Кода

Генрих Варденга

В книгу физика и поэта Генриха Варденги вошли стихи и переводы, написанные в разные годы. Часть из них публикуется впервые.

Часть I

Лирика

На рассвете

Когда дойдешь до высшей точки —

не высоты, но напряженья, —

и виноградны сны о строчке

уже на грани пробужденья —

как дуновенье ниоткуда

или из-под семи печатей

влетает ветреное чудо

зачатья слов, себя зачатья.

1982

Март

Это зим недосып,

и в порядке вещей

этой синьки рассыпанной

полный кошель.

Это солнце строгает

снега на кисель,

и все шире дуга,

и быстрей карусель.

Это ветки и скрепки

вплетая в плетень,

поспевает на спевки

лесная артель.

Это круглые сутки,

в трезвон пустомель

вовлекая сосульки,

долдонит капель.

Это март в бесплацкартном,

забыв про постель,

продувается в карты

и едет в апрель.

1976

Стихи о поэзии

1.

Это помнят скрипы ставен

все дворовые качели.

Это детство непрестанно

пробивается сквозь щели.

Это взрослые подростки

разговаривают с миром —

камнем, пущенным по прозе,

облака стригут пунктиром.

2.

Это путаным маршрутом

Время рыскает по тропкам,

чтобы знать в сию минуту

каждую ее подробность,

чтобы осыпи осколков

зеркалами отражая,

прошуршать в калейдоскопах

всех столетий витражами.

3.

Это хочет воздух пьяный

мять березовые пряди,

растянувшись на поляне

шевеленьем лунных пятен.

Это шум зеленокудрых

вечер гонит в деготь ночи.

Это скрипка в смолокурне

хочет петь и трогать хочет.

4.

Это белого безмолвья

золотая лихорадка,

Это верить, что замолит

все грехи одна тетрадка —

чтобы всей прошитой стопкой,

наготою каждой даты

в путь пуститься на растопку

и тебя зажечь когда-то.

1980

Аэродром

Три сотни верблюдов продеты в иглу,

и весь караван впопыхах

тюками проносит белесую мглу

на взмыленных белых горбах.

Смеется, плюется, визжит аксакал,

хозяин горбов и глыб,

и плетки свистят и вонзают в закат

лиловый закал иглы.

Оглохшие рыбины ловят ртом

красные вопли жабр.

Вторые сутки аэродром

в дымную наледь вжат.

Мурлычет справочное бюро,

едва шевеля хвостом.

Заляпан пеной февральских юродств

остекленелый дом.

Он дышит надрывно, как пылесос,

вбирая вселенский транзит,

и в кожуре оранжевых солнц

нетвердой ногой скользит.

Над гулом галерки большой леденец

висит штандартом побед;

третий период, скоро конец,

и ночь без особых примет.

1978

Из цикла «Соловецкие этюды»

1. Мыс Печак

Извивом березки

курчавясь в плечах,

барашки и в блестки

вонзился Печак.

И лакмусом вышки

сверяет простор

и дел мелочишки,

и жизни раствор.

2. Большой Заяцкий остров

Вот все, что оставил здесь царь и матрос:

Андреевской церкви ободранный тес,

облупленной луковки блики —

как Богу и совести загодя взнос

за боль колоколен, за тягостный спрос

у воли высокой и дикой.

3. Прощальный вечер в Соловках

Где бледен топляк от белесой волны,

где рыжий лишайник сосет валуны,

где бывшие кельи сдаются внаем,

мы ужин прощальный сегодня даем.

И мы попросили, и старший из нас

подумал и встал, и сказал, не чинясь:

Хочу я в хаосе узор различить

и в пестряди прошлого — главную нить.

Как часто Россию терзали в войне,

но русский от русского вынес вдвойне.

И плач под монголом, и стоны веков

не громче немотства ее соловков.

И голос его был невесел, но тверд,

как формула пройденных временем верст.

И горькую стопку он выпил до дна;

и выпили мы; и была тишина.

