Ведьма

Геннадий Верин

Вся эта ужасная и необыкновенная история документального подтверждения не имеет и в уголовных делах полиции России начала 20-го века не значится, но в памяти людей возьмет да и всплывет когда-никогда. Я же летом 2018 года по стечению некоторых жизненных обстоятельств побывал в селе Хоружи под Полтавой и расспросил о ней у стариков, и, почти ничего в той истории не меняя, с присущим для тех мест говором, расскажу вам все, что узнал. Ну, а правда ли то или вымысел какой, вам решать…

Часть II. Происшествие

Вот говорят: любовь. А что за такая напасть любовь, не каждый, поди, ученый или там знающий человек уразумеет или растолкует вам. Оно-то понятно, что у того же человека любовь та где-то внутри зарождается, беспокоит его грешную душу, клокочет, точно пузырями, в груди или в животе, как у той самой хозяйки в печи добрый бульон. И никто от рождения не знает, когда та любовь ошпарит его кипятком или припечатает сверху, точно оглоблей…

Вот и пристава Николая Солову не минула стороной та сердечная страсть. Да ладно бы — просто попалась бы ему дивчина обыкновенная или там из благородных каких, да хоть бы того же дьякона дочка, ан нет. Угораздило пристава, упаси вас Господи, втрескаться в ведьму. В ту самую, что не на есть ведьму, хотите — верьте, а хотите — нет. Да и оставила та чертова баба в сердце Соловы такую занозу, что и помирать ему было скоро по преклонности лет, а забыть он ее, как не старался, так до самой своей кончины и не сумел. До того за-но-за, что не горилкой ему было залить, не перед Богом вымолить…

А началась та история давным-давно. Наверное, где-то в середине зимы, в году так 1904, еще при царе батюшке, при императоре нашем Российском Николашке II. В самом, что ни на есть, сердце славной Украины, в селе Хоружи Полтавской губернии.

Хоть и годочков своих тогда Николай Солово отмерил не то, чтобы много, тридцать два ему минуло, а вот пост он держал высокий. Довелось ему служить в полиции в городе уездном Полтаве. Наружностью Солово отличался благородною. Как говорится, уродился человек родителям на славу, а женскому полу на усладу. Был пристав черноволос, высок, в плечах широк, в талии узок, как полагается, носил усы, перед начальством спину понапрасну не гнул, был в меру строг и к людям, вне зависимости от роду и чину, добродушен.

Просыпался Солово завсегда затемно, потому как работу свою любил и ответственность, возложенную на него, разумел. Женат он не был и жил в доме, что и участок, только на верхних этажах. До десяти часов, прибравшись и позавтракав, пристав в голове своей все в порядок приводил: читал ведомости свои, кто, что и сколько сделал, вспоминал, сколько в производстве дел и какие это дела, а к десяти часам уже был в кабинете, где на рабочем столе ждала его целая куча писем, доносов всяких, телеграмм, прошений и заявлений.

Вызывал по обыкновению пристав помощника своего — человека возраста почтенного и в сыскном деле опытного. Ростом тот помощник был не высокого, с лицом бледным, от висков до скул с седыми полубочками. Обсуждал Солово с ним текущие дела, слушал его доклады о ночных событиях, давал ему распоряжения. После приходили разные чиновники со своими докладами и в какой те у них дела стадии. И так каждый божий день у Соловы. С утра до позднего вечера: доклады, поручения, прием граждан.

