Бретонская роза

Генрих Лаубе, 1843

Около 1515 года вся Бретань начала полниться слухами о небывалой красоте юной графини де Шатобриан, «Бретонской розы», как стали ее позже называть. Слухи дошли и до Блуа, где в это время находился молодой король Франциск I, главный ценитель женской красоты. И Его Величество тут же захотел видеть при своем дворе Франсуазу де Фуа, чтобы убедиться в правдивости слухов.

Глава 4

Король, несмотря на свое видимое равнодушие, не пропустил ни одного слова из того, что говорил Бюде, и еще в начале ужина поспешил сообщить обо всем этом Бонниве как самому искусному человеку в любовных делах. Адмирал вполне заслуживал доверия короля, потому что со стола не была еще снята первая перемена, как уже слуга его был отправлен в Блуа с нелегким поручением достать во что бы то ни стало верный снимок с половины кольца графа Шатобриана. Слуга этот, по имени Флорио, был привезен адмиралом из Италии. В те времена Италия была тем же, чем впоследствии сделалась Франция: утонченность жизни была развита в ней более чем в какой-либо другой стране в Европе, а равно и способность к интриге, чем и теперь отличаются итальянцы. Флорио родился в Риме и был итальянцем в полном смысле этого слова. Вопросы, волновавшие тогдашний европейский мир, были ему знакомы в общих чертах. Он служил прежде у одного прелата, и мерилом умственных интересов, занимавших тогдашнее высшее духовенство, может служить тот факт, что за десять лет перед тем папы на лютеранском соборе сочли нужным оспаривать «еретическое учение о смертности души». Платонизм, породивший столько любопытных теорий и крайностей, был изгнан из жизни духовенства, уступив место скептицизму и эпикурейству. Помимо живописи и скульптуры, гениальный папа Лев X увлекался в такой же степени охотой, концертами, поэзией и театром; в его присутствии представляли в Ватикане Макиавелли «La Mondragore», где в самых ярких красках осмеяно монашество и его распущенность. Прелаты, в свою очередь, старались во всем подражать папам, и их слуги славились как самые утонченные плуты в целом свете. В Болонье, во время знаменитого свидания Франциска I с папой, Бонниве удалось завербовать Флорио к себе в слуги. С этих пор он часто употреблял ловкого итальянца для поручений в любовных делах короля.

Флорио поспешно сошел с горы, на которой стоял замок, и отправился в темневший перед ним город, чтобы познакомиться со слугами графа Шатобриана. Все питейные дома в Блуа были в это время переполнены телохранителями и слугами приехавших сеньоров, потому что каждый из этих господ изображал из себя маленького короля и отправлялся в дорогу не иначе как в сопровождении многочисленной свиты. Все они были на ногах, так как пэры королевства все еще ожидали короля в церкви. Блуа был тогда настолько незначительным городом, что Флорио тотчас же отыскал все, что ему было нужно. Через какие-нибудь четверть часа он узнал, что любимым слугой графа Шатобриана был кровный бретонец по имени Батист, пожилой человек, с рыжими волосами и мрачным выражением лица, и тотчас же свел с. ним знакомство.

Сначала разговор шел довольно туго, потому что Батист говорил на своем непонятном местном наречии, что было естественно в те времена, когда даже в высших классах очень немногие говорили чистым французским языком. Но Флорио скоро освоился с говором своего нового приятеля, и немного погодя они уже доверчиво сидели друг перед другом за кружкой вина. Итальянец после десятилетнего пребывания в стране успел приглядеться к особенностям различных французских провинций и знал, как обходиться с бретонцем. Предполагая, что Батист, как большинство его соотечественников, склонен к меланхолии и пьянству, он предложил ему вина и занял серьезным разговором. Расчет его оказался вполне верным. Батист слушал с большим вниманием описание жизни римских прелатов, тем более что Флорио выдал себя за природного француза, который попал в Италию в качестве военнопленного и таким образом познакомился с нравами тамошнего духовенства. Вместе с тем Флорио усердно подливал своему ревностному слушателю бургонское, которое велел подать вместо легкого местного вина. Батист скоро разгорячился и беспрекословно согласился на предложение Флорио уйти от шумного окружающего их общества, чтобы на свободе поговорить о Боге и церкви. Слуги приехавших господ, не стесняясь, выражали свое мнение о короле, который, по их понятиям, был ничто сравнительно с их сеньорами, но каждый из них остерегался публично говорить о религии. Между тем Флорио начал рассказывать о немецком еретике и бывших в то время церковных состязаниях и так заинтересовал Батиста, что тот сам предложил отправиться на квартиру графа Шатобриана. Этого Флорио только и желал. Войдя в дом, он внимательно разглядел разложенные чемоданы и раз десять под тем или иным предлогом пытался удалить на несколько минут Батиста из комнаты. Это долго ему не удавалось; но с наступлением ночи бургонское оказало свое действие: у бретонца стали слипаться глаза, он положил обе руки на стол и, склонив на них голову, заснул мертвецким сном; его глаза и лоб мало-помалу скрылись в кожаных рукавах куртки.