Он был альпинист, и лепила борьба

бугры его плеч и бугор его лба.

1981

Ракурсы Тбилиси

1.

На Тбилиси дождик пролил

сонмы солнечных огней,

и его зеленый профиль

стал в два раза зеленей.

Влево —

улицы

взлетали;

вправо —

падали

в Куру,

а проспект горизонталью

вел по талии к ребру.

Он умел приволочиться,

он смеялся и хитрил,

голубым прибоем джинсов

обметая пыль с витрин.

И беспечен был и нежен

взгляд его.

Щека в щеку,

как касания черешен,

встречи девушек безгрешно

исполнялись на бегу.

Сколько лиц, давно знакомых,

только память распахнуть!

Город шел наплывом, комом,

набегал волной на грудь.

Я с тобой, куда же деться,

виражи в обрывах дуг.

Связь времен руками детства

замыкала в сердце круг.

2.

Сизой бронзой Руставели

завершал земной маршрут.

Свитый из стальной кудели

убегал к высокой цели

в синем небе черный шнур.

С пикой, поднятой, как видно,

только для отвода глаз,

как валькирия, Мтацминда

к нам навстречу понеслась.

Рядом щебет:

«Наш Тбилиси —

это маленький Париж!»

Город вверх по склону длился

остриями кипарисов,

ржавыми щитами крыш.

С площадки

я смотрел в его лицо,

рассеченное нещадно

мокрым сабельным рубцом.

На горячий глаз нацелясь,

он вгрызался в скулы скал

и раздробленную челюсть

Нарикалы огибал.

Этот знак резни и сечи

утверждал иной престиж:

город нес свои увечья,

без оглядки на Париж.

Он искус меча и чаши

ставил выше всех искусств;

он не мир сулил входящим —

или бой,

или союз.

Он предел своих подобий

вывел в знаках языка:

с колыбелей до надгробий

«гамарджоба» и «мшвидобит»^[1]

здесь и судьбы и века.

И хребтовою громадой

придавив инфинитив^[2],

он глагол своих грамматик

в небо голубем ввинтил!

1976

Кругосветка

Я не взойду под опахала

ливанских кедров. Никогда.

Глазурь узоров Тадж-Махала

не окуну в лазурь пруда.

Я из гостиницы в Канберре

не выйду рано поутру,

чтобы в саду, глазам не веря,

кормить с ладони кенгуру.

За створками закрытой двери,

как доколумбово руно,

висят овчины двух Америк.

Открыть ту дверь мне не дано.

Я не сомну газон Гайд-парка,

не постою в толпе зевак,

чтоб выудить из речи жаркой,

ее затейливый зигзаг.

Страна галантных перехлёстов,

твоя столица всех столиц,

как перекрытый перекрёсток

до дыр зачитанных страниц.

Милана мрамор, камень Кёльна,

моим зрачкам не отражать

уколов готики игольной

с закатной розой витража.

Не замереть под капителью

и небом тем не занемочь,

где боги русые смотрели,

как становилась все смуглее

и непонятнее их дочь.

Не поплыву по водам Влтавы,

склонясь к ним с Карлова моста;

и под каштанами Варшавы

ее певучести шершавость

не научусь читать с листа.

Ни в Зальцбург, ни в раёк Ла Скала

не проложу я свой маршрут.

О страннике мне спой, Дискау,

пусть не находит он приют.

Вершись, мой замысел громоздкий.

На трех китах тисненый круг.

Кудрявь струистые бороздки

алмазным клювом, птица Рух!

А гринвичский зачин Биг-Бэна

разложит мне на голоса

больными бронхами антенны

все часовые пояса.

Страна моя, твой вал зубчатый

костями подданных хрустит,

и чтó там стыд семи печатей,

семи провалов Атлантид.

Монаршья вечная растрава,

параноические сны.

Расширенный зрачок госстраха

пред сонмом беглых крепостных.

Вольнó тебе собой гордиться:

шестая часть — отделена!

