Через стекло от осколков

Геннадий Чепеленко

В книгу вошли циклы стихов «Адажио на бересте», «Зима не в эту осень» и «Красные пузыри». В первом разделе – стихи автора из красной зоны, переболевшего COVID-19, смутные и неясные картины темноты, звуковые и зрительные вспышки в ней людей, природы, стен палаты, с трудом удерживающих свет, теряемых без чисел и дат дней и ночей, став их тенью, ускользающей от света и снега, пения птиц, задыхающегося от кислорода, подслеповатые стекла окон. В экспрессивных стихах множество мгновенных ассоциаций, иррациональных, не всегда способных объяснить мысль, но понимаемой на уровне ощущений. Неоднородность смыслов вносит беспокойство в его стихи. Он выбирает слова сильного символического и метафизического значения, связанные с подсознательным восприятием видимого через окно/стекло. Через них ему удается использовать приемы зрительного и звукового воздействия для гармонического, осознаваемого подтекста самих стихов.

© Геннадий Чепеленко, 2023

ISBN 978-5-0060-5398-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Адажио на бересте

Слепой апрель

Из холода в жаркий апрель,

в слякоть и таянье красок,

в очередь красных потерь,

но — исчезающим классом.

Может, не в худший кортеж:

медленный, в память террора,

под замолчавший оркестр,

SOS, всех с правами надзора.

В очередь на карантин

через секретные кнопки,

в комнату с грифом один,

тесную, уже бытовки,

на четырех, и — ждать:

кому — то под ивээлом,

другим под живот кровать

и красная скатерть с мелом.

Мне несвободный режим,

приступы пьяной одышки.

Я, как живущий живым

не ре-комендую книжки,

их бело-черную муть

с подтеками акварели,

тяжелых страниц ртуть,

шелест, строчек качели.

И не прогноз, не расклад:

сбитые в кровь одеяла,

подтеками свет на руках,

на лицах, глубоких ранах.

В ступор осел телефон,

слов молчаливый шопот.

По ком-то плачет Афон,

другим воскрешения опыт

утром, в неровностях дня,

от новостей к передышке

под красные волны вина,

под белые, беглые выси,

когда от жары корридор,

красный закат с мотыльками,

перед глазами простор

с ослепшими глухарями.

И слышать: небо в воде,

как лодку апрель конопатит,

а дождь в перебив на ведре

музыку капель прячет —

к мозаике ночи пустой,

к пестрым проемам окон,

когда дребезжат под рукой

осколки последних стекол.

И ранят до струек тепла

в зрачках слеповатой ночи,

с сетчатки, глазного дна

отслаивая подстрочник.

И дня с глухарями следы

в сознании тлели мутном

под всхлипы осенней воды

с вечера в прошлое утро.

Лепестки чухони

Медленно

стыли деревья,

когда затихали поля.

Безмолвие: через нервы

его осязать с нуля,

видеть:

стреножены кони,

когда не окончен сезон,

и ты не зависишь от воли

вставая, идти в наклон,

когда еще свет в ладонях

и на водянистой листве,

а ты не в просторном доме

стреноженным и в узде.

Глотая холодный воздух

одышку гасишь внутри,

с трудом понимая прозу

доступную взаперти,

как прячутся в паутинах

крупные капли дождя,

как пули проходят мимо

устав в сквозняках дня

и тают в мишенях точки

высушенной мошкары

в лесу из хвойного воска

с подтеками бурой коры

разбросанными от центра,

дрожащими по углам,

они в серой копоти света

подобные мотылькам

двоились и падало зренье.

Я слышал: по каплям вода.

тревожила днем осенним,

просачиваясь в никуда.

Я видел: таяли листья

в остатках стоячих луж;

от них уплывали выси,

их белых чешуй чушь

Окончен сезон охоты.

Из скудных трофеев улов:

два, три лепестка чухони

в лодке с одним веслом.

И по туманам в лощины

в узкий, без света просвет:

в нем вспыхивая осинник

предупреждал: не снег.

