Акварели. Стихи и поэма

Геннадий Васильев

Новый сборник стихотворений Геннадия Васильева – привычная, пронзительная и глубокая лирика. Любовь, дружба, непреходящие ценности – темы поэтического исследования.Обложка – Валерий Кудринский. В книге использованы фото картин Валерия Кудринского, Юрия Попова, Александра Свердлова, Александра Левченко из частной коллекции автора книги.

Акварели

Касанье о душу души

тогда не могло не оставить

ожога, тогда не могло

бесследно пройти для души.

Но нет: только легкий ушиб,

лишь нежности трата пустая.

…И только теперь обожгло

касанье о душу

души.

«Позабуду старые печали…»

Позабуду старые печали,

новую придумаю печаль.

Я и полюбить тебя — не чаял.

Мне и разлюбить тебя — не жаль.

Так ли? Зубоскаля над собою,

я сижу на кухне, как сверчок,

просклоняв «любовь, любви» — с любовью

разминаю пальцами бычок.

Дремлет кот, уткнувшись носом в угол,

тикает будильник-стукачок…

До конца положенного круга

сколько нам осталось, старичок?

Забывая старые замашки,

соблюдаю сдержанность в письме.

За окошком — клочья промокашки —

из снежинок состоящий снег.

Состоящий сплошь из аллегорий,

лунный свет ложится на бугор…

Дважды два — четыре. Горе — горе.

Счастья — нет. И кончим разговор.

Осень

Эта осень

пришла и дунула

серой сыростью

по полям.

Эта осень

сплеча придумала

почерневшие тополя.

Отыскав, проложила скатертью

к нам дорогу

издалека.

Перекатною голью катятся

перелетные облака.

То они закурлычут, жалуясь,

то они загогочут, злясь,

то на землю дождем пожалуют —

и разжалуют землю

в грязь…

Эта осень пришла

недобрая,

необычно пришла, не в срок.

Эта осень

перроном дрогнула,

убегающим

из-под ног.

И скатились

к нулю по Цельсию

две слезинки в колесный стон.

Неожиданна, как агрессия,

сыплет осень

сухим

листом.

* * *

Мир был еще таким новым,

что многие вещи не имели названия,

и на них приходилось показывать пальцем.

Г.Г.Маркес. «Сто лет одиночества»

Когда бы я знала, что ты уже был у меня

тогда, когда мир еще только терпел сотворенье,

когда еще не было белого стихотворенья,

когда еще не было ночи и не было дня,

когда бы я знала, когда б разглядела, любя,

тогда, когда тверди и тверди едва обозначив, —

«А может быть, как-нибудь все это переиначить

и сделать не так?» — так Творец размышлял про тебя,

поскольку еще про кого же ему размышлять?

Ни духа вокруг. Ни души. Ни слезинки, ни слова.

И переиначивал, и сотворял тебя снова.

Когда бы я знала. Когда б я могла это знать.

И был ты — и не был. И снова ты не был — и был.

И вот завершилось творенье. Когда бы я знала!

И мир, торопясь, становился всемирным вокзалом,

но в нем еще слышалось чистое пенье трубы.

Тогда, когда все объяснялись одним языком,

когда еще не родилось мастерство перевода,

и слово «свобода»… да не было слова «свобода»,

свобода еще не надела словесных оков.

Свобода была — как младенец: светла и нага,

никак не звалась и ничем себя не выдавала.

Она ликовала! Она, как дитя, ликовала!

Была она светом дневным — и теплом очага.

Слова не нужны, где теплом согревает очаг.

Где царствует свет — не важны очертанья предметов.

Когда бы я знала, когда б догадалась об этом —

все шло бы иначе. Скорее. Не так, как сейчас.

Не знала.

И время застыло на мертвых часах.

И сердце заныло, по жилам гоняя водицу.

И я поняла: еще час не назначен родиться

и мне, и тому, кто качнет мою жизнь на весах.

И небо моля, на лицо уложила ладонь,

закрыла глаза — и услышала голос далекий:

«Я был у тебя! Я давно уж стою на пороге!

Когда бы ты знала — я твой негасимый огонь!»

И вот я увидела: там, на краю, на краю,

у самой черты горизонта, на грани покоя

стоишь, молчаливый, и машешь кому-то рукою,

и машешь рукою — и в сторону смотришь мою.

