал мысли.

— Хорошо, — вдруг решила я, — привязывайся! В этом что-то есть. Как тебя зовут?

— Как назовешь, — сказал он. — Ты теперь хозяйка.

— Не Шариком же… — пробормотала я, потому что как иначе кликать родственника шаровой молнии? Надо бы покрасивее.

Родственник ждал, и на мордочке обозначился живейший интерес.

— А назову я тебя… Ингус.

— Ингус… — повторил он, очень довольный. — Очень хорошо. Теперь приказывай. Куда мне лететь? Что принести?

Перед моим внутренним взором пронесся косяк невообразимых вечерних платьев, совершенно мне не нужных, и, плеща рукавами, колыхая длинными боа из страусиных перьев, сверкая драгоценностями, растаял в ночном небе…

— А напрасно, — заметил путис. — Это я могу в два счета. Прямо из Парижа. Ваши женщины одеваются как-то пошло. А тебя бы я нарядил как принцессу Диану!

— Незачем тебе расходовать энергию на такую ерунду. Да и на кой они мне? Запуталась я, милый Ингус. И ничто мне теперь не в радость. Вот, полюбуйся — две главы как из пушки выстрелила, а дальше — тпру! В ушах — ни строчки, ни слова, одни копыта!

— Переставь-ка блюдо поближе к компьютеру! — велел Ингус. — И нажимай «page-down», только не очень быстро.

Он быстро одолел обе главы.

— Ну что ж, я рад за тебя. Так оно и было. Почти все. Во всяком случае, в лесу эта парочка от меня резво ноги уносила. Только ветки трещали.

И, поймав мой изумленный взгляд, Ингус пояснил:

— Мы же шатаемся по временам, как неприкаянные, невесть куда забредаем в поисках хозяина. Вот я и оказался в том мире, к которому ты подключилась.

— Он — есть? — беззвучно спросила я. Очевидно, в ту минуту глаза мои выкатились на лоб, а рот после вопроса приоткрылся.

— Куда же он денется… — усмехнулся путис. — Не думай, что ты изобрела нечто нереальное. Твой талант оказался достаточно силен, чтобы подключиться, а это немногим дано. И началось взаимодействие. Ну, а что же, по-твоему, было дальше?

Вдохновленная очередным комплиментом, я начала перечислять, чего мне не хватает для дальнейшей работы…

Путис выслушал с заметным неудовольствием.

— И ножниц. Главным образом ножниц тебе не хватает, — вдруг перебил он меня.

— Помилуй, Ингус, при чем тут ножницы?

— А как же? Вырезать куски из чужих диссертаций, страницы из чужих научных книг, и вклеить их в свою повесть. За это тебя никто к ответу не притянет, если будешь действовать с умом и выбирать авторов, которые уже давно померли.

— Но историческая правда? — пискнула я.

— Не думаешь ли ты, что историческая правда заключается в точной стоимости фунта говядины и в фасоне аксельбантов? Допустим, есть правда цифр, километров, обмундирования, а разве в ней дело? Главное сейчас — не вступать с ней в особое противоречие и уделять ей столько места, сколько она заслуживает. А есть кое-что поинтереснее — правда судьбы… И правда свободы!

Он сказал это так задорно, что я чуть не расцеловала его.

— Вот именно, правда свободы! — повторила я. — Она во мне! Она мне жить спокойно не дает! Понимаешь, уже протрубил боевой рожок! Мои герои уже есть, и вот-вот они начнут преподносить мне сюрпризы.

— Вот за это я тебя и выбрал! — прямо-таки завопил Ингус. — И ты принесешь им свободу! Хочешь? У тебя это просто замечательно получится!

— А как? — вполне искренне удивилась я. — Я — здесь, а они — там. Я могу только написать, как оно все там было, и не более того.

— Ну, это уж совсем просто! — добродушно сообщил путис. — Я же тебе говорю — уже началось взаимодействие! Когда подключаешься, сгустки информации можно гонять в обе стороны, туда и обратно. Сделай себе двойника да и пошли туда.

