Из двух тысячелетий. Проза и стихи, принесенные ветром Заволжья

Геннадий Мещеряков

Родился я в селе Куликовка Саратовской области. После университета работал корреспондентом, редактором газет. Автор нескольких книжек. Одну из них представляю здесь, почитайте, надеюсь, не потеряете зря время. С уважением, автор!

© Геннадий Мещеряков, 2019

ISBN 978-5-0050-1018-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Дыня

Интересно мне стало, а как проводят выходные дни мои сослуживцы, какое у них хобби.

— На даче был, собирал сливу, — сказал Петр Петрович, заведующий отделом снабжения. Врал, не отводя глаз. Как он может забраться на дерево с таким животом, который переваливается через два ремня, столько носил Петр Петрович брюк, даже летом. Сильно потел и оставлял на полу лужицу, когда останавливался на минутку переброситься словцом с коллегой. В таком случае собеседник подшучивал, не страдает ли он недержанием. Собирала сливу, вероятно, его жена — тощая и жадная баба. Сама лазила на верхние ветки единственной яблони, срывая плоды, и частенько падала вниз, как кошка, на ноги, берегла голову, так как работала офис — менеджером. Дотошная язва секретарша Фрида узнала, можно было и на голову падать: полы мыла жена Петра Петровича, движение швабры на компьютере рассчитывать не надобно.

Удивительно, все отказались от сливы, хотя принес ее Петр Петрович полный пакет.

— Я тоже был на даче, — сказал Иван Иванович, менеджер по связям с партнерами, — Всю ночь, извините, просидел в лопухах за забором, даже луна казалась мне дыней, которой угостила нас Елена Гавриловна. Вкусная, ранняя, расхваливала. Чересчур ранняя оказалась — в июне.

— И со мной конфуз вышел, да на собрании собственников жилья, где я выступал с докладом об энергосберегающих технологиях, и только дошел до разницы в показателях счетчиков в квартирах и общедомового счетчика, как заурчало в животе.… Когда я вернулся, в помещении подвала дремала только девяностолетняя Акулинична, которая добилась стопроцентной экономии энергии, ибо пользовалась одним светильником — свечкой и доказывала всем, что это очень удобно: свечку можно переносить из комнаты в комнату, и она адекватна размеру ее пенсии.

— А как вы, Вера Петровна, провели свой досуг в выходные дни? — спрашиваю второго помощника главного бухгалтера отдела, ничем не довольную прямолинейную женщину, не только по характеру, и выглядела она, как жердь.

— Запор у меня был от вкушения этой дыни, — говорит, — две клизмы пришлось ставить.

— Помогло? — вырвалось у Елены Гавриловны.

— Испачкалась только, и касторка не помогла.

Загнула Вера Петровна, у нее всегда все наоборот. Хвасталась, что сына в секцию стрельбы из лука записала, а все знали, что он близорукий, дальше трех метров не видел. Чтобы не ссорить женщин, что нередко бывало в офисе, быстро спросил оператора Пастушкину:

— Теперь твоя очередь, Оля. Как ты провела свой уик-энд?

— Как все, — сказала она и сразу поправилась, — кроме Веры Петровны. Только не смейтесь. Муж из длительной командировки как раз приехал, очень соскучился, а меня в этот момент потянуло в туалет. Потом еще повторилось, не один же кусочек дыни я съела, муж обиделся и ушел, куда? И соседки вроде серьезные… наделала делов дыня…

— А Петр Петрович-то рассказал только о сливе, о дыне не обмолвился и словом.

— Смотреть, Фридочка, надо внимательнее, видишь, как его опустошило? На животе только один ремень, — пошутил я.

— Тогда и сами выскажетесь, спрашивать всегда легче, чем отвечать, — обиделась Фрида.

— Мне повезло. Плохое случилось на пляже. Заплыл подальше я, пока мог терпеть, и…

— Фу, теперь никогда не буду купаться в речке, — молвила Вера Петровна.

— Так ведь на речке есть течение, отнесло, чай, — сказала наивная Оля, и все, держась за животы, засмеялись…

В поликлинике

Мне нужно было пройти медкомиссию. За деньги обежал многих врачей, осталось сделать укол от бешенства, сдать кровь и все выделения. Это не я, так сказал невропатолог, стукнув меня молоточком по копчику. Пришлось присесть на четыре мосла.

— Главный нерв там, у тебя он в порядке, реагирует правильно, — объяснил эскулап.

