В конечном счете. Сборник рассказов

Гореликова

В конечном счете мы можем оценить значение своей жизни только её ценностью для других. Из к/ф «Жизнь Дэвида Гейла» (The Life jf David Gale)

Не остаться в этой траве

198* год

В вагоне Анциферов прикрывал разбитое лицо газетой. Специально купил «Советский спорт», хотя беготню за мячом или шайбой считал полным идиотизмом. Вроде прокатило, никто не обратил внимания. Зато на выходе дежурная по эскалатору вылупилась так, словно живого Магомаева увидала. На щечке родинка, полумесяцем бровь.

Ну да, морду разбили капитально. За пятнадцать суток чуток поджило, но вид все равно ужасный. Полумесяцем, твою мать.

Анциферов осторожно коснулся ссадины на скуле. Менты позорные. Хорошо, глаз не выбили и руки на месте. Хотя при задержании так вывернули, что мама не горюй.

Анциферов толкнул тяжелую дубовую дверь, и Невский охватил его закатным солнцем и бензиновой духотой.

Два квартала — и он на Точке.

Анциферов отшвырнул маскировочную газету. Тут-то стрематься нечего, тут все свои. Вон какой-то полузнакомец машет ему рукой, какие-то девахи визжат: «Ой, Фрюс пришел!», и он приветствует всех — и парня в джинсе, и девиц, вспомнить бы еще как их зовут. Катя и Света? А, неважно. Главное, он опять на свободе.

Свобода! Поскорей забыть темно-синие масляные стены, сырость и запах рыбного супа.

Он вернулся.

Он вернулся домой.

В голове крутанулась музыкальная фраза. Анциферов прищурил глаз, припоминая. Ах, да, это из Майка. «Домой. Сладкое слово «домой».

Анциферов щелкнул пальцами, включая память, как торшер.

Домой.

Сладкое слово «домой».

Я возвращаюсь домой…

Я возвращаюсь домой…

Домой. Сладкое слово «домой».

Когда он подошел к «своей» скамейке, переживания последних двух недель испарились. Точно и не было ментовки, точно он и не расставался с призрачным светом белых ночей, с холодной колоннадой и зеленым куполом Казанского собора, с тяжелой водой Грибоедовского канала…

На скамейке, завалившись за спинку и запрокинув голову так, что было странно, как это шея еще не сломалась, лежал Григорий.

— Здорово!

Гриша приоткрыл один глаз.

— Хай.

Анциферов шлепнул по протянутой ладони.

Григорий сморщился:

— Фигли так сильно?

— Менты научили.

— Чего? — Григорий открыл второй глаз и внимательно изучил Фрюсово лицо. — Ну тебя и разукрасили. Где делают такой макияж?

— К счастью, не в Крестах. В «пятнашке».

Григорий выпрямился и с интересом спросил:

— И как ты туда попал?

— На концерте повязали. Всех наших, и Севу, и Лаптя, и Чугункова. Какая-то комса стукнула. Прикинь, ворвались на третьей композиции, а у меня там как раз офигительный запил идет… Такую песню испортили, суки! Короче, мордой вниз, гитару вдребезги, ногой по почкам и в ментовку.

— Мда, — сказал Григорий, возвращаясь в лежачее положение, — бывает.

— Ну ты и скот, Гриша. Мог бы посочувствовать.

Григорий хмыкнул.

— Удивил козла капустой. Что я, в ментовке что ль не был?

Анциферов не нашелся что ответить. Действительно, уж кого-кого, а Гришу винтили много раз.

В их компании он был самым старшим. Фрюс точно не знал, сколько ему, но за тридцатник было. Гриша, а на самом деле, Олег, кликуху «Гриша» он заработал за фамилию Мелехов, был старожилом Невского, топтал тротуар, когда Анциферов еще учился в школе.

Гриша-Олег неплохо играл на гитаре, еще лучше рисовал и, говорят, написал какой-то необыкновенно стремный роман, из-за которого и был исключен из универа. Короче, тертый чувак.

Анциферов опустился рядом на скамейку и так же запрокинул голову.

По небу неспешно плыли облака. Цвета менялись каждую секунду. Небо из бледно-голубого становилось зеленоватым, облака в середине густели, а по краям наливались красным золотом. Питерская фата-моргана.