Он рядом и таял ближе

в тусклом окне сентября

холодных домов крыши

в нейронных грея сетях.

Стекол разводы и копоть

с собой уносила вода,

и знающий, чей-то шопот

подсказывал мне «куда».

И — медленно из изгоев,

из Пятницы — в дикаря

то трезвым, то с перепоя

похожим на глухаря

я превращался в птицу

способную токовать.

Я не говорил «в Ниццу»,

меняя на стул кровать.

С ветки к удобной выше

я не успевал взлететь,

на резкий осев выстрел,

раненным вкось висеть,

мутную видеть картину

как тень мою принял лес,

как падает в паутину

небо, оставаив врез,

как остановился кокон

доматывать дня виток

и замерзал меж стекол

с белым лицом листок.

Он мне царапал душу,

немела от ветра щека,

а я продолжал слушать

разбитые звуки стекла,

слышал игру ксилофона

хрустальные полутона

и колокольного звона,

когда затихала она,

когда перепутаны жилы,

артерии — с кровью вен,

кругом не снег и не иней,

окно ни вкось и ни в крен.

В нем видимое терялось

в подробностях сентября,

а то, что еще оставалось

само по себе, без меня

оттенками серой краски,

брошенных греть костер

и ветром больным в маске

расшатывать корридор.

Пьяные снегири

Вале Чепеленко

Пора засушенных мимоз,

рябин настоянных на ветре.

От ветерка — острей мороз

и снегири пьяней на ветке.

Перебродивших ягод хмель,

спасенный крыльям от мороза:

с малиновых рябин капель

в снега и к памяти мимозам.

Друг перед другом снегири

слетая в красной канители

плели на снегах лабиринт

стяжками скатерти затейной.

Как в гнездах пыли воробьи,

елозя в белых, для веселье,

для солнечной их ворожбы,

валялись в ягодах осенних,

настоянных на покрова,

и первыми из мумитролей

тянулись к новым островам

раздутые от ягод с солью.

Их продолжалась воркотня,

мной не осознання взглядом…

Сменилась осень за три дня

безжизненным ее пейзажем.

но через раз, через плетень

я не выискивал их в сущем.

Их не сменила свиристель

веселая в лучах секущих.

Я помнил как обрывки дня

влетали в пьяные обьятья

заката, как потом — со дна

их красные бурели пятна.

Душная палата

Через Гефсиманский сад

на суд: с удушьем в палату,

в терновые круги, в ад

и — в трехнеделье кряду.

Понтий Пилата месть:

в мишенях квадраты окон,

заревом каждая весть,

с кровью, жарой, потом.

Слыша, куда все плывет,

не видел как из минаретов

свет падал. В ночь переход —

его летаргической метой.

Без лампы неполной луны,

тусклой через расстоянья

стирался текст неба, вины

моей, перед ней покаянья.

И бесконечность, и тишь,

охрипшие, шопотом ноты.

Я слышал: от желтых лиц,

отщелкивались темноты.

На мысли ловил себя,

как легче через преграду

в палате ловить снегиря,

при свете окон прохладу,

когда уплывала луна,

водой разбавляя чернила,

оттенками синего льна

все как-то еще светила

дорогу. До выхода, врат

орлом выпадала решка:

я шел через утренний сад

с ней на зеленых ветках.

Не помнил, когда до утра

память вернулась, одышка

с дыханием, бегом трав

исчезла. И — передышка!

И — медленная суета

вползала

с возней прикроватной.

Мне стены шептали: среда,

не понедельник кровавый.

С пропуском дней, с четверга

мне неожиданной спешка…

Вплывали с водой берега

и ночь — без ее отрезков.

И настежь любой секрет:

распахнуты окна, стены.

Лунных фантазий сюжет

без текста, актеров, сцены.

Небо подобьем шатра,

дохнуло в глаза Куросио:

воздухи хлынув с утра

шли рябью, его курсивом.

День разглядев не совой,

я видел мосток капитанский,

как ветром правит немой

капитан из чужой Небраски.

