Циклотимия

Давид Шварц

Циклотимия – это термин, введенный Кальбаумом, для обозначения легких форм депрессии и приподнятого настроения, рассматриваемых как фазы одного заболевания – маниакально-депрессивного состояния. У больных с циклотимией могут иметь место все симптомы биполярных расстройств: депрессивные, маниакальные и смешанные состояния. Так говорит наука. Говорит она красиво, но непонятно. Так что же мы все психи, маньяки, циклотимики, если смена приподнятого настроения на депрессивное состояние свойственна практически любому живому человеку. А теперь посмотрим, что думаю я по этому поводу. Пожалуйста, заходите, не смущайтесь. Здесь не клиника. Здесь литература!

Цикл «Интересные люди»

Сбоев

Впервые я увидел его на пятом курсе. Он преподавал нам новую дисциплину — Вертолеты.

В аудиторию вошел высокий, под два метра, мужик с простым, как говорится, рубленым топором, русским лицом, строевой выправкой и басовитым голосом. При моложавом лице с умными глазами у него была совершенно седая голова.

Бывший летчик — испытатель.

На то время Сбоев испытал все марки советских вертолетов. При последнем испытании в условиях Горного Алтая машина потерпела аварию, упала в ущелье, он чудом остался жив, лишь переломав половину костей. Когда его нашли под обломками, друзья отпрянули — парень стал совершенно седым!

После аварии он оставил службу и пошел преподавать.

Прост, как правда. Приятен. Интеллигентен. Не дурак.

Последнее подтверждаю следующим эпизодом.

К экзамену по вертолетам я подготовился плохо, через пень колоду, предполагая ошибочно, что прекрасно знаю предмет.

Вытянул билет и понял, что третий вопрос меня сейчас утопит. Голимая теория, которую я в упор не помню, то есть напрочь!

Сел напротив Сбоева, и ответив на первые два вопроса, бойко стал сочинять из головы, предполагая, что сей секунд он меня вышвырнет или хотя бы засмеет. Нет!

Наклонил свою седую голову, внимательно слушая. Потом говорит: — Интересно, интересно… продолжайте…

Я мысленно струхнул, но язык помелом молотил что-то, чего я сейчас не помню. Сбоев вытаращил глаза и с восторгом сообщил: — А знаете ли вы, что вы высказали сейчас интереснейшую идею, которую стоит изучить и развить! Где вы это раскопали?

— Как где? — говорю. Хотел сказать: в Караганде, мол, но сдержался, — в этой…как ее… в голове своей, а где же еще!

— Потрясающе! — заявил Сбоев, — мы с вами продолжим ее исследовать вместе, а пока что давайте зачетку. С удовольствием ставлю вам оценку отлично!

Ошеломленный собственной гениальностью, я выскочил из аудитории и постарался исчезнуть из поля зрения хорошего мужика надолго.

Так и случилось. Долго мы не виделись. Хотя через несколько лет я о нем услышал, да еще как!

В помещении Дома Какой-то Там Культуры имени Кого-То проходил открытый суд над убийцей.

Убил, говорят, бабу на почве ревности.

— Кто такой? — спрашиваю.

— Какой-то Сбоев, бывший летчик…

Дело было так.

Он заметил, что жена частенько подходит вечерами к окну и смотрит в сторону дома напротив. Потом она стала недомогать вечерами и, жалуясь на головные боли, прогуливаться на часок после подходов к окну. Потом…Короче, он стал за ней следить и обнаружил, что напротив живет крепкий мужчина приятной наружности и крепкого телосложения.

Сбоев, видя такое дело, завел тетрадочку в клеточку и в черном переплете и стал аккуратно заносить туда сведения.

Допустим, 5-го числа марта в 8-25 вечера Маруся вышла из дому, зашла в подъезд к Х. Вышла оттуда в 9-12. Махала рукой в сторону окна на 4-м этаже, откуда шла встречная отмашка этого Х.

7-го числа марта в 7-45 вечера Маруся… И так далее, детально, с минутами, маханиями рукой и выражениями лица любимой жены.

И так два года!! Аккуратно и подробно. И главное, без шума, эмоций, сдержанно.

Потом как-то жена попросила налить ей ванную помыться. Он налил полную ванну. Она, раздевшись, расправила крутые плечи, заманчиво вздрогнув плотными грудями и поведя красивыми крутыми бедрами.

Он подошел сзади, взял рукой за шею, с силой нагнул голову в воду и подержал несколько минут. Она билась недолго. От неожиданности и ужаса захлебнулась сразу, обмякла и упала в ванну, расплескав воду на пол.

Вдовец вышел на лестничную площадку, выкурил сигарету, вернулся в дом, записал в тетрадку. Затем позвонил в милицию, сообщив об убийстве и дав адрес.

В суде было много криков, мнений и требований. Адвокат тряс тетрадкой с записями и требовал свободы!

Прокурор, напирая на убийство несчастной блудницы, громко говорил о возмездии и каре!

В результате вертолетчик получил лет семь тюрьмы, но вышел раньше за примерное поведение.

После чего я неоднократно встречал его в телогрейке и валенках на территории авиационного завода, где мы оба параллельно работали. Я в КБ, а он — в цехе на подхвате.

При встречах мы учтиво раскланивались друг другу. Без разговоров.

Прошло еще несколько лет.

Я создал в НИИ большой отдел с интересной тематикой и интенсивно набирал людей.

Однажды пришел Сбоев.

— Мне сказали, что у вас интересный отдел, — сказал он, поздоровавшись, — не найдется ли мне место? Я отлично помню, какую идею вы выдвинули как-то на экзамене. Я ведь ее потом проверял — она действительно оказалась жизнеспособной. Но вы меня избегали почему-то.

— Я просто увлекся уже тогда тем, чем, наконец, смог заняться только сейчас. Мне нужен ведущий конструктор в сектор разработок робототехнических систем. Вы не против?

Проработал он у меня с год примерно. Потом пришел ко мне на прием по личным вопросам. Вечерком, после работы. Не один.

— Знакомьтесь, товарищ начальник. Это моя жена.

Я привстал и пожал протянутую руку немолодой усталой женщине с бесцветным лицом, шестимесячной завивкой и одетой в простенькое платье, висящее неопрятно на бесформенной фигуре.

— Мы уезжаем из города. Я хотел вам сказать спасибо за все и познакомить с Любой.

Они смотрели друг на друга влюбленными глазами.

По спине моей шла дрожь. С крупными мурашками. Волнами.

Я пожелал паре счастья, любви и долгих лет счастливого супружества.

Больше я Сбоева не видел.

Чебаков

Недавно в интернете прочел статью о новой разработке, которую возглавил в Сибири академик Чебаков.

Чебаков? Академик? Черт побери! Жив, значит, курилка!

Я уже рассказывал, как на одной из научных конференций меня представили заместителю директора НИИ, тот предложил сотрудничество и назначил встречу в институте.

Я прибыл, только предполагая, что мне предложат работу, но в каком качестве, о чем пойдет речь — не догадывался.

Зам спросил: — Чем хотите заниматься у нас?

— Так я не знаю даже структуры Вашей фирмы…

Тот рассказал.

— Вот смотрите, — говорю, — тематики основных отделов не связаны, разрознены. Я могу предложить свою, она, мне кажется, может стать связующим звеном в структуре института.

Зам аж подскочил на кресле!

— Пошли к Чебакову!

Того не оказалось на месте. Перенесли встречу на завтра. Назавтра встретились.

Так я познакомился с необыкновенным человеком.

В кабинете директора нас встретил невысокий, щуплый, лет сорока пяти, серенький человек, мимо которого пройдешь — и глаз не задержится. Он протянул мне руку и я встретил его взгляд — умного, интеллигентного тихони. Рядом с замом, высоким черноголовым красавцем с громовым басом, директор смотрелся третьим сортом.

— Мне о вас рассказали, — тихо сказал он. Голос приглушен, ничего особенного.

История его директорства интересна.

Парень работал начальником сектора в отделе. Вроде, звезд не хватал, был партийным. Когда защитил кандидатскую, хотел уйти из института. Ну в общем, все тривиально начиналось.

Вдруг — бац! Снимают директора института за несоответствие должности, стал дело заваливать, народ разбегаться.