Анциферов замурлыкал себе под нос:

— There’s a feeling I get when I look to the west, and my spirit is crying for leaving.

Григорий шевельнулся. Фрюс, не обращая внимания, допел:

— Ooh, it really makes me wоnder.

— Двоечник, — констатировал Григорий. — Не «уондэ», а «уандэ».

Анциферов смутился. Он всегда записывал слова русскими буквами и заучивал, как попугай. Блин, ну не давался ему английский! Что ж, удавиться теперь?

— Подумаешь, — пробурчал он, защищаясь. — «Уонде», «уанде» — какая разница?

— Большая. Не доучился ты в своем ПТУ. «Уонде» — это «бродить». Тебя с какого курса выперли?

— Ни с какого, я в академке. Но, наверное, сам уйду. Фигли там время терять?

— Ну-ну, — Григорий опять закрыл глаза. — Молодой бунтарь, значит?

— Не бунтарь, но терпеть не собираюсь. Если мы будем молчать, как бараны, так баранами и помрем.

— Видать, мало тебе по морде надавали. Но ты не горюй, прозрение у тебя впереди. Откроешь истину.

— А сам-то?

— А сам я уже прозрел. Темпорис филиа веритас.

Латинской фразы Анциферов не понял, поэтому сменил тему.

— Слушай, а где все?

— Сейчас придут.

— Что, вообще, нового было, без меня?

— Все по-старому. Слоняемся. Кстати, тебя искал один клоун. Кликуха Хомяк вроде. Или хорек.

— Мишка Хомяков, — улыбнулся Фрюс. — А что ему надо?

— Не спросил, простите, ваше благородие, виноват.

— Ну ладно, объявится, сам объяснит, — примирительно заключил Анциферов.

Часы на башне мелодично пробили одиннадцать. Вода в канале отливала чернилами, а воздух сгустился и посветлел одновременно.

— And she’s buying a stairway to heaven, — не удержавшись, допел Фрюс и покосился на Гришу. Тот молчал.

***

За пятнадцать суток отсидки Анциферов додумался до мысли, гениальной в своей простоте. Ситуация может поменяться в любой момент.

Собираясь в тот день на концерт, мог ли он думать, что выступление закончится побоищем? Три раза ха!

Играли в каком-то спортзале. Выгородили в углу закуток, на шведскую стенку укрепили прожектор, расставили аппаратуру.

Все концерты начинались одинаково: вырубался верхний свет и тут же врубался прожектор. Дымный луч метался по залу и выхватывал настороженные лица из толпы, справа, слева…

Стояла тишина, не мертвая, конечно, но по сравнению с тем, что происходило после… «О майн либер кот!», как любил выражаться Чугунков, их барабанщик.

Первым вступал он. Выдавал короткую дробь и завершал ее ударом по тарелке — бамс!

Потом раздавался слегка искаженный динамиком голос Севы:

— Раз… Два… Три… Па-аехали!

И они взрывались аккордами.

Блин, да ни с какого косяка нельзя было получить подобного упоения! Это был настоящий полет — вслед за риффом, как за ветром.

Момент, когда дружинники ворвались в зал, Фрюс пропустил — летел. Очнулся, когда вырвали гитару. Инстинктивно протянул руки, умоляя вернуть, не прерывать полет. И тут же устыдился самого себя. Секундное унижение обернулось ярко-красной яростью, и Анциферов с размаху ударил по лицу падлы-комсюка.

Ну, тут и понеслось…

Потом, когда сидели в отделении, Анциферов все время сплевывал кровь и пытался вытереть разбитое лицо полой рубашки. Однако рубашка была концертная, шелковая, ни фига не впитывала. Ходил разукрашенный, как индеец, пока мать не передала пакет с одеждой. В пакете были еще и пирожки с мясом, так они с Севой захомячили их в один момент.

Однако все течет, все изменяется. Еще утром он таскал на заводе тяжеленные ящики, а теперь вот сидит, смотрит на закат.

Немного клонило в сон, и скамейка казалась поплавком, качающимся на волнах белой ночи.

— Фрюс! — дружеский удар по плечу привел в чувство. — Проснись и пой!

