Другой глобус

Григорий Аграновский

Шестьсот лет над расшифровкой этой рукописи бьются криптологи. От любителей-дилетантов до лучших профессионалов, которые взламывали немецкие и японские шифровальные машины во время Второй Мировой. Но манускрипт, в котором средневековая монахиня, обладавшая даром ясновидения, предсказала будущее планеты, не спешит раскрывать свою тайну. Удачи добьется тот, кто сумеет преодолеть стереотипы и первым поймет, что тайна рукописи вовсе не в шифре…

Художник Алена Наливкина

© Григорий Аграновский, 2023

ISBN 978-5-0060-1892-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается моей жене, Ирине Перелешиной

Пролог

Наверное, я умер, пока летел от входной двери самолета до бетонной площадки под ней. Последнее, что запомнилось «по эту сторону» — звук выстрела, сильный удар в затылок и вдруг устремившаяся на меня бетонная плита, за секунду до того остававшаяся неподвижной…

Мое путешествие закончилось, так и не начавшись, когда в проходе между рядами возник человек с автоматом, голова которого со всех сторон заросла густой, черной шерстью, удлиняющейся от места предполагаемого подбородка почти до пояса. Сквозь эти заросли с трудом пробивались уши, нос и угадывались проблески глаз, словно глаза хищника, следящего за добычей из глубокой норы. Человек останавливался перед каждым рядом кресел, не спеша переводя взгляд с одного пассажира на другого. Он выбирал первую жертву. Двое его сообщников стояли в начале и в конце прохода.

Перед этим в салоне были слышны переговоры, которые кто-то снаружи пытался с ними вести по громкой связи — кажется, они специально сделали так, чтобы нам все было слышно. Они требовали 200 миллионов долларов и свободный вылет из аэропорта. Экипаж обещали отпустить, когда прилетят — ясное дело, чтобы не сбили сразу после вылета. С той стороны ответили, что им нужно время, чтобы собрать такую сумму наличными и доставить ее к самолету. Я тогда понял, что они готовят штурм и просто пытаются выиграть время. И террористы наверняка тоже это поняли. Они ответили, что через тридцать минут начнут расстреливать пассажиров — по одному через каждые пять минут.

Тридцать минут заканчивались и человек с автоматом медленно шел по проходу, внимательно оглядывая один ряд пассажиров за другим из зарослей своей «норы» — выбирал первую жертву. Он остановился перед рядом, где я сидел на крайнем кресле, у прохода, и направил на меня автомат — наверное целенаправленно выбирал самого маленького и тщедушного из всех пассажиров. Я не испытал страха — вообще ничего. Даже сам удивился. Просто, пока волосатый тащил меня по проходу, понял, что побродить по Вольтерре, Монтериджони, Губбио, Тоди и другим итальянским средневековым городкам, куда я собственно и собирался отправиться, мне уже не удастся — во всяком случае, в этой жизни…

Я еще успел вспомнить эпизод, который наблюдал в тот единственный раз, когда зашел в церковь. Священник пытался успокоить женщину, у которой умерла какая-то родственница, кажется, сестра. Они голосили одновременно и монотонно, она — отчаянно-истерически, он — увещевательно-назидательно. Вдруг священник стал злым и закричал громко, как на службе, чтобы слышно было и в последних рядах:

— Дура! Себя пожалей, а не ее! Ты что, думаешь, ей здесь лучше было бы? Ей там лучше!

Это воспоминание возникло в моей голове, словно вошло в нее вместе с пулей, пока приближающаяся бетонная плита стремительно заполняла собой мое сознание, вытесняя из него все остальное… Но я так и не знаю, чем это кончилось, потому что все исчезло — и раскрытая дверь самолета, и рука, державшая меня за воротник, и бетон внизу, и звуки. Все это словно осталось за захлопнувшейся дверью…

***

Не могу сказать, как я там оказался. Этот город возник из ничего, как сон, — а разве кому-то удавалось точно зафиксировать момент начала сна? Помню только, что даже там у меня промелькнула мысль о какой-то нереальности, сказочности всего, что меня окружало…

Это был город — остров в океане, такой маленький, что его весь можно было обойти часа за два. Своими очертаниями на карте островок напоминал гриб — узкий и вытянутый с северо-востока на юго-запад, как знак «слэш» на клавиатуре компьютера, и только самая северная его часть, та, где находился исторический центр города, внезапно «выдавливалась» из этого тюбика и растекалась по поверхности воды несколькими просторными площадями.

Старинная крепостная стена, удивительным образом почти полностью уцелевшая, опоясывала город и делила его на верхний и нижний, и эти две части соединяли между собой несколько подъемных мостов, так же, очевидно, сохранившихся со времен основания города. На западном берегу нижнего города располагался порт, его акваторию с севера и юга сжимали, словно клещами, два слегка изогнутых, длинных — с полкилометра каждый — каменных мола. Все пространство между ними было заполнено рыболовецкими шхунами, частными катерами, яхтами и парусниками. Днем частокол их мачт напоминал выстроившееся перед битвой войско, но вечером начинался отлив, вода уходила из-под их килей, как, порой, земля уходит из-под ног у людей, и парусники оставались беспомощно лежать на обнажившемся дне акватории, как погибшее войско на поле брани.

Вдоль набережной, по всей ее длине стояла шеренга контейнеров разной величины с рыбацким инвентарем — сетями, канатами, буйками — разноцветными и нереально яркими. Контейнеры стояли прямо напротив жилых домов и, наверное, делали колоритнее морские пейзажи, открывавшиеся из окон.

На восточном берегу был пляж. Летом здесь было многолюдно и пестро, как на восточном базаре, зимой это было любимое место горожан для прогулок и романтических свиданий.

Верхний город был не менее удивителен. Ограниченность горизонтального пространства компенсировалась рельефом — узкие улицы напоминали американские горки, по которым мне однажды удалось прокатиться в парке на Крестовском острове, и часто, в местах особо крутых подъемов, каменные плиты тротуаров плавно переходили в ступеньки, выщербленные, наверное, еще сабатонами средневековых рыцарей и отполированные туфельками дам галантного века.

Если смотреть снизу, от берега, крепостная стена обрывалась к набережной скалистым, почти вертикальным склоном, покрытым не то травой, не то мхом. Из-за стены, как легионеры из-за сомкнутых щитов, тесным строем вырастали жилые дома, больше похожие на крепостные башни.

С верхней точки — с площади, на которой стоял старинный замок, являвшийся вертикальной доминантой города, — открывалась захватывавшая дух панорама «архитектуры крыш» — нагромождение мансард, труб, дымоходов, балконов — словно вылезавших по стенам домов, как вьющиеся растения и «расталкивавших локтями» друг друга в попытке отвоевать себе местечко поближе к солнцу.

Вид на океан открывался почти из любой точки города — и на все четыре стороны.

Я всегда любил большие и пустые помещения, они дают ощущение свободы — делай, что хочешь, все равно, никто не видит! И, хотя, в такие моменты я так ни разу и не придумал, как воспользоваться этой свободой, само наличие такой возможности вдохновляло. Такое же чувство — пустого помещения величиной с целый мир — дает открывающийся на все четыре стороны океанский простор!

Все находившееся внутри крепостной стены — магазинчики, рекламные вывески, уличные кафе, окна с решетчатыми ставнями, крыши, превращенные в террасы, скамеечки, установленные прямо посреди тротуаров, миниатюрные резные двери, ведшие, очевидно, не в подъезды, а сразу в квартиры, балконы с разбитыми на них садиками и огородиками, пешеходные улицы, мощенные камнем — поражало меня, привыкшего к большим и открытым петербургским пространствам. Я ходил по этим узеньким улицам-коридорам, как по залам музея, то и дело останавливаясь перед его диковинными «экспонатами»: большой шлюпкой, стоявшей прямо посреди улицы и, видимо, символизирующей главную географическую особенность города; настоящим замком XIII века (как свидетельствовала мраморная доска на его стене), грозно нависавшим над городом с самой высокой его точки; встречавшимися во многих домах такими узенькими дверями, что в них, не повернувшись боком, не прошел бы даже ребенок, хотя, судя по почтовым ящикам, вывешенным на них, и по окнам, расположенным рядом, за ними находились квартиры или офисы; корзинками и вазами с цветами, выставленными почти у каждого крыльца; старинными домами с неоштукатуренными каменными стенами, покрытыми мхом и плесенью, то и дело «разбавлявшими» современные, красивые здания, выкрашенные в яркие цвета.

И, все-таки, больше всего поражало не это. Узкие улицы, маленькие двери, крылечки в одну-две ступеньки, дома, большинство которых были не выше трех этажей, создавало ощущение, что все это — не настоящее, что попав сюда, я и сам уменьшился в размерах, стал персонажем какого-то мультфильма и гуляю по нарисованному городу. Почти весь исторический центр был пешеходной зоной, поэтому тут не было шума большого города и были отчетливо слышны все звуки, раздававшиеся вокруг. Шаги прохожих, негромкая беседа встретившихся старушек, колокольчик, звякнувший на двери маленькой лавки, открываемое кем-то окошко, скрипка уличного музыканта за углом… Все эти звуки на узких, пешеходных улицах звучали, словно в квартире и это создавало впечатление камерности, интимности происходящего.