Жилище графа состояло из двух небольших комнат; дверь между ними была открыта; единственная лестница выходила на двор. Приехавшие сеньоры не могли быть особенно взыскательны в выборе помещения, так как их было слишком много для такого города, как Блуа. Внизу на дворе стояли графские лошади; люди его свиты расположились частью на открытом воздухе, частью в конюшне. Тогда не церемонились с прислугой: ее кормили досыта, но считали излишним заботиться о ее постелях. Кто не был господином, т. е. свободным сеньором на своей наследственной земле, и не носил меча, того ни во что не ставили. Одни только лакеи пользовались некоторым комфортом, потому что господа для большей безопасности и удобства держали их при себе. Таким образом, в комнате, где они сидели, у Батиста была своя постель, состоявшая из одеял, сложенных на земле. Здесь также были разбросаны пожитки графа: белье, платье, шпоры, оружие, но, разумеется, нигде не видно было половины драгоценного кольца, которую хотел добыть Флорио. Впрочем, он и не думал искать тут кольцо, а прямо направился в комнату графа, убедившись посредством шумного расхаживания по комнате, что Батиста нелегко разбудить. В сенях и на лестнице было тихо; со двора слышалось равномерное расхаживание и говор конюхов, которые не смели лечь до возвращения своего господина. Флорио, не стесняясь, перешарил чемоданы, комоды и шкаф при свете лампы, взятой им со стола, у которого спал Батист. Ничто не было заперто, потому что тогдашний сеньор был доверчив и вообще имел с собой мало денег; Флорио не нашел того, что искал. Стоя перед небольшой шкатулкой с цепями и различными украшениями, он с досадой повторил себе то, в чем был убежден в тот момент, когда взялся за трудное предприятие, а именно, что граф носит на себе важную для него драгоценность и никогда не расстается с нею. Придя к такому неутешительному заключению, Флорио вернулся к своему спящему товарищу; но тут он услышал, как с шумом отворилась входная дверь и в сенях раздалось бренчание шпор. Флорио, догадавшись, что это граф, поспешно задул лампу и изо всех сил начал трясти Батиста за плечо. Тот в испуге вскочил со своего места и бросился зажигать лампу, но это долго не удавалось ему, так что Флорио успел спрятаться под одеяла, составлявшие постель Батиста.

Вошел граф и, очутившись в темноте, разразился грубой бранью. С ним был какой-то другой сеньор, которого он прямо провел в свою комнату.

Наконец Батист зажег огонь, но, к счастью, сеньоры были в таком возбужденном состоянии, что не обращали никакого внимания на то, что делалось в другой комнате. Они громко разговаривали между собой и в резких выражениях бранили короля, который заставил их ждать до полуночи в церкви, а потом велел сказать им через ненавистного выскочку Бонниве, что он не будет говорить с ними до тех пор, пока не будут ему выданы из их провинций соучастники бурбонского заговора.

— Разве мы сделались слугами и подданными этого высокомерного Валуа! — воскликнул с яростью граф Шатобриан. — Разве он не заслуживает, чтобы мы нарушили ленную клятву, так как он превышает права ленного государя! Я держусь того мнения, что мы, бретонцы, должны с наступлением завтрашнего дня отправиться в Ренн, а вы, все нормандские сеньоры, — в Руан; оттуда мы пошлем сказать Франциску, через наших сенешалей, что если он не смирит свою непомерную гордость, то пусть не рассчитывает на нашу верность.

— Я не знаю, насколько это будет полезно для Нормандии! — сказал другой сеньор, маленький щеголеватый человек, который вместе с графом ходил взад и вперед по комнате. — К несчастью, мой тесть слишком замешан в этом деле; если я буду отстаивать права провинции и заслужу немилость короля, то могу погубить старика.

— Вы, кажется, также старались довести до сведения короля о бурбонском заговоре! Дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в этом!.. Чем же он выказал вам свою благодарность?

— Он, кажется, считает это не более как исполнением обязанности ленного сеньора! Мне даже не дано было разрешения войти в темницу графа Валлье; моя жена будет очень огорчена этим. Впрочем, вашей жене предстоит такое же душевное горе; я слышал, что ее брат Лотрек едет сюда и подвергнется строгому допросу… Мы должны поступать крайне осторожно, потому что король задается широкими планами: а вы знаете, что он подобно Людовику XI крайне неразборчив в выборе средств и с помощью Дюпра захватит в свои руки парижский парламент, который и без того пользуется всяким случаем, чтобы урезать наши права.

— Какое нам дело до Парижа! — возразил Шатобриан. — Разве у нас нет своих парламентов! Мы главным образом должны принять меры, чтобы эти королевские прислужники не сели нам на шею. Вы напрасно ожидаете, Брезе, каких-то благ от Валуа. Что они такое? Бедные рыцари, случайно взведенные на престол вследствие прекращения королевского рода! Как безумно поступила ты, Анна Бретонская, выйдя замуж за Людовика! Ты принесла нас, бретонцев, в приданое этому лживому королевскому дому и отдала кроткую Клавдию высокомерному Франциску, который не умеет ценить ни своей жены, ни твоей наследственной Бретони! Не в тысячу ли раз было бы лучше, если бы мы сохранили свою самостоятельность или присоединились к Англии?..