— Вы тоже в секции боевого самбо занимаетесь, говорите, как наш тренер Пупочкин? — спросил его.

— Пройденный этап, я занимаюсь у Лобкова. В отличие от Пупочкина он верит, что спорт и медицина тесно связаны. Когда попали ногой ему в копчик, сразу скорую вызвал.

— Вызовешь тут.

— Но мне не нравятся твои глаза, не царапал тебя кот, не кусала собака? О лисе не говорю, сам ее напугаешь.

— Нет, только соперник, Петькин, он всегда кусается, кода сдавишь его удушающим приемом. Теперь не кусается.

— Почему?

— Зубы мы ему выбили, сам попросил.

— Сам? Подозрительно. А слюна изо рта у него не идет?

— Идет, бывало, пока борется, обслюнявит противника.

— Слышал, у него удар сильный?

— Буйвола повалит.

— Как же вы выдерживаете такой удар?

— Площадь кулака мы ему уменьшили.

— Никогда подобного не слышал?

— Надо вывернуть мизинцы, и все.

— Вот что, дружок, срочно сделай себе укол от бешенства и сегодня же пригласи к нам Петькина. Да, и сходи к окулисту, обязательно.

Странно, и другие врачи о том же говорили. Венеролог попросила меня раздеться, и не стесняться: не женщина, дескать, она, а доктор, ко всякому привыкла. Как схватит за мое мужское достоинство, я и упал на колени, от боли слезы покатились. Говорит, все нормально у меня, что удивительно, так как глаза сильно выпучены, не нравятся они ей. Не встречал ли я лису, когда ходил за грибами? Отвечаю:

— Нет, я грибы на базаре покупал.

— На базаре? Срочно сделай укол от бешенства, — потребовала она.

У хирурга, старичка с бородкой клинышком, как у козла, пробыл с полчаса. От него узнал, что у меня плоскостопие, ноги с кривизной и такой же позвоночник. Тяжести носить нельзя. Не нравятся ему и мои глаза, в них кто-то корчит рожу, а это первый признак бешенства. Нет ли у меня стремления, свалить человека, сделать ему больно?

— Тем и занимаюсь.

— Что? — воскликнул он. — Немедленно в процедурный кабинет, скажешь медсестре, чтобы сделала укол от бешенства, даже два: возможно, укусили тебя, были случаи, и от жен заражались этой неизлечимой болезнью, хотя не только.

Я знал, что мало бывало пациентов у доктора, некоторые не выдерживали его пространных лекций о болезнях, и попадали в реанимацию, но такое случалось, буду справедливым, редко, хотя слухи по больнице носились, и посетители огибали кабинет старого хирурга. Интересно, смог бы он сейчас сделать аппендицит, работал-то больше штатным лектором облздрава.

В процедурном кабинете все было просто. Говорю двум веселым ребятам, что кровь и выделения надо сдать. Таких шутников еще не видел. Был у нас раньше тренер, перед занятиями «держал» ринг, то есть стоял на нем на руках, с полчаса не меньше. Потом с красными глазами набрасывался на спортсменов. Бывало, перебарывал троих. Перед боем и мы начали «держать» ринг, не всегда помогало, правда. Веселые санитары, как я узнал уже потом, были практикантами, они заставили меня оправиться прямо в кабинете в мусорное ведро. В это время зашла врач…

Старшая медсестра, которая заверяла справки, с сумкой на коленях походила на кенгуру. Внимательно посмотрев на меня, протянула анкету с вопросами об уровне медобслуживания в поликлинике, которую надо было заполнить. Устал я, наверное, от хождений, и у меня помутнело в глазах, все строчки слились.

— Не могу, — говорю.

— Жаль, на вид-то не старый, — обрадовалась она своей шутке.

— А на ковре приемы четко отрабатываю, — не подумав, ответил я. Она даже вскочила со стула, прижав к животу сумку.

— На ковре еще импозантней, я сразу поняла, что ты с сумасшедшинкой, черти в глазах так и бьют копытами.

— И вы туда же: а не боитесь, что в сумку залезу.

— В ней пусто, в сумке-то, лучше под сумку, — оказывается, кенгуру могут и ржать. Я сам поставил на справку печать и, как когда-то наш ротный старшина, рявкнул:

— Жди меня, и я вернусь, вот только укол сделаю.

— Какой укол? — уже рявкнула она.

— От бешенства, милая, от бешенства.

И я побежал делать укол, а что, на всякий случай, так как, действительно хотелось кого-то укусить. Молоденькая, как восьмиклассница, сестричка сразу спросила меня, чего и сколько делать.