На самом кончике «ножки гриба», там, где автомобильные дороги, шедшие вдоль западного и восточного берега острова, сходились, образовывая маленькую круглую площадь с цветником, я набрел на маяк. Рядом стоял белый домик, похожий на сказочную избушку — очевидно, смотрителя. Вокруг, до самого горизонта — бликующая на солнце вода и голубое небо с легкими кучевыми облаками.

«Если рай существует, — подумал я, — наверняка он именно здесь».

Я развернулся, собираясь идти назад, к центру города. Но в этот момент из белого домика навстречу мне вышел старик. Он был высокого роста, со стройной, как у юноши, фигурой и густой, но абсолютно белой шевелюрой, обрамлявшей большую голову и спадавшей благородными прядями на высокий лоб. Я еще успел подумать, как нелепо выглядит такое морщинистое лицо в обрамлении такой роскошной шевелюры… Старик подошел ко мне и с извиняющейся улыбкой произнес:

— Тебе сюда пока рано, сынок. Выполнено только первое условие.

Странное дело, эта улыбка, вместо того, чтобы сделать морщины на его лице глубже и рельефнее, наоборот, разгладила их — словно растворила… Он пошел обратно, чтобы вернуться к своим обязанностям смотрителя маяка, но на ходу оглянулся и крикнул:

— Приходи с Барбароссой!

В тот же момент кто-то, совсем рядом, произнес: «Кажется, он жив»!

Я оглянулся. Было похоже, что кроме нас со смотрителем маяка из города вдруг исчезли все его жители. Впрочем, следом за ними исчезли и старик, и сам город.

Глава 1

— Когда очнувшись, ожидаешь увидеть рай, а видишь больницу — это очень воодушевляет!

Чехович продолжал рассказывать коту о своих приключениях.

— Первое, что я увидел, открыв глаза, была паутина. Которая через пару секунд оказалась трещинками на потолке над моей койкой. За те четыре дня, которые я пролежал почти неподвижно, глядя в потолок, я изучил эти трещинки, как вот эту нашу квартиру. Я даже придумал для себя, что это — «контурная карта» какой-то страны и стал «заполнять» ее: где — река, где — горная система…

Кот, за свой ярко-рыжий цвет и выдающийся ум получивший имя знаменитого германского короля, все это время сидел перед хозяином на его письменном столе, слушал внимательно, периодически выражая свое отношение недовольными «мррр!».

— Не ворчи! — сказал Чехович. Я тебя совсем избаловал, так что, полезно иногда побыть одному. Жрачку Надежда Александровна тебе давала регулярно, лоток меняла — чего еще?

При упоминании имени соседки, жившей в квартире напротив, кот с воплем спрыгнул на пол и, продолжая возмущенно мяукать, заходил взад-вперед перед Чеховичем.

Своими чередующимися короткими и длинными «мяу», Барбаросса, словно азбукой Морзе, передавал примерно следующее: «Робот бездушный твоя Надежда Александровна! Жра-ачку, лото-ок!… Пришла — ушла. Ласкового слова от нее не дождешься. Я уже не говорю о том, чтобы брюшко после обеда погладить!».

— Я подозреваю, задумчиво произнес Чехович, что тебе здесь одному, но на полном пансионе, все-таки было лучше, чем мне — там, в больнице, с продырявленной башкой.

Кажется, аргумент показался Барбароссе убедительным, и он, еще раз фыркнув напоследок для порядка, молча улегся на кресле и отвернулся.

Кстати, — вспомнил хозяин, — еще одна достопримечательность этого города — обилие в нем рыжих котов. Это бросается в глаза, потому что их видишь на каждом шагу — в витринах магазинов, в припаркованных автомобилях, на балконах… Некоторые просто гуляют по улицам — одни, и совершенно не боясь людей.

Кот неопределенно хмыкнул в кресле, но даже головы не поднял.

— Да, замечательный город — продолжал Чехович после небольшой паузы — просто сказочный. Но интересно, почему я попал именно в него? Почему вообще люди, находящиеся в состоянии клинической смерти, попадают в разные места, и где это решается, кто куда должен попасть?

Уши кота, остававшегося неподвижно лежать на кресле, настороженно поднялись — поворот мыслей хозяина его явно заинтересовал.

— Ясно одно — продолжал Эдвард — кто бы это не решал, он точно не учитывает профессиональный фактор. Иначе, почему бы меня, историка-медиевиста, не отправить в какой-нибудь средневековый город, а? В Париж или в Прагу. Ну, раз уж вышла такая оказия? Было бы что-то вроде производственной практики.

Он закрыл глаза — и тут же почувствовал какую-то перемену вокруг себя. А когда открыл их, обнаружил, что стоит на какой-то большой и почти пустой площади. В сумерках редкие прохожие, одетые как-то странно, торопясь проходили мимо, не обращая на него внимания, потом проехал всадник, как показалось Чеховичу, в рыцарских доспехах…

Первая его мысль была: «Надо срочно проснуться!».

Вторая: «Кино снимают, что ли?».

Придя в себя и осмотревшись, Эдвард понял, что это не сон и не кино. В следующий момент он понял, где находится, потому что на противоположной стороне площади увидел здание, которое не мог не узнать, несмотря на то, что его вид намного отличался от того, к которому все привыкли. Это был Тынский храм в Праге.

Он почувствовал себя так, как чувствовал пару раз во сне, когда ему снилось, что он на улице и совершенно голый. Потому что оказаться здесь в футболке, трениках и шлепанцах на босу ногу, было все равно, что стоять голым.

Третья мысль Чеховича была уже несколько длиннее и более конкретной: «Сожгут к чертям собачьим, прямо здесь, не сходя с места!».

Но профессиональное любопытство даже в такой ситуации победило страх, он еще раз взглянул на недостроенный храм, теперь уже внимательно, оценивающе, словно покупатель недвижимости. Оглянулся, зная, что за спиной должно быть здание ратуши, увидел на стене часы с одинокой стрелкой… Решил: «Начало 15-го века. Не позднее десятого года»…

Так как прятаться было негде, Эдварду захотелось замуроваться в стену или, на худой конец, провалиться сквозь землю. Словно надеясь, что его желание осуществится, он прижался к стене дома, чтобы меньше привлекать к себе внимания. Слава богу, с его телосложением и ростом это было не трудно.

«А вернуться-то можно? — подумал Чехович беспомощно. — Я хочу домой, мне кота кормить надо»…

***

Барбаросса ругался матом.

Неистовые вопли, вылетавшие из его оскаленной пасти, не могли быть ничем иным, кроме матерных ругательств — наверняка самых отборных, «многоступенчатых». Речь его была длинной, но ее смысл можно было выразить одним словом, причем, вполне печатным: «Опя-а-ть»?!

Какое-то время хозяин не обращал внимания на его ругань — ровно столько, сколько потребовалось, чтобы осознать, что он снова дома. Осознав, наконец, это и испытав огромное облегчение, Чехович погладил Барбароссу по спине — кот при этом попытался увернуться и ударить лапой ласкающую руку, но Эдвард успел отдернуть ее.

— Что за лексикон, Барбаросса, откуда? — сказал он. — Я взял тебя из интеллигентной профессорской семьи, не от Надежды же Александровны ты это слышал!

Кот перебил его длинным, жалобным воем, в конце которого Чеховичу послышалась даже вопросительная интонация.

— Я тебя понимаю — сказал хозяин. Наверное, жутковато было наблюдать, как я исчезаю из своего кресла и растворяюсь в воздухе. Хотя, теперь, боюсь, мне время от времени придется повторять это. Успокойся, я не стал привидением. Пошли кормиться — пока ты будешь есть, я тебе все объясню.

Кот с готовностью спрыгнул со стола и побежал на кухню впереди хозяина. Подождал, пока тот наполнил миску кормом, но прежде чем начать есть, обернулся и еще раз презрительно фыркнул — мол, съесть-то я, конечно, это съем, но не думай, что купил меня своим кормом…

— Видишь ли, Барби — начал Эдвард под аккомпанемент кошачьего чавканья. — Не могу пока сказать наверняка, но кажется, после этого ранения я приобрел способность переноситься во времени и пространстве. Во всяком случае, только что я был в Праге 15-го века.

Барбаросса неопределенно хмыкнул, не отрываясь от миски.

— Интересно — продолжал Чехович, рассуждая уже больше с самим собой. — Словно кто-то там — он показал глазами наверх — меня услышал. — Но теперь надо, конечно, пользоваться такой возможностью. Ты не против — он снова обратился к коту — если я буду иногда отлучаться на производственную практику? Разумеется, я буду тебя предупреждать.

Кот, оторвавшись наконец, от миски, подобрел, долго облизывался и его следующее «мяу» уже было похоже на добродушное бурчание.