— Нет, Шатобриан! Это было бы изменой относительно Франции!

— Франция! Что такое Франция? Уж не этот ли сброд людей, которых возвышает Валуа на нашу гибель? Во имя этой же Франции мало-помалу уничтожают наши права!.. Бедный Лотрек! Неужели он должен погибнуть!

— Через него Франциск потерял целое войско и страну, которую считал своим наследственным достоянием, — ответил Брезе.

— Он не виноват, если счастье изменило ему! Лотрек не трус; в его жилах течет кровь Фуа; я убежден, что он не сробеет перед Франциском. Тем не менее, мы должны приготовиться к борьбе; горькая необходимость принуждает нас к этому…

— Мы об этом еще переговорим. Покойной ночи, граф!..

Между тем Батист совсем забыл о своем госте; он приготовил на ночь большой бокал вина для своего господина и, поставив его на стол, подошел к своей постели, чтобы стряхнуть одеяла. При этом, разумеется, он нашел Флорио и так как вовсе не ожидал ничего подобного и вообще не отличался быстротой соображения, то дело не обошлось без возгласа и разных вопросов со стороны бретонца. К несчастью, это случилось в то время, когда граф провожал своего приятеля через комнату Батиста в единственную переднюю, выходившую на лестницу; граф увидел Флорио и бросился к нему с крепкой бранью. Итальянец вскочил на ноги и в коротких словах старался объяснить свое присутствие в комнате Батиста. Но, прежде чем он успел кончить свою фразу, Брезе с испугом шепнул графу:

— Этот плут подслушал нас!

— Велика беда! — возразил граф. — То, что мы говорим, может слушать весь свет!

— Ведь это слуга адмирала Бонниве! Я знаю его в лицо.

— Как! И он осмелился!.. — громко вскрикнул граф, поспешно подходя к столу, на котором лежали разные вещи. — Где мой кнут?

Флорио, пользуясь этим моментом, бросился к двери и исчез прежде, чем сеньоры и Батист успели выбежать со свечой в переднюю. Итальянец отличался редкой настойчивостью в преследовании своих целей. Он сообразил, что теперь, когда его узнали, вряд ли когда-нибудь представится ему такой удобный случай для выполнения данного поручения, и потому решил во что бы то ни стало остаться в доме, в том расчете, что здесь всего менее станут искать его. Передняя, как почти во всех домах того времени, состояла из открытой галереи, окружавшей весь дом. Вместо того чтобы сбежать по лестнице во двор, Флорио остался в галерее и, свернув за угол, прижался к простенку. Расчет его оказался верным. Преследователи прямо устремились к лестнице и спустились по ней. Флорио выждал, когда они скрылись за поворотом крыльца, и проскользнул назад в комнату Батиста через настежь отворенную дверь. Здесь он поспешно подошел к столу, где стоял приготовленный бокал с вином, взял его ощупью одной рукой, а другой вынул из своей куртки небольшую склянку, откупорил ее зубами и вылил из нее всю жидкость в бокал, который опять поставил на стол. Затем он начал шарить по комнате, стараясь найти место, где ему спрятаться. Он выбрал его еще лежа на постели Батиста. Это был правый угол при входе, где была протянута занавесь из саржи для предохранения за нею платьев от пыли. Но тут Флорио наткнулся на стул и, упав на землю, выронил пустую склянку из рук. Отыскивая ее в темноте, он услышал голос графа, который возвращался домой с Батистом. Флорио ничего не оставалось, как бросить поиски и поспешно скрыться за занавесью.

Граф был в сильном гневе и наказал своего слугу чувствительным ударом кнута. Батист равнодушно перенес его и молча стал приготовлять постель своему господину. Граф сердито сорвал с себя платье и, проходя мимо стола, взял бокал и более чем наполовину выпил его. В этот момент Батист всей тяжестью своего тела наступил на склянку и раздавил ее.

— Это что такое? — воскликнул граф, ставя бокал на стол.

— Не знаю, — ответил слуга в смущении, поднимая осколки.

Граф выхватил у него из рук кусочек стекла и, разглядывая его при свете лампы, увидел на нем какую-то вязкую жидкость. Он понюхал ее, затем бокал, и, по-видимому, в голове его блеснула какая-то мысль. Подозвав Батиста, он пристально вглядывался в его лицо несколько минут. Тот стоял равнодушно, не моргнув глазом.

— Выпей все до дна, — сказал граф, подавая ему бокал.

Батист, ничего не понимая, с удовольствием выпил вино до последней капли.

Граф молча лег на постель. Батист снес лампу в его комнату, заслонил ее креслом и сам отправился на покой. Несколько минут спустя в обеих комнатах наступила мертвая тишина, и Флорио мог убедиться, что сонный напиток, привезенный им из Рима, оказывает свое действие и на сильно возбужденных людей. Когда захрапел Батист, сначала тихо, а потом все громче и громче, Флорио вышел из своей засады, снял с себя башмаки и поставил их в передней у дверей, прокрался в комнату графа. Четверть часа стоял он неподвижно у порога и с напряженным вниманием прислушивался к дыханию спящего; наконец, убедившись, что с этой стороны ему опасаться нечего, подошел к постели.