Кружило. По курсу земля.

Мне пузыри по болотам.

Прав Лавуазье, не Золя:

дыхание легче с азотом.

И воздух из окисей дня,

плавал по всем протокам

в легких моих, без меня

снаружи и между стекол,

медленно ставил знаки

подсчеты вел без таблиц,

и — свет на углах атаки

вносил в искаженья лиц.

В мозаике новых красок

меня он надолго терял,

а я — выплывал без маски

из той же воды в провал,

разной от столкновений

с сюжетом кривых зеркал

из повторимых мгновений,

если их свет не смещал.

День оттого не длинный,

растянутый по голосам

меня помещал в картины,

да Винчи стирал их сам.

Желтые лужи

После дождя лужи,

устав от глубоких протрав,

в листьях внутри и снаружи

и в тех, что в пути от стужи

застряли на зыбких плотах.

И — всем ветерок качели

устроил как теплый бриз:

для тех, что куда-то летели,

мне — не попасть в метели,

качающих снежный обрыв.

В них есть кучевые неба,

без ряби по ним, в глазах

в абрисах разного цвета:

одним с позолотой лета,

другим —

с ветерком на вожжах.

И — плавающим отраженье

мое в облаках вверх лицом.

Как после головокруженья

небо с моим отторженьем

стиралось во мне и в нем.

Я восстанавливал место,

где свет исчезал за углом,

но лужи подкинули Вестерн

и — ложные слухи и вести,

устроив мне желтый фургон.

И он — через лужи в холод

с вечера плыл до зари:

каждого встраивал в кокон

из вороха листьев под полог

из одноцветной слюды,

когда разноцветной мастью

не в тон ожиданьям творца:

одышка простора от астмы,

не маслом — осенние астры,

но холод, знобящий с утра.

И мне поворот на спасенье:

рябь луж, разноцветие брызг,

вода по изгибам осенним

и — отраженьем последним

моим и плывущим на бриз,

когда уже астры и лужи

подсели в контрастах Дега

с водою, остывшей от стужи

внутри, с одышкой снаружи

туманов к концу декабря,

а небо с волнами страхов:

в лужах нет прежним меня.

Осень под ковида знаком

текла по чужим буеракам

и с тенью моей до дождя.

Вощенное стекло

Неоновой, в инее дверь

внутри: за стеклом клетки

пьянила себя свиристель

на красной от ягод ветке.

Без нот, наугад, береста

звучала и — звуки летали

как будто зимою весна,

не осень с ее цветами.

На разноцветный мотив

ко мне миражами мрака

дождей приходил курсив,

меняя Восток на Запад.

В те же створки окна

небо входило холодным.

На нем остывала луна

и свиристель в желтом.

Без света зима по апрель,

чисел, событий, неделей.

С окон стекла акварель

и с охрою лужи в аллеях.

Погода ушла под навес.

Стрелки с юга на север.

Я с температурой и без

у моря, и сзади не берег.

В бреду, с голосами на

вощенном стекле сознанья

слоями всплывали со дна

знакомые люди, зданья.

И — растекалась вода,

захлебываясь пузырями

красными: в дыме дома

на фоне размытых зарев.

Была свиристель на час

из красного подсознанья:

свистящими звуками астм

с апное — через дыханье,

через подъемы — в диез.

через скачки препинанья.

И рушился плотный текст,

в тумане шатало здания.

Все размывалось в разы

и отдаленным и близким.

Я слышал: плачут навзрыд

створок шарниры, диски.

Ветром открыло дверь

окна втянув, а в стену

ударила грохотом дрель,

экран отключив и сцену

и выпал рассвет до шести

и титры о нем на экране.

От тока двухфазной сети

стекло осыпалось в раме,

но — свиристель в окне

на той же молчала ветке

от пьяной рябины в огне

и — в продувной беседке.

Адажио на бересте

Живой, готовый на вынос

утром, с сумой барахла

я собран. И время на выбор!

Я инок. Мне снова в бега.