— А вы разве не знаете? — видимо, ее назвали на «вы» первый раз и она не покраснела, а побелела от волнения.

— Не знаю сколько доз.

— Делайте не меньше двух, так говорил хирург.

— Иван Иванович?

— Наверное.

— Это мой дядя, он знает, что говорит, вот меня поставил на уколы, чай, ширяй, да ширяй.

— А бешеным от двух доз я не стану?

— Симптомы сначала будут, вы не бойтесь, потом пройдут, чай.

У окулиста тоже побывал. Думал, испугаю ее: маленькая, тощенькая. Представьте, вам боров глазом все время подмигивает, не ужаснетесь? А я на борова очень похож, дед так говорил, когда к нему в деревню ездил. У меня с детства ноздри вывернуты, поэтому и такое сходство, да и жировая прослойка дай бог: мне что зима, что лето, была бы полынья.

У окулиста очки толщиной в палец. В тот день она забыла их дома, но посетителей принимала.

— Ваш пол? — спрашивает.

— Разве не видно, не брился три дня, — отвечаю.

— Значит, мужчина, хотя и женщины бывают с усами. На что жалуетесь?

— Хочу провериться, говорят, черти у меня в глазах прыгают и копытами стучат. Выгнать бы их оттуда.

— Выгнать-то можно, даже народными средствами. Пожуй красный перец, и глаза повылезают. Надо первопричину искать, почему копытами стучат, а не сидят тихо. Вас в последнее время никто не кусал? Недавно возле поликлиники бешеную собаку поймали, покусала многих врачей и медсестер.

— Никто, — говорю, — даже комар, — теперь я понял, почему все врачи задавали один и тот же вопрос, и поинтересовался, не цапнула ли и ее собака?

— Кажется, нет, но сомневаюсь, — пооткровенничала она, — сейчас передо мной из тумана все время выглядывает какое-то свиное рыло. А у вас-то хоть зрение нормальное, все буковки на табличке видите?

— Все, но свиное рыло тоже вижу, правда, в зеркало, но отчетливо, — поднялось у меня настроение.

Не может быть

Молодой человек в модном костюме достал из кармана пачку денег, отсчитал несколько купюр и протянул толстому краснолицему парню:

— Вот, возьми долг, Борис.

— Нашел работу, Владимир?

— Да, повезло. Помнишь, два поезда столкнулись лбами, даже дуб согнулся от воздушной волны? Полез я под перевернутую платформу за грибами, с испугу, вероятно, там выросли, и за ней увидел предприятие, о котором раньше не ведал, там и устроился на работу.

— Не может быть.

— А откуда тогда деньги?

— Поэтому и странно, раньше ты ходил в ботинках с оторванными подошвами. Не замочил какого-нибудь менеджера по газу?

— Провидец ты, Владимир, действительно в газовой компании я устроился, взяли с руками и ногами.

— Не может быть.

— Почему?

— Да потому, что у тебя одна нога, вместо другой протез, — усмехнулся Борис.

— Мне киберпротез поставили, лучше живой ноги: когда чечетку отбиваю, дятел завидует.

— Не может быть, в нашей конторе скорее вырвут ногу, на органы, в основном, посылают.

— Мои коллеги вежливы, для них главная радость, если хорошо другому человеку. Выбирают из числа холостяков для матерей-одиночек мужей на субботу и воскресенье. Конечно, по их обоюдному желанию.

— Не может быть.

— Может, Борис, я тоже приглянулся одной молодушке, но пока помог ей довезти из магазина кухонный агрегат.

— Довезти?

— Да, коллеги по работе подарили мне рысака, чтобы не загрязнять атмосферу, машины в газокомплексе не приветствуются.

— Оригинально. А под нашими седоками, сам знаешь, целый табун лошадей, и как они портят воздух. Я смотрю, Владимир, ты мне маловато денег дал.

— Так, деноминация же?!

— Не слышал. В магазинах, видимо, тоже о ней не знают, цены прежние.

— Я в растерянности, Борис. Кажется, вокруг те же дома, но когда успели навалить кучи мусора, в которых копошатся бомжи, да и газоны не подстрижены.

— Боже, а не попал ли ты, Владимир, в иной мир, параллельный или даже пусть перпендикулярный? От столкновения поездов, вероятно, искривилось пространство, и открылся портал. Надо срочно проверить. Если так, Абрамовичами станем: в твоем мире продукты намного дешевле. Бежим к дубу.