Стали искать замену. Естественно, среди начальников отделов и со стороны — никто не хочет, ибо, на их взгляд, гиблым было дело.

На ужасно крикливом собрании актива института встает Чебаков и говорит тихим голосом: — А выберите меня директором. Я вытяну, я двужильный!

И что же?

Выбрали. А что? Тихий, интеллигентный, остепененный, от такого пакостей, вроде, не будет. Ну, завалит дело — так что? не первый, не последний.

Взял он в руки институт, и поняли люди вскоре, что ручки-то железные!

Навел порядок внутри тихо, без шума и шороха. Часть сократил, часть сокрушил, часть добавил. Тихо вышиб в министерстве фонды под оборонную тематику… И раскрутил!

И пошло дело.

Втянул в орбиту интересов института два завода того же министерства, но разных главков, создал Объединение, включающее институт и эти заводы, завоевал доверие министра, довел число отделов до сорока и число сотрудников до двух с половиной тысяч, набрал сложнейших проектов спецтематики и вывел институт в головной по ряду направлений!

К моменту моего появления в его кабинете он догрызал голову какому-то проектному институту, занимавшему в восьмиэтажном здании два верхних этажа.

— Мне рассказали о ваших работах, — повторил он, — я хотел бы, чтобы вы перешли к нам. Я хочу предложить вам сектор. Начнем сотрудничать, а там видно будет…

— Сектором я не потяну объем работы, — тут же ответил я, — здесь нужен отдел.

— Да? — он посмотрел на меня более заинтересованно, — и каким вы видите этот отдел?

— Мне бы лист бумаги…Карандаш у меня есть.

Я набросал структуру отдела, включающего семь секторов.

— Так, — сказал Чебаков, — а людей наберете?

Я попросил еще лист бумаги и посекторно стал набрасывать фамилии ребят, с которыми работал и которых знаю как облупленных.

— Так, — уже живее спросил Чебаков, — а они знают, что…

— Знают. Они давно ищут новое место работы. Профессионально они уже достигли потолка, им там неинтересно.

— Хорошо, — подвел итог директор, — я проведу в министерстве этот новый отдел. Начинайте работать. Детали согласуйте с ним, — и он кивнул на зама.

Тот выпучил глаза: — Артем, а ты выбьешь у министра штат на новый отдел?

— А ты сомневаешься?

Все. И дело закрутилось.

Уверенность этого человека, его авантюризм поражали всех, кто с ним сталкивался.

Погорел впервые он на столкновении с городскими властями.

Те два верхних этажа здания института занял я со своим отделом, который был сформирован примерно за три месяца, и еще три расширившихся смежных отдела.

Чебаков устремил свой хищный взор на первый этаж здания, где располагался районный ЗАГС, подговорил ребят и темной ночью десять человек вскрыли двери, стащили загсовские пожитки в угол, внесли свои столы и оборудование и к утру уже работали на новом месте.

Аннексия госконторы закончилась тем, что за самоуправство директора сняли с работы и перевели в мэнээсы. Кстати, по этому поводу приехал сам министр и вдвоем с секретарем обкома партии они решили дело.

Проработав год, Чебаков уехал в Украину, в город Желтые Воды, где создал новый институт от того же министерства. Затем стал переманивать своих сотрудников туда. Человек пятьдесят из нашего института, в том числе несколько начальников отделов и ведущих специалистов, уехали к нему. За мной он прислал нарочного, который расписал прелести жизни на новом месте, но я не уехал по семейным обстоятельствам.

Через год узнаю, что Чебаков расширил дело, раздул институт до пятисот человек и присоединил завод к институту, став гендиректором объединения по образцу нашего.

Правда он не учел, что в тех краях работали крепкие ребята, которым он перешел дорогу!

Обиженных оказалось много, все со связями, и вот уже возбуждается дело против гендиректора Чебакова по поводам, найти которые — плевое дело!

Его снова увольняют и передают дело в суд.

И вот он уже сидит дома и готовит допровскую корзинку, готовясь сесть на энное число лет.

Но борец в нем возобладает и он начинает бороться.

В это самое время гремит перестройка. Восходит звезда Горбачева. Собирается съезд с тронной речью нового советского вождя.

А в это время…

В Желтых Водах человек с готовой допровской корзинкой пишет письмо лично Михалсергеичу о преступных действиях мошенников из тихого украинского городка.

Письмо идет кружным путем, детективно, через Харьков, Киев и еще какие-то города и доходит до столицы. Мало того, до съезда. Мало этого, аж в самые белые ручки нового Генсека. Мало и этого — попадает во-время!

И в тронной речи М.С.Г. громит мерзавцев — гонителей прогрессивного гендиректора, клеймит их, обласкивая Артема Чебакова, как светоча новых веяний!

Дальше — проще. Уродов гонят, а победитель снова на коне и машет крупнокалиберной шашкой!

После чего я теряю его следы, но отголоски того, что после падения Горби Чебакова все-таки засадили в кутузку — до меня доходят.

И вот радостная весть: он уже академик и работает во славу науки!

Ура! Правда победила, враги унижены, наша взяла!

Правда, все это я наблюдаю уже издалека, с теплого берега Средиземного моря, с высоты приобретенного опыта.

Примечание: фамилия директора изменена, г. Желтые Воды — выдумка, дело было в другом городе.

Авиноам

Я о нем уже как-то писал. Но он стоит того, чтобы быть внесенным в цикл «Интересные люди».

Довольно редкое древнееврейское имя для современного израильтянина. Сейчас более модны короткие имена: Гат, Гон, Оз, Рон. А Авиноам — относительная редкость.

Пожилой, уже под шестьдесят. Внешне очень странный: красивое мужественное лицо римского сенатора, вьющиеся каштановые, с сильной проседью, волосы; умные светлые глаза повидавшего жизнь человека и — совершенно неряшливая одежда; стоптанные, ни разу не чищенные, башмаки с вечно развязанными шнурками; мятые, ни разу не глаженные, штаны цвета грязноватого асфальта и странные рубашки с пуговицами через одну.

Но когда раскрывает рот — заслушаешься.

Он — сабра, то есть рожден в Израиле. Инженер с большим стажем. Совершенно исключительная память, которая, наряду с эрудицией и опытом, делает его незаменимым консультантом чуть ли не во всех областях техники.

Все расчеты делает в уме, сходу расписывая по памяти сложнейшие формулы, не прибегая к справочникам. Механика, пневматика, гидравлика, электротехника, электроника — щелкает, как семечки. При этом, не владея специальными конструкторскими программами, от руки делает сложнейшие чертежи безошибочно.

Технологические процессы с массой мелких деталей выкладывает на бумагу, добавляя поразительные нюансы:

— Вот здесь надо делать так и так, я это видел (я разрабатывал, я присутствовал и т. д.) в Чикаго (в Мюнхене…в Оттаве… в Дели…в Кейптауне…в Милане и т. д.) на таком-то заводе (в институте…в университете…и т. д.). Этот процесс происходит так: температура Х, выдержка Y, время Z, и обязательно на оборудовании R при соблюдении стандарта G!

А потом по памяти объясняет, за каким зданием куда повернуть и по каким улицам проехать, и по какому адресу и по какому номеру телефона обратиться по такому-то вопросу к такому-то специалисту. Без записной книжки.

Человеконенавистник. Совершенно не может, да и не хочет, сработаться с людьми. Работает в одиночку. Создал и зарегистрировал фирму, в которой один (!) работник — он сам.

Есть семья, но зная его много лет, я ни разу не слышал двух слов о жене и не знал, есть ли у него дети. Зато у него есть фетиш, на который он молится. Это его мать, которой сейчас 90 лет и она жутко больная. Лет семьдесят назад она приехала в Хайфу из Одессы.

На совещании, в разгар принятия важного решения, он вдруг поднимается и тихонько, по стеночке, двигается к выходу.

— А-а-а, ты куда это? — спрашивает начальство, не поняв, что происходит, — мы без тебя не решим проблемы.

— У меня мама болеет, я должен идти, сейчас надо ей лекарство принять.

— Погоди еще полчаса…

— Нет!

И исчезает за дверью.

Все разговоры, помимо техники, сводятся к самочувствию мамы и лекарствам для нее.