В исхлестанный ветками ветхий

рассвет вдоль дорог и болот

меня из распахнутой клетки

встречать у закрытых ворот.

Не вылечен греками, Леной,

ветром, изъеденным в моль.

Он лепит соленой пеной

в лицо мне волной голубой.

Отчаянье перед простудой

ко мне подкатило само:

посыпались буги и фуги,

сюжеты в лучах Шапито

и многоголосье от вспышек

команд от ударов хлыста,

сорванный голос одышек…

Бемоль! С до диез не весна!

Новый, в неоновой краске

медный, без поводов звук.

И клоуньи шутки и пляски

от выстрелов пьяных базук.

И продолженье качелей

с приступов лжи под наркоз.

Он мне доносил еле еле

сбивчивый стрекот стрекоз,

а после затишия, с ночи

на сорванной бересте

адажио правило почерк

мой буквами, но не везде.

Ржавые из магистрала,

они меня гнали вперед

в залы слепых вокзалов,

тесных портов, причалов

с мыслью «на пароход»,

но — ветер, парус, берег,

с преодоленьем широт

отвергнуты: зуммером

пеленг

о рвущихся неба строп.

Мне досягаемой точкой

маяк, красный луч в воде

или — в ручье проточном

звезда, облучок в ладье,

или по каплям источник

воды, уходящей в песок,

в часах

без шума песочный

шум ветра, может звонок.

О сроках воды волненье,

в наклон убегающий слог…

мне, потерявшим зренье

увидевшим это в смог.

От парусов, всей регаты

вплавь догорающий залп

лучей и по волнам агаты

пиков блуждающих альп.

Снова к

осиновым листьям

и нитям живых паутин.

Я по подтексту вымысла

видел нелепость картин

ретушью желтой краски

размытых поверх одеял,

похожих на поле из ряски

в зеленых болотах углам.

слышал дыханье округи,

ветра игравшим на всем.

Я не готовый к разлуке

с полсветом,

спешил босиком,

слыша дрожащей бересты

как звуки не все в тетрадь,

как пьяный глотая воздух,

трезвел, но не мог бежать.

В окна стучал и в двери,

их не открывавших домов.

В стеклах торчали тетери,

кричащие рты без голов.

Лаяли с хрипом собаки,

послушные им взаперти.

Свет жил, гуляя во мраке

в пустом переулке плести.

От вдребезги битых окон

я слышал, к кому и по ком

осколки мозаик, стекла

торчали под разным углом.

Безумная Грета

/по Брейгелю/

Не рукотворной картина

в память, глубинам зеркал

с бесами к злым паутинам

красок, костров языкам.

Ад, оглушенный испугом

в красной, вспышками мгле.

Каждый, имевший свой угол

ждет очередь — на костре.

В смрад дымящих одышек,

к густым перегарам отрав

преступников и воришек

в огонь кислород избрав!

В воротах «Безумная Грета»,

над всеми в руках металл.

Шпага к ударам воздета

над пропастью в сотни жал.

В ней, поглотившей небо,

любое из них — в глазах,

но взбаламученный Гретой

ад — на холмах, в ветрах.

Повод там быть: слитки,

а — огненный переполох

к поискам зыбкой калитки

к богатствам — через порог.

Ни подлинника, ни копий,

ни плана: откуда в огнях

просвечены ужасом окна

и адом вся пеплом земля.

Он не выбирал в сюжете

удобный для глаза пейзаж,

не был одиноким на свете

в цветах забывая про нас.

Он поколенья без масок

в ход времени и в поток

включал из огненных арок

с кострищ, дымящих особ.

И не для тех, кто выбыл

в набросках карандаша,

в сюжетах из пепла, зыби

потухшим огнем дыша,

выхватив «золото» Греты

в огне расплавлял металл…

Он жил как не все поэты

премированные за хлам.

Не при дворе художник,

скитавшийся по стране,

был как любой сапожник

уставшим, спиной к стене,

что-то менял в картине,

Гретой пугал всех нас

или — окном в паутине

мазков исчерпав запас.

Сюжеты его на выбор

с набросков карандаша.