Но чем дольше Флорио приглядывался и рассматривал спящего графа со всех сторон, тем недовольнее становилось его лицо. Он рассчитывал, что половина кольца надета на шее графа и прикреплена цепочкой. Но на обнаженной, обросшей темными волосами груди сеньора не видно было ни цепочки, ни кольца. Нужна была немалая доля решимости, чтобы подойти к изголовью и близко рассмотреть это бледное лицо с высоким лбом, широкими висками и отброшенными назад черными жидкими волосами. Что-то угрожающее было в орлином заостренном носе бретонского сеньора, в нервном подергивании лица и в его худощавой руке, протянутой на одеяле, с напряженными жилами и крепко стиснутым кулаком, который как будто готовился нанести удар. Но это не могло удержать Флорио; он знал, что трудится для короля и что в случае удачи его ожидает большая награда. Он наклонился над спящим и поднял руку над его лицом, чтобы убедиться, насколько сохранилась в нем чувствительность. Но граф, лежа на спине, спал так же спокойно, как и прежде. Флорио быстро отвернул у него ворот рубашки с правой стороны и увидел, к величайшей своей радости, шелковый шнурок; не теряя ни секунды, он с той же поспешностью открыл рубашку с левой стороны; тут у беспокойно бьющегося сердца висела половина кольца. Против всякого ожидания вместо цепочки оказался шелковый шнурок, и потому Флорио мог без труда перерезать его и овладеть кольцом. Но это не входило в его планы, потому что граф на следующее утро мог заметить потерю кольца и принять меры, чтобы никто не мог воспользоваться находкой. Верный слуга адмирала не поддался искушению и хотел в точности исполнить возложенное на него поручение. Он вынул из кармана небольшой кусок воска, осторожно притянул к себе за шнурок половину кольца и тщательно облепил ее воском со всех сторон, чтобы снять по возможности верный снимок. Это был самый трудный момент для Флорио; он должен был низко наклониться над спящим и чувствовал его дыхание на своем лбу. Вынимая поспешно кольцо из воска, он невольно вздрогнул, так как ему померещилось, что граф смотрит на него, и при этом довольно сильно потянул к себе шнурок. Граф быстро поднял руку, сначала схватил себя за грудь, потом за руку Флорио; глаза его наполовину открылись. У итальянца замерло сердце от испуга; он не шевельнулся — малейшее движение с его стороны могло окончательно разбудить спящего. Благодаря этому граф через секунду опять заснул крепким сном; глаза его закрылись, крепко вцепившиеся пальцы ослабли и выпустили руку Флорио. Верный слуга, едва не сделавшийся жертвой своей смелости, опять почувствовал себя на свободе. Тихонько ступая нога за ногу, он пробрался в комнату Батиста и вышел в переднюю. Здесь он бережно спрятал восковой слепок, который держал в левой руке, и вытер пот, выступивший у него на лбу от страха. Ему показалось, что он слышит шорох в комнате Батиста, но теперь это не особенно встревожило его, так как он считал себя вне опасности. Сойдя поспешно с лестницы, он без труда отодвинул засов, которым была заперта наружная дверь, и стал прислушиваться, но на лестнице и в комнатах наверху была мертвая тишина.

Очутившись на улице, итальянец набожно перекрестился и исчез во мраке сентябрьской ночи.

Король Франциск ничего не знал о распоряжениях Бонниве. При своей страстности и деспотизме, он считал дозволительным все, что служило для исполнения его желаний, лишь бы это делалось помимо его, и глубоко возмущался, когда видел какое-нибудь грубое насилие, которое совершалось на его глазах, — противоречие, которое мы часто встречаем в нравственно не развитых и грубых натурах. Бонниве был создан для роли фаворита: он никогда не заботился о том, чтобы дать полезный совет королю, а давал только те советы, которые были согласны с желанием его величества. Изучив до тонкости характер Франциска, он не считал нужным сообщить ему о данном поручении относительно кольца, пока дело окончательно не устроится.

Обыкновенно в подобных случаях, когда уже все было подготовлено ловким адмиралом с большим трудом, а иногда и ценою преступления, Франциск со смехом пользовался тем, что он называл своей «bonne fortune», и вступал в любовную интригу, не удостаивая даже словом благодарности своего услужливого любимца.

Теперь, когда точный восковой снимок был в руках, ничего не стоило подделать половину кольца. Но опытный адмирал понимал, что это был только первый шаг и что еще много предстояло ему хлопот для достижения желаемого результата. Поэтому он долго совещался с Флорио о том, как вызвать графиню из замка с помощью кольца, не возбудив подозрений, и как устроить ее в Блуа таким способом, чтобы она хоть на первое время была убеждена, что находится в квартире своего мужа. Для этого необходимо было удалить графа из города, что представляло нелегкую задачу.

Флорио должен был возобновить свои отношения с Батистом, так как граф, вероятно, сочтет нужным известить жену об опасности, грозившей ее брату. Всего удобнее было отправить кольцо с посланным графа, а как это устроить, адмирал не считал нужным давать какие бы то ни было наставления своему слуге. Авантюрист всегда рассчитывает на случай и чертит план в общих чертах, не заботясь о подробностях.

