Комментарии к «Федру» Платона. Книга первая

Гермий Александрийский

Сократ спрашивает Федра, откуда он пришел и куда идет, и тем не менее с древних времен эти два простых вопроса, эллиптические в устной форме и сопровождаемые ласковым апострофом ώ φίλε Φαίδρε, небезосновательно наделяются глубоким и возвышенным экзистенциальным значением: старый учитель с любовью спрашивает заблудшего ученика, какова его душа, что он за человек, каково его прошлое и какое будущее он намерен для себя построить.

Пролог

В то время как греческие комментарии к Аристотелю постепенно появляются на свет в самых великолепных и лучших изданиях за счет и благодаря заботам Королевской Российской Академии, ни слова не говорится о комментариях к Платону, большинство из которых были опубликованы лишь однажды, а некоторые даже впервые, причем настолько неточно, что их невозможно прочесть без долгого и кропотливого чтения. Среди них ОЛИМПИДОР И ГЕРМИЙ, написавшие о «Федре». Теперь об этом. До первых лет прошлого века о нем почти не знали, издавая лишь небольшие фрагменты Рункениуса о «Тимее», Мюллера о «Ионе», Зибенкесиуса о «Анекдотах», Геснера в «Орфическом параграфе» и Фишера в изданиях Платона, о публичном праве, не упоминая, однако, при этом об используемых ими кодексах. Но уже в харлезианском издании FABRIZIO Bibliothecae (т. III, с. 82) говорилось, что почти все рукописные книги содержали три книги Гермия, коих, однако, Фридрих (Frederick ASTIUS) в 1810 году не видел или о них не спрашивал Начиная с нового кодекса (Monae. XI) эти школы стали после принца Файдроса вставлять весь текст. И к числу худших из них принадлежит этот блок, чья благосклонность Гермия дошла до нашего сведения; добавим, что Astius не указал список достаточно точно; затем он не очень прилежно читал текст гобелена, так что знаки различия очень часто либо отсутствовали, либо были обильны, а иногда казались беспорядочно разбросанными в речи; короче говоря, редактор использовал такую дешевую бумагу и печатал на таких крошечных машинах, что глаза читателя мучились не меньше, чем его ум. Таким образом, в комментарии Гермия осталось скрытым не только все, что связано с пересмотром текста платоновского «Федра» или объяснением фактов и пропозиций, но и то, что ни в коем случае отнюдь не скрыто там о платонической и плотиновской философии, которую необходимо обнаружить. Поэтому эти школы показались мне недостойными того, чтобы их снова подпитали лучшими ресурсами, особенно после того, как SCHANZIUS в Hermae vol. XV111, p. 129 и RUELLIUS в Revue des Etudes grecques, 1890, p. 312 обсудили качество Парижских кодексов и приняли решение в пользу нового издания.

§ I. — О Гермии

Вы увидите у Фабриция, 1, З. (и VII, 144, n. 44), сколько Гермия было в греческой литературе и как порой путают с сыном Аммония, к примеру, в названии комментария Порфирия к Исагогену «Мемуары Аммония Гермия и др.», причем в именительном падеже стоит не Ammonius Hermiae, а Ammonius Hermias, как можно было бы предположить: Эта ошибка каким-то образом вкралась в книгу, которую В. фон Крист написал о греческой литературе (с. 374 предыдущего издания).

Несомненно, что Гермий Александрийский жил во второй половине V века, но ни год его рождения, ни год смерти определить невозможно. Его учителем был сириец, сын неоплатоника Филоксена, возглавлявший школу после Плутарха, сын Нестория, чьи комментарии касались «Федота», «Республики», «Тимея», «Законов», «Метафизики» Аристотеля и «Риторики» Гермогена. Одновременно с Гермием за сирийцем последовал несколько более молодой и благородный Прокл, который всегда был его лучшим другом. Говорят также, что Гермий был связан с Египтом неким родством, дядей философа Исидора. В жены ему досталась прекраснейшая и целомудренная Эдезия, сирийка, как говорят, племянница, на которой Прокл был ранее женат, но когда «некий бог» (как говорит Суидас) не позволил ему жениться на ней, он отдал ее Гермию. До нас дошла величайшая похвала о Едесии: она была и самой красивой, и самой лучшей из александрийцев, с простым и искренним сердцем и прекрасным благочестием по отношению к богам.

И с такой же либеральностью по отношению к бедным. И поэтому мы можем предположить, что жизнь Гермия была счастливой и мирной, ибо мы не слышим от него ничего неопределенного. Ибо то, что сообщает Суидас Агафийский о том, что некий Гермий был послан в Персию с другими философами, не кажется нам принадлежащим, поскольку даты не установлены, а сам он, как говорят, был родом из Финикии. Мы можем лишь предположить, что он публично преподавал в Александрии, когда Суидас говорит о пище, которую ему давали горожане; несомненно, однако, то, что он умер раньше своей жены, оставив двух сыновей, Аммония и Гелиодора, которые в то время были еще маленькими и впоследствии достигли гораздо большей славы, чем их отец. Поскольку у нее не хватало времени на обучение детей философии, Ания всем сердцем старалась передать им знания отца по наследству; в то же время, с помощью Прокла, она приводила детей сюда, пока они не достигали зрелости, а сама сопровождала Афину, где им было легче учиться. Об Аммонии, Гелиодоре Дамасском и других учителях сказано достаточно ясно; наконец, мы слышим о некоем Григории, брате Гермия, который сам стал философом и обладал очень острым умом, но в старости еще не утратил способности тела и ума.

