Конрад Морген. Совесть нацистского судьи

Герлинде Пауэр-Штудер (2015)

Малоизвестная история представителя судебной системы СС, который столкнулся лицом к лицу с нацистской машиной массовых убийств и начал в меру своих возможностей бороться с ней. Расследуя коррупционные преступления в концентрационных лагерях, эсэсовский судья Конрад Морген превысил полномочия и стал преследовать главных исполнителей гитлеровского «окончательного решения еврейского вопроса», выдвинув обвинения в убийстве против коменданта Бухенвальда и шефа гестапо Освенцима. «Воля (волеизъявление) и личность преступника теперь также учитывались. Комиссия, созданная Гитлером и возглавленная Гюртнером, одобрила систему уголовной ответственности за намерение». Случай Моргена раскрывает связь тоталитаризма, коррупции и геноцида и затрагивает множество морально-нравственных проблем. Книга интересна суждениями из области философии права и сведениями по истории (в том числе юридической) Третьего рейха, однако, прежде всего, она о том, как отдельным людям приходится делать сложный моральный выбор и как нравственность одного человека пытается противостоять безнравственности окружающего мира. «Многие послевоенные теоретики полагали, будто опыт Третьего рейха научил нас тому, что надо устанавливать более тесную связь между правом и моралью». «Когда после войны Ховена судили, он пытался оправдать свои убийства — которые он признал — тем, что эти жертвы были «предателями» и из-за них могло погибнуть еще больше людей».

5

Личность преступника

Опыт, приобретенный Моргеном при расследовании дел Фегеляйна, Фассбендера и Зауберцвайга, сделал его специалистом по коррупции — категории преступлений, само название которой говорит о моральном разложении подозреваемых^[132],^[133]. Эти преступники, каждый в отдельности, являли собой пример коррупции во всех смыслах слова. Специализируясь на коррупции как преступлении, обнажающем порочный характер, Морген поначалу легко сочетал роли судьи и хранителя моральных добродетелей СС. Этому способствовала национал-социалистическая правовая теория.

Сразу после прихода нацистов к власти в 1933 г. ведущие теоретики устроили дискуссию по поводу того, какого рода уголовное право больше подойдет требованиям национал-социализма. Главной движущей силой реформы уголовного права стала комиссия, созданная в 1933 г. по приказу Гитлера. Возглавил ее рейхсминистр юстиции Франц Гюртнер^[134]. Комиссия издала двухтомный отчет^[135], был составлен проект нового уголовного кодекса, но в декабре 1939 г. Гитлер отказался его подписать, поскольку все меньше и меньше желал в условиях войны подчиняться нормам права^[136]. Однако труд, изданный комиссией, а также ученые работы ее членов продолжали влиять на юридическую практику в Третьем рейхе.

Нацистские юристы отвергли либеральный принцип «нет преступления и наказания без указания на то в законе» (nullum crimen, nulla poena sine lege). В германском уголовном кодексе его представлял параграф 2, который устанавливал: «Действие может быть наказано, только если наказание законным образом установлено до того, как действие было совершено»^[137]. Это положение, предназначенное для защиты граждан от произвола судей, нацистские юристы осудили как «Великую хартию вольностей для преступников»^[138], поскольку оно позволяло правонарушителям избегать наказания, используя лазейки в неудачно составленных законах^[139]. Поскольку либеральный принцип требовал, чтобы факты дела подпадали под нормативно закрепленные признаки правонарушений, юрист-теоретик Карл Шёфер заявил, что это превращает судью в простую «квалифицирующую машину» и должно быть заменено принципом «Нет преступления без наказания» (nullum crimen sine poena)^[140].

В 1935 г. параграф 2 уголовного кодекса был изменен следующим образом^[141]:

Тот, кто совершил действие [Tat], которое является наказуемым по закону или заслуживает наказания согласно основополагающим понятиям уголовного права и здравому национальному сознанию, будет наказан. Если к действию не применим ни один уголовный закон, оно наказывается согласно тому закону, основные положения которого более всего соответствуют данному случаю.