Мария

1

Простишь ли, Мария, мне звук опрометчивый тот,

который, два имени накрепко соединивши,

смятенного духа и плоти уродливый плод,

свободу однажды обрел — о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплеванный пеной морскою причал,

куда я тебя провожать выходил на рассвете,

где после, с восходом луны, осторожно встречал,

где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах…

Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.

И весело было — избавить тебя от рубах,

себя — от тоски и от страха!..

Звериной походкой,

точнее — побежкой неслась за окошком луна.

В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.

Простишь ли, Мария… Бокал азиатский вина

сильнее пьянил, чем теперешний спирт без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилем.

Под грязным стеклом рыжеватое морщилось пламя.

Лачуга казалась не то чтоб совсем кораблем —

скорлупкой рыбачьей, замученной в море штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как

ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,

как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,

швыряя с размаху их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,

поскольку хозяйничал дьявол от тверди до тверди.

И весело, весело было — единым глотком

бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария… Рассвет был изящен и сух.

Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.

И было расстаться легко.

Только, названный вслух,

тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.

Щекотнула губами висок,

толкнулась легко, заскользила — все дальше… все ближе…

Причал опустевший, заплеванный пеной песок,

да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария! Мария! Бывает — шумит за окном,

то ливень шумит, то следы заметающий ветер, —

покажется вдруг: это море царапает дно,

совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,

и вижу: на белых столбах — полусгнившие сети.

И узкая лодка плывет, попирая волну.

Все дальше от берега, все — вдалеке — неприметней.

2

Шьет Мария рубаху себе из холста.

Над Марией ночная висит темнота,

неподвижна. Лишь пламени чуткая тень

чуть качнется порой — и поскачут со стен

тень Марии, холста, тень иголки в руке,

тень свечи, тень печи, тень кольца в потолке,

на которой качается тень колыбели.

Спит младенец. Ах, как ему все надоели!

Как вы, Господи, все надоели ему!

Он проснется, уставится в теплую тьму,

что висит над Марией, над хижиной, над

колыбелью, над миром, который не рад

ни Марии, ни новой рубахе ее,

ни младенцу, над миром, что весь — забытье.

Что ему этот сморщенный отпрыск недельный?

И заплачет в своей колыбели младенец.

И Мария, склонившись, отложит шитье,

и качнет колыбель, и на чадо свое

поглядит, как на чудо, увидеть стремясь

эту легкую нить, эту дивную связь

меж младенцем, что страхом полночным влеком, —

и холодного берега черным песком,

и заплеванным пеной прилива причалом,

у которого лодку волною качало…

А когда за окном задрожит темнота,

и Мария рубаху дошьет из холста,

и послушные тени отпляшут свое, —

на мгновенье Марию возьмет забытье.

И она в небесах не увидит звезду

и волхвам не откроет. А те подойдут

и, тихонечко стукнув доскою дверною,

не услышав ответа, пройдут стороною…

Рождество. Иосиф

1

Ах, у любви свои резоны,

свои златые купола.

Опять, тепла не по сезону,

зима зимы не сберегла.

Снега становятся водицей,

к земле спешившею зазря.

И радость пьяная светится

на мокрой морде января.

И я бы выпил белой водки

или хоть красного вина…

И осязаемо, и кротко

раздвинет облако луна.

Возьму и выпью, я не гордый.

В бокал литого хрусталя

плесну — и чокнусь с мокрой мордой,

свою тревогу оголя.

И вновь. И разобью посуду!..

Ах, дорогой мой пьяный друг!

Ведь сколько ни готовься к чуду,

оно всегда приходит вдруг.

Оно всегда наступит сразу,

и горло сдавит немота.

И заготовленную фразу

не смогут вымолвить уста.

2

…Ну вот, ну вот: стезей ведомы,

робки, возвышенны, тихи,

идут тропой, подходят к дому,

плащами скрыты, пастухи.

И — чу! — меняется погода.

Слеза застынет на бегу.

И белой стружкой с небосвода

прорехи скроет на снегу.

И мир, и суетный, и бренный,

прозрачным станет, как слюда.

Светает. Пахнет свежим сеном.

А в небе

теплится

звезда.

Сретенье

Симеон не может умереть:

он Христа покудова не видел.

Дверь в его холодную обитель

смерть никак не может одолеть.

Что же за тревога Симеону?

Он хоть стар, пожить еще не прочь,

аккуратно счет ведет поклонам,

молится и молится всю ночь.

И снедает тайная мечта

праведника в тишине обители:

вот бы никогда ему не видеть

этого блаженного Христа.