— Ах, да — спохватился хозяин. — Прага — это такой большой город в центральной Европе, а пятнадцатый век — это примерно шестьсот лет назад, позднее средневековье.

Барбаросса опять огрызнулся — на этот раз недовольно и тревожно.

— Да, помню — сказал Чехович, — я рассказывал тебе, что в средние века людей сжигали на кострах. Бывало иногда. Средневековье, Барби — время очень интересное и творческое, но в любом времени есть и хорошее, и… недостатки. Сейчас мир стал, конечно, гуманнее и добрее, за ереси уже не сжигают на костре, но в тюрьму угодить тоже можно. Впрочем, не волнуйся — успокоил он кота, — я буду строго соблюдать технику безопасности.

Тот опять пробурчал что-то недовольно, но добродушно.

— Это правда — согласился Чехович, украдкой взглянув в зеркало. Если что, долго мучиться не буду, сгорю быстро.

Глава 2

— Книги страшнее, чем их авторы.

Магистр взял у монахини кодекс, несколько секунд подержал его, словно взвешивая, в руке и открыл на первой странице. Нахмурился, вытащил из-за пазухи очки, нацепил на нос. Медленно поднял глаза.

— Шифр?

— Она кивнула.

— Думаешь, если что, это поможет? — спросил он, и не дождавшись ответа, продолжал:

— Наоборот. То, чего они не понимают, вызывает у них еще большую злобу. А они не понимают… — Он замолчал, словно потеряв мысль и забыв, что хотел сказать. Но монахиня хорошо знала учителя, знала, что такие «сбои» в его речи вызваны тем, что мыслям его слишком тесно в голове, и часто они пытаются вырваться наружу одновременно.

— Кто — они?.. — По ее тону было ясно, что она и так знает ответ, но боится признаться в этом.

— Ты правильно поняла — подтвердил магистр.

— К сожалению, — продолжал он — на руководящие должности чаще всего пробиваются люди самые необразованные и самого низкого нрава, и именно они выносят приговор. Самые достойные думают о вечности. Худшие — о власти земной. Но, все-таки, книги для них страшнее авторов — повторил магистр. — Кардинал Куно Пренестский, председательствовавший на Суассонском соборе в 1121-м году, вынес приговор «Введению в богословие» Пьера Абеляра, заставив автора сжечь свое произведение. А его самого всего лишь — он сделал ударение на двух последних словах — заключили в монастырь. Они сжигали книги Евтихия Константинопольского, Росцелина, Арнольда Брешийского, Маймонида, Джона Уиклифа… Целая библиотека! Впрочем, и библиотеки они тоже сжигали… Но авторы всех этих книг, слава богу, умерли своей смертью.

Монахине стало страшно. Голос магистра, отражавшийся эхом от стен капеллы, двоящийся и гулкий, казался потусторонним — так, наверное, должен был звучать голос самого Создателя.

— Знаю — отозвалась она. — Так было и так будет впредь. Когда я смотрю вперед, я вижу одни пожары. И не только из книг.

— Он не случайно одарил тебя таким редким даром — помолчав, произнес магистр. — Я всегда знал, что Он предназначает тебя для какой-то большой цели. Вот! — он потряс кодекс в своей руке. — Вот оно, твое предназначение, теперь ты выполнила его.

Свет начал пробиваться из верхних окон капеллы, постепенно заполняя ее пространство.

Магистр потушил свечу.

— Светает… Скоро утреня, тебя не хватятся?

Монахиня улыбнулась:

— Вы же знаете, ко мне в монастыре отношение особое. Как и к вам в университете.

Они сидели на скамье в самом последнем ряду, рядом с входом в капеллу, под светлым взглядом Богоматери, смотревшей на них с большой иконы над алтарем.

— У Спасителя на иконах всегда грозный вид, а у девы Марии — ласковый, — сказал магистр.

— Мужское и женское начала…

— Конечно. Но не только…

Он снова осекся, следующая мысль обогнала предыдущую и не дала ей завершиться. Он встал и заходил взад—вперед по капелле, как делал всегда, когда сильно волновался, собираясь сказать что—то важное.

— А знаешь, я ведь в детстве в Него не верил! — заговорил он снова через несколько секунд уже совсем другим, как показалось монахине, — веселым голосом.

— Как? — растерялась она.

— Вот так. До одиннадцати лет. В церковь с родителями ходил, молиться — молился, потому что так надо… да и отец выдерет, если признаюсь. Но в душе не верил. Я любознательным был и упрямым, на слово учителям не верил, все любил сам проверять. А как проверишь, есть ли Он на самом деле? Мало ли, что говорят. Да и священники наши — сама знаешь… Скорее, могли отвратить от веры. Я в приходскую школу ходил, так мы и пресвитера нашего, и дьякона не раз пьяными видели…

— И что, проверили?

— Да. Он мне сам доказал… Вернее, Она — магистр кивнул в сторону иконы с Богоматерью. — Причем, дважды.

— Расскажите! — попросила монахиня, но магистр сам опередил ее просьбу.

— В первый раз это было, когда я на речке катался на коньках и провалился под лед. Март месяц, лед уже таять начал — он словно оправдывался. — Вокруг — ни одного человека. Я хватаюсь за края полыньи, пытаюсь выбраться, но как только начинаю вылезать, лед ломается подо мной. А сил все меньше, я уже пару раз хлебнул ледяной воды… И тогда я поднял голову к небу и мысленно произнес: «Матерь Божья, помоги»! После чего, был спасен местным хозяином бакалейной лавки. Как он там оказался? Откуда? Ведь за мгновение до этого берег был абсолютно пустым. Словно с неба спустился! И самое странное, что после этого я даже не заболел.

Магистр вдруг обнаружил, что так и ходит в очках с того момента, как взял посмотреть кодекс у ученицы. Он снял их, засунул обратно за борт жакета. И снова заходил, заложив руки за спину.

— Второй случай был в конце того же года, в церкви. Словно специально — добавил он, усмехнувшись. — В Рождественский сочельник. Мы с ребятами поднялись на колокольню, понаблюдать за звонарем. И в это время в самой церкви начался пожар. Мы услышали крики внизу, потом на колокольню начал подниматься дым. Нас четверо было, детей, мы побежали к лестнице, но ее уже даже не было видно из-за дыма и огня. Мы оказались отрезанными на этой колокольне — единственном месте в здании церкви, до которого огонь еще не добрался, но вот-вот должен был добраться. И тут я совершенно отчетливо, как будто это произнес кто-то, стоявший рядом со мной, услышал женский голос: «Прыгай вниз, и ничего не бойся»! Я зажмурился, перекрестился, перелез через перила — и прыгнул. И упал на толстый, плотный слой снега. Из четырех детей, находившихся на колокольне, спасся я один.

— Господь выводит заблудших на путь…

— Нет! — перебив ее, зло крикнул магистр. — Ни на какой истинный путь Он никого не выводит! Всего лишь спасает. Потому что истины Он сам не знает!

Монахиня в ужасе закрыла рот рукой, но он, не обращая внимания, продолжал, словно доказывая уже самому себе.

— Он не столь самонадеян, как его наместники здесь, которые сами и выносят приговор, и исполняют его. Он никого не судит, потому что знает, что высшая истина только одна, а правда у каждого — своя. И слово у каждого свое. И опровергнуть слово можно только словом же. А не огнем… Не костром.

— Но ведь Он создал церковь свою… — робко попыталась возразить она.

— Не для того, чтобы она «выводила на путь» через костры! «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему», сказано в Писании. Но потом, видно, передумал и сотворил только по образу. Подобия же предоставил нам добиваться самим…

— Я помню ваши лекции, магистр, — улыбнулась монахиня.

— Но это — нам! — не отреагировав на ее замечание, продолжал магистр. Святая церковь и ее служители тем и отличаются от нас, что уже имеют и образ, и подобие… Должны иметь, — поправился он. А Он никого не обрекал на костер, пусть даже в переносном смысле. Самых страшных грешников прощал и обращал. Словом обращал, словом! Вот в чем должно быть их подобие! Вот в чем смысл церкви! И вот в чем причина того, что сегодня она превратилась в то, во что превратилась!

— Ему легко было обращать, — попыталась возразить она. — Он был…

— Самозванцем! — ядовито перебил он. Обычным самозванцем. Никому не известным, пришедшим неизвестно откуда, с толпой бродяг. Назвал сам себя царем иудейским и стал читать проповеди — учить жить. Но ведь Ему поверили, за Ним пошли. Потому что умел убеждать!

Когда отгрохотало эхо его голоса, монахиня услышала, как об одно из окон капеллы бьется муха. После паузы магистр заговорил уже более спокойно.

— Задача церкви — спасать заблудших. Спасать, а не сжигать их самих и их творения. Выходит, они делают ровно противоположное…

Он замолчал, как будто припоминая что-то, и через секунду продолжил.