И надо же было Солове тем январским утром письмо то, будь оно не ладное, из пачки дернуть. Не то, чтобы лично, а как будто сам чёрт подтолкнул его руку к тому письму. Да было бы то письмо какое-то важное, с печатью, какой сургучною — другое дело, или с вензелем каким, а он нет — самое, что ни на есть — обыкновенное: серое и мятое, точно его перед нужником кто руками жамкал и примерял. И вот читает пристав то письмо, а там написано:

«…Ваше высокородие, обращается к вам Буров Гаврила, Ипата Бурова сын с той только просьбою, что не в силах стерпеть несчастье мое. Что только вас, Ваше высокородие, просить могу в беде моей глубокой помочь. Ушла из хаты дочка моя на колядки Марийка и уже как два дня шукаем ее, а дочки и следу нету. Пришлите в наше село Хоружи, Богом вас молю, человека какого, чтобы помог нам с жинкою доченьку знайти. А то, как не знайдём ее, то руки на себя наложим от того, что нету сил больше разлуку терпеть. Одна у нас Марийка. Вся только надёжа на вас, Ваше высокородие.

С глубоким уважением до Вас Гаврила Буров Ипатьевич»

Прочитал Солово письмо и думает: «А может та Марийка уже давно нагулялась с хлопцем каким, да вернулась дамой и живет себе, и горя не знает? А если нет,.. — то проверить на всякий случай надо, мало ли что».

Вызвал пристав к себе помощника, и спрашивать давай:

— Егор Семёныч, а кто у нас урядником (сельский участковый) в селе Хоружи?

— Захлёбышев Панкрат Елизарыч, Ваше превосходительство, — отвечает ему помощник.

— Отправь ты его в Хоружи. Пускай разберется там, на месте, что и как, и протоколом все изложит.

— Хорошо, Николай Константинович. Сегодня же к уряднику распоряжение и пошлем с посыльным.

— Вот так оно будет лучше, Егор Семёныч. Отправь, будь добр…

Во второй половине следующего дня сам Захлебышев в кабинет пристава пожаловал и с порога, выпучив глаза и сотрясая басом стены, давай рапортовать, а у самого лицо от мороза красное и на усах иней:

— Ваше высокородие, урядник Захлебышев. По вашему вызову!

— Аааа, Панкрат Елизарович. Прошу, прошу. Входите.

— Ваше высокородие, нынче в Хоружи ехать никак не можно! Снегу намело чрезвычайно! Туды не то, что в санях, туды, Ваше высокородие, пеши не дошкондыбаешь! Во — покуда намело! — говорит урядник и рукой выше живота глубину отмеряет.

— А вы, Панкрат Елизарович, с дороги не сворачивайте, — отвечает ему Солово. — По накату берите. — А сам про себя пристав мыслит, что тому уряднику хоть по сухой дороге, хоть по снегу в Хоружи добраться будет нелегко, а с его-то величиной в теле да тридцать верст по завьюженной дороге так вообще — гиблое дело.

А Захлебышев смотрит на пристава с мольбой в глазах и в щеки красные свои воздух дует, может, полагает, что изменит начальство решение свое, — смилуется.

— Да какой там чёрт — накат, извиняйте Ваше высокородие! Там хоть на карачках лазь и мацай руками, а дороги не найти! А еще та вьюга! Глаза так и забивает и забивает! Вооо! Гляньте! — урядник вплотную к приставу подступил, и глаза свои вытаращил. — Ну? Шо Вам видно, Ваше высокородие?

— Ну, глаза как глаза, — взглянув в глаза уряднику, отвечает Солово. — У вас, Панкрат Елизарович, замечательные глаза.

— Оно-то понятно, Ваше высокородие! Но я ж теми глазами ни чёрта не бачу! От тыкните дулю!

— Да, что вам такое в голову забрело, Панкрат Елизарович? Не хочу я вам ничего тыкать! — сбитый с толку, говорит Солово.

— Да вы не пужайтесь, Ваше высокородие! Тыкайте!

Солово подумал секунду и ткнул в нос дулю уряднику, точно револьвер.

— Ну шо?.. Тыкнули? — спрашивает Захлебышев.

— Тыкнул.

— А шо вы тыкнули? — поинтересовался урядник и по кабинету руками ощупывать все вокруг давай, ну точно в потемках.

— Поезжайте, прошу вас, Панкрат Елизарович, — говорит Солово, разгадав нехитрую уловку Захлебышева. — Тут дело важное. Читали, что люди пишут? Руки на себя за дочку наложить вздумали.