Вечером следующего дня, когда поддельное кольцо уже было в руках Флорио, он увиделся с Батистом и за стаканом вина узнал от него, что граф намерен завтра утром отправить посланца с письмом в замок Шатобриан. Захватить этого посланца было нетрудно. За две мили от Блуа, по дороге в Амбуаз, был лес, прославленный разбойничеством; здесь Флорио приказал трем слугам Бонниве напасть на беднягу, ограбить его и связать. Пока посланец лежит ничком со связанными руками и ногами, один из мнимых разбойников принес ожидавшему в лесу Флорио письмо графа. Письмо было запечатано и завязано шелковой ниткой, но таким первобытным способом, что ловкий итальянец, не тронув печати, вложил в него половину кольца и опять завязал нитку. Затем он выехал на большую дорогу и, бросив на землю письмо, с большим участием заговорил с несчастным посланцем и освободил его от веревок. Тот был бесконечно благодарен ему и, обыскав карманы, с отчаянием заметил пропажу письма. Но, к счастью, оно скоро нашлось, равно как и лошадь, которая была привязана поблизости, у дерева. Посланец согласился с мнением Флорио, что на него напали случайно, приняв за кого-нибудь другого. Простившись дружески со своим освободителем, он отправился в Бретонь, благословляя судьбу, что так счастливо отделался от разбойников.

Флорио вернулся в Блуа в то время, когда в королевском замке распространилось известие, что Лотрек приехал в Роморантен с другими военачальниками. Говорили, что он в отчаянии, но вовсе не боится свидания с королем и обещает открыть некоторые обстоятельства, которые объяснят причину его поражения и приведут в трепет недобросовестных слуг короля. Одна особа в Блуа лучше, чем кто-нибудь, понимала значение этой угрозы. Это была мать короля, герцогиня Ангулемская. Она тотчас же послала за главным интендантом финансов Жаком де Боном, сеньором де Семблансэ, и спросила его, сохранил ли он расписку в 400 000 экю, которую она дала ему в конце прошлого года.

— Ваше королевское величество, вероятно, говорит о сумме, предназначенной для итальянской армии? — спросил интендант, простой, но крайне точный, деловой человек, высокого роста, худощавый, с неловкими манерами, поседевший и сгорбившийся на службе.

— Да, разумеется! Покажите мне квитанцию.

— Она в целости, ваше королевское величество.

— Я прошу вас показать мне ее.

Семблансэ был хорошо знаком с матерью короля, он не решался доверить ей такой важный документ и был слишком честным человеком, чтобы согласиться на последовавшее затем предложение герцогини представить какие-нибудь поддельные доказательства, что 400 000 экю были посланы в Италию.

Герцогиня втайне присвоила себе эту сумму и могла ожидать, что Лотрек объяснит неудачу своего похода недостатком денег, так как ему не была послана обещанная сумма, и что по этому делу будет произведено строгое следствие. Бедный Семблансэ не подозревал, что в подобных случаях честность и чистая совесть не могут служить достаточной защитой и что он поступает неблагоразумно, отказываясь так открыто от сообщничества с матерью короля!

Герцогиня простилась с ним крайне немилостиво и послала за Дюпра, который в это время представлял высшую инстанцию в управлении внутренними делами государства и никогда не останавливался ни перед каким окольным путем. Герцогиня могла смело рассчитывать, что Дюпра даст ей хороший совет в ее затруднительном положении.

Они долго беседовали наедине, и, когда ушел Дюпра, герцогиня немедленно отправилась к королю и пожаловалась ему, что Семблансэ чрезвычайно неаккуратно выплачивает ей деньги. Впрочем, добавила она, Дюпра также недоволен им с некоторого времени. Бог знает что случилось с этим стариком; у него заметно начинают слабеть умственные способности и память.

— Нет, вы ошибаетесь — возразил Франциск, — папа Семблансэ всегда был отличным и надежным слугой.

— Но я уверяю тебя, что с некоторого времени он совсем переродился; час тому назад он упорно доказывал, что заплатил мне большую сумму денег, а потом должен был сознаться, что у него нет никакой квитанции.

Вошел Шабо де Брион и доложил, что Лотрек приехал в Блуа и был торжественно встречен за несколько миль от города бретонскими и нормандскими сеньорами, во главе которых был граф Шатобриан. По-видимому, раздраженные сеньоры Бретони и Нормандии хотели сгруппироваться около военачальника, бывшего в немилости у правительства, чтобы заявить этим свой протест против короля.

Вслед за тем пришло известие, что сеньоры не спешились в городе, как это делалось в подобных случаях, а едут верхом в гору в полном вооружении, в запыленном дорожном платье.