Он в тяжелейшей из игр

безмолвия всех лишал.

Через глаза или жесты

через развороты лиц

мир его окислов жести

без воздуха, без границ.

Еще — не Уленшпигель,

открытый всем и всему

в виды видавший тигель

плевел добавлял к зерну.

Ракурсы в фас, коллажи

менял как меняют вино,

а после по виду, не сразу

глотками глушат его,

просеивал краски неба

и воду — через решето.

Воздух бледнел от света

костров и дыхания ртов.

И — подбирал краски

черный сгущал до фраз,

а после бардово-красным

кой-где оживлял грязь.

Проездом

Вдоль туманов в огнях поезда.

Мимо станций без остановок,

без надежды на случай из ста

мне на скорый к станции Новой.

Перед носом, по нервам вагон

взбаламутил туманные клочья:

желтой молнией и через гром

оглушил меня

шумом полночным.

В поджигающем воздух огне

не лежать на издерганной полке,

днем не видеть как тает в охре

свет осенний в снежном потоке

и не слышать, как хлопает дверь

и гармонь от цезур, с экстазом

изворотливо, с «до» и до «ре»

будет в нотах менять парафразы.

Вместо ясных в длинноты тире,

от них на неточный подстрочник:

крупным шрифтом как на стене

в нем напомнить значение точек…

С веток ягеля с парой гвоздик

все колеса по разным стрелкам…

Дни темнее, чем ночи в разы

окон в инее, в хвойных ветках,

в бесконечной тягучести снов,

до последнего кадра картины:

только тиканье громких часов

в темноту сквозь узлы паутины.

В темноте, изменяющей полутона

мимо «Новой» ликующий поезд:

стук колес оживляют туманы окна

с полустанками вместе и порознь.

Тень от лампы качалась пустой,

стакан еле желтый от едкого чая,

окно с дребезжащей

меж стекол осой

всех оттенков как в оттепель мая.

В тех же сумерках перед окном

изнутри с перебитым дыханием,

я как тень, еле пульс, метроном,

успевающий с опозданием…

Дням вчерашним, текущие вкось,

числа врозь и по разным лекалам:

полусбившейся, к будущим ось,

с замиранием, без интервалов,

по резьбе, по виткам, через ряд,

как дыханье с задержкой при астме.

Листья в окна прогноз шелестят,

облака предлагают мне царства,

поезд скорый на выбор в четверг

или в пятницу — без расписанья…

Мне бы знать, чем закончится век

в светолуние — в луностояния

с февраля, с високосных дней

и в метели, на узких просторах.

Я бы ждал как в снегах огней —

отскрипевшие за ночь ворота.

В дни зимы — и прогноз по себе,

что ко мне от ковидного лета

в перепадах жары, не в среде

безголосой, с подтекстами эхо,

заведенным на час Х звонком

по маршруту дыхания крыши,

улетающим стать двойником

мотылька в дни цветения вишен,

отвлекать облака — от всего:

от туманов, огней листопада,

если поезд не тот и чужое окно

ближе чем от жары прохлада.

Передышка

Передышка к метели. По осени не тишина:

небо с криками, ветер рифленный на крыше,

на мозаичной кальке в оттенках сухого вина

даль размытой в рассеянном свете видна

и — дорога, не в фокусе то, что мне ближе.

И — мелодия слов ощутимее шелеста в уши,

но безмолвной, в две стороны лжет пятерня:

перелески в огне, в красных листьях, а лужи,

в аллегориях света, а в нем утомленные души,

от удушья когда их спасала, ослабнув петля.

Накануне озноба по стенам сползала жара,

вниз по Цельсию и — от ночной лихорадки…

Запись пульса, лекарства по схеме в тетрадки!

Утром ветер и волны отливами — через «Ра»,

похожих на

шелест и

звуки

вдыхающей воздух трехрядки.

Пульс, дыханье метались по кнопкам одышки:

с западающих клавиш и почерк, и главы листа

не на сюжет, не на исповедь вымысла книжки,

а от новых страниц после выстрелов мышки,

отключающих воздух плывущему и с утра.