— Не успеем, железнодорожники кран пригнали, уберут платформу, и портал может сдвинуться.

— Побежали, нам хотя бы туда проскочить. Возможно, в параллельном мире и жены характером другие, ворчать не будут и сами нам водочки нальют.

— Вот этого, Борис, точно никогда не может быть.

Дядя Федор и Гек

Дядя Федор был очень высокий, широк в кости, и когда выбросил дырявые сапоги, в них сделал себе конуру щенок Кузя. А в галошах, которые он носил в грязь, свободно умещался трехлетний Вовка, плавая в них в глубокой луже.

Мать оставила его, уехав куда-то на заработки с таджиком, подарившим Вовке тюбетейку, которую он почти не снимал, боясь потерять единственное богатство.

Многие, особенно свои дворовые, засматривались на Вовку, сидящего посреди лужи в галоше.

— У — у — у! — гудел он, разбрасывая ладошками грязные волны.

— А где гастарбайтеры? — интересовались прохожие.

— Это наш, Вовка, мать на заработках, я присматриваю за ним, даже сплю в его комнате, — объяснял дядя Федор.

— Он же маленький?

— Зато я большой, — а что он мог ответить им, такова реальность. Все видели, что дядя Федор действительно очень большой и удовлетворялись ответом. Вытаскивали из сумок и протягивали мальчугану снадобья, даже железные рубли. Их дядя Федор отбирал сразу: Вовка же не купит себе ничего, мал еще, а ему надо на махорку, цедил как паровоз, и радовался — дареных продуктов хватало и ему, по крайней мере, голода не испытывал, но чувствовал себя неловко: великана с высшим гуманитарным образованием кормит дитя. В новой жизни, где почти все гуманитарии, дядя Федор оказался не нужным, постепенно потерял все — и стал бомжем. Но не ковырялся в мусорных бачках — под его рост не подходила ни одна выброшенная вещь. Брюки обрезал и носил как шорты. Еще шло в жару, а настали холода, обматывал ноги онучами и на кого был похож — не спрашивайте. С Вовкой стало легче, но ненамного, и он стал искать выход из создавшегося положения. Тем более вернулась мать Вовки, и дядя Федор снова опустился в подвал на свое место, где знакомые пауки щекотали его голые пятки, лишь сунет их в паутину. Другие бомжи боялись пауков, и место у горячей трубы всегда было свободным…

И его голову теперь украшала тюбетейка, Вовка подарил, так как таджик привез ему новую — поменьше размером.

Вовка частенько спал в подвале с дядей Федором, особенно когда мать с сожителем напьются — тогда из паутины торчали две тюбетейки, и за ночь пауки протягивали между ними несколько серебряных нитей. Приходилось их разрывать: один спешил к луже, другой — никуда.

В обстановке медленного течения времени все изменилось мгновенно. Вовка даже поначалу не узнал дядю Федора, пред ним стоял настоящий Гулливер — в ботфортах, шляпе, с огромным пакетом конфет. Мальчик еще не знал об этом герое из-за своего малолетства, но был удивлен, как удивились бы и мы, встретив во дворе у своих луж Гулливера.

— Дядя Федол, конфетки мне? — спросил Вовка и заплакал, протирая грязными ручонками глаза, когда услышал:

— Тебе, Владимир Гаврилович, только тебе, давай, греби к берегу. Не продырявилась лодка, осадка большая?

— Я чичас, — ответил мальчик с таджикским акцентом и, опираясь руками о дно лужи, придвинулся к ботфортам Гулливера…

Случилось невероятное, что многим может и не присниться. Увидел он однажды паука иной раскраски — золотого. Откуда он в подвале, где все пауки серые, невзрачные, им бы только тенета плести. А этот светился изнутри, как новогодняя лампочка или индикатор телевизора. И осенило дядю Федора: паук из иного мира, значит, там, в углу за паутиной, портал, вход в этот мир.