Все это имело вид грозной демонстрации: обширный двор замка скоро наполнился всадниками. Сеньоры сошли с лошадей и под предводительством Лотрека вошли целой толпой в караульную залу. Это было как бы намеренное нарушение формальностей, установленных Франциском: никто из них не просил доложить о себе, они отталкивали от себя дворян, находившихся в этот день на службе у короля, не удостаивая их ответами. Лотрек казался спокойнее всех; он молча шел среди дворян со строгим и серьезным выражением лица. Это был стройный человек, среднего роста, со смуглым, загорелым лицом и черными блестящими глазами. В каждом его движении сказывалась твердость и обдуманная решимость. Род Фуа, происходящий из живописной пиренейской местности того же имени, дал целый ряд выдающихся личностей. Гастон де Фуа во времена Людовика был первым военным героем Франции; его смерть при Равенне была воспринята народом как бедствие, постигшее всю страну. Младший из трех Фуа, служивших Франциску, Андре Фуа, умер геройской смертью при Наварре в 1521 году; средний из братьев Фуа, в звании маршала, прославился своей храбростью, сражаясь в Италии под начальством старшего брата Лотрека.

Сам Лотрек, до своего последнего несчастного похода, как военачальник пользовался общим уважением за свою осторожность и умение распорядиться вовремя военными силами. Между тем в этом походе выказалась небывалая для французского войска медлительность, вследствие чего упущены были благоприятные случаи для нанесения решительных ударов. Многие приписывали это тому обстоятельству, что из Франции не было послано обещанного подкрепления и что вследствие этого военачальник был поставлен в безвыходное положение. Все с одинаковым нетерпением желали узнать, что скажет Лотрек в свое оправдание и кого он станет обвинять в неудаче похода. Быть может, любопытство играло немалую роль в демонстрации сеньоров против деспотичного короля и заставляло их подниматься с такой поспешностью по лестнице замка.

На верхней площадке, перед входом в главную залу, вышел к ним навстречу Шабо де Брион и спросил именем короля, что может означать подобное нашествие без доклада.

— Для сеньоров страны, молодой человек, — ответил Шатобриан, — двери короля и ленного властителя Франции были открыты во все времена и чины государства никогда не докладывали о своем прибытии через слуг!

— Значит вы явились сюда в качестве представителей Нормандии и Бретони? — спросил громко Бонниве, выходя из залы.

Вопрос этот смутил сеньоров; они нерешительно перешептывались между собой.

— В таком случае, — продолжал Бонниве, — не угодно ли будет сенешалям обеих провинций выступить вперед; я доложу о них королю.

Никто не двинулся с места, но Лотрек, обратившись к Бонниве, сказал: «Если это входит в обязанности вашей службы, господин адмирал, то прошу вас доложить о моем приходе и сказать королю, что Лотрек де Фуа явился сюда, чтобы дать ему отчет о французской армии в Италии».

— Ты говоришь неправду, Лотрек де Фуа, — сказал король, неожиданно появившийся в створчатых дверях залы, отворенных настежь.

— Де Фуа никогда не лжет, король Франции! — ответил Лотрек, гордо подняв голову.

— Разве в Италии осталась французская армия, военачальник без войска! Она не существует больше, ты допустил ее уничтожение. А теперь являешься в мой дом, окруженный дворянами, которые ворвались сюда неприличным образом и неизвестно для чего! Их присутствие может только помешать твоему оправданию, а не облегчить его.

— Я не приглашал сеньоров сопровождать меня…

— Нет, король Франциск, мы сами решили прийти с ним, — воскликнул граф Шатобриан, не помня себя от ярости. — Разве мы не видим, как погибают самые благородные люди Франции, а какие-нибудь выскочки без имени пользуются почестями. Всем этим вы довели Бурбона до последней крайности, и через ваше неприличное обхождение с пэрами Франции вы…

— А я должен сказать тебе, бретонский граф, что ты ведешь себя здесь, в Блуа, самым неприличным образом относительно своего короля и господина! Ты отправишься тотчас же в Париж и явишься перед парламентом; пусть он объяснит тебе твои права и обязанности.

— Парижский парламент не может судить меня; у нас свой суд! — ответил Шатобриан.

Но король не слушал его и, обращаясь к Лотреку, сказал:

— Ты, Лотрек, останешься в этом городе, пока я не потребую от тебя отчета. А вы, сеньоры Бретони и Нормандии, не стоите того, чтобы с вами совещался ваш король и господин, потому что вы поднялись против него в тот момент, когда обнаружилась самая гнусная измена против короля Франции и когда всякий порядочный дворянин должен вдвойне выказать ему свою покорность! Вы уедете из Блуа до заката солнца и будете ждать в ваших замках, что решит относительно вас ваш король, который больше не намерен спрашивать вашего мнения.

После этих слов, сказанных громким повелительным голосом, король удалился. Двери залы закрылись за ним.

— Ты прав, Гильом! — сказал король на следующий день, обращаясь к Бюде, когда ему доложили, что графиня Шатобриан находится в часовом расстоянии от Блуа и что Лотрек через несколько минут явится к нему на суд. — Мы, люди, представляем собой величайшую загадку. Немецкие монахи слишком много берут на себя, думая разъяснить религию и сказать о ней последнее слово. Жизнь потеряет для меня всякую прелесть, если я пойму все, что творится в моей душе. Ты должен поверить мне, Бюде, что я сам не знаю, как это случилось, что я извлек пользу из вчерашней истории. Клянусь моей честью, что я без всякого предвзятого намерения выгнал отсюда Шатобриана перед самым приездом его жены и отложил суд над Лотреком до сегодняшнего дня, так что брат и сестра могут встретиться в моем доме. Может быть, такого рода соображение явилось у меня в каком-нибудь затаенном уголке моего черепа, но я не сознавал этого и подобный расчет не руководил моими действиями. Но что с тобой, Бюде, у тебя такой печальный и серьезный вид?

