О бедном гусаре замолвите слово

Григорий Горин, 1978

«… Тут жандармерия перешла в атаку на армию: – Дорогой Иван Антонович! Время-то сейчас трудное… В Европе – смуты, волнения, – Мерзляев перешел на шепот, – кое-где баррикады. Вредные идеи – они в воздухе носятся. Там выдохнули, здесь вдохнули… На кого государю опереться? Кому доверять? Только армии… Но, как говорится, доверяй, но проверяй… – Ну, вы мой полк не марайте! Мои орлы не дураки! Газет не читают, книг в глаза не видели, идей никаких не имеют! – Не надо перехваливать, Иван Антонович… Вот, например, получен сигнал: некий корнет Плетнев в одной компании вольнодумно высказывался. – Да мало ли что спьяну сморозил?! Все болтают. – Болтают все, – глубокомысленно заметил Мерзляев. – Не на всех пишут… А вот поставим его лицом к лицу с бунтовщиками – и сразу будет ясно, что за человек. Спьяну болтал или нет. – Я за Плетнева ручаюсь как за себя! – Дорогой Иван Антонович, – грустно сказал Мерзляев, – такое время – ни за кого ручаться невозможно… Вот, послушайте… Вроде бы птички Божии, а что позволяют. – Он свистнул, и попугаи немедленно отозвались: «Царь-дурак…», «Царь-дурак…», «Дурак!», «Долой самодержавие!» Лицо полковника перекосилось. Мерзляев тоже несколько изумился новой формулировке попугая. – Вот такие настроения витают не только в обществе, но и в природе! – подытожил Мерзляев, радуясь тому, что жандармерия в который раз одержала победу над армией. …»

Первая серия

«Это произошло лет сто, а может, и двести назад, так что очевидцев, скорее всего, не осталось… Поэтому никто не сможет упрекнуть нас в недостоверности» — эти слова принадлежали режиссеру, который на ходу давал интервью.

На съемочной площадке, как говорится, «смешались в кучу кони, люди»: шла подготовка к съемкам костюмного фильма. Гример наклеивал актеру лихие гусарские усы. Костюмеры наряжали массовку в одежду горожан давно ушедшего времени. Консультант показывал, как гусары поили из кивера коней. На площадке, окруженный лошадьми, осветительными приборами, тонвагенами и лихтвагенами, стоял вертолет. К нему, заканчивая интервью, направлялся режиссер.

«История, которую мы хотим показать, не опирается на подлинные исторические факты. Она настолько недостоверна, что в нее нельзя не поверить».

Взревели винты. Вздыбились лошади. Гусары схватились за кивера, не давая порывам ветра унести их. Вертолет взмыл в воздух… Остались позади залитые солнцем белые кварталы новостроек. Вертолет пролетал над великолепными пейзажами: реки, перелески, озера, поля. Полилась ностальгическая русская мелодия. Она как бы уводила нас из сегодняшних дней в давно минувшие. И вот перед нашим взором возникли снятые с высоты птичьего полета старинные дворцы, парки и замки. Кусково и Петродворец, Архангельское и Павловск, Марфино и Царское Село.

Продолжает звучать г о л о с з а к а д р о м:

«Эта история приключилась в то замечательное время, когда мужчины владели шпагой лучше, чем грамотой, и шли бесстрашно не только в бой, но и под венец; когда женщины умели ценить бескорыстную любовь и вознаграждали ее приданым; когда наряды были такими красивыми, а фигуры такими стройными, что первое было не стыдно надевать на второе.

Это было время, когда царь обожал свой народ, а народ платил ему тем же и еще многим другим.

Это было время, когда лучшие умы России мыслили, но молчали, поскольку им затыкали рты, а худшие говорили, хотя, между прочим, могли бы и помолчать…

Впрочем, может быть, все было и не совсем так. Если вдуматься, эта история — сказка, слегка приукрашенная правдой, если не вдумываться, — тем более…».

По проселочной дороге ехала снятая с вертолета черная карета, запряженная четверкой. Ее сопровождали два конных жандарма.

Г о л о с з а к а д р о м:

«Извините, что мы начинаем нашу комедию с эпизода, несколько непривычного для веселого жанра. Дело в том, что узника, которого везут в этой карете, решили отправить на тот свет».