Увидев большую трещину, дом-то старый, первых застроек, дядя Федор вошел в нее свободно, несмотря на свой рост, даже не пригнулся: портал все-таки. Его встретили два маленьких, не выше Вовки, человечка и с криком: «Гулливер, Гулливер!» потянули за самодельные шорты к городу. Откуда они знали эту сказку Свифта, может быть, потому, что сами были лилипутами? А их дома от наших ничем не отличались. Только размером — одноэтажный дом казался чуть больше собачьей будки, и луж не было на улице, только деревья и цветы. А мальчики плавали в лодочках на голубом озере. Люди в ином мире не пользовались автомашинами, а летали на птицах, и воздух всегда был прозрачен и свеж. Многие одевались как мушкетеры, но носили деревянные шпаги, чтобы не причинить вреда друг другу. Приодели и дядю Федора. У них не было бомжей, наоборот, строили дома человеку до его рождения. А когда дядя Федор рассказал им о Вовке, столько надавали конфет, сразу и не унесешь. Он снял с головы тюбетейку и положил на плоскую крышу башни, которая стала походить на гриб. А что он мог подарить еще, не обрезанные же штаны? Иномирцы, так их назвал дядя Федор, рассказали ему, что золотые пауки — роботы последней модели с проблесками сознания, поэтому их и потянуло к живым паукам. Портал был открыт для него, и больше никто не воспользуется им, разве только Вовка, и то, если будет в тюбетейке, которая станет своего рода паролем.

Малыш, конечно, понял не все из того, что говорил дядя Федор, но поверил ему, так как действительно видел перед собой и сапоги, и шляпу, и конфеты.

— Дядя Федор, а у меня тоже тюбетейки нет, — сказал Вовка.

— Куда она подевалась? — удивился тот.

— Солока унесла.

— Сорока?

— Как вцепится, и унесла, — вздохнул малыш.

А дело было так. Вовка еще только шел к луже, ставшей в два раза больше и глубже после прошедшего ночью дождя. В ней, размахивая крыльями, брызгались два голубя. Он хотел прогнать их, лужа-то его, и уже бросил камешек, как, вдруг, кто-то вцепился в тюбетейку и сорвал ее, унося вверх на макушку дерева. Он видел только крылья и длинный хвост, но догадался: это была сорока. Она постоянно трещала на березе, и он часто передразнивал ее. Наверное, отмстила ему, или за голубей заступилась. Повесила над гнездом на ветку. Такой крыши с золотыми узорами ни у кого из птиц не было. Теперь на скворчат, если они есть в гнезде, не упадет и капелька дождя. Птенцам тюбетейка больше нужна, сделал Вовка вывод, и не стал сильно печалиться о ее потере, дядя таджик купит еще одну. Недавно работу нашел — лопата у него такая огромная — «сопковая».

— Не горюй, Вовка, я тебе в следующий раз настоящую резиновую лодку принесу — больше галоши. Ты же растешь, и уже еле вмещаешься в нее, а у лилипутов полно лодок, на каждом озере. Одну всегда дадут.

— Не надо лодку, дядя Федол, лучше конфет плинеси, вкусные.

— Ты прав, Вовка, слышал я, скоро засыпят лужу, и лодка будет не нужна.

— А где я буду плавать, — чуть не всплакнул малыш.

— Мы, Вовка, сделаем качели, между березками, будешь до самого гнезда раскачиваться.

— И до тюбетейки?

— Само собой.

— Дядя Федол, а возьми меня в иной мил, я же маленький и на озеле буду плавать, на лодке, и конфеты не надо плиносить, там буду их сосать.

— Для других, Вовка, портал пока закрыт, а у тебя пароля, то есть тюбетейки, нет. Представь, все рванутся туда, никакого иного мира не хватит.

— И конфет?

— Естественно, и конфет…

Лучше бы дядя Федор не смотрел ребенку в глаза, наполнившиеся всеми оттенками печали. У него самого выкатилась слезинка, которую он незаметно смахнул в лужу, где плавала его старая галоша счастья.

Гек и Чук

— Гек, а где ты учишься, по слогам афиши читаешь? — спросил толстый модно одетый подросток своего ровесника в растоптанных сандалетах.

— Нигде, я сам грамоту осилил. Философом хочу стать, этого легко добиться, если думаешь не как все. Так Абрам Ибрагимович говорит. Он тоже за партой не сидел, а философию преподавал в ниверситете.

— В университете.

— Нет, в ниверситете.

— Я такого, Гек, заведения не знаю.

— Частное, для богатых бездельников.

— Не все богатые бездельники.

— А почему у тебя бывает геморрой? Абрам Ибрагимович говорит, если есть геморрой, значит бездельник, а он философ и знает, что говорит.

— Вообще-то интересно рассматривать индивидуумов с философской точки зрения. У нас соседка по даче Венера Пахомовна при встрече только кивает головой, говорить не может: так натянула кожу на лице. А ее подруга Анжелика Ивановна утроила губы и выговаривает лишь слова, где много гласных, хотя работает диктором на вокзале. Что бы сказал твой наставник Ибрагимович, посмотрев и послушав, как они общаются?