— Вот чего не умею, того не умею, — призналась я. — Читала я, как где-то там в Гималаях йоги или монахи этим развлекаются, но, как ты понимаешь…

— У них свой способ, а у тебя — свой. Ну-ка, тащи мое блюдо в прихожую, к большому зеркалу.

Тут я заподозрила, что Ингус уже бывал дома в мое отсутствие. Но додумать эту мысль до конца не было никакой возможности.

Путис совсем раскомандовался. Он велел мне отыскать свечу, взгромоздить ее повыше — пришлось открыть антресоли и приспособить ее на самом краю полки — и выключить электричество. Блюдо рекомендовал поставить на табурет справа от зеркала.

— Ну, а теперь смотри на себя внимательно, — сказал Ингус, когда я стала нос к носу со своим отражением.

Я довольно долго критически вглядывалась в собственное, не первый год знакомое лицо.

— Ну, действуй, — подсказал он.

— Как действовать? — шепотом спросила я.

— Снаряжай двойника в путь.

— Как это — снаряжать?

— Как знаешь.

И, устроившись поудобнее на своем блюде, путис приготовился наблюдать.

— Я понимаю, что тебя все это развлекает, — сказала я. — Ладно, я тоже буду развлекаться!

Те мрачные истории о злобных двойниках, которых в последнее время газеты и журналы напубликовали выше крыши, меня не вдохновляли. Для того, чтобы интересоваться оккультными науками, мой норов был слишком жизнерадостным. Я не могла заниматься тем, в чем не присутствовало ни крупицы юмора.

И работа над двойником началась так.

Стараясь не отводить глаз от своего отражения, я вытащила из ящиков трюмо несколько старых косметичек. И получила кучу пудрениц, карандашей для век и бровей, коробочек с тенями для глаз, тюбиков с тональными и прочими кремами, трубочек с несмываемой тушью… Все это добро копилось годами, и синие тени для глаз в патрончике, как для губной помады, давно вышли из моды. Но у какой женщины легко поднимается рука выбрасывать такие вещи?

Раз двойник — женского рода, то и снаряжать его нужно по-женски… Конечно, чтобы загорелись румянцем щеки двойника, следовало поработать кремом, румянами и тональной пудрой над моими. Но я решила наоборот — точнее, лень моя решила. Большая радость — в два часа ночи смывать с себя сантиметровый слой всякой дряни… Взяв самую яркую помаду, я навела на щеки двойнику алые круги прямо по зеркалу. Потом немного растерла пальцем. И щеки той женщины в зеркале заалели, округлились, а на стекле не осталось ни малейшего следа!..

— Так, верно… — удивленно похвалил Ингус.

Я пустилась творить!

С каждым мазком лицо двойника обретало свежесть и такую красоту, что мне и не снились. Я не на шутку увлеклась этой живописной деятельностью. Никогда мне не удавалось так изменить собственное лицо. Глаза двойнику я особо увеличивать не стала — оставила почти свои. Но, набрав на ершик побольше черной туши, прошлась по косам, от чего каждая стала в руку толщиной и ниже пояса длиной.

Не хватало головного убора. Я покопалась в памяти — кажется, тогда носили тюрбаны? Во всяком случае, писательница Жермена де Сталь, отважно воевавшая своими книгами с Наполеоном Бонапартом, точно ходила в тюрбане — я как-то видела ее портрет… и даже что-то читала об этом… Уверенными мазками губной помады я обвила чернокудрую голову двойника алым шарфом, на манер фригийского колпака. Что сразу же внесло в образ аромат Свободы…

Но я отправляла эту женщину на войну… Я слала ее вдогонку за моими героями, и, выходит, ей судьба полюбить одного из них. Раз уж она — мое отражение… Но с тем безрассудным героем, с тем неисправимым седым мальчишкой ведь хлопот не оберешься! Сколько опасностей ни сулит ему эпоха, он выберет все сразу… Значит, великое множество раз потребуется ему помощь…