— Читал, Ваше высокородие, — понуро отвечает Захлебышев. — С Божье милостью завтра с утра и выеду…

Это сейчас вам машины да дороги в асфальте, а до того как царя скинули, ничего такого не было. Вместо машины лошадка крестьянская, зимою снега, а летом грязи по шею. Вот и вся вам, что ни на есть, правда. Но и то есть правда, что земля русская в любое время года очаровательна: хоть — по левую руку гляди, хоть — по правую. Кругом красота необычайная! Вот только весною раннею да осенью позднею красота та природная спадает на время, затихает, как говориться, и обнажается, словно молодуха какая, сбрасывает с себя одежду старую и примеряет новую. К зиме, к примеру, одевает одежду белую и пушистую, к весне наряжается в зеленую и сочную, а к лету в многокрасочную. Ох, как же повезло человеку русскому, что случилось ему жить на такой благодатной земле! На такой земле, что и взору упереться не во что, где воздухом свежим дышать — не надышаться, где захочешь, раскинешь руки в ширину, да как закричишь во всю глотку, а до тебя все равно никому нет дела. Кричи себе, хоть закричись…

На следующее утро сел урядник в сани, втянул, как мог, шею свою тучную в шинельку солдатскую, папаху барашковую на глаза натянул, шарфом умотался и двинулся в путь. И нет уряднику дела ни до красоты земли русской, ни до просторов неохватных. Ему бы с дороги не сбиться да хвори, какой не подцепить.

В тот раз повезло Захлёбышеву. Довезли урядника до села без происшествий. А когда среди голых тополей в снежном поле белые хаты-мазанки, обставленные на зиму соломой, показались, то тут он уже зарадовался про себя, потому как знал, что в местах тех, Богом забытых, человек он почетный и уважаемый. Знал урядник, что встретят его по чину, накормят от пуза и обогреют. А что еще обыкновенному человеку от этой жизни нужно? Обыкновенному человеку подавай теплую хату с мороза да харчей под носа. И будет тот человек уже и оттого безмерно счастливый…

Подъехал Захлёбышев к хате старосты, а тот по морозу без шапки, одетый в одну только сорочку, шаровары да в сморщенные до земли сапоги уже встречает с поклонами у ворот. Уважает староста урядника. Какая-никакая, а власть.

— Надолго ли к нам пожаловали, Ваше благородие? — спрашивает староста, кланяясь и вручая возничему плату за дорогу.

А урядник не отвечает ему, — молчит: то ли важность свою, подтверждая, то ли косточки проверяя, належанные от дороги долгой. Постоял так урядник немного, точно с корабля на твердую землю ступил, и к хате величественно пошел, словно бы то его хата, а староста — так, прибился себе где-то в пути, как та собака, да под ногами путается: семенит ножками рядком и снежок с плеч урядника ручонкой легонько смахивает.

Вошел Захлебышев в светлицу, как в ту самую жаркую баню, а от него холодный дух во все стороны валом валит. Еще и рукавицы не успел снять урядник, а староста шинельку расстегивать ему давай, помогать желает: папаху принимает и к печке их, изрисованной синими крестиками и цветочками, прикладывает, чтобы с холоду просохли и обогрелись.

Стоит Захлебышев, как тот царь, по центру светлицы, словно один он там, крестится перед Образом Святым, а глаза, без его на то воли, сами на стол опускаются. И от того стола богатого все обширное нутро урядника, как будто кто медом мажет. До того и-зо-бильный стол у старосты обнаружился, что и позабылась дорога дальняя и холод падлючий.

— А мы вас давно приметили, Ваше благородие, — говорит староста и на жену свою смотрит, да так сладко глаза свои щурит на лице своем сытном с усами котячьими, что если бы староста не был мужнего полу, то хоть бери его, обнимай сукина сына и целуй в губы, как родного свояка. — Просим вас великодушно, Панкрат Елизарыч, с дороги повечерять с нами, чем Бог послал.