— Знаешь, в 1263 году, в Барселоне известный иудейский философ Нахманидес был вызван на диспут неким высокопоставленным церковным чиновником, который потребовал, чтобы Нахманидес ответил на обвинения против иудаизма. Против иудея был выставлен доминиканский монах Пабло Кристиани, сам бывший иудей, обратившийся в христианство. Судьей этого диспута решил стать сам король, Яков Арагонский. Спорили четыре дня, и в конце диспута король не только присудил победу Нахманидесу, но и выдал ему денежный приз, заявив, что никогда не видел, чтобы кто-то защищал явно неправое дело с таким искусством и благородством. Но главное — король перед началом диспута, понимая, что Нахманидес будет стеснен в приведении своих доказательств, предоставил ему полную свободу слова.

— Какой благородный король, — сказала монахиня с подчеркнутой иронией.

— Ну да — усмехнулся магистр. Но книги Нахманидеса он все-таки, приговорил к сожжению. Чтобы не злить церковь.

Оба замолчали. Эхо шагов учителя только подчеркивало стоящую в капелле тишину. Но через мгновение ее нарушил звук колокола, зовущий монахинь к утрене.

— Тайная вечеря перешла в тайную утреню — улыбнулся он. — Что ж, пора расходиться.

Подошел к оставленному на скамье кодексу, кивнув на него, спросил:

— Об этом кто—нибудь еще знает?

— Боюсь, что да — опустив глаза, ответила она.

Магистр вопросительно поднял брови.

— Когда я писала, то каждый раз, отлучаясь из своей комнаты, прятала пергамент в тайник, где его никто не мог бы найти, даже если бы искал. Но один раз по рассеянности я оставила его на столе. Когда вернулась, поняла, что кто-то заходил в комнату и видел рукопись, и даже листал ее. И кажется, даже рассказал о ней аббатисе.

— Почему ты так думаешь?

— Как—то странно она на меня смотрит после этого. Или, может, мне только так кажется…

— Плохо. А если прямо спросит, что скажешь?

— Скажу, что играла в слова, составляла головоломки. Грех невелик.

— Да, — подтвердил магистр, — гораздо меньше, чем ложь… Что ж, — добавил он, имея в виду уже явно кого—то другого, — сами виноваты… В любом случае, книги нет — и доказательств нет. А книги — он взял со скамьи кодекс и спрятал его под жакетом — действительно больше нет.

— Спасибо, учитель.

— Учитель у нас один — улыбнулся он. — А мы все — ученики. Прощай! — Повернулся и пошел к выходу.

— Еще одна просьба, магистр! — крикнула монахиня ему в спину. Он обернулся.

— Да?

— К вам скоро может прийти человек и спросить про книгу…

— Что за человек? Тот кто видел ее у тебя?

— Нет… Мужчина. Вы узнаете… Отличите его от других. Если он попросит отдать ему книгу — отдайте. Это добрый человек.

Он продолжал смотреть на нее, прищурившись, будто решая в уме какую—то сложную задачу. Потом, видимо, решив ее, коротко сказал:

— Хорошо!

И ушел.

Глава 3

Художниками становятся те, кто больше ни на что не годится!

Выслушав свой приговор, Клосс подумал о том, что большинство художников — и он сам в их числе — люди малообразованные, порой не имеющие понятия об элементарных вещах, о которых знает даже школьник. Знания им заменяет интуиция, с помощью которой они находят точные, логически завершенные образы. Примерно, как гениальный сыщик Шерлок Холмс, не знавший, что Земля круглая.

Судья Эртке, ведший уголовное дело Клосса по обвинению в оскорблении германской армии, судя по вопросам которые он задавал Клоссу и свидетелям, и выражению лица, с которым он слушал их ответы, образование получал тоже не в Гейдельбергском университете. Зато, финальная фраза вынесенного им приговора: «Передать издательские полномочия министру обороны Германии», свидетельствовала о замечательной интуиции, потому что была идеальным логическим завершением того, что происходило все последние годы за окнами этого здания. И 300 марок штрафа были, по мнению Клосса, вполне умеренной ценой за билет на спектакль в этом театре абсурда.

Дело было возбуждено по заявлению «возмущенного зрителя» — полковника Отто Майнкопфа, посетившего выставку рисунков и картин Герхарда Клосса под названием «Nobiscum Deus!», проходившую на набережной Лютцовуфер, 13 около месяца назад, в августе 1932-го года.

Полковника можно было понять — ему трудно было смотреть на изображения солдата в форме германской армии с головой свиньи, женщины без рук и ног, с железным крестом на заднице, распятого Христа в сапогах и противогазе и другие экспонаты в том же духе, как просто на художественные произведения. И уж совсем невыносимо — на того, кто имел свой взгляд на армию, противоположный его собственному.

Про себя Клосс искренне удивлялся, что ему платят деньги за его работы, ведь ему, собственно, ничего не надо было придумывать, художественные произведения создавала сама жизнь в Веймарской республике — только успевай переносить все это на бумагу. Вот и протокол судебного заседания, копию которого передал ему адвокат, тоже выглядел абсолютно совершенным художественным произведением.

Судья: Попрошу для начала обе стороны представиться. Истец?

Майнкопф: Отто фон Майнкопф, полковник Германской армии. Потомок Люксембургской императорской династии, Лимбургского дома…

Судья: Достаточно. Спасибо. Ответчик?

Клосс: Герхард Клосс. Художник.

Судья (к Клоссу): Я попросил бы вас рассказать нам, какими мыслями руководствовались вы, создавая и публикуя эти рисунки.

Клосс: Господин председатель, прошу не рассматривать это как неуважение к суду, но я не могу говорить об этих рисунках. Мой язык — язык художника, свои мысли я выражаю карандашом. Все свои мысли я исчерпывающе полно выразил в этих рисунках.

Судья (к Майнкопфу): Истец, изложите, пожалуйста, вашу позицию.

Майнкопф: Я считаю, что вся экспозиция выставки представляет собой гнусную травлю офицеров и рядового состава сухопутных войск. Почти каждый рисунок Герхарда Клосса содержит такую гнусную и отвратительную клевету, какой я в жизни своей не видывал.

— А почему по—латыни? — Воспользовавшись тем, что судья на время отстал от его подзащитного, шепотом спросил его адвокат, указывая на лежавшую перед ним афишу и имея в виду название выставки.

— «С нами Бог!» — девиз германской армии… — не понял Клосс.

— Да, но почему по—латыни?

— А—а… Чтобы было не так откровенно…

Судья: господин Клосс, вы согласны с обвинением?

Клосс: Какая глупость! Это просто…

Судья: Что глупость, господин Клосс — то, что сказал я или то, что сказал господин Майнкопф?

Клосс: Разумеется, то, что сказал господин Майнткоф. Это просто…

Судья: господин Клосс, прошу вас не оскорблять господина Майнкопфа. Правильно ли я вас понял, что с его обвинением вы не согласны?

Клосс: Совершенно правильно, господин судья.

Судья: Объясните нам, почему вы не согласны.

Клосс: Это просто рисунки. Это просто мои мысли о германской армии. Мысли не могут быть клеветой или травлей…

Майнкопф: Вы их опубликовали и выставили на выставке! Вы высказываете ваши мысли публично!

Клосс: Это не запрещено законом. Вот, господин судья вам подтвердит. Вы тоже можете выражать публично ваши мысли… (тихо, в сторону: если они у вас есть).

Майнкопф: Я протестую! Господин судья…

Судья: Господин Клосс, ведите себя прилично. Я делаю вам замечание.

Клосс: Слушаюсь, господин судья! Простите, погорячился. Больше не повторится.

Судья: Переходим к рассмотрению предмета обвинения… То есть, собственно рисунков. Господин Клосс, вам кто-либо заказывал эти произведения или вы делали их по собственному желанию?

Клосс: Часть из них была сделана по заказу, для спектакля «Швейк», остальные, как вы изволили выразиться, «по собственному желанию». Но и те, и другие я создавал, потому что чувствовал такую потребность.

Судья: Они были где-то опубликованы?

Клосс: Иллюстрации к «Швейку» были изданы отдельным альбомом.

Судья: На рисунке номер 3 изображена группа людей, слушающих проповедника. Изо рта которого вылетают гранаты, пули, винтовка, бомба и целая пушка. Кто эти люди, которым он проповедует?

Клосс: Заключенные.

Судья: Гражданские заключенные или военнопленные?

Клосс: В данном случае, это не имеет значения, как и вероисповедание священника.

Судья: Вероятно, вы имели в виду проповедника, проповедывающего войну. Это так?

Клосс: Да.

Судья: Вы не думали о том, что изображая священника таким образом, оскорбляете не только религиозные чувства верующих, но и военных? А если говорить в более широком плане, то и всего немецкого народа?

Клосс: Нет. Я, между прочим, тоже принадлежу к немецкому народу, и было бы странно, если бы я оскорблял самого себя. Когда я создаю свои работы, я не думаю о законах, а повинуюсь своему восприятию, которое у меня, может быть, острее, чем y других. Я воспринимаю свою работу, как свою миссию.

Судья: Господин Майнкопф, в своем иске вы написали, что работы, представленные на выставке, глубоко оскорбили вас — и как офицера, и как немца. Относилось ли это и к данному рисунку?