Последнее предложение этого параграфа разрешало выносить судебное решение по аналогии, то есть наказывать за действия, которые не запрещались законом напрямую, но были «похожи» на запрещенные. И хотя это положение позволяло использовать аналогию, «основанную на законе», то есть применять конкретные законы к аналогичным делам, некоторые нацистские юристы утверждали, что оно должно быть расширено и включать также «аналогию права». Аналогия права предполагала «во всех случаях, которые не регулируются конкретными нормами, применение общих начал и идеи правопорядка»^[142][143].

Таким образом, аналогия права имела далеко идущие последствия, поскольку «идея правопорядка в целом» в глазах нацистских юристов должна была служить защите «национального сообщества»^[144]. Верность этому сообществу рассматривалась как этическая и юридическая обязанность^[145], так что борьба с преступлением превратилась в борьбу с предательством народа, а расплата за такое предательство стала одной из целей наказания. Преступники изображались как Volksschädlinge^[146] — вредители, и судьям были предоставлены широкие полномочия, чтобы наказывать их за действия, не предусмотренные законодателями.

Обратите внимание: новая версия параграфа 2 также связала применение аналогии со «здравым национальным сознанием». Как заявил теоретик юриспруденции Георг Дам, «правовой акт […] содержит лишь общие руководящие принципы, согласно которым судья проявляет национальное сознание»^[147].

Это национальное сознание возникло в результате слияния закона и морали^[148]. Вот как объяснил эту связь Роланд Фрейслер — статс-секретарь имперского министерства юстиции Германии, позднее председатель Народной судебной палаты^[149]:

Не может быть разрыва между правовым императивом и этическим императивом. Это так, потому что императивы закона являются императивами порядочности [Anständigkeit]; однако то, что является порядочным, определяется совестью нации и отдельным представителем нации.

Георг Дам и Фрейслер не считали мораль только лишь руководством к толкованию закона; напротив, они низвели законы до «руководящих принципов». Поскольку, как говорил Фрейслер, моральные императивы порождаются национальной совестью, нравственное сознание нации формулировало сам закон. И самое авторитетное выражение этого сознания, конечно, можно было найти в воле фюрера, «истинного представителя» нации^[150].

На практике толкование этой нормы оставалось на усмотрение судьи, что давало ему значительную свободу действий. До тех пор пока судья претендовал на проведение в жизнь нравственных установок народа и здравого национального сознания, он был относительно независим в определении правомерности применения того или иного закона. Более того, объективные признаки состава преступления уже не были единственной основой для вынесения судебного решения^[151][152]. Воля (волеизъявление) и личность преступника теперь также учитывались^[153]. Комиссия, созданная Гитлером и возглавленная Гюртнером, одобрила систему уголовной ответственности за намерение.

При таком подходе наказание достигало обеих целей, перечисленных в новой версии параграфа 2. Во-первых, оно защищало Volk — нацию, предотвращая преступление и останавливая преступника еще на стадии планирования и подготовки^[154]. По словам Фрейслера — главного сторонника уголовного преследования за намерение, государство должно было реагировать на преступление «как можно раньше и со всей доступной силой!»^[155]. Поэтому, например, нацистские теоретики права отвергали дифференциацию наказания за покушение на преступление и за совершенное деяние, утверждая, что и то и другое имело в своей основе преступное намерение, осуществлению которого нужно было помешать^[156]. Во-вторых, фокусировка внимания на намерениях преступника служила выражению нравственной реакции народа на проявление зла. Таким образом, злую волю, преступное намерение можно было рассматривать как составную часть преступления, а не только как отягчающее обстоятельство при назначении наказания, как в либеральном уголовном праве^[157]:

Так же как, согласно этике Канта и Фихте, путь к благу лежит через волю к добру, так и в основе преступления лежит злая воля. […] Эта связь между преступлением и безнравственностью может казаться неочевидной лишь тогда, когда излишне либеральная теория проводит четкую границу между законом и моралью, а также между волей и внешним поведением.