Из того, что Дамаский рассказывает о Гермии, ясно, что он был явно достоин того, чтобы взять в жены Эдезию. Ведь говорят, что он обладал таким характером, что даже Момус, как говорят, не хотел над ним насмехаться, и его украшали другие добродетели, но прежде всего — мягкость и справедливость. В качестве примера приводится тот факт, что каждый раз, когда он что-то покупал — а очень часто он покупал книги, так как был очень бережливым философом, — если продавец случайно запрашивал более низкую цену, он исправлял ошибку, даже не пытаясь расстроить покупателя. Дома, как отец, он очень хорошо выполнял обязанности мужа, но не настолько, чтобы позволять своим детям учиться детским вещам, как можно узнать из одной истории, увиденной в Дамаске, что на самом деле было на самом деле, недостаточно ясно. Но в философии, как мы уже говорили, он отличался величайшим усердием: ведь он всегда держал в памяти слова сирийцев и не забывал их, как только читал в книге; действительно, он никому не уступал в учебе, даже Проклу. Однако он не проявлял такой проницательности; говорят, что он не был ни άγχίνορς, ни oξύς, но был совершенно неспособен находить доказательства, так что даже то, что он считал истиной от всего сердца, он редко мог доказать своему противнику. Поэтому он не написал ничего своего по истории александрийской школы, ничего своего, а занялся исключительно толкованием диалогов божественного Платона. Однако книги в каталоге Эскориальской библиотеки, которые Г. Лин-данус описал до пожара 1579 года (Miller, p. 128), относятся к кодексам философов: Δ-VII-17 и Θ-111-7»; однако, поскольку эти полки были уничтожены пожаром, невозможно судить, писал ли их наш математик и почему он был помечен как врач. Однако наиболее вероятно, что он говорит о том или тех, о ком см. Фабриций. Ведь кто, если верить Дамаскию, не был ни λoγων αποδεικτικo εύρέτης, ни γενναίος άληθειας ζητήτης, ни мог достичь άκρί Благодаря своему красноречию, он почти не посвящал себя математике.

Поэтому он оставил лишь комментарии к диалогам Платона, составленные на основе тех, которые он слышал либо от Сириана или Прокла, либо от более ранних толкователей, таких как Гарпократ, или философов, таких как Плотин, Порфирий и Ямблих. Вероятно, он написал еще много других сочинений, о которых, однако, до нас не дошло ни одного упоминания, кроме того, которым мы располагаем: в нем, однако, он заявляет, что иногда говорил некоторые вещи, которые вы тщетно ищете в предыдущих.

Начав с нескольких слов, он сразу же тщательно объясняет Гермию, о чем пойдет речь в диалоге; затем, что еще более примечательно, он объясняет, за что его критикуют некоторые из врагов Платона, которые, очевидно, происходят от Дионисия или Дидима, и сам философ приводит аргументы. С тех пор и до конца работы Платона он, как правило, объясняет текст буквально и не развивает его дальше, за исключением бессмертия души: в каких школах библиотекари составили три книги, но которые можно прочесть в одном теноре. В объяснении того, как александрийский часто более точен, а в самых простых выражениях также ищет скрытые и таинственные вещи, его развивают те, кто любопытен к истории философии, которые действительно являются таковыми, не без успеха проникнувшись платоновскими книгами, но с неоплатоническими порядками богов, демонов, ангелов и героев и божественных цепей и часто толкуют Платона согласно псевдо-орфикам.