Майнкопф: Да, господин судья. Я офицер немецкой армии, я верующий человек и представитель древней германской династии Люксембургов — династии императоров и королей…

Адвокат Клосса: Я протестую! Господин судья, происхождение истца, даже если бы оно было действительно таким, не имеет никакого значения. Но я думаю, что господин Майнкопф… немного преувеличивает. Людям аристократического происхождения нет необходимости напоминать о нем постоянно и так назойливо…

Майнкопф: Господин судья! Это… Это неслыханно! Я могу предъявить доказательства… Они все поливают грязью… Мои предки создали великую империю, они… Они заложили основы великой Германии… великого будущего… Клосс… Ответчик… Сторона ответчиков разрушает это будущее!

Судья: Господин Майнкопф, успокойтесь.

Адвокат Клосса: Господин судья! Позвольте заметить, что господин Майнкопф только что уже предъявил нам свои доказательства…

Герхард усмехнулся и отложил протокол заседания. На этом месте оно прервалось, потому что Отто фон Майнкопф, в котором, видимо, взыграла кровь предков — императоров и полководцев — вскочил со своего места и с криком «я тебе сейчас покажу доказательства!», натурально бросился с кулаками на адвоката Клосса. Так что, уже подзащитному пришлось защищать своего адвоката, пока не подоспели охранники, полицейские — ну, или как там они называются в суде — и не оттащили члена дома Лимбургов.

После того, как его напоили водой и его голубая кровь немного остыла, заседание возобновилось, судья перешел к другим работам и продолжил пытать Клосса вопросами, вроде: «О чем вы думали» и «что вы хотели сказать этим рисунком». И каждый раз интересовался, не думал ли «господин Клосс», когда создавал этот рисунок, что он может кого-то обидеть? И каждый раз Клосс отвечал, что когда он создает свои работы, ему есть о чем думать, кроме того, что кто-то на него может обидеться.

Эти вопросы повторялись четыре раза подряд — по количеству «обвиняемых» рисунков. При разборе последнего он посмотрел на Герхарда не то с жалостью, не то с брезгливостью и спросил:

— Скажите, вам действительно безразлично то, что вы оскорбляете чужие чувства?

— Да — чистосердечно признался Клосс. — Иначе, я должен был бы действовать согласно этим чужим чувствам, а не в соответствии со своими собственными чувствами и убеждениями. Разумеется, таким образом я оскорбляю большинство, что и доказывает настоящий процесс. Но как художник, я не имею права считаться с этим. Я могу лишь повторить, что несу ответственность за мою работу, и я, как художник, разумеется, нахожусь в меньшинстве. На вашей стороне власть и большинство…

Чтение этого документа доставляло истинное наслаждение и по своему художественному воздействию он не уступал лучшим произведениям немецкой классической литературы. Но настоящей его жемчужиной, «вишенкой на торте», поднимавшей его до уровня подлинного шедевра, был приговор:

Суд присяжных Шарлоттенбурга, округа Шарлоттенбург-Вильмерсдорф… постановил:

1. Изъять из альбома листы 3, 8, 9 и 10

2. Эти работы, а также клише и пластины, с которых они печатались, уничтожить

3. Оштрафовать Герхарда Клосса, как художника, сбившегося с правильного пути, на 300 марок

В качестве дополнительной меры наказания — передать издательские полномочия на все работы Герхарда Клосса министру обороны Германии.

Вот кто теперь будет «наставлять меня на путь истинный»! — обрадовался Клосс. Впрочем, веселье было недолгим. «Шуточки все, шуточки — подумал он тут же. — А если молодчики, вроде Майнкопфа действительно придут к власти, мне станет уже не до рисунков и не до выставок. А ведь они уже и так при власти, в Рейхстаге»…

Он вспомнил, как обрадовалась жена два месяца назад, когда он неожиданно получил приглашение из Америки преподавать в Ассоциации молодых художников Нью—Йорка. И как поникла, когда он не ответил на него. Словно затаилась в ожидании самого худшего. Не решается спросить прямо, но в ее взгляде до сих пор — немой вопрос. Но тогда ситуация еще не казалась такой драматической… А сейчас — пожалуй, пора. Этот суд и этот приговор, кажется, недвусмысленный «знак свыше». Что ж, надо ее успокоить и обрадовать.

Войдя в комнату жены, он торжественно произнес:

— Эва, мы уезжаем в Штаты!

Глава 4

Незнакомые номера на телефоне — к неприятностям.

Этому Чеховича научил жизненный опыт. Он почти никогда не отвечал на них. Почему он сделал исключение на этот раз? Может, интуиция подсказала, а может, это тоже было последствием дырки в голове.

— Слушаю!

— Эдвард Брониславович?..

Таким голосом обычно разговаривают экскурсоводы и референты больших начальников. Вернее, референтки. Подтверждения своего предположения они никогда не ждут, потому что никогда не ошибаются.

— Вас беспокоят из фонда «Духовные скрепы»…

— Ого! — Чехович мысленно присвистнул. Реклама этого фонда назойливо вылезала уже несколько лет изо всех гаджетов — разве что не из стиральной машины. Занимался он поиском по всему миру и покупкой культурных ценностей и произведений искусства — «для приумножения славы России», если верить той же рекламе. Учредителем и председателем его был известный олигарх Элдор Асланов, которому народная молва дала нежную кличку «Чикаго».

— Меня зовут Светлана Игоревна, я референт учредителя нашего фонда, Элдора Усмановича Асланова («Йес!» — мысленно произнес Чехович) и звоню вам по его поручению.

Она говорила без единой паузы и так быстро, что Эдварду даже некуда было вставить дежурное «здравствуйте». Впрочем, такие сантименты, видимо и не предполагались, возражения — тем более.

— Эдвард Брониславович — официальная часть, видимо, закончилась, референтша заговорила медленнее и голос ее стал более проникновенным и «личным» — нам рекомендовали вас в администрации Санкт-Петербурга, как одного из лучших специалистов по средневековым рукописям. И Элдор Усманович хотел бы обратиться к вам… — она на секунду замялась — ну, скажем так, ему нужна ваша консультация и он бы хотел для этого встретиться с вами лично…

Даже когда Чехович работал в Администрации города, ему, мягко говоря, не часто приходилось иметь дело с олигархами. Тем более — из «первого ряда». Если же быть совсем откровенным, он вообще никогда не соприкасался ни с ними, ни с чиновниками уровня выше, чем начальники отделов культуры и внешних связей — тех, в которых служил. Но уже пятнадцать лет, как он ушел с госслужбы и был «медиевистом — фрилансером», как сам себя называл — писал книжки, статьи в научных журналах, консультировал киношников — и за это время забыл даже как выглядят люди подобного уровня. В общем, жизненный опыт, научивший его не доверять незнакомым номерам телефонов, не подвел и на этот раз — напрасно, ох, напрасно, ответил он на звонок!..

Трубка неожиданно замолчала, и Чехович не сразу сообразил, что теперь его очередь говорить.

— Э-э… Я должен прилететь в Москву? — неуклюже сказал он в растерянности.

— Да ну, бог с вами! — «возмутилась» референтша. Он готов приехать в Петербург, когда вам будет удобно.

В ближайшие дни я не слищком занят…

— Замечательно! Завтра сможете?

— Давайте завтра.

— Тогда записывайте адрес: Большой проспект, дом 42, на Петроградской.

— Там ваш офис? — спросил Чехович.

— Ну, в общем — да… Давайте, я объясню вам, где это. Угол Большого проспекта и Стрельнинской улицы. В этом доме находится детская школа искусств. Поворачиваете на Стрельнинскую, проходите буквально пятьдесят метров — и увидите зеленый скверик за домом. Входите в калитку, поворачиваете налево, во дворе дома увидите дверь — она там одна. Заходите, поднимаетесь на второй этаж — ну, и там уже увидите нашу вывеску. В какое время вам будет удобно?

— В любое.

— В тринадцать часов устроит?

— Вполне.

— Отлично, я ему передам, он будет вас ждать в 13 часов на Большом, 42. Всего доброго!

Телефон булькнул и замолчал. Кот, все время разговора стоявший на столе, с любопытством заглядывал в глаза хозяину. Но даже после долгой паузы, потребовавшейся Чеховичу, чтобы прийти в себя, комментарий его на этот раз был лаконично—неопределенным:

— Вот черт!.. — сказал он, кивнув на смартфон.

***

Дом оказался симпатичным, приземистым двухэтажным особняком желто-коричневого цвета. Судя по его эклектичному стилю, в котором намешаны были и классицизм, и «византия», и кажется, даже барокко, построен он был в конце XIX века. Вдоль всего фасада и по Большому проспекту, и по Стрельнинской в окнах — белые занавески-маркизы. Скромная небольшая вывеска на главном фасаде: «Санкт-Петербургская детская школа искусств на Петроградской».

