Пастушья сумка (сборник)

Григорий Кружков, 2019

В книгу «Пастушья сумка» вошли избранные стихотворения – от ранних опытов до последних сборников и журнальных публикаций; но с наибольшей полнотой представлены стихи, написанные после 1997 года. Стихи Г. Кружкова, по своей сути, поэтический дневник, в который органически входит перекличка с поэтами разных стран и эпох, а традиционная лирика сочетается с хладнокровным абсурдом. Кружков известен также как переводчик и филолог, работавший с необычайно широким кругом авторов – от Шекспира и Донна до Кэрролла и Эдварда Лира. Он почетный доктор литературы Дублинского университета, лауреат многих премий: Государственной премии РФ, премии «Anthologia» журнала «Новый мир», Волошинской, Бунинской и др.

© Кружков Г.М., 2019

© Орлова И.В., оформление, 2019

© «Прогресс-Традиция», 2019

Луч дороги

(1965–1979)

Чудесное со мной

Чудесное со мной не происходит.

Как будто зареклось происходить.

Как будто крест поставило на мне

Чудесное. И вот что я придумал.

Надел резиновые сапоги,

В карман плаща два яблока засунул,

Купил журнал «Умелый пчеловод»

И в поезд сел до станции Голутвин.

И через полчаса произошло

Со мной чудесное. Ко мне подсела

Блондинка девушка в плаще с болонкой

И съела оба яблока моих.

Потом она на время попросила

Журнал «Умелый пчеловод», чтоб дома

Его прочесть спокойно под торшером,

Поскольку увлекалася сама

Парашютизмом. Телефон дала мне,

Чтоб я звонил ей, как найдет охота.

Потом вошли Четыре Контролера

И попросили показать билет.

Я показать билет им отказался

Категорически. За что меня

Они по всем вагонам провели

И девушкой-блондинкой попрекали.

Вот почему с тех пор я знаю точно:

Чудесное со мной не происходит.

А если происходит иногда,

Кончается необычайно глупо.

Большой разлив у Серпухова

Казалось, что трубу прорвало в бане!

Автобус по дороге насыпной

Скользил канатоходцем над водой,

Внизу, меж телеграфными столбами,

Как невода, плескались провода.

Не снова ли, как в давние года,

Потоп всемирный? Дело было темным.

И старожилы говорили: «М-да,

Такого половодья не упомним».

А Серпухов гудел как балаган,

Играли лужи в море-океан,

Бабули в них искали ходу-броду…

А тракторист орлом врезался в воду! —

Летели брызги что лебяжий пух,

Шел пар от стен, и теплый банный дух

Мешался с острым запахом апреля.

Загадывал хотение Емеля

И зажмурял глаза — считал до двух.

Но щекоталось! Право, невдомек —

Что там такое? Думать было впору,

Что по щеке нахальный паучок

Прогуливался, как по косогору,

И золотую пряжу из брюшка

Вытягивал, как фокус из мешка,

Ошеломляя блеском, — и в зените

Соединясь, пульсировали нити,

От век прозрачных лишь на полвершка!

Нашатыря чудовищные дозы

Шибали в нос, но не могли уже

Волшебной отвратить метаморфозы:

Окно в полуподвальном этаже

Открылось (словно высохшие слезы —

Потеки и разводы на стекле),

И старикашка Ной, педант сердитый,

Наружу глянул, бледный и небритый,

И вглубь отпрянул, и исчез во мгле.

Все по веленью щучьему сбывалось,

Мелькало и смеялось, и свивалось

В орнаменте облезлом и цветном,

Грязно-зеленом, розовом и пегом;

И голуби кружили над ковчегом,

Над юным, самодельным кораблем —

И не прельщались бездной, над которой

Плескалось солнце рыбой красноперой

В аквариуме светло-голубом.

Цыганка

С теплом не успели проститься,

И вот уже лету — каюк.

Студент потянулся в столицу,

Цыгане подались на юг.

Идет электричка до Тулы,

Холодный туман за окном.

Ну ладно, доедем дотуда.

А может, и дальше махнем?

Цыганка, смоленые очи,

Свободы упрямая дочь!

Другим ворожи, коли хочешь,

Но мне головы не морочь…

С годами твой взгляд все недужней,

Рассказ еще больше нелеп,

Невнятней еще и натужней

Идет предсказанье судеб.

Печальней еще и ненужней

Звучит обновленный прогноз:

Сулишь повышенье по службе…

Но это же все не всерьез!