Среди всего прочего лежал на трюмо также охотничий нож — прощальный подарок одного друга. Это был широкий, тяжелый, надежный клинок, который я уже несколько лет использовала не по назначению — сегодня утром, например, меняла пластмассовые набойки на каблуках. Но, видно, пробил его час. Я взяла нож в левую руку, соответствующую правой руке двойника, и тем самым голубым карандашом для глаз, стерев его до основания, удлинила клинок до сабельной величины. Потом бронзовым карандашом выписала позолоченный эфес…

— Неплохо, неплохо… — бормотал Ингус. — Я знал, что ты меня поймешь…

Пожалуй, аксессуаров хватало. Женщина за стеклом была готова в путь. Я посмотрела ей в глаза, уже не зная точно, чьи они, и изумилась — столько в них было сумасбродной отваги и лукавой нежности.

— Иди! — приказала я. — Доверяю его тебе. Умри, а никому не дай в обиду! Ты ж понимаешь…

— А теперь медленно отступай от зеркала, — тихонько подсказал Ингус. — И она будет отступать, пока не скроется во мраке…

Я сделала назад шаг и другой. Тут сверху рухнула свеча — и действительно в зеркале остался один только мрак.

Но я не могла уйти от него…

— В чем дело? — осведомился путис.

— В языке… — растерянно сказала я. — Знаешь, мне это раньше и на ум не приходило…

И я присела на трюмо.

— Какой язык имеешь ты в виду? — спросил он.

— Да тот, на котором мои герои будут понимать друг друга! Я вдруг сообразила — те из них, что владеют, скажем, немецким, вовсе не говорят по-французски. И наоборот. А Мач — тот вообще знает только латышский язык! Что же делать? Может, попросить какого-нибудь универсального переводчика послать туда своего двойника?

Ингус рассмеялся.

— А ты сама хоть слово по-французски знаешь?

— Знаю наизусть первый куплет «Марсельезы»! — гордо ответила я.

— Это хорошо, «Марсельеза» тебе там очень даже пригодится, — одобрил он. — По-немецки?

— «Хенде хох!» и «Гитлер капут!»

— Хм-м… По-польски?

— Еще меньше.

— Тяжелый случай! — притворно запечалился окаянный путис. — Придется тебе, видно, на ходу всю эту лингвистику осваивать и писать свою повесть на четырех, а то и более, языках одновременно! И продавать ее в комплекте с четырьмя словарями. Это будет тягомотно, зато познавательно.

— Ингус, я ни минуты ждать не могу! — решительно предупредила я. — Уже позвал рожок. Уже стучат копыта серого коня!

— А раз так, то тебе остается один выход — писать сказку.

— Ты спятил… — горестно вздохнула я. — Я уже всем сказала, что пишу исторический роман!

— В сказке герои обходятся без переводчика, — сразу привел он самый главный аргумент. — Да и веселее получится. Представляешь — сказка с чудесами! Сказка про свободу! Про свободу и любовь, про любовь к свободе и про свободную любовь! Ты же всю жизнь о такой сказке мечтала! Ну, так в чем же дело?

Я упрямо молчала, не желая соглашаться. Видно, чьи-то лавры великого историка не давали мне покоя… А душа уже неслась навстречу похождениям и чудесам, а в плечо уже ткнулись ласковые губы тонконогой гнедой кобылки, а косы я привычным движением обвила вокруг головы…

Восторг наполнил душу, в ушах возник и пронесся шорох высокой сухой травы о конские ноги…

И мы уже оказались в комнате, и мой палец уперся в кнопку компьютера, и щелкнуло, и на мониторе пошла мельтешить вся автобиография моей «четверки»…

— Садись, пиши! — приказал Ингус. — На чем мы там остановились?

— По косогору, поросшему ромашками… — неуверенно сказала я. Было до этих слов еще что-то странное, непонятное, чего я не задумывала, а мои герои — не понимали. Что-то с ними без меня сотворилось такое…

— Да пиши же ты! — прикрикнул Ингус. Но я помотала головой.

Что-то с Мачатынем и Качей было не так…