Так бы он и жил, другим на зависть,

и на убыль не пошли б года…

Но над Вифлеемом показалась

как-то ночью новая звезда.

Сделались и четче, и ясней

очертанья пламени над свечкой.

Пастухи, забыв своих овечек,

принесли младенца из яслей.

Все, что дальше будет, знал заране

праведник усердный Симеон:

в Иерусалимском Божьем храме

нового Христа увидит он,

и тогда возьмет его Господь

и зачтет молитвы и поклоны…

Ах, как не хотелось Симеону

покидать дряхлеющую плоть!

Но, когда к назначенному сроку

в храм внесли младенца, — пьян от слез,

Симеон, назначенный пророком,

вслух ему осанну произнес.

После вышел и не оглянулся,

промыслом Господним угнетен.

Той же ночью лег и не проснулся

праведник усердный Симеон.

Акварель

Валерию Кудринскому

Здесь так тихо и благостно так.

Солнце яркое, небо пустое.

Пахнут яблони терпким настоем,

утопает рябина в цветах.

Все струится желанием жить,

все стремится достичь совершенства.

И при помощи слова и жеста

ничего невозможно решить.

Ничего невозможно понять

в щебетании птичьем беспечном.

«Мир достроен, но жизнь бесконечна», —

очень просто на веру принять.

Очень просто поверить в себя

и в себе разобраться — и ахнуть.

Ах, как яблони искренне пахнут

и рябины цветами рябят!

Очень трудно сюда не прийти,

а придя — очень просто остаться,

с маетой повседневной расстаться

и былинку покоя найти.

Но прошел ветерок, и увлек

за собою мечтанья пустые.

И посыпались с яблонь цветы. И

я вспомнил, что путь мой — далек.

Художник

Юрию Попову на юбилей

Куда приводит наше ремесло,

которое мы втайне обретаем?

Холодный мир людей необитаем,

и нас сюда случайно занесло.

Как будто лампу вздули в темноте —

и озарили скудное пространство.

Неровен свет, он весь — непостоянство.

Фитиль дрожит — и внемлет пустоте.

Но выступает тень из темноты,

из пустоты выходят горлом звуки,

рождая образ, заставляя руки

готовить краски, грунтовать холсты.

Художник слеп, покуда в темноте

случайный свет не озарит детали.

Но — ремесло! Его мы обретали,

глотая тьму и внемля пустоте.

Оно теперь уводит за порог,

мешает жить, полощет криком горло,

и, подхватив, возносит к высям горним,

хоть мир людей уже не так убог.

И вот уж с кистью спаяна рука,

и Чаша Озера явилась из тумана.

И Бог вздохнул, раздвинул облака —

и поглядел на мир глазами Пана.

Три Грации

Марине Саввиных,

Румяне Внуковой,

Анне Киселевой

Явились мне три Грации вчера,

одна другой прекраснее сестра.

Явились наяву, а не во сне.

Теперь живут три Грации во мне.

Твоих картин магическая ясность,

Твоих стихов кавказская пастель,

Твоих романсов подлинность и страстность —

и Светлый Лик, и Промысел, и Цель.

Будь счастлив, Дом, в котором это было,

в котором слово множится на звук!

Живут цветы, хоть озеро остыло.

Звучат стихи. Искусство сходит с рук.

Зачем поешь, и пишешь, и колышешь

Ты гладь холста, невинную досель?

Мы — не вольны, нам все дается свыше:

вот — Светлый Лик, и Промысел, и Цель.

Прекрасен мир, где царство светотени,

где слог в цене и музыка — в весне!

По моему ль, по Вашему хотенью —

прекрасен мир!

Три Грации — во мне!

Грузия. Фрагменты

1

О, горы Грузии! Языческий восторг

и христианский трепет неподдельный!

Горел сентябрь. Наш отпуск двухнедельный

стоял в зените. Плавился восток,

а вечерами запад напоказ

катил закат на алой колеснице.

И нам порой казалось: только снится

нам вольный край по имени Кавказ.

Тифлис дышал покоем и родством,

струил вино и аромат хинкали.

И «мамин хлеб» из дедовых пекарен

был так пахуч, что пахло волшебством!

И волшебством дышало всё: река —

ее валы желтели под мостами, —

и над рекой волшебный Пиросмани

держал барашка в бережных руках.

Волшебно пел булыжник под ногой,

мы шли наверх, к короне Нарикала.

И синева прозрачно намекала,

что пропустить пора бокал-другой.

Пылал в стекле рубиновый пожар.

Бокал вскипал лозою Алазани.