От жары он сгорал. Покидали поля перелески.

Смысл всего исчезал и огонь — по началам глав.

Он за лживый сюжет продавал последние вести:

на экране включал мне прокуренный Вестерн,

и дыхание правил до хриплых от дыма октав,

до одышки — в ячейках дневной паутины,

до снегов в сентябре, перепадов жары; с января

кислород из подушки, вода от удушья и пытки,

аритмия без пульса, вспотевшие стены до нитки,

окна света луны, без нее — из камней янтаря.

И — к безмолвию ночи: по одичавшей равнине

безымянный, оторванной льдиной — в февраль

на себя непохожий, в снегу и без едкого грима

я при свете янтарном ветром по ней негасимым

по торосам, как мог, неизвестно куда дрейфовал.

Удушье

Из сумерек, азотом, на версту

дышало все и дымом переулков

удушье горло жгло как бересту

огонь трепал

и мстил краями звуков.

Они, часть речи и моей вины,

и корчились под новыми углами,

метались без огня от тишины

и пепел поднимал их в пламя.

Они мне зажимали рот

и я как рыба из воды на суше

дышал и жабрами глотая «О»,

а пузырями выдыхал снаружу.

Они меня учили наизусть

читать слова и мысли наизнанку.

Я их боялся: резкий на испуг

в палате свет

включал из них шарманку,

один и тот же вечный патефон,

заигранной до одури пластинки.

От лампочки едва живой плафон

листал к ним

не истлевшие картинки.

Но не переворачивалась ночь:

скрипела дверь оторваной петлею

или прорвавшийся сквозь скотч

на выдох вдох маячил запятою.

В удушье, в полумрак, в болезнь

входили стены, опрокинутые на пол.

Дыханье с пузырями, чаще без,

искало путь от Севера в Неаполь.

И скоро, полночью повеял ветерок

от воздуха все стены побелели,

но шторы край не подхватил поток

застыл, не разворачиваясь к двери.

По темной кальке, медленной рукой

водила ночь: кармином и лазурью

то вспыхивала, искажая боль и бой

часов, темнея вышивкой ажурной,

или, пыталась сплесть из лоскутов

взамен окна, мозаичном от дыма

картину без сюжетов и — без слов

едва живую без адреналина.

Куда повернет

Истертая в красную пыль

душа аллергирует к окнам.

За ними простор и ковыль,

ветер, закрученный в кокон.

Он как метельный клубок

взорвался и вьюгою настежь

и каждый с пружиной виток

из белой смеющейся пасти.

Она, если встать у окна,

испуганной, волнами ночи:

все вкось, поднимаясь со дна

воронок, из сьехавших с оси.

Мне некого, нечего ждать

в жаре, без рубашки, в стужу:

с горячего снега — в кровать,

молчать, пропуская ужин,

когда снег вокруг и везде

на стеклах, на стенах и выше,

когда терпкий воздух истлел

и стенам мой голос не слышен.

Теплом, уходящим за дверь

не дышит потухшая печка

и я задыхаюсь как зверь

давно под шкурой овечьей,

но снег не смахнуть с лица,

завяли в ветрах георгины,

от звезд не пылит пыльца

под шумные стоны рябины.

И — белой не вышла зима,

не видно нигде простора:

ковыльная, в сером земля,

чуть снег, если он у забора.

И мне неизвестен прогноз

на дни выпадавших из круга,

к каким повернет альбатрос

от ветра и снова ли вьюга.

Огней осыпь

В карандаше — утро:

в оплавленных водах зари

включались в тумане мутном

вверх окна и вниз этажи,

меняя фасады зданий,

небесный кроя пустырь

но свет не теплел с окраин

ни по этажам, ни внутри.