Из остановившейся кареты двое жандармов вывели человека со связанными руками и черной повязкой на глазах. Жертва, как и полагалось для столь торжественного случая, была одета весьма эффектно: белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой, распахнутая на груди, черные бархатные штаны и до блеска начищенные тюремным надзирателем сапоги.

Приговоренного подвели к крутому обрыву над рекой, на другом берегу которой в дымке утреннего тумана вырисовывался силуэт спящего русского городка…

Поручик приказал пятерым солдатам занять места, а священник подошел к приговоренному с протянутым для последнего поцелуя крестом. Однако смертник демонстративно отвернулся в сторону, и священник безучастно убрал крест себе за пазуху.

За всей этой церемонией наблюдал всадник — зловещая фигура в черном плаще.

Г о л о с з а к а д р о м:

«Разрешите представить вам одного из главных и активно действующих лиц. Для людей несведущих поясним: он одет в форму офицера третьего отделения. И в данном случае форма, как говорится, соответствует содержанию. Фамилия ему — Мерзляев».

— Наряд! — громко скомандовал поручик. — Ружья в изготовку! В преступника-бунтовщика, изменника царю, вере и отечеству, це-е-льсь!

Солдаты послушно подняли ружья, навели на жертву.

— Палачи! Сатрапы! Душители свободы! — гневно воскликнул приговоренный и тряхнул благородной головой.

Один из солдат дрогнул и опустил ружье.

— Степанов! — испуганно зашипел поручик. — Подними ружье, сукин сын.

— Не могу, — тихо сказал солдат. — Ваше благородие, это же свой… русский.

— Какой он тебе «свой»?! — снова зашипел поручик. — Сам под пулю захотел?

— Пускай! — вздохнул солдат и бросил ружье на землю. — Не могу!

— Из какой роты этот гуманист? — ласково спросил Мерзляев и сделал знак жандармам.

— Из пятой! — буркнул поручик и опустил голову.

Жандармы подошли к Степанову, привычным движением надели на него кандалы и отвели в черный экипаж.

— Продолжайте! — мягко попросил Мерзляев.

— Господин штабс-капитан, — нерешительно обратился к Мерзляеву поручик. — А может, сами скомандуете? Вам такие дела сподручней…

— Голубчик, — дружелюбно сказал Мерзляев, — кабы расстреливали офицера, ну, скажем, вас, я бы скомандовал. А с этим субъектом, думаю, вы и сами справитесь.

Поручик заскрипел зубами, сжал кулаки и вдруг остервенело крикнул: «Солдаты! Пли!!!» Грохнул залп. Расстреливаемый вскрикнул, пошатнулся и, став расстрелянным, скатился с обрыва.

— И все дела, — спокойно сказал Мерзляев. — Спасибо, братцы!

— По коням! — заорал поручик, и солдаты, стараясь не глядеть в глаза друг другу, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.

Священник перекрестился, поднял полы рясы и тоже поспешно удалился.

Мерзляев тронул поводья, медленно подъехал к обрыву, глянул вниз. Убиенный лежал у края воды, широко раскинув руки…

— Вставай, карбонарий хренов! — брезгливо крикнул Мерзляев.

Расстрелянный ожил, стянул с глаз повязку, резко вскочил, но вдруг застонал, схватившись за колено.

— Ногу подвернул, ваше благородие, — пожаловался он.

— Сегодня плохо работал, Артюхов! — сказал Мерзляев. — Кричал ненатурально. Жестикулировал скверно… Надрался, небось, с вечера мошенник?

— Как можно, ваше благородие? — бормотал Артюхов, влезая по склону вверх. — Я перед работой — ни-ни… Никогда! Обрыв уж больно крутой… Нешто можно — живого человека на таком месте расстреливать?

— Пошевеливайся! — недовольно приказал Мерзляев. — Нам в соседний полк еще поспеть надо! — И добавил, обращаясь к жандарму: — Помоги-ка ему!

Затем Мерзляев тронул поводья и поскакал в направлении города.

— Прибавить бы за сегодняшнее дело, ваше благородие! — прокричал ему вслед Артюхов. — Кувыркаться-то сколько пришлось… Это уж, ей-богу, не расстрел, а мука!