Но работать с ним — удовольствие!

Жизнь сталкивала меня с ним трижды. Первый раз — по работе над совместным проектом в хайтековской фирме, где его продержали около года, но затем вынуждены были с ним расстаться из-за абсолютного неприятия им понятия дисциплина. Он приходил на работу и уходил, когда ему вздумается, делал, что надо ему, но не фирме, контактировал исключительно с теми, кто ему нравился, остальных просто в упор игнорировал.

Второй раз — в другой фирме, где я работал, а он приходил в качестве консультанта и делал свою часть дома. Его вклад в серьезнейшие проекты переоценить невозможно.

И, наконец, в третий раз мы столкнулись с ним в кафе в Бейт-Габриэле на берегу Кинерета.

Я остановился перекусить по дороге в Кацрин, что на Голанских Высотах, ехал туда по делам.

В кафе было мало народу, тихо играла душевная музыка: это место — Мемориал в честь молодого, безвременно ушедшего из жизни парня, созданный его родителями.

Здесь всегда чисто, прибрано, а музыка располагает к спокойствию и умиротворенности.

Авиноам сидел один и безучастно смотрел на странные фотоработы на стене, изображавшие прищепки и веточку, прикрепленные к веревке, и еще какой-то модерн.

Я подсел.

Он вдруг сказал:

— И эта тоже ушла.

Затем, не обращая внимания на мои округлившиеся в недоумении глаза, продолжил:

— Я тебе говорил, что моя жена умерла при родах. Так вот после этого я привел в дом Хению. Она жила со мной два года. Потом уехала отдыхать в Швейцарию, да так ко мне и не вернулась… А дочка ее успела полюбить…

Шесть лет после этого я не прикасался к женщинам. Сам воспитывал ребенка, ухаживал за мамой. Не мог видеть их.

Потом по работе пришлось надолго уехать в Америку. Я работал в Чикаго и Бостоне. Перед отъездом я нанял филиппинку. Молодую. Красивую. Она хорошо относилась к маме и дочке, ухаживала, как родная.

Я вернулся и через полгода стал с ней жить. Она и за мной хорошо ухаживала. И вот недавно она исчезла. Полиция нашла ее. Оказывается, она из какой-то банды. Она обобрала меня на крупную сумму, утащила драгоценности и деньги. Их не нашли. А ее депортировали.

Я сидел молча. Он говорил и, по-моему, не видел меня. Глаза смотрели сквозь меня и сквозь эти модерновые фотокартины.

Потом встал, оставил деньги на столике и ушел. Шаркая все теми же стоптанными и давно не чищенными ботинками с вечно развязанными шнурками.

Выдающийся инженер. Странный и несчастный человек.

Шагов, или Переэкзаменовка любви

Доцент Шагов был страшен студенческой публике сразу несколькими параметрами. Первое — он не смотрел в глаза. Он смотрел куда-то вниз. Но ежели его небольшие острые глазки впились в твои зрачки — значит тебе конец. Утопит, как пить дать!

Второе. Сам предмет. На первой же лекции он объявил: — Не надо отвлекаться на учебники и другую муру! Я вам читаю, вы конспектируете, а на экзаменах отвечаете только по моим лекциям — и все! Шаг влево, шаг вправо — и вы в дерьме! Ясно?

Третье. Мужик делал докторскую, а потому топил тематику в интегралах и дифференциалах по делу и без. Запомнить всю эту муйню без поллитра было практически невозможно.

Ну и наконец, в — четвертых, среди студентов за ним шла слава мясника и головореза вперемежку с кровожадным вурдалаком: из группы в двадцать человек он, как правило, топил с десяток. Остальные выползали с экзамена с обглоданной башкой набекрень и трояками в зачетках. Четверка у Шагова считалась верхом совершенства и большим шиком.

Вот такое чудо было на одной из кафедр.

В очередную сессию пришел и мне черед понюхать пороху и испить чашу.

На экзамен давалось три дня. Но в моем графике этих дней не было. Так же, как и всего остального. Кроме НЕЕ!

Она была Любовью тех дней, Светочем и Головокружительной Мечтой, извиняюсь за пафос, но мне положено снисхождение: в восемнадцать лет и не такое бывает.

Ночные грезы, мечты и слезы, шальные мысли заместо бисли, и запах роз заместо розг. А как же экзамен?

Какой там!

Я кропал стихи, я говорил с ней вслух, сидя дома в одиночестве на диване, я исторгал вздохи… В общем, оборзел парнишка и воспарил!

Достал фарфоровую статуэтку балерины и писал в стихах шутливую Инструкцию по эксплоатации…

Мозг выключился из реального времени, розовые сопли и блаженные сны наяву окружали меня плотной пеленой, отгораживая от остального мира. Щенячье счастье обволокло душу сиюминутностью, оставив за порогом жуткую и жестокую действительность! В частности, в образе Шагова…

Песец подкрался незаметно.

Три дня пролетели. В парах любовного дурмана я прибыл на экзамен. Взял билет, сказал: Ой! Подал зачетку. Доцент, кровожадно сопя, отвел мою руку, влепив в зачетную ведомость жирную двойку и сказал, не глядя в глаза: — Придете пересдавать вместе со всеми!

Мне показалось, что изо рта он изрыгнул пламя и звериный рык.

И только выйдя из аудитории я осознал трагедию: Шагов, двойка, пересдача!

Два слова в оправдание: вроде, подумаешь, делов-то, двойка. Видали мы… Но вот тут загвоздка: не видали мы! Это была первая двойка за годы учебы не только в ВУЗе, а вообще в биографии, мать честная! Не было иммунитета, с-сук-ка. Отличник долбанутый!

Все члены сковал ужас перед неизвестностью. Любовь в душе скукожилась, угнетаемая страхом и стала мелькать в воображении другая Муза — Идея Неприятия объекта любви! Какого черта, — подумалось, — я влип! Я влипп! Вляпался! Из-за чего, собственно? Из-за кого, собственно! Она там где-то сидит, радуется, а я… а мне…а Шагов ножик на меня точит…

Любовь исчезла. Слетела, как с березы лист… Испарилась, уступив место шкурной мысли: что делать и кто виноват? А может это и не любовь была? А может это гормоны сыграли свою злую шутку и разлетелись брызгами от ушиба о реальность?

В общем, надо было учить материал!

И началось!

Я был парнишкой толковым. Разбил весь материал на две части и за два дня впитывал его по 18 часов беспрерывной долбежки. Третий день пустил на повторение. От великого ужаса перед страшным Шаговым материал впечатывался в мозг стройно, последовательно и четко. К концу третьего дня я, закрыв глаза, мог вспомнить весь текст без напряга.

На переэкзаменовку приплелась куча народу, не только из группы, но и со всего потока.

В аудитории стояла мертвецкая тишина, студенты печально смотрели в потолок большими зрачками.

Я глянул в билет и поднял руку.

— В чем дело? — Шагов смотрел мимо меня.

— А можно без подготовки? — выпалил я. В голове моей стоял шорох перелистываемых страниц с формулами.

— Готовьтесь, готовьтесь! — приказал доцент, — что за безответственность?

— Но мне не надо готовиться, я знаю!

Отвечать на первый вопрос я начал сходу, прикрыв глаза. Я считывал из памяти, мысленно перелистывая страницы.

— Так, ну, ну, — прервал Шагов, — давайте второй вопрос!

Тем же манером я переключился на нужную страницу в бешено работающем мозгу и начал тарабанить.

— Так, так, так. Третий! — приказал доцент.

Я отчеканил третий.

— А теперь выдайте мне схемку такую-то и объясните принцип работы!

Я выдал.

Шагов встал, попросил у аудитории внимания и вполголоса сказал:

— Я работаю в вузах вот уже двадцать пятый год. Но сегодня впервые увидел студента с блестящим знанием моего предмета! А посему заявляю вам, что впервые в своей практике я ставлю оценку «отлично» после «неуда», зная, что она идет в диплом! Вот так надо знать мой предмет!

И сел.

В полуобмороке от напряжения я забрал зачетку и негнущимися ногами отмаршировал прочь, подальше от этого жутковатого места.

Эпилог.

1. Через три дня вся информация по предмету выветрилась из головы. Я снова стал нормальным человеком.