— Философы?

— Еще какие. Венера Пахомовна считает своими всех мужчин поселка.

— Сколько же у нее бобла, Чук?

— Наверное, много, меньше трех мужиков в ее саду никогда не пасутся. Настоящий философ Анжелика Ивановна. По ее разумению у человека меньше проблем, если он едет в сторону от своей цели, и специально не выговаривает номера поездов, с ее-то дикцией.

— Для того и губы надула?

— Скорее всего, — засмеялся Чук. — Люди садятся не в свои поезда, путают маршруты, она рассказывает об этом Елене Пахомовне, и обе хихикают, правда, с трудом. Анжелика Ивановна однажды своего мужа посадила пьяного в другой поезд.

— Круто!

— Третий год его не найдет.

— Сбежал?

— Соглашусь с тобой, она иногда и сама отбывает в другом направлении, говорит, клево. А какие впечатления: в бригаде лесорубов побывала, в чуме у чукчи зимовала.

— И общались?

— А зачем? Ешь мясо, да спи, с их-то произношением.

— Ты, Чук, говорил, что всей семьей отдыхали в тропиках, там удавы водятся?

— Полно. У Венеры Пахомовны и Анжелики Ивановны есть третья подруга Эсмеральда Семеновна. Она отдыхала вместе с нами. До сих пор рот не закрывает: к ней в постель удав забрался. Просыпается, а рядом он огромным глазом ей подмаргивает. Рев слышали и глухонемые. Говорят, ревел и удав: Эсмеральда Семеновна раз пять подтягивала на лице кожу. Челюсти ее так разошлись, что теперь до конца не сходятся.

— Разводишь, или действительно так пасть раскрыла?

— Сам был свидетелем, мы в соседнем номере жили.

— В нашем доме тоже похожий случай был, орангутанг к старой деве через балкон залез, сбежал из зоопарка в поисках умершей подруги, и — к ней, хотя она была без шерсти. Возможно, подумал, побрилась, сейчас это модно. Только через суд отдала старая дева орангутанга в зоопарк и теперь, наоборот, не открывает рот.

— Это не аналогичный случай, Гек, дело, видимо, во внешнем сходстве дам.

— У мужиков, Чук, еще хлеще бывает. Тот же Абрам Ибрагимович. Пришел домой — жена с другим. Его же и выбросили из квартиры, хорошо не побили.

— Да, Гек, много в нашей жизни нелогичного, даже несуразного. А ты был за границей? Две недели общаемся, а я о тебе ничего не знаю, скрытный ты.

— Не люблю я о себе говорить: несуразного, слово мне твое понравилось, много. Был и за границей, но неудачно, зашел на чужую территорию и получил по шее.

— Визы не было?

— У вас виза, а у нас разрешение.

— Твой отец большая шишка, без виз обходитесь?

— Через любую границу запросто проходит, спецкурьер он. Но несколько лет о нем ничего не слышно.

— Пропал?

— Да, ищут его, особенно друзаны.

— И полиция?

— А то, и мне прохода не дает: «отец не звонил, весточку не подавал?» А куда он позвонит или даст весточку. Я теперь с Абрамом Ибрагимовичем живу, в его секции.

— А мама твоя где, вероятно, волнуется?

— Не очень, она закаленная, тоже спецкурьером была.

— Была?

— Сейчас, как рассуждает Абрам Ибрагимович, ограничена в передвижениях и не влияет на процессы.

— Я плохо врубаюсь, если она спецкурьер, зачем пересекать границу нелегально, долго оформить необходимые документы? Диссертации изготавливают. Папин знакомый стал доктором наук сразу после избрания его депутатом, кстати, философских наук. Тоже мыслит неадекватно. Уехал на Чукотку, и пошел в рост, написав диссертацию о влиянии северного сияния на мироощущение жителей стойбищ. Доказал, что в метель, когда нет сияния, чукчи пьют водку в два с половиной раза больше, возрастает поэтому смертность. Чтобы не допустить этого, надо разгонять облака. Все логично.

— Мама, Чук, тоже на Чукотке, если и пишет диссертацию, то о выращивании на крайнем Севере конопли.

— Она по профессии биолог?

— Не стать тебе, Чук, философом, действительно, не врубаешься, за колючкой она, так как была наркокурьером.

— И отец?

— Вся семья.

— Значит, и ты?