— Почем вам платят? — спросил жандарм, помогая прихрамывающему Артюхову.

— Да ерунду… Тридцать гривен за расстрел. А сейчас пучок лука — пятак. У меня семья…

— Все-таки тридцать гривен — и ни за что…

— «Ни за что»? — возмутился Артюхов. — Да ты встань на мое место… Кричишь им всякие благородные слова в темноте, а у самого сердце екает. Вдруг какому обормоту пулю настоящую положили…

— Слушайте, а на кой всю эту камедь придумали? — спросил жандарм.

— Пентюх ты, Никита. — В голосе Артюхова прозвучала покровительственная нотка. — Государственное дело делаем! На мне люди проверяются: кто — за, а кто — против…

— А вешать вас не пробовали? — поинтересовался жандарм.

— Чего? — изумился Артюхов. — Ну, ты скажешь! Там же холостую петлю не сделаешь.

— Для вас и настоящей не жалко, — сказал жандарм. Но, увидев перекошенное лицо Артюхова, испуганно добавил: — Извините, господин тайный агент, шутю…

По селу бегут мальчишки,

Девки, бабы, ребятишки, —

Словно стая саранчи.

В трубы дуют трубачи!

Туру-рум!Ту-ру-рум! Ту-ру-рум!

Раздаются тары-бары:

«К нам приехали гусары!

Все красавцы усачи!

В трубы дуют трубачи!»

Туру-рум! Ту-ру-рум! Ту-ру-рум!

Под эту лихую песенку в город Губернск вступал гусарский полк.

Перед полком шагал военный оркестр во главе с капельмейстером, наяривая залихватский марш. Впереди на лихом белом коне гарцевал бравый старый полковник, лет эдак аж тридцати восьми. За ним, под звонкий цокот копыт, выплывали ослепительные майоры, волшебные штабс-капитаны, неотразимые поручики, восхитительные корнеты… Зеленые кивера с оранжевыми султанами, малиновые доломаны, расшитые золотом, серебряные ментики с меховой опушкой, атласно-голубые попоны под кавалерийскими седлами, в которых упруго размещались белоснежные панталоны с вшитыми в нужное место заячьими лапками, — одним словом, в город въехало все, что устрашало врагов и пленяло женщин.

А женщины города Губернска были не робкого десятка и шли навстречу опасности грудью вперед. На балконах, в распахнутых окнах домов, в витринах лавок и в оживленной толпе мелькали очаровательные локоны, манящие улыбки, завлекательные глазки и соблазнительные ножки — одним словом, все, что вдохновляет военных на штурм. Эту радостную картину не могли омрачить даже постные лица мужей, которые чувствовали себя ненужными на этом празднике жизни.

На углу главной улицы стояла черная запыленная карета, обляпанная грязью, из которой выглядывала физиономия Мерзляева, светившаяся патриотической улыбкой.

— Орлы ребята! — с гордостью обратился Мерзляев к сидевшему в той же карете Артюхову, но, когда тот попытался высунуться в окно, Мерзляев резко осадил его:

— Куда! Болван! Ты свою рожу не афишируй…

Полк продолжал торжественное шествие по городским улицам. Когда гусары поравнялись с зоологической лавкой, в ее витрине показался ликующий хозяин с ликующими чадами и домочадцами. Каждый из стоявших держал клетки с попугаями.

— Нашему доблестному гусарскому воинству — у-ра-а! — закричал хозяин лавки и сделал знак домочадцам.

— Ур-ра! — закричали домочадцы.

Хозяин подмигнул попугаям и даже чуть присвистнул: «Фьють».

— У-ра! — один за другим закричали попугаи…

В заведении мадам Жозефины, несмотря на середину дня, ощущалось раннее утро: полуодетые, невыспавшиеся барышни причесывались, зевали, пили чай, слонялись из угла в угол.

Появилась взволнованная мадам Жозефина — элегантная француженка лет сорока.

— Мадемуазель! Большой радость!.. Темпераментный гусар вошел в город… Каникулы кончатся. Будет много работи… Требь ян! Требь ян!

Барышни вяло отреагировали.