И в каждое окно глядится

твоя колючая граница,

твоя китайская стена.

1971

Из цикла «Концами строчек»

Твой наряд

Не залпы платьев, не заплат

зелено-желтое удушье —

на девушке был детский плащ,

и ход событий был нарушен.

Он верх одерживал шутя,

он на ладонь был выше юбки,

и шли за ним его поступки

бесхитростные, как дитя.

Под перекрестьями окон

он мог, раскованный, как ветер,

гусарить в уличном балете

гусиным шагом при лафете

из протокольных похорон.

Он шел на канонадный гул

и посвистам не клал поклоны.

Он пальцем не пошевельнул,

Когда я взял ее ладони.

И мне ли старому бойцу

затейных пламенных баталий —

и не к лицу, и не к венцу,

и отпуск близится к концу,

и всё больнее, и так далее.

Но с телефонной хрипотцой

ее встревоженного «Где вы?»

по-прежнему созвездьем Девы

веснушки крапили лицо.

Кура неслась, рукоплеща,

и ветер шевелил аншлаги.

Шел май с цветами и прельщал

рисковым счастьем в полушаге.

Концами строчек

У изголовья сел, на белом

снегу,

взяла ладонь мою себе

под щеку.

Наказ бессонниц был беспечен —

врачуй!

Концами пальцев — от предплечья

к плечу.

Грозило сердце достучаться,

спросить.

Косяк глазами домочадцев

косил.

И свет усиливал сигнал

голосов

и половицы рассекал

полосой.

Пять струн сводили все немоты

в одну —

в разрыв годов, в разлом длинноты

шагнул.

Ожогом губ ловил пять струек

ветров,

мизинец инеем приструнил —

не тронь.

Ознобом магм, на всех наречиях

бездн,

кострами гор лечу в предплечья

небес —

где локтя млечная излука,

и сонь,

где звезды падают без звука

в ладонь.

И край тахты играл провалом

пружин —

манил, как страж, как зазывала,

страшил.

И были губы близко-близко

к губам.

И светофорил скресток рисков —

убавь!

Одним касанием дыханья,

едва —

уснувших ледников молчанье,

и — рва.

Концами строчек — от предплечья

к плечу

твоих возлюбленных предтечей

лечу.

Пусть первенец вторых пришествий

твой лед

следами этих путешествий

прольет.

Пускай — всем лавам вопреки —

на щеку,

на приворот его руки —

ручейку.

Пускай — до розовой тряпицы

в окне —

пускай ему все это снится —

не мне.

Наказ бессонниц был беспечен —

болей!

Концами рек — на всех наречьях

морей.

Письмо в больницу

Когда житьё не клеится —

развлечься и рассеяться.

А если заболеется —

Хоть начитаться всласть.

Мне хочется надеяться,

что хворь твоя — безделица,

случайная пришелица,

недолгая напасть.

В какое имя дымное,

как в платье древних римлянок —

торжественное, длинное,

она облачена?

Латынью этой выспренней

приравненная к истине,

понятна ли таинственна ли

для тебя она?

Легко ли засыпается,

когда глаза слипаются

и в забытьё врываются

ночные голоса?

Накатывают, катятся;

в их плеске, в их сумятице

ты слышишь тот, что мается

одышкой беглеца?

Он вышел было к просеке

И снова в чащу бросился —

В твое многоголосие,

В кудрявый рыжий лес.

Не птичьими истомами —

он хрипами исторгнулся,

чтобы в твою историю

вписать свою болезнь.

Пусть бред ее расхристанный

в столбняк графы протиснулся,

но как уложишь истину

в температурный лист?

Что градус вожделеньица —

она сверхновой пенится!

И начеку смиренница,

застывшая, как рысь.

«Когда тебя настигнет рок…»

Когда тебя настигнет рок

изольдовых отрав,

и обожженное нутро

кричит, что не игра,

и просит всех семи ветров;

когда, глаза продрав,

глядишь, как в лепеты осин

в дождливый трепет век,

и в вены ввинчен скрип оси,

как в правый берег рек;

и подставляет свой торец

времен круговорот

приростом годовых колец

на шаг ее щедрот.