2. Любовь затихла, вышибленная, вероятно, более доминантным чувством страха.

3. Больше таких фокусов я не вытворял.

4. Подход к теме любви и женского пола стал более прагматичным и сдержанным, подтверждая чеховскую идею о том, что если в стакан с прокисшим пивом плеснуть чуток скипидару, добавить жженных «Петербургских Ведомостей» и выпить, то будет уже не до любви. Разумеется, чеховские слова я привел по памяти. Не ручаюсь за точность.

Но за смысл ручаюсь головой!

Друг

В конце января 1991 года я ехал на машине друзей из Кармиеля в Хайфу.

Прошла всего неделя, как я попал в Израиль, а новые впечатления разрывали голову. А как же? Январь — а на дворе плюс восемнадцать, яркая, броская зелень, цветы невообразимой красоты и никакой, вроде, войны!

В том-то и закавыка, что война шла. Ежевечерне прилетали приветы от маньяка и мы имели сомнительное удовольствие наблюдать в черноте израильского неба инверсионные следы Скада и встречавших его ракет Пэтриот, иногда сбивавших его — и тогда мы видели фейерверк от осколков, а иногда пропускавших — и тогда он летел дальше, за гору Кармель в Средиземное море.

Очень удивились мои друзья, когда впервые увидев летящий на наши головы Скад, я поднял лицо в обязательном тогда противогазе и крикнул: Привет, Валера!..

Тут вначале надо прочесть следующее:

http://www.livejournal.com/users/artur_s/2004/10/25/

А к Скаду этот мой рассказ имеет отношение вот какое.

Я руководил неким отделом в НИИ, и тематика нашей работы предполагала много электронных разработок, а соответственно, у меня была, кроме секторов-разработчиков, и лаборатория, где изготавливались и собирались блоки электроники.

Как-то звонит Валера, с которым мы до этого долго не виделись — оба были заняты по работе.

— Старик, — говорит он мне, — до зарезу нужна такая-то микросхема, не поможешь, у тебя наверняка есть?

Я знал, что эта штучка применяется исключительно в спецтехнике, потому что и сами мы работали в определенном направлении тоже.

— А ты где сейчас? — спрашиваю.

— Так я уже полгода руковожу кафедрой, — говорит.

— Не дам, — говорю.

— Чего так?

— А чего ты не позвал меня обмывать новую должность?

Вот так поговорили. Я ему, естественно, помог с этой микросхемой, и не только. Знал тогда уже, над чем работает Валеркина кафедра, но не думал, что эта микросхема долетит так далеко, аж в Израиль, да по мою душу!

Конечно, в нас летели модифицированные корейские Скады, но ведь базировались они на советских разработках моего друга и, как оказалось, не без моего участия! Круг замкнулся. Философия в действии: Не рой другому яму, в нее свернешься сам!

Через три года после Войны в Заливе я оказался в родных местах, собрал друзей, в том числе и лучшего друга Валеру и поднял первый тост за хреновую работу такой-то кафедры, благодаря разгильдяйству и слабой работе которой я еще жив и пью с друзьями коньяк!

В ответном алаверды Друг не остался в долгу и поднял тост за хреновую материальную базу отдела такого-то из НИИ сяково-то, и в частности, за позорные микросхемы, не позволяющие осуществить нормальное функционирование летательных аппаратов тяжелее воздуха!

Но поскольку эти микросхемы делали не мы, а какой-то дядя из другого даже министерства, то мы здесь были как бы не при чем, а потому осушили рюмки за дружбу, которой нет преград!

После чего пили за упокой доцента Онищенко с каферы химии, который оттоптал своим протезом наши ноги на переэкзаменовке. Дело было еще на втором семестре первого курса. Декан предложил мне и Валере, сдавшим всю сессию на отлично, кроме химии, пересдать четверки, полученные у доцента.

Лето, жара. Мы решили готовиться вместе в общаге. Вытащили химию Глинки, толстенный том и стали учить. Через полчаса устали, высунулись по пояс в окно и стали травить девушек, пролетающих легкой походкой у нас под окном.

— Девочки, — кричали мы, — идите, помогите нам Глинку выучить, мы сами не можем!

Кричали мы так два дня, изредка поглядывая в книжку.

Потом пришли к Онищуку, предварительно договорившись строго: если один не сможет пересдать — второй автоматически не пересдает из принципа и из чувства дружбы и товарищества!

У Онищука был протез ноги, которым он все время шуровал под столом, больно задевая ноги Валеры, убранные фактически из-под стола и ближайших пары квадратных метров, во всяком случае, так он мне потом рассказывал. Но этой своей деревяшкой доцент так измучил друга, что тому в голову не полезли химические слова, и он сообщил, что потерял нить, а без нити не может вывести эту важную на тот момент формулу данного реактива.

— Идите, — сказал Онищук и напоследок шваркнул протезом по касательной, достав все же убегавшего Валеру, — зовите вашего коллегу.

Я, увидев скорбную физию приятеля, все понял и решил выполнить дружескую клятву. К тому же, увидев третий вопрос билета с трансурановыми элементами, до которых я не добрался, листая учебник и разглядывая с четвертого этажа общежития девочек, я сказал с прямотой римлянина: — А вот этот вопрос неподъемный для меня. Я лучше пойду!

И пошел, получив напоследок удар палкой по ноге в районе щиколотки.

Мы не пересдали экзамен, но зато друзьями остались на всю жизнь.

До самой Валеркиной смерти.

СветилЫ науки

Все началось с того, что на заводе объединили отделы. Отдел новой техники ОНТ с его разработками на уровне изобретений и отдел нестандартного оборудования ОНСО, занимавшийся текучкой, практически ремонтом, то есть, работой не интересной.

Обе тематики необходимы любому предприятию, но творческий народ рвался в ОНТ, само собой.

Объединение поразило многих, а зав. лабораторией, мудрый Кляйман сказал: «О! Смешались в кучу кони, люди…Аспушкин был прав…»

И началась ерунда, мелочевка и кризис жанра. Работать стало скучно, гадко, то, что называется «потеря профессионального интереса».

И я решил податься в науку. А что? Тематика моя — люкс, на взлете, так сказать; статей опубликованных — полно во Всесоюзных технических журналах, десяток изобретений, всякие выступления на научных симпозиумах и прочих конференциях, в общем, все как доктор прописал!

Начали!

Хм, а как начать?

И подался я к знакомым ребятам в любимый свой вуз. Эти ребятки недавно защитились и работали на кафедре, на которой я в студенческие времена сделал пару научных работ.

Выложил я им свое добро, то бишь, статьи и авторские свидетельства, на стол. Посмотрели они и сказали: «Дурак ты, братец! Такое добро под жопой держать грешно. Надобно живо оформить, защититься и приходить к нам сюда, а то у нас хребты трещат и бошки лопаются, так много работы!»

Глянул я вокруг, на помещение, где они сидели, на грязищу и беспорядок, на завалы бумаг, посмотрел на синяки под глазами дружбанов, на их серые одежды, и стало мне скучно.

Но они уже воткнули газ, раскрыли свои громкоговорители и затребовали, чтобы я согласился показать свои бумаги профессору Дежневу, который как раз зав. кафедрой и который наверняка меня помнит со студенческих лет, ибо было якобы за что!

Ладно, зачем друзей огорчать? А потом, я ведь сам пришел напрашиваться, приобщиться к науке, так сказать!

Через денек меня приглашают на аудиенцию. К Дежневу.

— Здравствуйте, коллега, а я вас помню, вы прекрасно выглядите!

— Добрый день, Виктор Викторович! Вы выглядите вообще на миллион! Ничего, что я вас потревожил?

Старику был семьдесят один год. Ясно, что я крепко приврал. Несмотря на розовые щечки и шустрость, он все-таки был стар. Какой там миллион! Ну, на пару сотен он тянул, конечно, но не более того. Дело в том, что профессор был большой женолюб и дамы этим шибко пользовались. Он сходился и расходился только так! Не мог пройти мимо, как говорят. Перед женской красотой ломал все свои баррикады и сдавался на милость.