Калькой поверх рисунка

был от случайной искры,

и — проявлялся от звуков

утренней в нем листвы,

в новых оттенках краски

сквозь решето тишины

через намеки, кратких

таинственных слов Тажи*,

как на вощенной бумаге,

теряющей запись всего,

слышать по каплям влаги

к кому они сквозь решето,

увидеть как падают здания,

как дождь возникая в семь,

плавил от света сознание

меня оставаляя ни с чем

стекла тускнея от влаги

с трудом протирали глаза:

я видел глазами бродяги

в воде как дрожит бирюза

как в монотонной картине

движенье оконных зеркал

а утром, в туманной тине

шаг влево и новый провал

и, где посеревшие стены,

вниз окна и вверх этажи,

створки потухшей сцены

и между оттенков стяжки

и струны дождей от ветра

о — не наступившем дне,

по памяти копии детства:

на солнечной

к ним стороне

а на перепутьях вокзала

вне дорисовках рукой

тень моя кисти Шагала

над не бирюзовой рекой,

где приближение к тайне

с вечера, ночью, с утра:

я слышу как тикает таймер,

журчит и молчит береста.

Вижу оттенки в картине

в сюжетах на сто ветров,

как я вовлечен в паутине

в подтексты

сгорающих слов

и жду неизвестный поезд,

меняющий стрелки, пути

и — утро, затеявшим поиск

меня на пороге пурги,

когда неизвестно, куда же

небо плывет и — ведут

ветра на потухшем форсаже

в рваном на память бреду

и, почему — на вокзале,

прощальный на вылет, полет,

когда в полутемном зале

сознания снижен порог

и сквозь окно напротив

в огнях не ярки этажи,

но слышу как капли крови

лицо, согревая, свежи.

И продолженье метаний

мое наяву и — с листвой:

от хрупких, тающих зданий

вспышки сознанья искрой.

Меня вспоминали окна,

спиралью сжимая виток

сознанья и трескались стекла,

и вдребезги ночи кусок,

когда неизвестно откуда

птица влетела на свет:

и — перекошеным утро,

и с перьями красный снег,

когда через прутья ограды

глаза запорошил не снег,

а волны от легких фрегатов,

белый папирус Зюйд-Вест:

в холодную, серую слякоть

потухшего видеть стекла.

я плыл из созвездия рака

от — утреннего сквозняка

и — возвращался в осень,

но холод не жог глаза:

я видел созвездий осыпь

и желтую в белом озимь

взъерошенную в снегах,

как мой полупьяный остров

не уплывал — в темноту,

как парус от дома остов,

оставив щемящий воздух,

держать мою тень на лету,

когда еще ветер сносен

и — был на него рефлекс,

я сны пропускал в восемь,

зная, что осень в шесть

теряла меня от бессилия:

кругами, с дуги другой

я был неспособен осилить

в окно обвал ветряной,

и свет не сходил, не таял

как все в преисподне дня,

я видел в нем осень в мае,

как снег веселил поля.

все в искаженной виде

а на сетчатке вверх дном.

Как же неправ Овидий,

описывая дурдом

а я защелкнут на двери,

от скуки считать этажи,

слушать пьяные бредни,

шатаясь, ловя виражи.

видеть: вестью откуда

птица влетела на свет

поглядеть как посуда

в дребезгах ловит снег,

какие на память осколки,

с чем недопитый стакан,

отрывки газет, перетолки

сквозь битые

линзы стекла

и не наяву, по приметам,

когда свет в моем окне

и бабье с гуслями лето

тускнело, меняясь в игре

и желтым пятном птица

в — не акварельной охре,

в мозаиках астры и лица

вдыхают рассвет на реке.

И брызг и огней осыпь

входила, ломая мой сон,

а я — подбирал шопот

молчать и ни слова ртом,

когда еще утро свежим

и утро не сушит глаза,

а поздняя осень реже

в дожди,

незаметна в слезах.

О, Рио-Рита

В мутной с утра сфере

двумерными все дома

или прохожий в сквере

в плоскости два на два.

Тех же размеров, в омуте

с колоколов в два ряда

плоские звуки не тонут

как в тихих широтах <Ра>

или — как с ветки птаха

серой под белым мелком

охвачена плоским страхом,

слетая кривым углом.