Обсуждение темы воли и намерений преступника привело к обсуждению его личности. Согласно теоретику права Эдмунду Мецгеру, воля и личность человека связаны, потому что «конкретные преступления обусловлены типичными волевыми решениями, которые позволяют нам охарактеризовать конкретные типы преступников»^[158]. Поэтому Мецгер разработал понятие «жизнеповеденческой вины» (Lebensführungs-Schuld), неотделимой от личности преступника и повсюду проявляющейся в его жизни: «Вина — это виновность в содеянном, но также и жизне-поведенческая вина, и поэтому наказание направлено не только на конкретное преступление, но и на личность преступника»^[159].

Эти новации в юридической теории были включены в практику судебной системы СС. Иллюстрацией их влияния служит пространное письмо руководителя Моргена в краковском суде, Норберта Поля, направленное в Главное судебное управление СС. Автор письма протестует против отмены приговоров, вынесенных судьями первой инстанции^[160]. Поль возражает против того, что при отмене приговора Главное управление положилось на мнение экспертов, которые просто изучили факты, описанные в материалах дела. Поль утверждает, что приговор иногда кажется слишком мягким для судебного эксперта, изучающего материалы, но судья имел все основания для его вынесения, поскольку обвиняемый демонстрировал положительный характер и устойчивое поведение. Иногда мягкий приговор объяснялся тем, что подсудимый, будучи человеком необразованным, не понимал сути содеянного. Хотя в либеральных правовых системах подобные обстоятельства тоже признаются смягчающими, Поль заходит настолько далеко, что ставит их выше буквы закона. Он говорит, что «личность обвиняемого, а не юридический статус, прежде всего, диктует определение справедливости»^[161].

Собственную судебную практику Поль описал следующим образом^[162]:

Обсуждая приговор, я начинаю с вопроса: какое наказание должен получить виновный в преступлении, факт совершения которого установлен в судебном заседании? Только когда в этом вопросе достигнута ясность, я обращаюсь к законам, которые затем подкрепляют принятое решение.

Здесь Поль переворачивает либеральный принцип с ног на голову, подчиняя закон приговору, а не наоборот:

…если судья опирается на факты дела, изложенные в протоколах, четко подводит их под нормы законодательства, а в результате человек, нарушивший закон, может получить только самое суровое наказание, […] этот способ является не чем иным, как возвратом к ограниченному законом либеральному судопроизводству^[163].

Поль даже повторяет замечание Карла Шефера: либеральное вынесение судебных решений превращает судью в «классифицирующую машину». Право и закон, пишет он, «остаются бескровными [blutleer] и низводят судью до роли механического инструмента, если в дополнение к ним не учитываются также личность обвиняемого и его связь с обществом как источники правового знания»^[164].

Морген завершил свое юридическое образование и сдал первый Staatsexamen (государственный экзамен) в 1934 г., в 1936 г. он защитил диссертацию, а в 1938 г. сдал второй Staatsexamen, получив квалификацию судьи. Именно в этот период комиссия, созданная Гитлером и возглавляемая Гюртнером, одобрила систему уголовного преследования за намерение и в 1935 г. пересмотрела параграф 2 Уголовного кодекса. Таким образом, становление Моргена как юриста совпало с преобразованиями в теории права в Третьем рейхе и происходило под их влиянием.

Позднее Морген сформулировал новую концепцию права в статье «Преступник-коррупционер», опубликованной в декабре 1943 г.^[165] Понятие «преступник-коррупционер» относилось к типологии, согласно которой преступников можно было классифицировать в соответствии с их личностями. Она включала также и такие типы, как «закоренелый преступник» [Gewohnheitsverbrecher], «половой преступник», «жулик и мошенник», «предатель» и т. д.

Преступника-коррупционера, пишет Морген, отличают:

…прерывистая карьера, отмеченная нелояльностью к своему окружению, жажда признания, социальная дисфункция. […] Его внутреннее устройство — это высокомерие, стремление к более высокому положению, бессовестность, холодность, расчетливость; он не желает следовать человеческим или моральным идеалам. Ему не хватает глубины, внутреннего конфликта и достаточной уравновешенности^[166].