Правда, в конце концов, он здорово влип, и, забегая вперед, скажу, что, когда я с ним обо всем договорился: и о том, что он будет моим научным руководителем, и о том, что главным оппонентом станет академик Имярек и обо всем другом, профессор в очередной раз развелся-женился, взял себе какую-то молодую китаянку, оставил прежней жене все — квартиру машину, дачу — и упорол в город Курск, где ему пообещали сразу дать однокомнатную квартиру.

Ладно. Продолжу.

— Покажите-ка мне ваши работы, а то ваши друзья сильно вас хвалили. Так, это что? А это? Так, так-с. И это ваше?

Ну что я вам скажу, молодой человек… Два года работы — и вы защищаете кандидатскую диссертацию, затем еще пару лет — и докторскую! У вас тут материала на трех человек! Так что давайте начнем!

Я так и сел, оторопев. Дед-то — большой человек, доктор, профессор, заслуженный деятель чего-то там, короче — бугор!

Сходу согласился, спросив, с чего начать?

— Год даю вам на сдачу кандидатского минимума, второй год на написание работы. А пока что — заведите пять папок под каждую главу диссертации, пишите в день по страничке и складывайте в соответствующую папочку. План вашей кандидатской я вижу так, — и он набросал страничку мелким почерком.

Что и говорить — вылетел я от профессора на крыльях!

Начал писать по страничке.

А через месяц узнал, что старикашка с китаянкой сваливает, увиливая от руководства моей научной работой. Вот сука какая!

Звоню ему. Он дает мне номер телефона доцента Р., под крыло которого я перехожу. Пожелал я деду, как молодожену, счастья и удачного приземления в Курске, говорил я сдержанно и интеллигентно, хотя хотелось послать его сразу на восемь букв по мужской и женской части! Учитывая китаянку.

Доцент Р., шустряк тот ли еще, сразу взял быка, то есть меня, за рога, то есть, за горло! Он, оказывается, делал докторскую и ему полагалось взрастить молодую поросль в количестве штук пять-шесть и возвести их, молодых, в степень.

Начались мои поездки к нему домой через весь город. Летом еще куда ни шло, а вот морозной зимой, да после работы, да если бы еще с пользой, да если бы…

Короче, парень до доцентства работал зам. главного инженера завода и был, собственно, производственником, а потому помочь мне ничем не мог, только красиво выступал и требовал отчетов.

Видя такое дело, я двинул к проректору университета, тоже доктору наук, разрабатывающего электромеханические системы управления роботокомплексами.

Этот, будучи пожилым и больным человеком, не был многоженцем, в отличие от Дежнева, но наоборот, был твердым семьянином, а потому все взрослые члены семьи работали в том же вузе!

Проректор сказал, что читал мои публикации, слышал меня на какой-то конференции, а потому готов помочь и диссертация моя должна иметь следующий план. Тут он по-быстрому накатал страничку, прочтя которую, я стал заваливаться на сторону, потеряв ориентацию в пространстве. В общем, муть он накатал несусветную, почти не связанную с тематикой исследования.

Поблагодарив проректора и выйдя из кабинета, я обратил внимание на его секретаршу. Ее общий вид и коленки, в частности, вывели меня из шокового состояния, я мысленно произнес мантру: «нувасвсехнахер» и успокоился.

Придя домой, я кровожадно присмотрелся к практически готовой в черновом варианте диссертации, вспомнил Гоголя с его пожарными наклонностями, потом вспомнил еще пару классиков и сунул писанину в чулан.

Но был вознагражден с лихвой за травмы, полученные от адептов советской науки. Через пару недель на научной конференции, где я выступал с докладом, мой шеф доцент Р. подвел меня к высокому красивому человеку с бархатным басом и представил как подающего надежды ученого.

Тот пригласил меня в свой институт, где я через полгода создал новый отдел со своей тематикой.

Но об этом отдельно. Как-нибудь. Потом.

И о защищенных степенях потом. А то темнеет за окном. А чего в полутьме надсажаться?

Ни к чему это.

Повар

Два с половиной часа от египетского Шарм-аш-Шейха на север — и вот она, Нуэба!

Оазис в пустыне, желтые пески и зелень насаждений — ну точно, как наше, израильское, ан, однако, тут все ебипетское: и Красное море, и песок, и строения, и обслуга.

Мы с Давидом сидим в местной курортной забегаловке, питаемся, чем Аллах послал, разглядываем публику и болтаем.

Главное внимание уделяем, само собой, женскому полу, но иногда взгляд задерживается на мужиках, в которых пытаемся выявить отношение к нам, гостям-врагам. Соседям по карте и по истории.

— Вон, глянь, — мотнул головой Давид в сторону высокого, сухощавого пожилого повара во всем белом, — до оторопи похож на Павла из Богодухова, я тебе не рассказывал, случайно?

— Нет, кто таков? — удивился я, заливая кетчупом местную шаварму.

— О, это интересно! Ты, Дока, наверняка не знаешь, что под Харьковом есть городок Богодухов, где я…

–…проходил военную переподгото…

— А, так я тебе рассказывал? Это хорошо. Но там было столько… там были такие кадры, что вспоминаю до сих пор и мороз по коже! Так вот, этот араб-повар, как две капли воды, похож на одного из моих сотоварищей по переподготовке! Звали его Павел, и был этот Павел старше меня лет на двадцать. Я-то был лейтенантиком после вуза, а он — капитаном с боевыми орденами. На войне был мужик, воевал под Москвой.

И вот однажды сидим мы с ним в привокзальном кабачке, пьем горилку с перцем и лакируем ее пивком до глазного замутнения. Ну, я тогда был покрепче, конечно, чем сейчас, бухал только так, а капитан вообще как воду хлебал эту смесь и хоть бы хны!

Но все же по мозгам ударило, и тут понесло его на воспоминания! А началось с того, что я спросил, где он сейчас работает?

Дело в том, что из нашей группы офицеров, человек в двадцать пять, только мы с ним вдвоем были пятерочниками. То есть, отличниками. То есть, шарили по-страшному все предметы, а предметы были тяжелыми: матчасть ракеты, матчасть пусковой установки, теория и так далее. Там было полно крепкой механики, электроники, электротехники, баллистики, ну, сам понимаешь, не пирожки с ливером. Чтобы так быстро усваивать все это нужна была не только отличная память, но и хорошее знание техники вообще.

Да. Вот я его и спрашиваю, Павла этого, откуда, мол, у тебя такие способности к технике, что закончил и где трудишься, мол?

Ответом он меня убил к чертям собачьим!

— Работаю я, — говорит, — поваром в тюрьме!

Я оценил шутку и предложил взять еще по стакашеку на грудь.

Мы дернули. Он и говорит:

— Да нет, не шучу я. В самом деле, работаю в тюрьме. Поваром.

Я, конечно, протрезвел и попросил его рассказать, что можно, из его жизни. Вот я тебе, Дока, расскажу его историю, тем более, что жратва здесь, у арабов, не хуже нашей и выпивка тоже, времени у нас с тобой завались. Лехаим!

Жил-был этот Паша в Новосибирске. Родился он там. Совсем недалеко от центра города текли там молоком и медом две речушки-ручеечка, Каменка и Ельцовка. Ну не то что молоко и мед, а так, помойки натуральные со всяким говном, бумажками и другими отбросами. Кстати, когда приезжал туда в свое время с визитом Шарль де Голль, городские власти завесили плакатами «Вперед к Коммунизму» овраги по пути следования кортежа, а когда длинный Шарль все же усек, извернувшись, ветхие избушки по берегам речки и в овраге, то ему объяснили, что это курятники местной птицефермы!

Так вот в одной из таких избушек и рос и мужал Пашка-Финка, так его звали егойные корефаны, заельцовская и закаменская шпана, такие же бандиты и беспризорники, как он сам. А звали его так потому, что он не расставался с финкой ни днем, ни ночью.

И вот в восьмом классе в возрасте пятнадцати лет Паня-Финка влюбился.

Девочка жила в большом кирпичном доме в центре города и была невинна и прелестна. А ее сосед, мальчик Сережа, любил ее тоже и, вроде, взаимно.

Однажды Паша подговорил парней из класса помочь ему разобраться с этим барчуком Сережей, у которого папа большой начальник. Для храбрости они выпили водки и прибыли к дому Джульетты, поджидая ее кавалера, который вскоре и вышел, двинувшись в сторону музыкальной школы.