На самом деле, я думаю, что они имеют наибольшее значение для обсуждения некоторых трудностей платоновской доктрины и, в частности, бессмертной души. Ведь там мы имеем дело со средними пределами, которые необходимо найти, чтобы Бог и мир не оставались разделенными, и мы знаем, что все философы, последовавшие за ним, с тех пор пытались это сделать. Ибо в Боге (или бытии) нет действия в том, что вне его, нет, говоря словами Канта, ни гетерономии, ни уважения времени, ни места: следовательно, нет движения, и потому оно называется ακινατινον. Но при подражании явлениям, причиной которых является нечто другое, все обязательно движется, но не самопроизвольно, и поэтому оно называется τεροκιντινον [тэрокинтинон]. Это казалось философам необходимым как пробел между Богом и миром, поскольку там, где они вместе с Гераклитом думали, что все течет, они не должны были предполагать ничего определенного. Но поскольку этот аристотелевский Бог не движет ни мир, ни себя (ведь он един и вечен, не имеет частей и не может принимать идеи времени и места), он настолько отличен от мира, что действительно может быть его противоположностью. Поэтому, по мнению Аристотеля, даже между этими противоположностями, как и между всеми вещами, должно быть нечто промежуточное, что, как το έτεροκιντινον, приводится в движение, но не другим, и что, как τδ ακιντινον, будет своей собственной причиной, но не останется неподвижным: поэтому оно называется αυτοκιντινον или душой. Это также не игра детей или александрийцев: Ибо если вы внимательно посмотрите, что говорят философы и сегодня, и попытаетесь понять, как может быть что-то между вечностью и временем, между движением и покоем или что такое свобода воли, вы легко найдете во всех них нечто очень похожее на τω αύτοκινήτψ, он отдает предпочтение в то же время качествам противоположностей в себе. Но поскольку, хотя они и хотят отделить бытие от небытия, они настолько лишили его всякого качества, что не могут даже назвать его (как признает Платон в «Пармениде»), оно снова может быть спутано с небытием: ведь, согласно тому же Платону, и само добро, и само зло предстают как не-существа, в чем Платон впоследствии упрекал их всех. Но наш Гермий не без некоторой остроты распознал, что здесь было трудно, а именно, как можно найти определенное различие между этими двумя не-сущностями, что мы и получаем от него самого. Ведь если от τώ γιγνομένφ перейти к другому небытию, то сразу узнаешь, стремишься ли ты к нему, если при этом обнаружишь το αύτοκιντινον: так же как τo άκιντινον не может быть поэтому движимым, потому что все, что движется, находится либо вверху, либо внизу, и поэтому есть две ακίνητα, мы же, которые всегда одно τω. Когда мы отправляемся в путь, мы легко узнаем, подходит он нам или нет. Что можно лучше понять из этой диаграммы:

Ens = Non-Ens abundans = Deus

Αύτοκινοτινον (душа, причина самости)

Έτεροκινοτινον = γιγνoμενον (явления, движимое) Нечто в центре, о котором Гермий не говорит Άkinitoν = μή ον (отсутствие небытия = материя)

Я подробно остановился на этом, чтобы показать на примере, что Гермию не так уж и нужно презирать, если вы хотите проследить судьбу платоновской философии до пятого мешка. Более того, многие комментарии в нашем издании отличаются очень острым остроумием и иногда пересыпаны историями, которые в противном случае вы бы напрасно искали. Словом, нам нужен сам толкователь (а не грубые и неудобоваримые руки ребенка, как у Олимпиодора), чья манера изложения, хотя и очень подробная, тем не менее вполне чиста и не отвлекает. Так пусть же философы осмелятся внимательнее читать Гермия.

§3 — Об этом издании

Итак, в этом издании я придерживался текста кодекса А, который является прототипом остальных, чтобы попытаться исправить часто ошибочные чтения на основе догадок, которые либо уже (редко) встречаются в апографах (либо случайно). либо благодаря гению библиотекаря), либо Астием или другими (очень немногими) были предложены, либо которые я сам предложил. Теперь это самые многочисленные и, кроме того, почти всегда самые легкие из тех, которые кто-либо мог бы найти при чтении: но нет ничего более хлопотного, чем постоянно искать их при чтении; теперь, по крайней мере, я верю, что «Школы Гермия» можно будет прочитать без особых проблем.

Но поскольку написание кодекса А было забыто или вовсе исчезло, я последовал кодексу Е, лучшему из остальных парижских, и придерживался того же метода исправления. — Я привел чтения других кодексов только в качестве примера: но из кодекса М (или, скорее, из издания Астиана 1) тем легче было увидеть, как и когда Астий обнаружил истинность предположения, и тем более обоснованно представляется теперь текст нашего комментария.

Я выделил буквами леммы и те, которые Гермий заимствовал в своей речи либо у Платона, либо у других писателей. Затем, как обычно, я отметил то, что считал добавленным, косой чертой, а то, что следовало бы удалить, прямыми скобками; я не мог исправить то, что было испорчено крестом. На полях и в Кодексе А я добавил листы и страницы издания Астика.

В примечаниях я тщательно указал, насколько мог, отрывки, впервые приведенные Гермием, и в то же время те части, которые некоторые филологи опубликовали до Астия и которые в платонических школах отличаются от наших. Затем я привел названия, где на полях написано А или С (самое богатое из всех, что я видел). Наконец, я следовал этому методу в критическом аппарате, так что чтение, которое предшествует знаку (]), должно быть тем, которое читается в А (или, если А не читается, в хороших апографах):

Это указывает на то, что в различных чтениях платоновских кодексов использовались те же буквы, что и у Шанца.

Я заметил очень мало орфографических вещей, ничего о добавлении или пропуске ς в слове οΰτως или о v, называемом ephelcysticon: В целом, в этом вопросе я следовал Кодексу А. — Напомню, что в нашем кодексе «i mute» никогда не приписывается и очень редко подписывается. — Из тех, что относятся к ударению, я привел только наиболее примечательные 1 (и написал, например, когда всегда следует А); в энклитике я следовал не кодексу, а обычаю. — В указателе я собрал отрывки из произведений писателей, которых хвалил Гермий.