— Вот о себе я бы так не сказал: было дело до знакомства с Абрамом Ибрагимовичем, распространял в вашей частной школе наркоту, теперь нет, считаю такую необходимость случайной.

— Интересно, а чем занимается твой Ибрагимович?

— По утрам он собирает бутылки в парке отдыха, иногда находит там забытые вещи, выроненные документы, которые всегда возвращает, за мзду, конечно, так как каждая услуга, по его мнению, должна оплачиваться.

— Так, Ибрагимович бомж?

— Наконец-то врубился, обитаем мы с ним в подвале в отдельной секции.

— Как я ошибся, думал, друга нашел, который не как все…

— А собственное мнение, Чук? Разве этого мало. Я сын вора в законе, а ты — законного вора, обворовавшего страну. Прощай, Чук, с тобой неинтересно, не станешь ты философом никогда. А мог бы.

В стране перевор

Картина первая

Сидят трое на сломанной скамейке у подъезда с перекошенной дверью. На одном — майка с заплаткой, на другом — рубашка с оторванным рукавом, на третьем — шорты из обрезанных штанов. У всех на ногах белые тапочки…

Подъезжает к подъезду роллс-ройс, выходят двое бугаев и толстый человек, одетый с иголочки.

— Где жильцы этого дома Петров, Сидоров, Иванов? — спрашивает толстый.

— Это мы, — отвечают трое.

— Три месяца не платите долги, я владелец дома, давайте, ребята.

Бугаи начинают избивать троих.

Первый кричит:

— За что?

Второй:

— Сам обманул нас.

Третий:

— И жен забрал.

— Чубайс виноват, он надоумил скупать ваучеры, — отвечает толстяк.

— Чубайс виноват, а бьют нас, — вопит первый.

— Хотя бы жен вернули, — добавляет второй.

Толстый хохочет: Так мы вам искусственных баб дали, правда, пользованных.

— Они и кашу-то не могут сварить, — жалуется третий.

— Это что же, на пшено есть деньги, а на оплату квартиры нет? Добавьте им, ребята, — злится толстый так, что дрожит живот.

— Не бейте, каша у нас не из пшена, а из отходов проса, — снова кричит первый.

— Мешок принесли, — добавляет второй.

— С птичьей фермы, брошенной, — уточняет третий.

Один из бугаев обращается к толстому:

— Иван Гаврилыч, возможно, и правда отходы: орут, а изо рта несет, как из параши.

— Не верь им, Клин, с проса не просили бы вернуть своих баб. А, собственно, почему не вернуть, надоели.

— Болтушки, даже малыми язычками шепелявят, — острит Клин.

Раздается не крик, а визг:

— Иван Гаврилыч, помилуйте, не возвращайте мне бабу, сбегу, не хочу спать под кроватью. С неживой лучше, она всем довольна. А моя, не успеешь лечь, тянет руку под кровать: а ну, иди сюда, паршивец.

— Ха-ха-ха, — словно лодочный мотор заработал, так смеялся толстый, — не заплатишь за квартиру, обязательно вернем, ха-ха-ха.

— Я где-нибудь устроюсь, Иван Гаврилыч, хоть сортиры чистить, не возвращайте ее.

— А вам? — обратился толстый к двум другим побитым.

— Нам, Иван Гаврилыч, можете вернуть. Обещаем, что рассчитаемся с долгами, — сказал первый.

— Эко!

— Они у нас работящие, дежурят по вызову, — добавил второй.

Картина вторая

В кресле, обтянутом шкурами последних на Земле леопардов, сидит с кислой миной на лице олигарх.

— Нездоровится, Тихон Елистратович? — спрашивает помощник, готовый, кажется, с радостью отдать шефу оставшиеся годы жизни.

— Подковы еще ломаю, Арсений, рудники не истощились. Кажется, есть все, новая яхта девятый вал режет, собственный лучелет за минуту на Марс доставляет, а драйва нет. Такое состояние человека раньше называли хандрой, прав Сережка Есенин: «есть тоска зеленая в алостях зари…»

— Да, Тихон Елистратович, видимо, неадекватный случай: когда все есть и все можно, а ты хандришь. Поможет, возможно, психологическое шоу, чтобы затрясло в смехе, как тогда от высокого напряжения. Помните, вы в электрощит залезли на корпоративе?

— Соображаешь, Арсений, что не скажешь о других сотрудниках, хотя и у них голова тыквой. С детства люблю этот овощ, как наемся, залезу на печку, и только попукиваю.