Ватага окружила парня и стала его бить. Паша, как главный герой, закричал «Разойдись!» и, распалившись от спиртного, ударил финкой в голову Сережи. Удар пришелся в висок. Острие пробило череп и несчастный погиб на месте.

Кодло быстренько разбежалось, а у Пашки хватило ума наутро прийти с повинной в милицию.

Тут небольшое отступление. Он был толковым пацаном, лучшим математиком класса, по математике и физике ниже пятерки не получал, но характер имел вздорный и вспыльчивый, особенно по пьянке.

Кончилось все тем, что ему по малолетству дали восемь лет, из них он отсидел три года в колонии, потом загребли в армию, еще во время войны, и он, пройдя всякие штрафбаты и еще не знаю что, выбился в офицеры именно благодаря своим математическим способностям и твердому характеру. Заочно он заканчивает институт, его повышают в звании.

Но характер человека ведь не меняется с годами, а лишь ожесточается, и как-то раз он дал оплеуху старшему офицеру, а также бутылкой водовки по голове — ему же.

Потому что тот оскорбил какую-то общую знакомую.

Снова неприятности, и затем перевод в другую часть.

Но зато в новой части он пристрастился к приготовлению пищи. Нашел, так сказать отдушину для души. Его, как спеца-гурмана поставили во главе кухонно-продовольственных дел и однажды, для обмена опытом или что-то в этом роде, он попадает в тюрьму, а точнее, в тюремную столовую.

И вот там он вдруг видит ту самую девочку, в которую был влюблен и из-за которой он убил человека. Девочка стала взрослой женщиной, но наркоманкой и потаскушкой, севшей по куче статей на двенадцать лет.

Тлевшая в душе юношеская любовь вспыхнула большим пламенем, опаливши своим огнем всю его последующую жизнь.

Он приложил все свои усилия, писал куда надо, ходил куда надо и не надо, но добился перевода на работу в тюрьму, ближе к любимой даме!

Повар в тюрьме — его судьба.

А голова — блестящая. Инженерная. Математическая.

В отличие от вот этого самого ебиптянского повара, который кайфует на курорте в Нуэбе. Хотя похож, собака, на Пашу, как две капли вот этого шнапса.

Налей, кстати, а то подсох я от этого разговора! Ну, давай, за любовь без границ! Лехаим!

Ким Посохин

На лекции политэкономии мы рвались со страшной силой, стремясь занять первые столы в поточной аудитории. Это не извращение. Это факт.

Нам было по восемнадцать, а ей, «старушке» — аж двадцать восемь! Она — это лектор, кандидат наук, красивая женщина в прозрачной блузке с огромным бюстом! Вот любоваться на него, а также на коротенькую юбочку с разрезами по бокам, мы и ломились, отталкивая друг друга.

Ким вообще не писал лекции. Он поедал глазами лекторшу, а потом докладывал нам на переменах о новой кофточке, новом лифчике и новых чулках со стрелками и без, иногда доводя нас до исступления заявлениями о том, что и трусики сегодня были с кружавчиками!

Иногда мы вчетвером, Ким, я и еще двое, срывались с лекций и шли в тир, где на спор лупили из Стечкина или Марголина по кнопкам, вбитым в стену рядом с целью. Ким был кандидатом в мастера спорта по стрельбе, а мы, трое, имели первые разряды.

Иногда, когда тир был закрыт, а сидеть на лекциях было неохота, мы находили пустую аудиторию, становились спиной к доске, на которой рисовали мелом концентрические круги, и старались попасть тряпкой в цель из положения раком, то есть нагнувшись и пуская снаряд между ногами.

В праздники мы собирались у кого-нибудь на хате, приглашали девочек из мединститута и, напившись, приставали к ним с разной вероятностью успеха, но чаще всего, добивались желаемого либо в соседних комнатах, либо в ванной — в зависимости от степени готовности обеих сторон.

На одной из таких вечеринок Ким познакомился с Томой, на которой и женился вскоре.

Так мы оттягивались во студенчестве.

А потом дожили до диплома, причем Ким первым защитил его с отличием.

Тут мы немного задумались, чеша репы.

Средний балл-то у него был ниже наших, где-то четыре с полтиной, и вдруг — отличие. Потом поняли: папа у него был большим начальником на заводе, где мы защищали свои реальные проекты, и заодно председателем экзаменационной комиссии. Ага. Замнем для ясности.

Потом парень резко ударился в комсомольскую работу и вскоре стал вторым секретарем комитета комсомола, бывшего на правах райкома, так как предприятие было огромным и комсомольцев было более пяти тысяч.

Вот тогда-то, кстати, он и попросил меня по старой дружбе смотаться в Куйбышев и Саратов в командировку, о которой я уже рассказывал.

Стоим мы с ним как-то на эстраде театра, где проходила комсомольская конференция, нас награждают за большие успехи в работе, его — за то, что он комсобосс, меня — за удачную командировку, а он мне и говорит:

— Слышь, Дока, я ведь экспромтом сейчас речи толкаю, чуешь, как наловчился, вроде как большой, ха! Плевое это дело — речь толкануть, пипл схавает! Учись, пока я живой!

Потом он стал первым секретарем комитета комсомола завода. Помню, прибыл как-то секретарь ЦК комсомола с проверкой, и Ким вальяжно так, чуть ли не панибратски прерывал его: — Ну ладно, пошли обедать, сегодня отличный обед с нагрузкой!

Удивлялся я тогда такому обращению, но потом понял, что это такой своеобразный шик и артистическая заявка о принадлежности к клану.

И пошлО, и пошлО!

Перешагнув через райком, он сел Первым в горкоме комсомола, потом Вторым в обкоме.

При встрече со мной он, мотая головой и осклабясь, вполголоса говорил: — Жрем водовку ведрами. Другого ни-ни! Чиста комсомольский напиток!

И цокал языком!

Потом исчез из города.

Через пару лет один из нашей четверки рассказывал:

— Был в Москве. Навестил Кима. Закрыли шторы и лопали водку. Он пьет, как конь. Или как бог.

— А шторы зачем?

— Да ты что! Он же сейчас в ЦК! В большом! А там регулярные антиалкогольные кампании! Вот они за шторами и оттягиваются! Хата у него шикарная на Горького, но мы встали раком и били тряпкой в стенку. Томка орала жутко, когда разбили по пьяни какую-то вазу! Он ее лажает по-страшному, бабья уделал московского немеряно, мне по старой дружбе рассказал после адской смеси водки с каким-то ликером.

Меня занесло очередной раз в Москву по делам и навестил я там бывшую подругу детства. Разговорились. Вспомнили общих приятелей и я упомянул Посохина.

— Ты с ним знаком? С Кимом?

И тут она перешла на шепот:

— Он сейчас большой человек. Курирует комсомол прибалтийских республик из ЦК. Но парень хороший. Кстати… — тут она замялась, говорить — не говорить? — Он дружит с Надей, моей лучшей подружкой…только ты не говори ему, что я тебе сказала. Он оставляет машину с шофером за две улицы, когда к ней приходит, бедный.

— Почему бедный?

— Ну он не любит свою мымру, а бросать нельзя, он же высокий чин… так они и мыкаются…

— Хм, — хмыкнул я, — ну, ну…

Потом он поехал на БАМ толкать пламенные речи про историческую стройку.

Там его, еще молодого, хватил инфаркт.

Комсомольская карьера кончилась. БАМ не достроили до планового конца. Коммунизм завалился. Ораторы разбежались кто куда, кто в бизнес, кто на Запад, кто в могилу.

Ким Посохин, мир праху твоему, может, зря ты экспромтом речи толкал и водку пил компанейски?

Эх.

Здесь, как и во всех остальных рассказах этого цикла, ФИО изменены

Вера Шадрина

Говорит мне знакомая:

— Получила письмо из России от подруги. Та рассказывает жуткую историю из сегодняшней жизни там. Есть у нас общая знакомая, страшная у нее судьба. Жила она со стариками-родителями в трехкомнатной квартире, потом старики умерли, оставили квартиру ей.