Анциферов открыл глаза и увидел Мишку Хомяка с каким-то типом в черном. Малоподвижное лицо, узкие глаза. Кореец, что ли?

— С освобожденьицем! — Хом с чувством пожал протянутую руку.

— Что, уже все знают?

— А то! Прям легенды про вас ходят, как вы дружинникам навешали.

— Ага, навешали, — Анциферов по привычке потрогал скулу и поморщился: болит, черт…

— А где ребята?

— Сева домой поехал, ему фейс еще больше попортили, похоже, швы накладывать придется. А где Чугуний и Лапоть — хз. Мы в разные отделения попали. Что за байда-то была?

— Байда была знатная, — сказал Хом, усаживаясь на скамейку. — Народу повязали — море! На следующий день в «Ленинградской правде» статья вышла. Мол, накрыли притон и пресекли оргию, которую устроила подпольная рок-группа. Так что гордись, в историю попал.

— Уж попал, так попал, — согласился Анциферов.

Тут Хом заметил, что его спутник все еще стоит и не отрываясь разглядывает Фрюса.

— Кстати! Забыл познакомить. Это Витя.

Парень в черном коротко кивнул.

— А это Фрюс, о котором я тебе говорил. Гитарист от бога.

Анциферов и парень обменялись рукопожатиями.

— Понимаешь, какая тема… Вите нужен ритм-гитарист, у него группа забойная, а их чел выпал на время из процесса. Я сказал, что ты сможешь поиграть с ними какое-то время. Тем более, если, как ты говоришь, Сева тоже выпал.

Витя-кореец продолжал молчать и в упор разглядывать Анциферова.

— Ну, допустим, могу, — согласился Фрюс. — А что играете?

— Только свое, — наконец-то заговорил Витя. — Сначала мне тебя послушать надо. Завтра сможешь?

— Не вопрос.

— Приезжай в два, вот адрес.

— Заметано.

— Ну, я пошел. Пока.

— Странный какой-то парень, — сказал Анциферов, наблюдая за черной спиной, которая лавировала в толпе на Невском, густой даже в этот поздний час.

— Просто гений, — объяснил Мишка. — Еще гордиться будешь, что он тебя позвал играть.

— О гениальный! О талантливый! — подал голос Григорий.

Анциферов и Хомяков удивленно оглянулись.

Григорий, по-прежнему лежа и с закрытыми глазами, декламировал:

— Мне возгремит хвалу народ. И станет пить ликер гранатовый за мой ликующий восход.

— Гринь, ты чего? — спросил Фрюс.

— Я бы сейчас портвейну выпил, — исчерпывающе объяснил Мелехов и открыл глаза.

Ну, тут и понеслось…

***

Прослушивание Анциферов прошел.

Витя-кореец попросил его сыграть любую композицию, на свой вкус. Сомнений быть не могло. Фрюс задвинул свою любимую, из Марка Нопфлера. Забойная вещь и как раз для ритм-гитары.

Играл он хорошо. Два парня, которые присутствовали на прослушивании, оживились, и один стал выстукивать ритм на спинке стула.

Последний аккорд. Фрюс опустил гитару и вытер мокрый лоб, он всегда выкладывался на этой композиции на все сто.

Парень, стучавший ритм, даже поаплодировал. А Витя молчал, лицо его ничего не выражало, только нижняя губа слегка выпятилась.

Повисла пауза, во время который Анциферов уже начал подыскивать слова поязвительней — на случай критики.

Однако, подумав, Витя сказал:

— Хорошо. Я тебя беру. Через час репетиция.

На следующий день Анциферову пришлось побегать. С утра пошел устраиваться на работу. Мать помогла, и Фрюса взяли ночным грузчиком на хлебзавод. Потом носил справку из отдела кадров в милицию и просидел там часа три.

Домой вернулся вечером. Лег на кушетку.

В окно виднелись край неба и здоровенный кусок соседнего дома. Дом был серым, мрачным, точь-в-точь как в романах Достоевского, а небо, как обычно в этот час, прозрачным и зеленовато-голубым.

Фрюс лежал и вспоминал аккорды. Играли ребята простенько, но песни!…

Он уже изрядно потерся в музыкальной тусовке, много чего видел. Витины стихи были просты, но что-то в них было. Искренность, что ли?