От этой головоломки

я стекол сдирал пелену,

помня как ранят осколки,

дыру оставляя окну,

видеть в тумане причины

шаткий на сваях причал

и бриз от немой отчизны,

скрип половиц по ночам.

Третьих ища измерений

палаты, людей, тишины.

в острые пики мгновений

от боли в руке со спины

и теплых теней <Рио-Рита>

в сиреневых звуках тоски

о том, что еще не забыто

молчанье у плоской доски,

молчанье, запой, чаепитье

не от приправы хмельной,

от не озарений — открытия

по кардиограмме кривой

боли сознанью закрытой,

тумана по вспышкам огней

тех, что пылят на орбитах,

а под ноги утром темней.

Свет согревая, был спрятан,

от розовых красок в среде

серой от вздувшихся пятен,

от капель дождя везде.

И по рифленым крышам

менял он тональности дня,

и то как в тумане дышит

прохожий, не видя дождя,

как на перепутьях лета

звучал под иглой патефон,

как к месту музыка света.

К ней даже ярче плафон.

В подлинниках картины

за каждым сюжетом слой

следами плакучей рябины,

штрихами, мазками, рукой

стеклам с моим дыханьем,

снаружи, внутри — от дождя

и медленному привыканью

ко мне в счете чисел до ста.

В зримой и плоской призме

с неравенством плоскостей

с водою от кромок крыш и

вьюжливых щелей дверей,

когда для обзора не нужен

расклад по лекалам дня,

когда ты не вечный узник

двух стен, самого себя,

когда в двух шагах

от дома,

выйдя в чем есть перрон,

увидеть, как осень снова,

по стыкам,

по слухам,

скорым

везде продувает огонь.

Через стекло от осколков

Пробелы в календаре,

с числами что-то не так.

Одни догорали в охре,

другие стирались в ветрах.

Осень когда осторожна

в закатных блуждая краях,

и в передышке тревожной

кочующий дым на углях.

Растянутый до зимы

сквозь заросли

чертополоха

он тлел и от искр золы

день оживал одиноко,

и — проседал календарь

без чисел и дат к началу.

О них неизвестных хорал

к какому тянуть отчаясь.

Далекий от колоколен

звук медный его страниц

ко мне доносил их холод

и шопот листвы опричь,

В нем отражался голос

опустошенных равнин,

по календарю — голых,

плачущих вместе с ним.

Не мертвые зяби и выси,

не тлеющих дней искра,

а ветер, падая с крыши

в дожди обострял

твой страх,

как после — ее желобам

к земле тяжелела вода,

как прилетали к нам

осколки стекла и льда

и осень пошла не туда,

и как февраль в сентябре,

не без холодов с утра,

пьяных в пуху снегирей.

Куда же, к кому, зачем

к погоде чужой привыкать

ты выбрала осень из тем

по жгучим ее сквознякам.

Время в труху, в исток

и сыро, куда не пойди.

К зиме и не греет восток,

дожди в поворотах пути.

Зачем и куда, к кому

странница, кто теперь

зовя тебя — в Кострому

менял этажи и дверь.

В окне пузыри, к окну

все птицы летят, на свет

мелькающие же вокруг

не ищут

свой в перьях след

ближе к зиме: от снегов

метели на память нам

торосы крутых берегов

к пегим спешат волнам

из троеперстой страны

в обьятия красных теней

у каменной плача стены,

помня потом, что с ней

а снег выпадает с утра

не помним, куда следы,

когда без луны светла

закрытая дверь внутри

и календарь не о том ли:

с числами стерт с доски.

Ночами то трели, то троли,

в скрипичном

ключе тоски.

В темных

разломах

сознания

не зная, что с ней потом

от боли, ее осязания,

хватая дыханье ртом,

когда в сентябре стынет

и вспыхивает бирюза,

темнея как в окнах иней

спадая в кругах виража,

и — не осязая потемок,

став различимыми им,

через стекло,

сквозь осколки

видеть, туда ли летим.