— Меня беспокоит, что ваша королевская милость станет обходиться с этим удивительным созданием, как с обыкновенной любовницей, хотя я…

— Знаешь, Бюде, из тебя вышел бы отличный проповедник.

— Это дело кажется мне настолько серьезным, как я и прежде докладывал вам, что, рискуя навлечь на себя ваш гнев, я посоветую графине тотчас же вернуться домой.

— Глупый человек, разве я отрекаюсь от своих слов! Если эта женщина произведет на меня то впечатление, которое я ожидаю, то ты увидишь, насколько я серьезно буду относиться к ней.

Король подозвал к себе Бонниве, стоявшего в почтительном отдалении от него, и сказал:

— Я передумал. Когда приедет сюда графиня и, встревоженная отсутствием мужа, бросится отыскивать своего брата, ты не должен показываться ей на глаза, потому что ты можешь испортить все дело своим легкомыслием и только напугаешь ее. Пусть ее встретит Бюде и отведет к моей сестре.

Во время этого разговора, происходившего в полдень в большой зале замка Блуа, королю подали письма, заключавшие печальные известия о ходе военных действий, которые дурно отозвались на его расположении духа. Он стал ходить взад и вперед по зале большими шагами и, по-видимому, не заметил Лотрека, который был введен в залу Шабо де Брионом. Лотрек молча поклонился и, остановившись среди залы, следил глазами за расхаживающим королем. Лицо его оставалось спокойным и серьезным. Король несколько раз прошел мимо него и наконец, остановился.

— Не тебя ли, Лотрек де Фуа, я послал в Италию с отборным войском?

— Да, я был послан вами в Италию.

— Где мое войска?

— Оно погибло.

— Где мой наследственный Милан?

— Он уже не принадлежит вам.

— Кто же виноват в этом, несчастный человек?

— Не я.

— Как смеешь ты говорить это! Не ты ли потерял Милан?

— Ты сам потерял его, король, потому что оставил нас на произвол судьбы.

— Каким образом? — спросил король, возвысив голос.

— Войску необходимо жалованье, потому что оно состоит не из дворян; войску необходимо продовольствие. Но ни о том, ни о другом не позаботились во Франции. Вспомните, король, что я не хотел уезжать отсюда, пока мне не выдадут деньги для ведения войны. Вы сказали мне тогда: «Уезжай спокойно, деньги будут высланы!» Я уехал — чем же это кончилось? Жандармы прослужили восемнадцать месяцев, не получив ни одного экю, так же как и швейцарцы, которые служат только из-за денег. Большинство их, наконец, бросило меня, а те, которые остались, принудили меня дать битву у Бикокка при самых неблагоприятных обстоятельствах. Они надеялись поживиться добычей и обратились в бегство при первом натиске.

— Как можешь ты жаловаться на недостаток денег, когда мне известно, что ты получил сполна обещанные 400 000 экю?

— Ты мне не высылал их.

— Это наглая ложь!

— Удержись, король Франции! Лотрек де Фуа уже несколько лет предводительствует твоими войсками и не позволит тебе обращаться с ним таким образом. Фуа не лжет! Я действительно получил твое королевское письмо, в котором ты извещал меня о посылке денег, но они не были высланы мне.

— Брион, позови Семблансэ!

Король опять принялся ходить взад и вперед по комнате. Он казался еще в большем волнении, чем при начале разговора. Когда вошел Семблансэ, король с горячностью спросил его:

— Разве я не приказал тебе послать 400 000 экю в итальянскую армию?

— Точно так, ваше величество.

— Ты исполнил мое приказание?

— Деньги уже были приготовлены к отправке, но ее королевское высочество герцогиня Ангулемская потребовала всю сумму себе.

— Разве ты мне не слуга и не считаешь себя обязанным исполнять мои приказания?

— Я противился, насколько это было возможно, против матери моего короля, но ваше величество было в отсутствии и мне ничего не оставалось делать, как заручиться формальной квитанцией…

— А мне ничего не остается делать, как отправить тебя на виселицу за твою глупость! Понимаешь ли ты свой нелепый поступок, старый дурак?.. Брион, попроси сюда герцогиню Ангулемскую!.. Ну, скажи, пожалуйста, на что мне эта бумага? Ты, кажется, потерял всякую совесть?..

— Моя совесть совершенно спокойна, а эта бумага — формальная квитанция герцогини в получении 400 000 экю.

— Давай ее сюда.

Король внимательно прочел расписку. Конвульсивное движение на минуту исказило его лицо; он смерил взглядом с головы до ног несчастного интенданта и затем молча посмотрел на дверь, через которую должна была войти герцогиня. Он почти раскаивался в том, что должен будет сделать допрос своей матери при свидетелях.