Здесь Морген изображает преступника-коррупционера принципиально враждебным национальному сообществу: нелояльность к своей среде, нарушение социальных связей и изолированность. Морген также сравнивает карательные меры с санитарными — такими, как евгеника или медицина^[167]:

Ни один строй в мире никогда не вел борьбу с коррупцией во всех ее проявлениях настолько полно и радикально, как национал-социалистическая власть. Это, во-первых, биолого-евгенические профилактические меры, затем текущие политические меры — воспитание, отбор, контроль — и, наконец, драконовские по своей суровости наказания. В этой борьбе принимают участие как врач, так и педагог, как редактор, так и профессиональные и деловые структуры, не говоря уже о партии и официальных лицах…

Преступная коррупция, таким образом, есть одна из многих форм коррупции, ослабляющих национальное сообщество, а уголовное законодательство подобно санитарным мерам, поскольку обходится с коррупционером так же, как если бы он был паразитом или вредным насекомым. Поль, напротив, утверждал, что преступник, суть которого не тлетворна, заслуживает более мягкого обращения, чем тот, кто по своей натуре враждебен народу.

Новый подход к вынесению судебных решений явно заметен в докладной записке Моргена, составленной в феврале 1942 г., когда он находился в Кракове. Эта докладная была написана в связи с делом Пауля Клеезаттеля, которого обвиняли в насилии по отношению к жителям оккупированной Галиции. Морген рекомендовал назначить ему мягкое наказание по причинам, которые были изложены Норбертом Полем^[168]:

В ходе операции в Галиции гауптман охранной полиции Пауль Клеезаттель неоднократно совершал нападения на поляков, евреев и украинцев обоего пола. Он бил их кулаками, а также хлыстом и приказывал делать то же подчиненным. Причина для таких нападений была, как правило, незначительной, а иногда они происходили из-за чрезмерного употребления гауптманом алкоголя.

Тем не менее я считаю нецелесообразным передавать обвинение на подпись герихтсгерру^[169]. Во-первых, позвольте мне заметить, что для управления на восточных территориях нужна сильная и жесткая рука. Поэтому в данном случае действующее уголовное законодательство неприменимо.

Неповиновение и неуважение караются в основном телесными наказаниями, которые военнослужащие приводят в исполнение непосредственно на месте. Прокуратура, полиция и служба безопасности не могут держать под контролем местное население, состоящее из представителей низших рас, без применения силы, в том числе как средства получения признаний. Как бы прискорбно это ни звучало, именно к такому подходу коренные народы привыкли за века, и без него германское господство в настоящее время может оказаться под угрозой.

Такова фактическая ситуация.

Кроме того, среди наших людей широко распространены умонастроения, согласно которым восточный регион как область будущей немецкой иммиграции должен быть освобожден для немцев путем искоренения [Ausrottung] и уничтожения [Vernichtung] местного населения, и это население приходится терпеть как неизбежное на данный момент зло, с которым следует соответственно обращаться.

С учетом ситуации и этих умонастроений нарушения закона и эксцессы при применении физической силы вполне понятны. Преобладает мнение, что лучше избить кого-то слишком сильно, чем слишком слабо. Борьба с этим при помощи уголовных наказаний не имеет смысла, и нельзя рассчитывать на то, что она будет понята военными.

Поэтому при рассмотрении подобных дел суд СС и полиции применяет закон против подобных проступков и правонарушений только тогда, когда обвиняемый демонстрирует серьезные изъяны характера, что делает его непереносимым для немецкого Volksgemeinschaft. Например, если насилие доходит до садистских пыток, или в нем присутствуют сексуальные мотивы, или — здесь закон должен применяться беспощадно — если жертва принадлежит к германской нации или расе либо имеет гражданство союзного государства.

