Дайте им умереть

Генри Лайон Олди, 1997

Шестое тысячелетие стояло на пороге. Вдруг в одночасье оружию сделалось больно, и оно стало мстить за это людям, взрываясь у них в руках. Почему? Может быть, об этом знает ржавый меч, лежащий под стеклом в музее и помнящий те времена, когда на бескрайних Дурбанских равнинах темные силуэты всадников сшибались с оглушительным лязгом, криками и ржанием…

Глава седьмая

Хабиб

Что-то не так? —

но выключи свет.

Пусть темные мысли

приходят к тебе.

Сны о лгунах,

сны о войне,

сны о драконьем огне

и сны о тех тварях, что норовят

тебя укусить во сне.

Он лежал на полу, лицом вверх, глядя в салатного цвета потолок, расписанный тонким витиеватым орнаментом. Кадаль не знал, сколько прошло времени, сколько он пробыл… даже не в обмороке, а в каком-то сумеречном, нереальном забытьи, в муторном НИЧТО без времени, без пространства, без жизни и смерти.

Голова не просто раскалывалась от боли — создавалось впечатление, что перезревший орех давным-давно раскололся от напора изнутри и теперь в дымящихся остатках мякоти копошатся злые красные муравьи, все глубже вгрызаясь в бугристую плоть.

Доктор Кадаль терпеть не мог таблеток, но чутье раненого животного подсказывало, что одним точечным массажем ему не обойтись. С немалым усилием встав на четвереньки, он добрался до ореховой тумбочки в углу комнаты, зубами вцепился в полумесяц медной ручки (оторвать от пола хотя бы ладонь было равносильно новому обмороку), выдвинул на себя верхний ящик, и, когда тот упал на ковер, он позволил и себе рухнуть рядом, после чего вслепую нашарил упаковку нейролгина.

Минут через двадцать полегчало. Экран Иблисова детища все еще злорадно светился, но содержавшийся в нейролгине транквилизатор уже начал действовать, так что доктор, погрозив голубому квадрату кулаком и жадно допив остававшийся в бокале тоник, поплелся в спальню.

Уже выключая свет, он вдруг понял, что боится.

Боится спать.

Боится гостей, что могут прийти к нему во сне.

Но, когда изнеможение склонилось над кроватью и поцеловало его в лоб, страх отошел в сторону и уступил место сну.

* * *

Нет, он не хотел застрелиться, ему отнюдь не снилась скользящая по нарезам ствола пуля — но злой красный муравей, один из многих, всю ночь пытался добраться до него. Это доктор знал точно. Пытался, но не мог нащупать нужную дорогу своими усиками, словно вдруг ослеп, потерял чувствительность, или он, доктор Кадаль, стал для муравья невидимым. Насекомое было рядом, тельце цвета запекшейся крови неутомимо рыскало в беззвездной ночи, пытаясь прорвать завесу мрака или хотя бы просочиться сквозь нее — но тьма не ведала пощады.

А к утру муравья позвал муравейник.

Кадаль проснулся разбитым вдребезги, как уроненный на бетон фарфоровый чайничек, хотя головная боль практически прошла. Заставив себя сжевать бутерброд и выпив вместо одной две чашки крепчайшего кофе, доктор взялся за телефон.

— Равиль? Нам надо встретиться. Да, раскопал. Возможно, у меня попросту не все в порядке с головой, но это вряд ли… Говоришь, и раньше не в порядке было? Может быть… Это не телефонный разговор. Почему именно ты? Потому что мне больше не с кем посоветоваться! Да ни за кого я тебя не принимаю, но надо что-то делать! Хорошо, хорошо, ровно в три в «Розарии». Ас-салам.

Со дня их первой встречи Равиль совершенно не изменился: дородный, бородатый, громогласный вулкан, вечно окутанный клубами сигарного дыма и засыпающий все вокруг равномерным слоем пепла — при этом каким-то чудом ухитряясь не запачкать собственный костюм. При виде атабека доктору сразу полегчало: от ар-Рави исходила такая энергия, такая аура плотской материальности, что в его присутствии все мрачные кошмары развеивались сами собой.

«Шизофреникам надо его показывать, — подумалось ни с того ни с сего. — Трижды в день, после еды. Мигом вылечатся. Вот и мне уже лучше…»

— Ну, докладывай, знахарек! — прогудел Равиль, огрев Кадаля ладонью по плечу и плюхаясь в кресло напротив.

— Для начала — закажи что-нибудь выпить.

— Ты же не пьешь! — искренне изумился Равиль, неоднократно пытавшийся в прошлом совратить доктора на адюльтер с рюмочкой.

— С этого дня — пью.

— Вах, праздник, пир горой! — обрадовался «горный орел», щелкая пальцами на весь «Розарий». — Вина! Лучшего в мире вина мне и моему другу! Ширазского мускателя!

— Пусть принесут коньяк. Помнишь, ты еще говорил, какой лучше… а, вспомнил — «Старый Кабир».

— Ого! Ну ладно, коньяк так коньяк, тоже дело хорошее. Присоединяюсь.

После первой рюмки Кадаль некоторое время сидел, прислушиваясь к новым ощущениям, снова наполнил крохотную хрустальную емкость и только тогда заговорил:

— Даже не знаю, с чего начать, Равиль… Ты ведь в курсе, как я работаю? Вкратце: беру фото, смотрю и… и лечу. Нет, я не способен прочесть мысли клиента, не раскатывай свою волосатую губу, но я чувствую фобии, что его угнетают, ощущаю их, как собственные недуги, как больную печень или язву желудка, я хочу выздоровления — и оно приходит. Вот… вот и все.

Равиль согласно кивнул — Кадаль уже когда-то рассказывал ему об этом — и стряхнул пепел в стаканчик с бумажными салфетками, хотя рядом стояла нетронутая перламутровая раковинка.

— Короче, вчера я случайно влез в голову к одному человеку.

— К кому? — подался вперед ар-Рави, и влажные глаза шейха на мгновение сузились.

— Ты уже понял, к кому. К Узиэлю ит-Сафеду, главе совета директоров «Масуда».

— Ты с ума сошел! — выдохнул Равиль, и доктору на мгновение показалось, что случилось невероятное: его друг и атабек напуган.

— Я ЧУТЬ не сошел с ума. Ит-Сафед… не человек, Равиль! Он только притворяется человеком! Он… он чужд нам больше, чем жужелица, чем дождевой червь!

Конец ознакомительного фрагмента.