«До свиданья и спасибо…»

До свиданья и спасибо —

убегу от всех щедрот,

если суммой недосыпа

правят разности широт.

От неправильности правил,

от естественных наук —

потому что миром правит

неестественность разлук.

Потому что хмурит брови

время, и — лови момент,

чтобы вновь в моторном реве

южный слышался акцент.

Это значит — будет город,

от которого отсчет,

это значит — будет дворик

меньше собственных ворот.

Словно в рот воды набравший,

захлебнувшийся тоской,

встретит лужею вчерашней

и всегдашнею доской.

И трамвай железным лязгом

шевельнет сырую сонь,

и стена потёком грязным

поцелует мне ладонь.

Мой звонок тебя разбудит,

вспыхнет свет, метнется тень,

и закрутит белый пудель

королевскую метель.

Ничего, что я нежданный —

я давно желанный гость.

Две бутылки гурджаани

и стихов тугая гроздь.

Скорей!

Скорей, скорей — тебе сказать,

покуда март идет расколом,

и ересь закипает комом

и жаром обдает глаза, —

что снег тайком ушел в леса,

захлебываясь в смертной муке,

и простирает к небесам

берез обугленные руки.

Скорей, скорей — тебе сказать!

Скорей, скорей — тебе сыграть,

пока вода приходит в память,

чтоб с первых фраз себя обрамить

наброском в нотную тетрадь, —

как Волга сбрасывает кладь,

литавры обращая в шорох

и голубеющим мажором

истаивая в тишь и гладь.

Скорей, скорей — тебе сыграть!

Скорей, скорей — тебе пропеть,

пока слова не понаслышке,

и в недомолвки и в излишки

их тянут дерево и медь, —

что ветру страшно не поспеть,

и обрывает телефоны

горячка сотен Калифорний —

таких удач не будет впредь!

Скорей, скорей — тебе пропеть!

Скорей, пока в кону — миры,

и древняя игра природы

тасует в стаи птичьи сходы,

пока не делают погоды

по правилам другой игры,

пока нам только и везло

срываться, головы теряя, —

скорей, пока поет крыло,

пространство смыслом наделяя!

Год спустя

… А в сумерках подслеповатых

свои отмечу я права,

дарованные этой датой, —

засесть и обратить в слова

багрово-мглистую заплату

и слезы горнего вдовства,

свинцовой Волги маслянистость,

деревьев черный силуэт,

вороний вальс и менуэт

зонтов и велосипедистов.

Привычный дубненский портрет,

но в твой его никак не втиснуть.

Как опрокинутый букет,

ноябрьский день пожухлых листьев —

сонет с рябиновою кистью.

Этери

Н. Д.

Когда, пройдя сквозь бурелом,

я и в глоток воды не верил,

я взял кувшин из рук Этери —

как некогда Абесалом^[3].

Был дар протянутой руки,

не помышлявшей об ответном.

И небо

добряком отпетым

сулило отпустить грехи.

Вода бежала, как призыв,

и две судьбы, как две ладони,

тайком прижатые в вагоне,

разучивали свой язык.

И воздух создавал слова —

пароль травы и отзыв рощи,

и по воде широкий росчерк

передавал на них права.

Этери и Абесалом…

Нас никогда не свяжет тостом

прекраснодушье тамадовства

за шумным праздничным столом.

Мы два дыханья не сольём.

Река течет,

и нас разносит.

И голосит одноголосье —

как некогда Абесалом.

Она была родней родных,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

По употреблению эквивалентно русским «здравствуй» и «до свидания», но буквально означает: «с победой» и «с миром».

2

У грузинского глагола нет неопределенной формы — инфинитива; его роль выполняет отглагольное существительное.

3

«Абесалом и Этери» — опера классика грузинской музыки Захария Палиашвили (1871–1933)