А сын ее, живший у своей подружки, занялся бизнесом. И, чтобы вложить в новое дело кучу денег, попросил их у мамы. Она, дура, меняет свою трехкомнатную квартиру на однокомнатную, а разницу отдает ему. Он клянется-божится, что разбогатеет — отдаст! Конечно, дело его накрылось медным тазом, и он снова приперся к маме с клятвами, что уж на этот-то раз… Эта дуреха продает однокомнатную, переехав к своей сестре. Дурачок снова прогорает и вот — финал: он живет у своей девки, а мамка, выгнанная через полгода своей сестрой, вышедшей замуж, летом живет на своей даче, а зимой — в чьем-то офисе, где моет полы и тем зарабатывает на жизнь. А ей уже под пятьдесят. Дочка замужем в другом городе, не помогает. Ужас.

— Она не замужем? — спрашиваю.

— Какой там замужем! Была замужем. Трижды. Потом спилась или наркоманкой стала — не знаю. А сама-то с отличием закончила аспирантуру ЛЭТИ — Ленинградского электротехнического…

— Упс! — выдохнул я, — уж не Верой ли ее кличут?

— Да. А ты ее знаешь?

Еще бы не знать. После окончания вуза я приобрел мотоцикл — свой первый личный транспорт. Друзья сказали: — Ну все, закатает сейчас Дока блядей!

Однако, нет. Гонял в одиночестве по пустому тогда еще городу, девственно чистому от пробок, выхлопных газов и автокатастроф. Были и такие времена, дети!!

Однажды голосует с тротуара красотка. Смотрю, знакомое лицо: чистое, смуглое, черноглазое и улыбающееся. Где видел? — не сразу вспомнил.

— Так я на три курса была старше тебя, помню, ты меня глазами съедал на вечерах в вузе, нешто забыл?

— Так я съедал знаешь скольких! Извини, плохо сказал. Ты — Вера, да?

— Да, — выдохнула мне в ухо, прижимаясь к спине всем телом и охватив мою грудь, когда я, взревев мотором, рванул с места. Сердце билось барабанно от этой близости и от скорости. Сто километров в час за двенадцать секунд — приемистость что надо по тем временам!

Довез. Спасибо — пожалуйста — может, встретимся? — ладно, как-нибудь — и все! Растаяла в жизни, как в тумане. Больше ее не видел.

А она уже входила в плотные слои нелегкой своей жизни.

Замуж вышла впервые в двадцать шесть. Ребенок, работа. Папа, доцент университета, настоял на аспирантуре, молодой муж поддержал.

Ленинград, профессора, аспиранты вокруг, муж далеко, нет, что вы, что вы, я знаю, что красивая, но я замужем, нет, нет, ни за что, и вообще, у меня сынишка!

Но когда она увидела Его, слова куда-то испарились, сопротивление ослабло, крепость сдалась, поверженная впрах серыми глазами из-под морской фуражки с высоты около двух метров! Капитан был весел, красив, упрям и настойчив.

Две недели после окончания аспирантуры, и она, попрощавшись с мужем по телефону, просит не ругать ее. Маму с папой уговаривает всего четыре месяца присмотреть за сыном, пока она не вернется из рейса со своей новой любовью-капитаном, с которым она обязательно распишется по возвращении!

Четыре месяца не прошли даром.

Пить спирт и нюхать травку капитан научил способную аспирантку довольно скоро, учитывая ее неспособность к сопротивлению вследствие тех же серых глаз, мужественного характера и решительности морского волка. Сам он, правда, пил, но нюхать — ни за что, ибо при исполнении.

Четыре месяца любовь расцветала на зависть офицерскому и рядовому составу вверенного корабля, благо корабль был не военный, и отклонения от дисциплины там и сям имели место быть.

А потом пришвартовались. И — кто куда. Он — в семью, она — к своим. Правда, уже беременная. Да. Зародилась новая жизнь. И — никаких абортов! Ибо большая любовь.

Дома — шум, развод, винно-водочные изделия, невзирая на, теперь уже двух, малюток, и в дурманных мечтах — он, капитан! Бросивший, но такой любимый. С серыми прекрасными глазами с высоты двух метров!

Время, которое обычно лечит, шло, но почему-то не лечило. Водка не помогала, а наоборот, усугубляла. К тому же, травка, обычно отвергаемая алкоголиками, добивала организм. Дети перешли на попечение ее матери полностью.

Вера стала пропадать из дому и возвращаться с черными кругами под глазами, увядающей кожей лица и трясущимися руками.

Но третьего, неизвестно от кого, она все же родила, выносив в уже пропитанной дрянью утробе. Правда, ребенок умер через два месяца.

Потом она ушла из отчего дома, оставив свою мать с двумя оставшимися внуками.

Ушла на вокзал. Жить. И пить, и нюхать с новыми знакомыми, также ушедшими из нормальной жизни в свободное плавание.

— А что? — задорно говорил умный Серега, весь в рванье и вечно с похмелья, — вон в Америке сколько людей живут на улице, на скамейках, и весь скарб таскают в рюкзаках! И полиция их не трогает, потому как там — свобода и конституция! Свобода! А мы, русские, чем хуже? Мы тоже — свободные люди! Мы — как птицы, сегодня здесь, а завтра — там!

Серега был умный, бывший преподаватель физики в школе. С ним Вера прижила еще одного ребеночка, но тот умер при родах в больнице, куда ее привезли без памяти пьяную.

А потом Серега предложил ей разбогатеть. Всего-навсего ограбить богатого пассажира тут же, на вокзале.

Они, как заправские грабители, отследили какую-то приезжую, двинулись следом, и в переулке Серега врезал несчастной по голове, чтобы слегка оглушить. Но не рассчитал силы и проломил череп камнем.

Вопли свидетелей, милиция, кутузка, Сереге отбили почки и он умер прямо в отделении — оказался слаб здоровьем, а Вере припаяли двенадцать лет строгого режима — за соучастие в убийстве и бродяжничество.

В тюрьме ее нашел бывший соклассник, из любви к ней убивший соперника финкой в голову и отсидевший свое. За давностью лет она простила его в этом прегрешении и сошлась с ним. Он помог организовать лечение ее от наркотической зависимости и от пристрастия к алкоголю, но все это уже после того, как амнистия скостила ей срок до шести лет, отсидев который, она вернулась с новым-старым другом домой.

Повзрослевшая дочь вскоре выходит замуж и переезжает в Ленинград — Петербург, друга она прогоняет, так как ей он надоел, и остается вдвоем с сыном, в котором души не чает.

А дальше происходит то, с чего начинается мой рассказ.

Деловой сын проматывает квартиры, а бывшая красавица, аспирантка, наркоманка, алкоголичка, осужденная многодетная мать остается на бобах, подрабатывает там и сям уборщицей, о чем я кратко повествую, ибо если обволакивать сюжет подробностями и деталями, получится детективный роман похлеще Войны и Мира.

А какой из меня Толстой?

Так, жалкое подобие.

Карпушин

Накренившись на правое крыло, самолет делает разворот и вот он — Неаполитанский залив!

Гигантская его дуга вгрызается в тело Апеннинского Сапога ровной, кажется нарисованной, линией, отделяющей чистейшую голубизну моря с зеленой кляксой Капри, от суши с разбросанными кубиками-зданиями Неаполя, переходящими вдали в двугорбый хребет Везувия.

Самолет аккуратно опускает меня на землю и новые, уже земные, картинки рисует мне этот город. Но на этот раз я в нем не задерживаюсь. Я не буду бродить по этому славному, воспетому в песнях, городу, я не поеду в Геркуланум и Помпеи и не буду рваться в Сорренто.

Мне надо в Милан. По делу, срочно! (с)

Я — в командировке.

Что известно о Милане бывшему совку? Миланский собор и оперный театр Ла Скала. И все!

А между тем, там есть и Базилика Святого Амброджо и Замок Сфорцеско, и Церковь Санта-Мария делле Грацие с «Тайной Вечерей» Леонардо да Винчи.

Я уже не говорю о том, что Милан — это самый европейский город Италии, а это означает, в том числе, что там полно заводов и фабрик с соответствующими индустриальными пейзажами.

И когда такой пейзаж надоедает за время командировки, начинаешь тянуться к высокому искусству, типа работ Микельанджело в том же Замке Сфорцеско, к примеру.