Чехович свернул на Стрельнинскую, прошел, как было сказано, через калитку в стальной ограде — в зеленый дворик, и мимоходом отдал дань хорошему вкусу олигарха: место было выбрано очень удачно — с одной стороны, его можно было считать одним из самых «козырных» в городе, с другой — уютно скрыто от любопытных глаз.

Он поднялся на второй этаж и на маленькой площадке-пятачке увидел скромную дверь с вывеской «Фонд «Духовные скрепы» — даже без «российский». Хозяин явно хотел произвести благоприятное впечатление на приглашенных еще до встречи с ним.

— Входите, входите! — раздалось из-за двери в ответ на робкий стук Чеховича. Эдвард открыл дверь и шагнул в комнату. Поразительно — она словно продолжала создание образа, который должен был ассоциироваться со скромностью и вкусом. Очень маленькая — метров 15, с минимумом мебели, из которой сразу бросался в глаза большой старинный письменный стол, почти во всю ширину стены перед окном. Хозяин, вставший из-за стола и с радушной улыбкой шагнувший навстречу гостю с заранее протянутой рукой, завершал создание собственного образа.

Элдор Асланов не был «медийным» олигархом. Он всегда старался держаться в тени, не лезть в политику, никогда не давал интервью. Известно про него было не много, а Чеховичу, сосредоточенному на своих научных интересах и очень далекому от «мирских» дел, еще меньше. Кажется, постоянно он жил в Лондоне, появляясь в Москве только по случаю передачи в один из наших музеев очередной приобретенной им реликвии.

Очень недолго его имя было на слуху в середине 90-х — «желтая пресса» писала тогда о конфликтах, возникавших у Асланова с бизнесменами — с кем-то он судился, с кем-то даже подрался… Затем, эти бизнесмены один за другим стали таинственным образом исчезать… Именно тогда и появилась в народе кличка «Чикаго». Но в это время Чехович как раз готовил документы для поступления в Гарвард, и все эти истории прошли для него лишь фоном.

После разговора с «референтшей», Чехович попытался вспомнить, как выглядит ее шеф, но словосочетание «Элдор Асланов» не вызывало в памяти никаких ассоциаций, кроме карикатур на «буржуев» в советских газетах — пузатых и носатых персонажей во фраках и цилиндрах. Поэтому прежде чем отправиться на встречу, он заглянул в Википедию, чтобы хотя бы взглянуть на фотографию Асланова, но и там его ждало разочарование — «фотка» была совершенно невнятная, миллиардер был снят в момент, когда направлялся к вертолету, сзади, так, что видна была только одна четверть лица.

Реальность его удивила. Навстречу шел человек лет пятидесяти, среднего роста, с фигурой штангиста легкой весовой категории, одетый в синие джинсы и футболку салатного цвета. Вытянутое, правильной формы лицо, в котором, несмотря на имя и фамилию, не было ничего восточного, вызвало у Чеховича ассоциацию с каким-то популярным артистом, но с каким именно — он не мог вспомнить. Такой же артистической была и его улыбка — чуть «скошенная» в правую сторону, что придавало ей еще большее обаяние.

Чехович всегда стеснялся своей внешности и поэтому немного завидовал людям, которые выглядели — с его точки зрения — более презентабельно. Пожимая протянутую руку миллиардера, он вдруг представил, что подумал Асланов, впервые увидев «этого знаменитого ученого, специалиста по средневековым рукописям». Это должно было выглядеть примерно так:

Невысокого роста и очень худой человек, лет сорока пяти, с темными, короткими волосами, вытянутым лицом, впалыми щеками, носом—клювом и большим ртом, который в улыбке растягивался до совершенно уже неприличных размеров. Глубоко посаженные глаза смотрят внимательно и настороженно, словно в бинокль из укрытия. Немного сутулится при ходьбе, отчего руки кажутся непропорционально длинными. Похож на героя Чарли Чаплина, только прилично одетого.

— Много слышал о вас, как о замечательном специалисте — сказал Асланов, — поэтому очень приятно познакомиться лично. Кофе, чай?

— Нет, спасибо, — очень жарко, — сказал Чехович.

— Да, вы правы, — согласился Асланов, взял со стола золотистого цвета колокольчик, который Эдвард сразу не заметил, и потряс им над головой. В следующий момент в углу комнаты, рядом с окном, открылась дверца, которая тоже осталась незамеченной Чеховичем — и не мудрено, она почти не выделялась на фоне стены — и в комнату вошла средних лет женщина в очках, в строгом костюме: «блузка, жилет, юбка».

— Анна Львовна, — обратился к ней Асланов, — приготовьте нам что-нибудь прохладительное, пожалуйста. Женщина кивнула и скрылась за дверью.

Хозяин кабинета вытащил из-за стола свое кресло, на котором сидел перед приходом Чеховича, поставил его с другой стороны стола — там, где положено было сидеть посетителям, и напротив него поставил другое кресло, до того скромно стоявшее в углу комнаты.

— Прошу — указал он на второе кресло, а сам сел в свое, забросив ногу на ногу.

— Давайте сразу к делу — сказал Асланов уже другим, деловым тоном, в котором слышались даже жесткие нотки. — Мне нужен специалист по средневековым рукописям и сведущие люди посоветовали обратиться к вам. Ваша биография действительно «внушает» — истфак ЛГУ, Гарвард, солидный список работ в очень авторитетных научных изданиях… А когда я обратился в администрацию города, где вы работали после возвращения в Россию, мне сразу же назвали ваше имя — и больше никакого. Это… — он сделал паузу и снова улыбнулся своей «скошенной» улыбкой — о чем-то говорит, правда? Чехович пожал плечами — да мол, наверное говорит, но я не виноват.

— Ой, спасибо, спасительница вы наша! — вдруг сказал миллиардер — и в этот же момент Анна Львовна, неслышно вошедшая в комнату за спиной Чеховича, возникла перед ним и поставила на стол поднос с двумя высокими стаканами, в которых было что-то прозрачное с кубиками льда и соломинками. Если бы он не проводил ее взглядом, то не заметил бы, и как она вышла — ходила секретарша совершенно бесшумно. «Как Христос по воде» — подумал он. Также бесшумно открылась и закрылась за ней незаметная дверь в углу комнаты.

— Признаюсь, я довольно подробно изучил вашу биографию и обнаружил интересный факт — продолжил хозяин. Вы ведь потомок известного польского поэта, Юзефа Чеховича?

— Да, это правда — сказал удивленный Эдвард. — Это мой дед. Но я его не знал — он погиб задолго до моего рождения, в самом начале Второй мировой войны…

— В Люблине? — спросил Асланов.

— Да… — Осведомленность «Чикаго» о биографии собеседника несколько пугала.

— Не удивляйтесь, это просто совпадение — сказал хозяин кабинета. — Я бывал в Люблине и обратил внимание на памятник поэту Чеховичу. Там ведь и площадь названа его именем. А когда узнал вашу фамилию, подумал, что где-то уже ее слышал. Вспомнил, уточнил — ну, и вот… — Ладно, это так, кстати пришлось. Речь пойдет о манускрипте Камиллы Анежской, — продолжил Асланов, взяв свой стакан и приложившись к соломинке. Вы, конечно, знаете о таком?

— Чуть-чуть — улыбнулся Чехович.

Миллиардер сделал вид, что не заметил иронию в его тоне. — Как вы думаете, он в принципе поддается расшифровке?

Чехович поскучнел. Ему совсем не хотелось проводить ликбез на тему нерасшифрованных манускриптов, пусть даже с таким статусным слушателем. Рукопись, о которой спросил Асланов, была названа по имени ее автора, монахини Анежского монастыря в Праге, Камиллы, написавшей ее, как было установлено с помощью радиоуглеродного анализа, в конце 14-го или начале 15-го века. Про нее ходили слухи, дошедшие и до наших дней, что она обладала даром ясновидения. Скорее всего, ею же манускрипт был зашифрован. Хранится он в библиотеке Стэнфордского университета, на сайте которого в высоком разрешении выложены сканы всех страниц кодекса, так что любой желающий может попробовать расшифровать его.

Однако, до сих пор сделать это не удалось не только «всем желающим», но и ученым с мировыми именами, в том числе, тем, кто взламывал немецкие шифры в обеих мировых войнах. Именно поэтому Чехович считал, что либо ее шифр относится к таким, которые в принципе не поддаются расшифровке, либо рукопись является одной из исторических мистификаций и ее текст представляет собой просто бессмысленный набор символов. Но сначала хотелось бы понять, что конкретно имеет в виду собеседник.

— Трудно сказать, я не изучал подробно этот манускрипт, — ответил Эдвард. — А можно поинтересоваться, почему вас интересует именно он? Ведь это не единственная нерасшифрованная рукопись, известная сегодня.

— Потому что есть возможность его купить, — очень быстро ответил олигарх. — Я договорился со Стэнфордом, они в принципе согласны его продать. Но для меня… для нашей страны — поправился он, — это будет иметь смысл только в том случае, если манускрипт удастся расшифровать. Но вы меня заинтриговали — какие же еще нерасшифрованные рукописи существуют?