Идет электричка до Тулы.

Контроль пошумел — без вреда.

Ну ладно, доедем дотуда:

А там, а оттуда — куда?

Беспомощен путь твой, сивилла,

Убога дорожная снедь.

Цыганка, скажи, ты любила?

Наверно ж любила — ответь.

Кого? Офицера иль вора?

…Не слушает, не говорит.

И черный рассеянный ворон

Над рощей осенней парит.

Парит неподвижно, похожий

На масти трефовой туза…

Ты что же, сестрица, ты что же

Отводишь и прячешь глаза?

Ах, бросить, уйти, в самом деле,

Сиротством тоску утоля!

Мне тоже — вот так! — надоели

Дождливые эти поля.

Уедем, уедем, уедем,

К днестровским уйдем берегам —

Ходить по базарам с медведем,

Курей воровать по дворам.

И снова — верста за верстою —

Такое поищем житье,

Где солнце затмит пестротою

Цыганское платье твое.

Ах, дальше от осени хилой,

От края простуд и могил,

Где ты никогда не любила,

Где я никогда не любил.

Кенгуру

Когда первые европейцы ступили на австралийский берег, они увидели там странное животное и спросили у местных: «Как называется это странное животное?» На что местные, естественно, ответили: «Кенгуру», т. е. по-австралийски: «Не понимаем вас».

Факт

…И побрел он в тоске и в тумане,

И очнулся на тех берегах,

Где скакали безрогие лани

Почему-то на задних ногах.

«Это что же, друзья-иноземцы?

Объясните мне эту муру!»

И ему отвечали туземцы:

«Извините, мы вас кенгуру».

«Но тогда почему же при этом…

Почему, почему, почему?..»

«Кенгуру», — ему было ответом,

«Кенгуру», — объяснили ему.

Он тряхнул головою, подумал:

«Может быть, я в тифозном жару?

Что не спросишь у них — кенгуру, мол,

Отвечают на все: «Кенгуру».

И тогда он достал кошелечек,

Из того кошелечка — листок,

И свернул его ловко в кулечек,

И стряхнул сигарету в кулек.

И скакали безрогие лани,

Неизвестной свободы ища.

Терпеливые островитяне

Обступали его, вереща.

И стоял он в тоске и в печали

На великом вселенском ветру,

И туземцы ему отвечали:

«Кенгуру, кенгуру, кенгуру».

Левша

Левша сковал гвоздочки для подковок

Игрушке царской — аглицкой блохе.

Конечно, был он преизрядно ловок,

Но посвятил усилья чепухе.

Дается ж людям бесполезный дар!

Иной искусник не такое может:

Из маковинки сделает футляр

И внутрь пылинку-скрипочку положит.

Бес, не иначе, помогает им,

Чтоб искусить сопоставленьем ложным,

И делается малое — большим,

Великое становится возможным.

А все масштаб. Подумай: я и ты —

Из космоса, — и даже с самолета.

На нашу жизнь посмотришь с высоты —

Какая ювелирная работа!

Вдоль опушки^[1]

Бредут вдоль опушки коровы,

Спокойны и благообразны.

Они как невесты Христовы,

Отвергшие мира соблазны.

Дождь мочит, палит ли их зноем —

Их туши объяты покоем,

Гуртом ли их гонят иль строем,

Куда? — да не все ли равно им?

Объяты их грузные туши

Покоем; их зыбкие души

Под синею тучкой осенней

Витают, как пряжа паучья

По воздуху — или созвучья

Есенинских стихотворений.

Бредут вдоль опушки коровы,

К вечерней привыкшие дойке.

Шагает за ними суровый

Пастух в сапогах и ковбойке.

Забыв свой характер бодучий,

Бредут под осеннею тучей,

Темнеющей медленно тучей,

Стихи сочиняя на случай.

Какой такой, в сущности, случай?

1970

Попутчица

Два дрогнувших, два мягких лепестка

Девичьих губ в морщинках нежной зыби.

Как будто отогнулся край цветка

Созревшего — и смялся на изгибе.

Узнав, я принимаю до конца

Твой каждый лепет, каждую причуду:

Ты — белый ствол, сережки да пыльца.

Я много раз встречал тебя повсюду.

В июльский зной, сомлев от комарья,

Невежей стоя в облаке соцветий,

На прутиках каких-то трогал я

Волокна, шелковистые, как эти.