Суд СС и полиции здесь для того, чтобы поддерживать чистоту наших рядов, а не для того, чтобы защищать права [Rechtsgüter] вражеского народа. Выполнение этого принципа иногда представляет сложность для местного суда в делах первого рода; например, совсем недавно в Дебице эсэсовцы буквально затоптали еврея насмерть без всякой на то причины. После этого инцидента обвиняемых перевели в Берлин, соответственно, они выбыли из-под юрисдикции местного суда, и Главное [судебное] управление [СС] информировало нас о том, что мы должны прекратить рассмотрение этого дела.

Ввиду этой ситуации, я думаю, неразумно делать исключение для дела бывшего гауптмана Пауля Клеезаттеля. Хотя Клеезаттель, возможно, и допустил серьезную ошибку, не следует забывать, что в то время, когда он совершал правонарушения (в сентябре 1941 года), положение в Галиции было крайне сложным. Как известно, после того как попытка создания украинского национального государства не удалась, население проявило даже больше упрямства, чем поляки. Перестрелки, акты саботажа и сопротивление стали повсеместным явлением. В такой ситуации войска чувствуют опасность, что способствует эксцессам, таким, как в данном случае. С государственной точки зрения мне представляется неоднозначным вопрос, могут ли в такой переходный период меры террора, даже если в данном случае они явно были произвольными, оказаться в конечном итоге политически оправданными. Как бы то ни было, возбуждение по ним уголовного дела мне кажется неразумным. Слишком велика опасность того, что наши войска будут этим дезориентированы.

Судя по curriculum vitae обвиняемого […], речь, в конечном счете, идет об офицере, который хорошо проявил себя в ходе [Первой] мировой войны и до настоящего времени отличался безупречным поведением. Учитывая нынешнюю военную обстановку и ситуацию на Востоке, я считаю, что достаточным наказанием для гауптмана Клеезаттеля будет увольнение из полиции.

Прошу согласия на то, чтобы отложить разбирательство до конца войны, и рекомендую дать этому ветерану возможность проявить себя на фронте.

Судебная система СС применяет закон, пишет Морген, «только тогда, когда обвиняемый демонстрирует серьезные изъяны характера, что делает его непереносимым для немецкого Volksgemeinschaft» — как раз на этом основывается уголовное преследование за намерения. В соответствии с этим стандартом, пишет Морген, Клеезаттель имеет право на снисхождение, поскольку до сих пор его поведение — Lebensführung, по выражению Мецгера, — было безупречным. В его проступке, утверждает Морген, не присутствовало садистских или сексуальных мотивов, но прослеживалась вполне закономерная реакция на обстоятельства: царившее в Галиции беззаконие, необходимость поддерживать немецкое господство, различия между немцами и представителями других рас и национальностей, «умонастроения» в войсках, согласно которым местное население должно было быть уничтожено, чтобы освободить место для немецких иммигрантов. Поскольку эти мотивы не указывают на изъяны характера, говорит Морген, действия Клеезаттеля следует рассматривать не как преступление, но скорее как ошибку, за которую он должен быть уволен из полиции.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

132

Слово corruptio в переводе с латыни означает «разложение, порча». — Прим. ред.

133

Вопросы теории права, обсуждаемые в этой главе, вновь поднимаются в эпилоге.

134

Комиссия была основана в 1933 г. по приказу Гитлера с заданием составить проект нового уголовного законодательства «согласно идеям и нуждам нового государства». См. Hartl (2000).

135

Das kommende deutsche Strafrecht (1935) и (1936).

136

Gruchmann (1988), сс. 821, 822. См. также Hartl (2000), с. 277.