И мы у груши сердце вырезали —

нас грушей щедро одарил Важа.

И это было тоже волшебство —

грузин Важа (хоть правильнее — Важа;

порой, ища изящного пассажа,

мы не щадим буквально никого!),

и виноград, и сливы сизый бок,

и спелой груши мягкая истома!..

Нам хорошо. Мы далеко от дома.

Тифлис дышал.

И плавился восток.

2

Скульптор Акакий Кабзинадзе

Бронза от времени не стареет, лишь покрывается патиной.

Патина — не паутина, хоть время — паук.

Будь удача щедрей, она платила бы золотом или платиной

за одно только золотое сечение,

выходящее из-под этих рук.

Золотое сечение, бронзовое свечение.

Патина — тусклый отблеск ушедшего. Плотина. Преграда

у забвения на пути.

Бросить ли карты веером? Вздремнуть над кофейной гущей?

Впасть в искус столоверчения,

понять чтобы: чего он хочет?

Какую сагу бормочет?

Какой мотив?

Патина — не паутина. Искусство — не искус.

Культура — культова.

Бронза от времени не стареет. Она от времени требует

жарких объятий, лютой любви огня.

Будь удача мудрей, из паутины щедрот она б соткала мастерскую скульптору,

такую, чтобы вся бронза мира могла поместиться в ней —

и покрываться патиной, победно звеня.

Старому другу

1

Был январь.

На станции «Тайга»

мы вошли в святилище буфета.

Столики на выгнутых ногах

приняли измученных поэтов.

Мы вина спросили, а еда

нас тогда не слишком занимала.

На двоих была одна беда,

да и та бедой не называлась.

Бледный свет облизывал столы,

обходя стаканы с темной влагой.

Наши мысли были так стройны,

что пера просили и бумаги.

За окном кричали поезда,

от перрона счастье уплывало.

Нас манила дальняя езда.

Шел январь.

И денег было мало.

Мы тянули терпкое вино.

Был январь. Погода подвывала.

Мы не знали, сколько нам дано, —

вот беда.

А горя было мало.

2

Редеют старые леса.

Их не осталось

Мой друг уходит на глазах.

Виной — не старость

и не усталость, не недуг

непоправимый.

Я сам — виной.

И старый друг

проходит мимо.

Идет потерянный, ничей.

Кому-то нужен?

Река ссыхается в ручей.

Мелеет дружба.

Идет туда, где есть вино

и нет вопросов.

Нам было многое дано.

Талант — как посох.

И обопрешься, шаг шагнешь —

туда ли? Так ли?

К трактирной стойке припадешь —

конец спектакля.

В бокале крепкого вина

утонет Вера.

И вот — бессонница одна,

и нет Гомера.

…Поют хмельные голоса

под хлопот кружек.

Талант летит под небеса.

Кому-то нужен?

3

А помнишь терпкое вино

под бледный свет, под вой метели?

Как много было нам дано!

Как мало мы вернуть успели…

* * *

Оле и Мише

Вы, греки древние! Вы, славные этруски!

И ты, Израиль — переполненный вокзал!

Анализ крови показал, что я — не русский,

но, к сожалению, кто я — не показал.

Мой доктор, кланяясь истории болезни,

под микроскопом каплю крови изучал.

Его старанья оказались бесполезны:

он не сумел сыскать концов моих начал.

Туманно прошлое. А будущее — странно.

Как жить, не зная — кто ты: курд или мордва?

Какие страны для тебя — родные страны?

Какие буквы для тебя — свои слова?

Да так ли важно? Жизнь — сплошное лицедейство!

Арапство Пушкину поставить ли на вид?

В моей крови ничтожной толикой — еврейство,

а по культуре я — простой космополит.

Ну, вот и сказано. И можно ставить точку.

Вот-вот двенадцать будет — середина дня.

…В Москве живет моя единственная дочка,

с еврейским мужем на два голоса звеня.

Они звенят — и сердце тает, отлетая,

и мне плевать, кто я — хохол или грузин?

И мы живем — и дни по-разному считаем,

а дней все меньше, но все больше лет и зим.

…Двенадцать бьет. В Покровке выстрелила пушка.

День обозначился рожденною строкой.

Анализ слова показал, что я — не Пушкин.

Он показал, что я — Васильев. Но — какой!..

* * *

Живите, дети! Радуйтесь всему,

что вас отныне радовать возьмется:

и дальним — нам, и ближнему — тому,

Конец ознакомительного фрагмента.