— Самая известная — рукопись Войнича, — сказал Чехович. — Она хранится в Йеле и тоже выставлена на сайте их библиотеки. Еще — так называемый «манускрипт Рохонци», он находится в Гамбурге. Но несколько лет назад в одном из журналов появилась статья, авторы которой предложили вариант его расшифровки. Я с ней знаком. Выглядит довольно убедительно, хотя, выводы делать рано. Но, опять-таки, плотно этим не занимался.

— Очень интересно, особенно, про Войнича — улыбнулся Асланов. — Фамилия, кстати, знакомая…

— Вы правы — сказал Чехович. — Вильфред Войнич — человек, нашедший рукопись и купивший ее у римского общества иезуитов, был мужем писательницы Этель Войнич, автора «Овода».

— Ах, вот оно что!.. Ну, да ладно, оставим этот документ на будущее, а пока вернемся к Камилле Анежской. Что еще известно о ней и об этой рукописи?

— Не много, как и о большинстве средневековых документов. — Чехович пересказал Асланову все, что тот и так мог прочитать в Википедии, кроме версии о ясновидении Камиллы.

— А вот, еще говорят, что этот манускрипт предсказывает будущее? — спросил олигарх, как только он закончил. Эдвард понял, что именно это «говорят» и вызывает такой интерес собеседника к документу. И подумал, что наивно было предполагать, что миллиардеры не читают Википедию перед тем, как проконсультироваться со специалистами.

— Да, есть такая версия.

— Откуда она взялась, не знаете?

— Не знаю, и никто не знает — сказал Чехович, заметив, как поползли вверх брови собеседника. — Мы только что говорили с вами про рукопись Войнича — продолжил он. — Вот про нее точно известно, что ничего не известно — ни кто автор, ни о чем он. И не будет извесно, во всяком случае, до тех пор, пока его не расшифруют. С манускриптом Камиллы Анежской все ровно наоборот. Вроде бы, известны и автор, и содержание, но никаких документов, подтверждающих это, нет. Но в то же время, нет и никаких разногласий между историками—медиевистами по этому поводу. То есть, можно сказать, что это известно по умолчанию…

— Значит, может оказаться, что это не так? — вклинился миллиардер в монолог ученого, и в голосе его слышалось явное беспокойство.

— Да, — кивнул Чехович, — хотя, я считаю, что вероятность этого невелика. Потому что есть, по крайней мере, два доказательства…

— Вы же сказали, что доказательств нет? — недоумение Асланова, кажется, готово было перейти в панику.

— Я сказал, что нет документов. Но есть два косвенных доказательства. Во-первых, известно, что Камилла обладала даром ясновидения. Да, конечно, — опередил он новый вопрос собеседника, — в 21-м веке это выглядит не слишком убедительно (хм, а как выглядели бы мои путеществия во времени и пространстве, приведи я их сейчас в качестве доказательства?..), но в то время, как вы знаете, это считалось ведьмовством, и за это могли сжечь на костре, а значит, относились к таким вещам очень серьезно.

— А какое второе доказательство? — спросил начавший успокаиваться олигарх.

— Произведение… хм… ну, в общем, документ, о котором у нас идет речь, — не первый, написанный Камиллой. Первым был трактат «О будущем», написанный за несколько лет до этого. Он не сохранился, но сохранились протоколы допросов Камиллы инквизиционным судом, в которых прямо говорится о нем. Дело вполне могло закончиться костром, но закончилось только сожжением самого трактата — в пользу Камиллы выступили два свидетеля, приглашенные судом. После этого ей и пришлось «спрятаться» в монастыре.

— Где она написала новый трактат, — Асланов улыбнулся. — Взялась за старое? Вот неуемная баба, чего на рожон-то лезть было, сидела бы уже тихо…

Эдвард промолчал.

— Но это ведь не доказывает ее авторства той рукописи, о которой мы говорим, и ее содержания? — в голосе миллиардера снова послышалась тревожная интонация.

— Я и сказал, что доказательства косвенные, — сухо ответил Чехович. — Но именно благодаря им, так считалось — и тогда, и теперь.

Асланов сидел, слегка нахмурившись и, похоже, что-то считал в уме или обдумывал какую-то идею. Чехович даже не был уверен, что олигарх слышал, что он только что ему говорил. Затем, словно закончив свои вычисления и приняв решение, он спросил:

— А вы не знаете, как эта рукопись оказалась в Стэнфорде?

— Почему же не знаю… — Чехович даже растерялся. — Знаю, конечно. Ее подарил университету немецкий художник Герхард Клосс.

— Не слышал про такого… А у него она как оказалась?

— Вы не поверите — опять попытался сыронизировать Эдвард, — он нашел ее в тайнике дома, который незадолго до этого купил.

Асланов, кажется, и вправду не поверил. Помолчав несколько секунд, он пробормотал:

— Хм… Дом купил, рукопись подарил… Затем, видимо, все-таки одолев эту трудную для его понимания «двухходовку», спросил:

— Он что, действительно был известный художник?

— Да, очень известный, и не только в Германии — подтвердил Чехович. Он эмигрировал в Штаты перед самым приходом Гитлера к власти, был избран членом Американской академии искусств и литературы, преподавал, много выставлялся…

— Ну что ж, тем лучше — сказал Асланов, подумав вероятно о чем-то своем. — Скажите, вы ведь наверняка знаете тех специалистов, которые уже пытались расшифровать этот документ — как вы можете их оценить? Они действительно лучшие?

Разговор становился интересным. Чехович начал догадываться, к чему клонит собеседник.

— По крайней мере, два из них были в числе самых авторитетных криптологов своего времени — сказал он. Уильям Фридмен, руководивший во время 2-й мировой войны американским проектом «Magic» по расшифровке кода японской шифровальной машины. И англичанин Джон Тилтмен, группа которого взломала код немецкой шифровальной машины «Lorenz». Англичане до сих пор считают его лучшим криптологом всех времен.

— А из современных ученых? — спросил Асланов.

— Было несколько попыток, последняя, насколько мне известно, — в 2004-м году. Но ее автор во-первых, не предложил никакого варианта расшифровки, а только выдвинул гипотезу относительно языка рукописи и способа, с помощью которого она была зашифрована, а во-вторых, и эти его гипотезы были очень слабо аргументированы.

— Ясно, — снова сказал Асланов. Значит, последние серьезные попытки были… Сколько? Лет пятьдесят назад?

— Да, в семидесятых годах прошлого века.

— С тех пор наука наверняка ушла далеко вперед… — Хранитель «духовных скреп» словно забыл о Чеховиче и рассуждал с самим собой. — Пожалуй, стоит попробовать еще раз, а? Как вы считаете?

— Что вы имеете в виду? — Эдвард притворился непонятливым.

— Я имею в виду вас — сказал Асланов. — Наш фонд предлагает вам попытаться расшифровать рукопись Камиллы Анежской и готов обеспечить очень достойные условия. Возьметесь?

«Ну что ж, подумал Чехович. На очень достойных условиях и с учетом «вновь открывшихся обстоятельств» и возможностей…

— Хорошо, — сказал он, — давайте попробуем.

— Вот и отлично! — оживился миллиардер. — И в случае успеха, знаменитая древняя рукопись, расшифрованная российским ученым, будет храниться в России.

«Репетирует свою торжественную речь при вручении рукописи Эрмитажу» — подумал Чехович.

Асланов тем временем обошел стол, вынул из его ящика какие-то бумаги и положил их перед своим новым сотрудником.

— Это — проект договора, — сказал он. Можете взять его с собой, внимательно изучите, если что, внесите свои пожелания и замечания и передайте Анне Львовне. Связь со мной будете держать через нее. Он снова потряс колокольчиком, и обращаясь к вошедшей секретарше, сказал:

— Анна Львовна, Эдвард Брониславович через пару дней вам позвонит и принесет свои замечания. Я вас попрошу переслать их мне, и после согласования оформить уже окончательный вариант договора.

— Хорошо, — сказала она, едва улыбнувшись — и снова скрылась за своей дверцей. «Просто ниндзя какая-то» — подумал Эдвард.

— Запишите телефон, — сказал Асланов, и продиктовал городской номер. Чехович достал смартфон и записал.

Да, и еще одно, — сказал хозяин офиса, когда гость уже открывал дверь. — Эдвард Брониславович, мне придется объявить конкурс на расшифровку рукописи — ну, вы же знаете, у нас все принято делать через тендеры. Так что, официально вы будете работать, как участник конкурса, не удивляйтесь. Но фактически единственный документ, который имеет значение для нас с вами — это договор.

Чехович пожал плечами:

— Ради бога.

— Ну, и последнее. Я надеюсь, что этот наш разговор останется между нами.

— Я тоже — улыбнулся Эдвард.

Вся эта история была бы совершенно очевидной мистификацией, если бы не одно «но» — думал он по дороге домой. В отличие от рукописи Войнича, автор этого манускрипта был хорошо известен. Камилла была ученицей немецкого теолога Иоганна Киршнера и в 1389-м году написала трактат «О будущем», который вызвал большое недовольство католической церкви, но сделал ее известной. Видимо, испугавшись последствий, она и решила «спрятаться» в монастыре, рассматривая его исключительно как «крышу», убежище, место где удобно скрыться, чтобы не привлекать к себе внимания. Представить такого человека автором исторического розыгрыша, мистификации было очень трудно.