— Вы и сейчас, Тихон Елистратович, нередко так подшучиваете, строго спрашивая, кто это сделал. Все знают и умиляются.

— Не только с тыквы, вероятно…

— Естественно, Тихон Елистратович, баранов на шашлыки с лунной фермы доставляем, без микробов.

— Поэтому и запах чистый не заразный.

— Какое тонкое наблюдение, я бы иначе давно, извините, сдох, ибо постоянно нахожусь рядом с вашим очистителем.

— Да, Арсений, здоровье и у тебя отменное, все время пыжишься, чтобы не подпустить. Сделаем мы психологическое шоу. Давай, зови ко мне по очереди сотрудников, скажи, что я смертельно болен, хочу с ними проститься и отблагодарить их.

Арсений уходит, Тихон Елистратович, приподнявшись в кресле, издает неприличный звук:

— Без микробов, ха, — дергает головой, — смышленый, нашел оправдание, чертенок.

Входит маленький лысый человек в больших очках:

— Нижайшее почтение, Тихон Елистратович, к вашим услугам.

— Экономист?

— Так точно, менеджер по сбережению затрачиваемой вами неиссякаемой энергии.

— Без лишних слов. Скоро я умру, таков вердикт врачей. Хочу знать твое мнение о себе. Только начистоту, без всяких панегириков, от этого будет зависеть величина моей благодарности.

— Да, я никогда даже не употреблял слово панегирик. И не нужно. О вашем уровне руководства можно судить по моей должности. В других концернах таких должностей нет, не доросли.

— Что же, оригинально. Зови следующего.

— Я Брызгалкин, заведующий сектором экологии.

— Знаешь, почему тебя вызвал?

— Знаю.

— Говори.

— Вы, Тихон Елистратович, очень рачительный организатор, умеете выбирать сотрудников, не надо шить единую форму одежды, по размерам головы нас отличают от других.

— Ладно, ладно, это я и сам знаю. Ты вот что, сектор экологии, объясни, правда ли, что в наших шашлыках нет заразных микробов?

— Они есть везде, даже в метеоритах.

— Гм, а Арсений говорит, что баранина с Луны и отходы ее переработки обеззараживаются.

— Он прав, ваши отходы точно обеззараживаются. Вы же не виски рюмочками под шашлычок пьете, как какой — нибудь сакс, а, как настоящий русский богатырь, спирт, стаканами.

— Убедил, ну, а об умственных способностях моих что думаешь, голова у меня тоже тыквой?

— Тихон Елистратович, тыква тыкве рознь, у одной мелкие семечки, у другой крупные. Так и мозги. По сравнению с вашими у Фриды, секретарши, их вообще нет. Пришла на карнавал с бритой головой, похожей на кабачок, инопланетянка, блин.

— И ты слащавишь, как тебя там… Тычинкин?

— Пестиков, Тихон Елистратович.

— Какая, хрен, разница. Зови следующего, охранника Псова лучше.

— Он налает.

— Зови, зови.

Не случайно у Псова была такая фамилия, казалось, он рычал:

— Форточку бы открыл, хозяин. Перестарались твои подчиненные, нечем дышать.

— В конуре аромата не больше, — буркнул Тихон Елистратович, — ты говори обо мне все, что думаешь, денег оставлю, в собственную квартиру переберешься.

— Сторожевой собаке терять нечего. Почему, где вы, там и вонь? Значит, вы совсем не аппарат, перерабатывающий пищу. Умственные способности? Да, никаких. Додумались, умрете скоро. В зеркало посмотритесь.… Ого, у вас губы задрожали, не кипятитесь. Я тоже дурак, если охраняю наворованное вами.

— Не все же у нас дураки, Псов? Елена Петровна без счетной машинки подсчитывает свою прибыль, а Григорий Флешков любой компьютер может вскрыть.

— Да, залезая в окно.

— Невероятно, но факт, ты раскусил мое психологическое шоу.

— Я его и в рот не брал. Конторские печалятся: скоро шеф умрет, скоро шеф умрет, а щеки у всех, с подсветкой были бы не ярче.

— Вот думаю, Псов, что с тобой делать, после твоих откровений.

— Что делать, Тихон Елистратович? Извечный вопрос, а дайте вы мне премию, окладов пять. Во всем концерне один неподхалим.

— А что, — встал Тихон Елистратович, издал привычный звук, — все бы из наших выгнали тебя с треском, а я дам тебе… десять окладов премиальных. Из хандры меня вывел.