Бояться ли каких-то адских мук?

А жизнь отдав, идти ли на попятный? —

Когда за насыпью искрится луг

И мечет нам в окно лучи и пятна,

Когда в купе такие сквозняки,

Что можно, даже сердцем не рискуя,

Нажав свободно, эти лепестки,

Как львиный зев, раскрыть для поцелуя.

Костер

Тяжелого состава гул.

Платформа. Переезд.

Шлагбаум, падая, блеснул,

Как штык наперевес.

Шуршат обходчика шаги

По щебню пустыря,

И прыгает вокруг ноги

Пятно от фонаря.

Безлюдье. Рельсов лунный лед.

И ветер вдоль путей.

И вновь остуда продерет

До дрожи, до костей.

Сквозь прежний пыл и прежний страх

Увижу я, застыв,

Как женщина стоит впотьмах,

Лицо отворотив.

Ее платок заиндевел,

И я не знал, как жить,

И ничего-то не умел

Спасти и изменить…

Шел снег. И прежде, чем уйти,

Решила ты в уме,

Что милосердья не найти

На всей земле-зиме.

Ах, как потом в слезах трясло,

Как худо без угла.

А людям надо лишь тепло.

А где достать тепла?

Такой мороз в ту ночь пылал,

Такой был лютый час,

Что и костер не согревал,

А только мучил нас.

Тянуло жаром от огня —

И стужей — со спины.

Затем так руки холодны,

Глаза опалены.

Над озером

Ну полно, Аленка! Устал я кричать и аукать.

Спустилося солнце за старые ели,

И в той стороне

Стало небо совсем полосатым,

И перед закатом

Нагретые волны сильней заблестели.

Вечерняя птица

Из зарослей шумно вспорхнула.

«Она утонула!

Сестрица твоя утонула!» —

Мне крикнула птица — и озеро перепорхнула

В три взмаха скользящих

И снова пропала

В кустах краснотала,

В дрожащей листве краснотала.

Аленка, ну выйди же!

Страшны мне эти загадки.

Вот тоже затеяла прятки!

Но ветер подул, и деревья в лесу зашумели:

«Вот здесь, в этой теплой купели

Найдешь ты ее —

В этой теплой и чистой купели».

Так значит…

Так значит, тебя эта заводь зеленая прячет!

Баюкает мглой, тишиною звенит, как в колодце…

И черный сомище

У ног твоих вьется,

Трава по рукам оплетает…

Ключи, пробиваясь со дна, все бормочут, щекочут,

Холодной волною глаза размывают,

Холодной, подводной волною глаза размывают.

Очнись же, Аленка!

Скорее от мест этих злых откочуем!

Село недалеко,

Успеем до ночи, а нет — так в стогу заночуем.

Всегда тебя слушаться стану,

Теперь — без обману,

А как набредем на малину,

То сам буду первый делиться.

В грозу на дороге,

Зимой без костра в холодину,

И что ни случится,

И мерзнуть, и мокнуть — не в горе! —

И пить из копытца —

Но не разлучаться,

Но не расставаться с тобою!

…Уже засыпают кувшинки,

И только, как стрелки,

Как маленькие пружинки,

По светлой воде

Все скользят и скользят водомерки…

(Песок остывает,

Осоку знобит у обрыва…)

Но сумерки медлят,

Не гаснет вода,

И прозрачное небо не меркнет,

По светлой по сонной воде

Скользят водомерки…

(Куда я пойду?)

Скользят и скользят торопливо…

Нищий

Стонут мои ноги, еле ходят,

И глаза мои болят, гноятся.

Добрые-то люди стороной обходят,

Доброты своей, видать, боятся.

Сгорбленная подошла старушка,

Желтыми глазами смотрит, плачет.

— Пойдем со мной, — говорит, — дедко.

— Куда это? — Беру тебя, значит.

— Со старостью ли берешь меня, бабка?

— Ой, со старостью, горе мое, горе!

— С хворью ли берешь меня, бабка?

— Ой, и с хворью, милый, со всей хворью.

Так идем под солнышком майским,

По дороге разговор гово́рим.

— Скоро ли дойдем, бабка?

— А и вскорем, — говорит, — милый, вскорем.

Примечания

1

В древнеиндийской поэзии «корова» отождествляется со священной речью, с поэзией. В гимнах «Ригведы» «трижды семь коров источают речь-молоко», «великое слово зародилось в следе коровы», и проч. Но всё это я узнал много позже.