Оставался еще один «глухой» вариант, а именно — что рукопись зашифрована таким шифром, который не поддается расшифровке. Например, с помощью книги, которая известна только отправителю и получателю послания.

Подумав, Чехович исключил и его — и тоже из-за личности автора. Совершенно очевидно, что манускрипт был адресован не одному человеку, и даже не «группе лиц» — монахиня явно хотела сообщить что-то «городу и миру», а значит, документ расшифровывается, просто должен существовать ключик к шифру. Почему никому из уважаемых людей не удалось его найти — это уже другой вопрос.

«Что ж, мне предстоит действительно интересная практика — подумал Эдвард, — а Барбароссе теперь придется подружиться с Надеждой Александровной». Он не стал вносить в договор никаких замечаний. Сумма стояла такая, что грешно спорить, кроме нее предусматривалась постоянная зарплата в течение полугода, в случае необходимости — возможность продления. Что не было предусмотрено, так это текущие расходы, — а они предстояли не маленькие. Но мелочиться Эдвард не стал.

***

Отправляться в средневековье — хуже, чем в тыл врага.

Потому что провал в тылу не означает неминуемой смерти, а вот если тебя «расшифруют» в средневековой Праге, смерть предстоит не только неминуемая, но и жуткая.

Поэтому первым делом следовало позаботиться о своем внешнем виде. Эдвард собственноручно набросал эскизы одежды и обуви, даже про нижнее белье подумал — на всякий случай. Найти театральную мастерскую, где взялись пошить одежду, оказалось не так трудно, а вот пулены — башмаки, в которых тогда щеголяли горожане, в конце-концов, пришлось заказывать индивидуально, заплатить за них, как за самолет, да еще уговаривать мастера сделать хотя бы за месяц, вместо назначенных трех.

Во время «вынужденного простоя» — пока ждал пулены, он решил ознакомиться с работами коллег, занимавшимися манускриптом Камиллы Анежской, и эти работы окончательно убедили его в том, что расшифровывать тут нечего.

Глава 5

Одно дело — изучать средневековье, другое — жить в нем.

Чехович оказался на том же самом месте, между недостроенным Тыном и зданием ратуши, на Староместском рынке. Теперь следовало двигаться в сторону Анежского монастыря, но осторожно — как по минному полю. Сколько времени предстояло прожить здесь, Эдвард не знал. Если повезет, можно управиться за день, если нет — придется искать постоялый двор…

Была еще одна шальная мыслишка, притаившаяся в самом дальнем уголке головы. Даже две мыслишки. Первая — погулять. Просто туристом пройтись по Праге первых лет 15-го века, раз уж получил такую возможность.

Вторая относилась к той самой «технике безопасности», соблюдать которую он обещал Барбароссе. Каждый неверный шаг, и каждое невпопад сказанное слово могли привести на костер. Но Чехович втайне надеялся, что даже в самой критической ситуации он успеет оказаться дома прежде, чем эти дикари чиркнут спичкой. Уже имеющийся опыт показывал, что скорость его перемещения во времени и пространстве почти не уступала скорости мысли.

Час был еще слишком ранний, и прежде чем отправиться к монастырю, он мог осуществить свое желание погулять по средневековой Праге. Чехович много раз был в Праге, хорошо знал город и сейчас с азартом игрока смотрел на знакомые места шестисотлетней давности, отмечая отличия. Многие улицы, и даже целые кварталы он не узнавал и пытался мысленно представить карту современного города, чтобы понять, как они выглядят сейчас.

Но все это была просто игра, забава. Главное заключалось в другом. Камни! Вот что было самым интересным для него в средневековье, что составляло его суть.

«Подлинники средневековья» — камни, книги, любые предметы, сохранившиеся с тех времен, вызывали у Чеховича такое же чувство, какое у религиозного фанатика вызывал вид мощей святых.

Камни были «каналом связи», по которому он общался с Карлом Великим, Яном Гусом, Фридрихом Барбароссой, Лоренцо Медичи… И с простыми горожанами, жившими сотни лет назад. Тому, кто умеет и хочет слушать, камни могли рассказать о многом, что видели.

Для кого-то слово «средневековье» является синонимом варварства и дикости. Для Чеховича это было время, в котором сформировались основные понятия современной европейской цивилизации — «город», «право», «нация», «деньги», «университет»…

Еще в старших классах школы он изучал средневековые города по книгам, картам, фотографиям и фильмам. Когда стал доступен интернет и сервис «стрит вьюз», «путешествовать» стало еще интереснее. Так он «побывал» в Эдинбурге, Праге, Брюгге, Генте, Ротенбурге, Сиене, Таллине… Потом погулял в некоторых из них туристом, а когда учился в Гарварде — посещал их уже как ученый. Но теперь у него появлялась фантастическая возможность побывать в этих же городах эпохи средневековья.

Как хорошо, что Прага не пострадала во 2-й мировой войне, как Ковентри или Дрезден, думал Чехович, бродя по безлюдным улочкам еврейского квартала. А то, сейчас пришлось бы ходить мимо тех же соборов и знать, что всем им суждено быть разрушенными, а затем, после восстановления, эти камни превратятся в обычные кирпичи.

Дрезденский Фрауэнкирхе, который союзники в 1945-м превратили в пепелище, восстанавливался только через 50 лет, с помощью тех же англичан. И хотя, при его реконструкции использовались «родные» камни разрушенного собора — те, которые сохранились и оказались пригодными — это все-таки, новодел, который на 90% состоит из «кирпичей».

Нюрнберг, Кельн, Варшава, Будапешт и многие другие чудесные средневековые города, разрушенные и восстановленные, теперь состояли из «кирпичей» и больше не существовали для Чеховича как средневековые. Другим, в том числе, Праге, в этом отношении повезло больше.

***

Часы на здании Ратуши не работали («скоро их заменят на новые, те, которые сейчас знает весь мир», — подумал Эдвард) — впрочем, понятие «время» в эти неторопливые годы сильно отличалось от того, к которому все привыкли сегодня. На поюзанном, местами тронутом ржавчиной, циферблате скорбно склонялась к земле одинокая часовая стрелка — как культя у одноногого инвалида.

Но по тому, как начало припекать солнце, было ясно, что то, что современники Камиллы называли «утро», уже заканчивалось. Пора было начинать поиски ее самой.

Калитка в небольших, арочной формы, воротах была открыта, через нее Чехович вошел в монастырский двор. С деревянной скамьи у стены навстречу ему поднялся привратник — старец с длинной бородой—«мочалкой», лет девяноста. «Как усовершенствовалась с тех пор служба секьюрити» — подумал Эдвард и заговорил первым:

— Здравствуйте, отец, могу я увидеть сестру Камиллу?

Старец несколько секунд продолжал смотреть на него подозрительно («изучает» — подумал Чехович), затем спросил:

— А зачем она тебе?

Ученый—медиевист был готов к такому вопросу и «легенду» заготовил заранее.

— Писание она нам с братом объяснала, еще когда в миру жила. Теперь вот, еще непонятные места нашел, хочу снова к ней обратиться, пусть разъяснит.

— Писание могу и я разъяснить, она при деле сейчас, работает, незачем отвлекать. Говори, что тебе непонятно.

— Нет, отец, я к ней хотел — она нас грамоте учила, и по-латыни тоже… Ну, если нельзя — так нельзя, простите…

— Ладно, к девятому часу приходи, я передам ей. Захочет — выйдет, — нехотя сказал привратник, возвращаясь на свою лавочку.

Провокация сработала. «В девятом часу, то есть, в четырнадцать по астрономическому времени, у них служба» — решилл Чехович. — «Значит, надо подойти до нее».

Надо было где-то перекусить. В собственноручно сделанной «котомке» у него было достаточно еды на день. Кроме того, на случай, если придется задержаться, в антикварной лавке в Питере были куплены старинные карманные часы со шпиндельным механизмом, на ходу. Здесь такие появятся только лет через триста, так что, эту диковину можно было бы продать и решить свои материальные проблемы на все время путешествия. Но пока что у Чеховича еще оставалась надежда «закруглиться» за день.

Он нашел подходящий валун на пустынном берегу Влтавы, и устроившись на нем, перекусил бутербродами с ветчиной, запивая их водой из стеклянной «ретро—бутылки», которую тоже пришлось покупать специально для этого — брать с собой пластиковую было все-таки, боязно.

Часы 18-го века, предназначавшиеся для продажи в 15-м, показывали четверть второго — Чехович выставил примерное время на них по песочным часам, замеченным им на стене монастыря во время беседы с привратником. Пора было идти на свидание с автором знаменитой, таинственной рукописи, над расшифровкой которой бьются ученые и любители уже 600 лет!

Конец ознакомительного фрагмента.