Ты выходишь на кухню,

Но вода здесь горька,

Ты не можешь здесь спать,

Ты не хочешь здесь жить.

И ритм, ритм!

Фрюс начал выстукивать пальцами по спинке кушетки:

Доброе утро, последний герой!

Ми минор, потом что, ре? Ага, так!

Доброе утро тебе и таким, как ты,

Доброе утро, последний герой.

Здравствуй, последний герой!

Отлично!

Ночь коротка, цель далека…

***

Анциферов зря стремался — работа ночного грузчика оказалась гораздо менее напряжной, чем предполагал. К часу ночи приходила машина, и он вместе с напарником дядей Вовой должен был загрузить ее поддонами с горячим, ночной выпечки, хлебом. Через полчаса приходили еще две машины, и процесс продолжался. Потом они уходили в каптерку. Там дядя Вова наливал «молодому», так он называл Фрюса, стакан портвейна. Закусывали свежим хлебушком, и дядя Вова ложился спать. В девять утра приезжали еще машины, и в двенадцать Анциферов был свободен, как вольный ветер.

Забирал причитающиеся ему две свежие булки и шел на репетицию. Ребята ржали и называли Фрюса хлеборобом.

В коллектив Фрюс вписался легко. О своем предшественнике знал только, что тот лежит на Пряжке, а с каким диагнозом — не вникал. Может, косил от армии, а может, и вправду лечился.

В больницу пришлось ходить — к Севе. Как оказалось, тому сломали нос, плюс было подозрение на сотрясение мозга, и несколько вечеров Фрюс провел у его койки. Сева, конечно, бодрился, но с забинтованным лицом получалось плохо, и Анциферов из кожи лез, чтобы развеселить друга.

Дни пролетели незаметно, и только через неделю Анциферов спохватился, что на точке он не был уже сто лет.

Подумано — сделано, и вот он уже выходит из метро в закатную духоту Невского.

Как водится, знакомые люди приветственно машут, а на скамейке в привычной позе возлежит Григорий.

В Питере могла меняться погода, могли перекрасить дом, возле которого они собирались, могли положить новый асфальт, но фигура Григория на скамейке была незыблема. Как тяжелый купол Исакия, как сфинксы на набережной, как кони на мосту.

— Здорово!

— Хай. Тебя снова выпустили из кутузки?

Они обменялись рукопожатиями.

— Не поверишь, Гриша, но я работаю.

Григорий сделал большие глаза.

— Только не говори, что устроился токарем на Балтийский завод.

— Не-а, — ухмыльнулся Анциферов. — Я грузчик на хлебзаводе.

— Поближе к жратве, значит? Мудрое решение. И что тебя сподвигло на сей трудовой подвиг? Надеюсь, не комсомольская совесть?

— Да пришлось вот. Иначе с милицией были бы неприятности. Пригрозили тунеядство припаять.

— И ты поддался давлению?

— А что было делать?

— Понимаю. Свободная личность спасовала перед государственной машиной.

— Да ну тебя! Лучше скажи, почему опять никого нет?

— За бухлом пошли, должны уже вернуться. А вот они идут, наши гусары… И не пустые, — добавил Григорий, вглядываясь в толпу.

К скамейке подошли Лапоть, у которого на плече висела холщовая сумка с портретом Демиса Руссоса, и Чугунков со школьным портфелем. Обе емкости издавали многообещающий стеклянный звон.

— Она несла сумарь? — спросил Фрюс.

Лаптев тряхнул Руссосом и радостно сообщил:

— А в сумаре пузырь!

— А в пузыре бухло? — озабоченно поинтересовался Григорий. — Надеюсь, не «Агдам»?

— Не, «Ркацители», — успокоил Чугунков, и Григорий брезгливо скривился.

— Гриша, в твоем возрасте нельзя быть таким привередливым. Хавай, что дают, — попенял Лапоть и вдруг громко, на всю площадь, завопил:

— Эй, пиплы! Кто хочет пить, пошли с нами!

— С ума двинул? — возмутился Григорий. — Сейчас халявы набежит пол-Питера, а нам самим мало.

Конец ознакомительного фрагмента.