Когда вошла герцогиня, он вышел ей навстречу и, подойдя с нею к Семблансэ, сказал вежливым голосом:

— Герцогиня, этот человек утверждает, будто он выдал вам по вашему приказанию 400 000 экю.

— Чем же он может доказать это?

— Вот этим, — ответил король, показывая ей расписку, собственноручно подписанную ею.

Герцогиня ожидала этой критической минуты и, посоветовавшись с Дюпра, приготовилась к ней. Она внимательно прочла квитанцию и сказала равнодушным голосом:

— Да, это моя квитанция. Я получила деньги и дала расписку в получении их. Что же в этом удивительного, мой сын?

— Как! Разве вы не знаете, что, взяв эту сумму, вы лишили меня войска и моих итальянских владений?

— Боже меня избави от этого, мой сын! Зачем вы тогда не потребовали от меня этих денег? Я охотно пожертвовала бы их на содержание войска, хотя они были собраны мною ценой больших лишений.

— Что это значит? — спросил король.

— Герцогиня! Что вы говорите! — воскликнул Семблансэ, у которого на лбу выступили крупные капли пота при мысли о той опасности, которая грозила ему, так как он сразу догадался, к какой уловке хочет прибегнуть герцогиня.

Король не понял восклицания старика и, приняв его за просьбу о пощаде, стал настаивать, чтобы ему объяснили, в чем дело. Герцогиня, как бы нехотя, уступила желанию своего сына и рассказала, что у нее скопилась сумма в 400 000 экю, которую она отдала на хранение Семблансэ, и что эти деньги не имеют ничего общего с теми, которые были предназначены для итальянского войска.

— Мог ли я ожидать этого от тебя, Семблансэ! — воскликнул король. — Сколько лет я верил в твою честность, старый седой грешник! Как искусно обманывал ты меня!

Семблансэ положил руку на сердце и хотел повторить свои прежние показания, но герцогиня прервала его при первых же словах.

— Если французский король, — сказала она, — позволяет обвинять свою мать во лжи, то он должен, по крайней мере, делать это в приличной форме. Пусть этот человек будет призван к суду и дело исследовано надлежащим образом; я не желаю объясняться с обманщиком и унижать этим мое достоинство.

— Да, мы слишком испорчены и недостойны владеть такой прекрасной страной, как Италия! — воскликнул король, взглянув с сомнением сперва на мать, а потом на Семблансэ.

В это время к королю подошел Бонниве и шепнул ему что-то на ухо. Король поспешно бросился к окну, отворил его и, взглянув во двор, подозвал к себе Бюде.

— Сойди вниз, Гильом, — и прими гостя, как я тебе приказывал.

— Займитесь Лотреком, ваше величество, — сказал вполголоса Бонниве, — он стоит один посреди залы; если он подойдет к окну и увидит свою сестру, то, разумеется, возьмет ее под свое покровительство; тогда нам будет очень трудно выполнить наш план, если он только не будет окончательно расстроен, что всего вероятнее.

Но король не слушал его. Он был весь поглощен тем, что делалось во дворе. Молодая графиня въехала во двор на белом иноходце; разгоряченная верховой ездой, немного сконфуженная при виде множества незнакомых ей людей, она остановилась в нерешительности и с любопытством осматривалась кругом. Наконец она заметила Бюде, который вышел ей навстречу из замка, с радостью протянула ему обе руки и, опираясь на его плечо, грациозно соскочила на землю.

— Вы были совершенно правы, — сказал король Бонниве, — это действительно прелестное создание!

— Если ваше величество не займет чем-нибудь Лотрека, то вы больше не увидите ее!

Вот герцогиня идет к одному окну, Лотрек к другому; только Семблансэ замер посреди залы, как несчастная жертва, которую ведут на заклание…

Король поспешно отошел от окна и, подозвав к себе Лотрека, увел его на другой конец залы, где окна выходили на луг, который виден был из комнаты герцогини.

— Можешь ли ты дать мне честное слово, Лотрек, — спросил вполголоса король, — что только недостаток средств был причиной нашей неудачи?

— Нет, король, не это одно повредило нам. Я держался слишком осторожного способа действий и не пользовался тем, что составляет лучшее преимущество наших дворян и жандармов на войне, а именно: быстрого натиска. Это помешало успеху, а недостаток в деньгах довершил остальное.

— Значит, несмотря на потерю, мы получили урок, которым мы можем воспользоваться?

— Убежден в этом.

— Если так, то еще не все потеряно! Теперь представляется случай исправить дело! Ты должен немедленно ехать на место военных действий… разумеется, в том случае, если ты простил мне мою горячность, мой милый Лотрек! Дай мне руку. Твоя откровенность душевно порадовала меня; мы только тогда можем исправить наши ошибки, когда будем искренне сознаваться в них. В следующий раз, когда окажется нужным, мы соединим смелость с осторожностью и достигнем цели… Милан будет опять в моих руках, не так ли? Господин канцлер Дюпра, примите меры, чтобы этот несчастный Семблансэ был призван к строгой ответственности перед судом парижского парламента за утайку 400 000 экю.

— Я не виновен в этом, ваше величество!

— Мы увидим!