Урядник принимает приглашение: на лавку по центру стола зад свой тяжеловесный примащивает и усы от талого снега пухлыми пальцами протирает. А в животе у Захлёбышева радость предвкушения невероятная. Слюни от одного только вида квашеной капустки, картошки желтой в дыму, от вареников с творогом, от коржей с горохом, помазанных медом, от сала белого со шкуркой да от двухлитрового бутыля горилки — так в рот и набиваются, так и набиваются.

Пока староста чарку горилкой наполнял, урядник, перекрестившись, капустки с добрую гору пальцами подцепил и в рот свой, как в ту самую яму, перенаправил. Опыт в таких делах Захлебышев имел значительный. Знал он, что если с холоду горилкой попотчеваться, то внутренности обжечь можно, а после капустки или того же самого кислющего огурца с кадки оно куда недурнее. Так и случилось. Захрустела капустка под зубами урядника со знанием дела, а за ней и горилочка без труда вошла, да так проворно скользнула по горлу в самое, что ни на есть, урядниково пузо, точно ледянка с горки. А тут, как по щучьему велению, добавка поспела, потому как всякий, знающий в том деле себя человек, скажет вам, что первая чарка она только так, для разгону, а вторая и жару поддаст, и все ваше нутро душевной теплотой обогреет…

Упрел Захлёбышев от трапезы плотной, кровью залились обвисшие щеки его, а в животе такая сытная тяжесть образовалась, что хоть сейчас на лавку укладывайся, кури люльку и философствуй. Он может и определился бы так, да дело у него в Хоружах важное.

— А имеется ли в вашем досточтимом месте селянин такой — Буров Гаврила? — спрашивает урядник у старосты, до того ни слова не проронив, что могло показаться, что забыл Захлебышев зачем в село пожаловал.

— А где же ему быть, как не у нас, ваше благородие? — отвечает староста. — Тута он! Уже как два часа дожидается вашей аудиенции, Панкрат Елизарыч.

— Хм, — удивился урядник. Он хоть и намерен был с кем-нибудь словом, каким перекинуться, а вот Бурова созерцать после обильного стола был еще не расположен. На завтра планировал. А этот Буров, черти его принесли, уже как два часа ждет.

— Ладно, — говорит урядник. — Зови. Послушаем селянина. На то я сюда из города и прислан, чтобы всякого того человека принять и если необходимо власть употребить, — после сказанного, урядник важно пальцем в потолок ткнул и на Святой Образ перекрестился.

Староста без промедления из хаты вон и тут как тут обратно с Буровым, что урядник и глаза свои не успел расплющить от сонности, бес его знает, вдруг, откуда на него навалившейся. Только в этот раз староста в хату первый вошел, а Бурова он за собой следом заволок.

Смотрит Захлебышев, а перед ним хлипкий мужик стоит в серой шерстяной до колен чумарке: спину до пола гнет, руками шапку мнет, и разговор начать не решается.

— Назови имя свое! — точно поп в церкви, приказал урядник.

— Гаврила, ваше благородие, — отвечает ему селянин, робея.

— Так что там у тебя стряслось, Гаврила? Зачем письмо в Полтаву писал?

— То не я, ваше благородие. Я не грамотный. Писарь писал за меня.

— Та хоть сам чёрт! — злится урядник, а сам по столу глазами водит, точно забыл еще, что съесть.

— Пропала дочка… — Марийка, — жалобно говорит селянин. — Шестой дён уже, как дочку шукаем.

— А куда ж она могла деться? Может с хлопцем, каким подалась? А, может, цыгане украли да повезли из села?

— Та нее, шо вы, Ваше благородие. Який там хлопец? А цыган у нас давно не было.

— Гмм,.. — загудел в усы урядник и призадумался. — А где ж я тебе ее найду, ежели вы до меня уже искали?

Конец ознакомительного фрагмента.