— Тебе-то «требь ян», — проворчала одна из барышень, — а нам отдувайся…

— В деревню хотела отпроситься, — сказала девица по имени Жужу, — теперь, стерва, не пустит…

Барышни выползли на балкон.

— Все радуется, — потребовала Жозефина. — Общий виват!

— Виват! — вразнобой заорали барышни.

Гусары при виде жриц любви все как один повернули головы и сделали равнение на балкон. Галантный полковник отдал честь. Один из гусаров, Алексей Плетнев, пришел в радостное возбуждение, конь под ним совершил подлинный цирковой трюк: переступая ногами, почти танцуя, он вынес всадника к балкону, а потом, шаркнув копытом, сделал поклон.

Девушки взвизгнули от радости и зааплодировали.

Во дворе городского театра шла погрузка на подводы и фуры театральных декораций: передвижная драматическая труппа покидала Губернск в унылом состоянии. Выносили и складывали в ящики костюмы, реквизит, личные вещи.

Трагик Бубенцов влез на повозку и простер руки в направлении города.

— О Губернск непросвещенный! — заорал он. — О кладбище талантов! О скопище малограмотных плебеев… О… О… — Трагик на секунду задумался и затем спокойно закончил проклятие: — Чтоб вы все сдохли… Трогай, дочка, — добавил он, обращаясь к молодой девушке, сидящей на козлах. — Федор, открывай ворота!

Караван тронулся. Федор, один из артистов труппы, распахнул ворота, и сразу во двор ворвался грохот военного марша. В проеме ворот показались гусары.

Бубенцов замер.

— Стой, дочка! — заорал он через секунду. — Остаемся! Что у нас в репертуаре из жизни офицеров?

— Отелло, что ли, — неуверенно сказал один из актеров.

— Годится, — одобрил Бубенцов. — Злободневная вещица: красотка вышла за генерала. Роли расходятся? — Он деловито оглядел труппу. — Отелло — я, Кассио — Марк, так… Яго — Федор. Вылитый Яго! Анна, ты сыграешь Эмилию, а ты, дочка, — Дездемону.

— Что вы, папенька! — побледнела Настенька. — Я же роли не знаю…

— Суфлер знает, — успокоил Бубенцов.

— Но ведь страшно… Господа офицеры… Как перед ними играть?

— Громко! — подытожил Бубенцов.

На центральной площади, возле здания городского театра, цвет Губернска готовился к встрече доблестного воинства. Держа в руках поднос с хлебом-солью, впереди всех стоял породистый губернатор с еще более породистой губернаторшей. Позади них толпилось менее породистое дворянство, духовенство и чиновничество…

Полк, продолжая свое победное вступление в город, появился на центральной площади, и вдруг случилось непредвиденное: прямо перед носом колонны через улицу, усыпанную цветами, пробежала отвратительная черная кошка.

Оркестр встал как вкопанный. Музыка сбилась и смолкла. Полк замер. Толпа затаила дыхание.

Торжественная процессия, во главе с губернатором и хлебом-солью, тоже остановилась.

Возникла неловкая пауза. Хозяева города и гости стояли друг против друга, не смея сделать рокового шага.

На мужественном, покрытом боевыми шрамами лице полковника Покровского мелькнуло секундное колебание. Но затем он трижды плюнул через левое плечо, вздыбил коня, выхватил клинок и скомандовал:

— За мной, ребята!

И на полном скаку первым пересек воображаемую опасную черту.

Полк ответил громогласным «ур-ра!» и поскакал за бесстрашным командиром. Оркестр вновь грянул марш.

Счастливая толпа завопила «виват!», в воздух полетели чепчики и другие части туалета…

Вечером театр города Губернска был и впрямь переполнен: офицеры пришли посмотреть на местных барышень и дам, а дамы и барышни пришли показать себя офицерам. В этой напряженной обстановке актерам было довольно трудно привлечь внимание к себе, поэтому они играли громче, чем обычно. За ходом спектакля следили лишь обреченные мужья города Губернска, тем более что на сцене бушевали страсти ревнивого венецианского мавра, заподозрившего свою жену в любовной связи с офицером, что делало трагедию как никогда актуальной…

Конец ознакомительного фрагмента.