137

Оригинальная формулировка § 2 в уголовном кодексе Германии (Strafgesetzbuch für das Deutsche Reich) 1871 г. такова: «Eine Handlung kann nur dann mit einer Strafe belegt werden, wenn diese Strafe gesetzlich bestimmt war, bevor die Handlung begangen war» <http://de.wikisource.org/wiki/Strafgesetzbuch_für_das_Deutsche_Reich_(1871)#.C2.A7_1>. В текущей версии уголовного кодекса Германии (основанном на Strafgesetzbuch 1871 г.) принцип nulla poena sine lege сформулирован в § 1 следующим образом: «Eine Tat kann nur bestraft werden, wenn die Strafbarkeit gesetzlich bestimmt war, bevor die Tat begangen wurde» <http://www.gesetze-im-internet.de/stgb/index.html>.

138

См. Freisler (1935), с. 22. См. также Gleispach (1936), с. 1070, Dahm (1934a), с. 92. Обозначение принципа nulla poena sine lege как «Великой хартии вольностей преступника» связано с тем, что историческим источником этого принципа является английская Великая хартия вольностей 1215 г. See Mezger (1938), с. 29.

139

Schäfer (1935), с. 202.

140

Там же, с. 204.

141

Там же, с. 213–214. Эта поправка была опубликована в Reichsgesetzblatt RGBL. I (1935), с. 839.

142

Примечательно в этом контексте, что аналогичные положения впервые были представлены в отечественном уголовном праве в Уголовном кодексе РСФСР 1922 г. (ст. 10). Но в конечном счете без применения аналогии не обошелся и Международный военный трибунал в Нюрнберге, судивший высших нацистских преступников. Один из основных доводов защиты в рамках процесса в МВТ состоял в том, что подсудимые в нарушение принципа nullum crimen sine lege привлекались к уголовной ответственности на основании ретроактивного применения положений Устава, в которых были криминализованы деяния, не являвшиеся преступлениями на момент их совершения (за исключением военных преступлений). Данный тезис так и не был опровергнут Трибуналом. Приведя ряд контраргументов, МВТ был вынужден признать, что в рассматриваемом им деле принцип законности в аспекте запрета ретроактивного применения норм, устанавливающих уголовную ответственность, был неприменим (см.: From Nuremberg to The Hague. The Future of International Criminal Justice / edited by P. Sands. — New York: Cambridge University Press, 2003. — P. 21–23). В частности, относительно запрета агрессии, впервые сформулированного в качестве международного преступления в Уставе МВТ, Трибунал отметил: «Занимая те посты, которые они занимали в правительстве Германии, подсудимые или, по крайней мере, часть из них должны были знать о договорах, подписанных Германией и объявляющих вне закона обращение к войне для урегулирования международных споров, о том, что они действовали вопреки международному праву, когда совершенно преднамеренно осуществляли свои замыслы агрессии и вторжения. Если рассматривать этот вопрос только в свете настоящего дела, то можно сделать вывод, что этот принцип при данных обстоятельствах неприменим» (Нюрнбергский процесс. Сборник материалов. Том II. 2-е изд., испр. и доп. / Под ред. К. П. Горшенина, Р. А. Руденко, И. Т. Никитченко. — М.: Государственное издательство юридической литературы, 1954. С. 986). К числу упомянутых договоров МВТ отнес Пакт Бриана — Келлога, Версальский договор и Гаагские конвенции 1899 и 1907 гг. Что касается преступлений против человечности, как справедливо замечает профессор Верле, различные преступления (убийства, порабощение, пытки, изнасилования и т. д.), образующие данный «суперсостав», признавались таковыми во всех правовых системах того времени. Таким образом, под сомнение если что и ставилось, то не преступность этих деяний как таковая, а наличие соответствующего запрета в международном праве. Однако их повсеместная криминализация в национальном праве позволяла сделать вывод о наличии международной обычной нормы, запрещающей их совершение. Именно этой линии аргументации придерживалось обвинение в рамках процесса в Нюрнбергском трибунале (см.: Верле Г. Принципы международного уголовного права: учебник / Пер. с англ. С. В. Саяпина. — О.: Фенiкс; М.: ТрансЛит, 2011. С. 13–14). — Прим. науч. ред.

143

Siegert (1934), с. 380.

144

Как объяснял теоретик Эдмунд Мецгер (1938), «единственное оправдание наказания заключается в том, что это необходимое средство для поддержания национального сообщества», с. 135.