Вот я и приобщался к искусству у одной из скульптур великого мастера, когда кто-то взял меня за руку и тихо спросил:

— Дока! Ты чего это здесь делаешь?

Я не сразу узнал его. Передо мной стоял джентльмен в отличном костюме с бабочкой последнего писка моды. Светлые волнистые волосы давно уже стали покидать его высоченный лоб и кучковаться ближе к затылку. Небольшие умные глаза смеялись в прищуре.

— Ба! — сказал я, — неужто сам Виктор ибн Васильевич? Какими судьбами? Какими ветрами?

— Он самый. Вот осматриваю окрестности. Сейчас прямо из Амброзианской пинакотеки, от Караваджо и Ботичелли, Рафаэля и Тициана. А ты что здесь делаешь?

— Так гощу у семьи Сфорца, как видишь. А вообще-то по работе я здесь, в Милане. Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать? Двадцать?

— И не говори, идут годы… наши годы, как птицы летят и некогда нам оглянуться назад. А ты помнишь последнюю встречу, а предпоследнюю?

— Еще бы! Нас с тобой судьба сводила на таких виражах…Пошли посидим где-нибудь!

Слава Мадонне, в Милане есть где посидеть, а поскольку солнышко припекало, сели мы под полог веранды уличного кафе и разговорились, ибо времени у нас было полно: он все свои дела провернул и мне осталось доделать всего ничего.

Под кьянти и ударились мы в далекие времена нашего знакомства.

— Ты знаешь, — приняв первую рюмочку, начал Карпушин, — что мы в комитете комсомола на тебя ставили? Ты ведь тогда стоял во главе общественного отдела кадров завода, помнится? Потом блестяще справился с ответственной командировкой в Поволжье, да? В общем, все уже было готово к тому, что ты станешь сначала вторым секретарем комитета комсомола завода, а потом, возможно, и в первые выбьешься!

Он говорил, и это был голос и интонации, и мимика партийно-комсомольского босса незапамятных времен. Время не способно изменить въевшиеся в кровь привычки!

— А что это ты вдруг отказался тогда? — спросил он, тыкая вилкой в салат.

Я вспомнил те времена, работу в комсомоле и это самое предложение, сделанное мне Виктором.

— Но ты забыл, что это твое предложение сочеталось еще с одним — вступить в стройные ряды передового отряда трудящихся, ведущего к победе коммунизма, помнишь?

— Да, тогда это было непременное условие!

— А ты помнишь, как ты меня уговаривал, Витя? Мол, оклад маленький, но вокруг оклада…! И жилье-то мне будет, и ясли для пацана сразу, и бесплатное то, и бесплатное это… Вот. Пожалуй, это меня и сбило. Понял я тогда, что нечистые дела вокруг отважного комсомола делаются. Смешно вспоминать, но я принадлежал к числу тех ребят, чьи предпочтения были в прошлом, во временах Корчагина…

— Ой, ой, ой, Дока! Только не надо мне эту лапшу вешать на уши сейчас! Ты хочешь, чтобы я поверил в то, что ты был чист и незапятнан…Ха. Корчагин! Ну ты и скажешь…

Выпили молча.

— Ладно, — продолжил Карпушин, — но почему же ты все-таки отказался и от вступления в партию и от этой должности?

— Длинно или коротко? Давай я тебе отвечу коротко: причины две. Первая — вы же сами, коммунисты, не дали бы еврею пробиться высоко, тормознули бы где-нибудь на лету! А вторая — мне техника всегда нравилась больше, чем люди. Я ведь не то, что человеконенавистник, а просто хорошо знаю людей, а потому не люблю их. Говнари люди! Вот и все, если коротко. Но что мы все обо мне. О себе расскажи. Ты ведь не еврей, и пробился вверх в совке здорово. Ты что, людей любишь? Решать их проблемы, их судьбу? Или о себе, в основном, пекся, да и печешься?

В воздухе пролетел хмурый ангел.

Мы оба напряглись. Конфронтация высунула из-за угла кафе свою злую морду.

Но, в отличие от меня, мой собеседник прошел хорошую школу. Он-то всю свою жизнь имел отношения не с техникой, а именно с людьми!

Он напряг на секунду желваки, затем широко улыбнулся и сказал, как ни в чем не бывало:

— А потом мы с тобой встретились в Абакане, помнишь?

— А как же! — я тоже перевел стрелки, — помню, конечно. Тебя назначили генеральным директором комплекса из семи заводов. Ого-го, не хрен собачий! Большая шишка! Ну и что, построил ты эти заводы?

— Слушай, я передумал, лучше не вспоминать. Извини, давай о чем-нибудь другом. Как жена, как семья, где ты сейчас? Все там же?

— Хм. Там же…Ты не знаешь, что я пятнадцать лет как в Израиле?

— Оп-па-на! Ничего себе! Нет, не знал…Ну и…как тебе?

Он посмотрел на меня внимательно, как будто увидел впервые. Ясное дело, не в его правилах, пропитанных многолетними догмами, менять свое отношение к сионизму вообще, к стране победившего сионизма в особенности, и к сионисту, сидящему рядом, в частности!

Но какая выдержка! Сейчас ведь наши страны как бы дружат. Вроде бы. И на его лице я прочел борьбу миров, Уэллсовские страсти; правда, всего секунд за несколько эта судорога сошла с его лица и он, улыбнувшись, задышал свободно и легко.

— А давай за это дело тяпнем, — сказал он, — мы же с тобой еще раз, последний, встретились, когда через два года я удрал из этого Абакана к Чебакову в Желтые Воды, и он попросил меня, как старого твоего комсомольского товарища, уговорить тебя перебраться к нам, прихватив часть людей из твоего отдела! Помню, как высоко о тебе отзывался тогда Чебаков, как он рассказывал фантастические вещи о твоих успехах…Правда, ты почему-то не поехал к нам. Да и я вскорости ушел от Чебакова…

Я смотрел на этого человека, с которым жизнь меня сводила несколько раз; на человека, не сделавшего мне лично ничего плохого и, даже наоборот, на эту вдруг откуда-то взявшуюся суету в его движениях, на странные взгляды, которые он изредка бросал на меня, как будто видел впервые, и думал свою думу.

О том, что делает жизнь с нами, как она разбрасывает нас по разные стороны воображаемых барьеров, как ломает стереотипы, оставляя внутри нас странные ощущения иррациональности ее самой, этой нашей жизни.

Мы дернули пару рюмок за наше общее комсомольское прошлое, за здоровье, за благополучие и разошлись в разные стороны.

Милан — он большой. Там есть, куда разойтись двум людям с разными судьбами.

Здесь, как и во всех остальных рассказах этого цикла, ФИО изменены

Миша-Моше

С войны он вернулся офицером — старшим лейтенантом, хотя уходил рядовым. Толковым парнем был.

Вернулся не к жене, а к матери. Жена не дождалась. Год не получала писем, решила, что свободна и вышла замуж за соседа. Дочку-то воспитывать одной тяжело — говорила тем, кто осуждал.

Он переживал тяжко.

— Пока меня по госпиталям таскали, пока в себя приходил, она тут… — сказал и потом молча с помертвевшим лицом целый день лежал на кожаном диване, не сняв военную форму и сапоги.

— А чего же ты ни нам, ни ей не писал?

— Проверял я ее.

— А мне?

— А ты бы ей рассказала, что я жив!

Дочку жалел, но видеть бывшую свою не мог.

Пошел в военкомат и попросился снова в армию, в ту же часть.

В полку вдруг вспомнили после войны, что он еврей.

— Мойше, дрррружочек — приняв крепко на грудь, говаривал майор, коверкая букву Р и растягивая с акцентом слова, — ти уже готовый защищать ррродину, которрррая на Востоке, которррая Палестина?

— Хе, хе, — поддакивали товарищи лейтенанты и сержанты, кто громко, а кто — вполголоса.

Как он добрался через Румынию до Палестины — никто не знает, он не рассказывал, но известно одно — в порту Хайфы при медицинском контроле беженцев из Европы, прибывающих на кораблях, забитых под завязку, его проверяла девушка — фельдшер, обратившая внимание на то, что ее фамилия и фамилия этого изможденного человека одна и та же.

Конец ознакомительного фрагмента.