145

«Национал-социалистические директивы для нового уголовного законодательства Германии», изданные Имперским правовым управлением НСДАП, объявили, что «национал-социалистическое уголовное законодательство должно быть основано на долге преданности национальному сообществу», с. 12.

146

Понятие Volksschädling также имело более конкретное определение, например, его применяли к мародерам, которые пользовались военной ситуацией и ослабляли сопротивление народа.

147

Dahm (1934a), с. 89.

148

О морализации закона см. Sauer (1934).

149

Freisler (1938), с. 56.

150

«Не может быть сомнений в том, что национал-социалистическая идея национального сообщества неразрывно связана с идеей авторитарного руководства. В политическом руководстве, особенно в фюрере, нация находит своего истинного представителя, который образует основу для власти фюрера и государства». Dahm (1934a), с. 90.

151

К объективным признакам состава преступления относятся объект (то, на что направлено посягательство) и объективная сторона (то, как посягательство выражается вовне — посредством каких действий или бездействия, орудий и инструментов (средств) оно совершается, к каким последствиям оно привело или могло привести, какова была причинно-следственная связь между деянием и последствием). — Прим. науч. ред.

152

См. Dahm (1934a), с. 89–92.

153

См. Dahm (1934b), с. 827–831; см. также Hartl (2000), с. 116–126.

154

Freisler (1935), с. 22.

155

Freisler (1935), с. 22.

156

Krug (1935), с. 99; Freisler (1935), с. 34, 35.

157

Sauer (1934), с. 188. С этим было связано использование наказания чести. См. Dahm (1934b), с. 826. Friedrich Schaffstein (1934) утверждал, что, в то время как в либеральном государстве с его ценностным релятивизмом наказание чести не имеет смысла, потому что не имеет четкого значение понятие чести, «национал-социалистическое единство правовой и этической оценки» дало понятию чести четкое значение, которое могло быть придано наказанию чести.

158

Mezger (1936), с. 29.

159

Mezger (1938), с. 135. Нацистские теоретики права позднее изменили отношение к судебному решению, основанному на личности преступника. Примером может быть Георг Дам, профессор уголовного права из Кильского университета. В очерке 1935 г. Дам заявил: «Концепция и термин corpus delicti [Tatbestand] (состав преступления) должны быть полностью исключены из уголовного права. Доктрина состава преступления не только бесплодна, но и вредна. Она скрывает сущность и внутреннюю природу преступления» (Dahm 1935, с. 89.) Но в 1944 г. Дам открыто сожалеет о последних событиях в уголовном праве. Он заявляет, что состав преступления — решающий фактор при вынесении судебного решения. Он утверждает, что невозможно разработать типологию преступников, которая позволила бы судье выносить справедливый приговор. Он предупреждает, что уголовное право, основанное на правонарушителе, в котором отсутствуют объективные критерии права, основанного на правонарушении, может дегенерировать до оценки подсудимого, основанной «на не более чем субъективных впечатлениях и расплывчатых предположениях» судьи (Dahm, 1944, с. 18). Уголовное право, основанное исключительно на преступнике, говорит он, «это ведь не более чем мечта, даже опасная мечта» (там же).

160

NS7/318, письмо Норберта Поля к Шарфе, 22 января 1942 г., с. 4.

161

NS7/318, письмо Норберта Поля к Шарфе, 22 января 1942 г., с. 4.

162

NS7/318, письмо Норберта Поля к Шарфе, 22 января 1942 г., с. 6.

163

NS7/318, письмо Норберта Поля к Шарфе, 22 января 1942 г., с. 5.

164

NS7/318, письмо Норберта Поля к Шарфе, 22 января 1942 г., с. 6.

165

KMK.

166

KMK, с. 119.

167

KMK, с. 117.

168

KML, переведено полностью.

169

Der Gerichtsherr (нем.) — «судебный начальник». Толкование этого термина Моргеном дается далее, в главе 14. — Прим. пер.