Жили два друга

Геннадий Александрович Семенихин, 1973

Роман известного советского писателя Геннадия Александровича Семенихина (1919–1984) о судьбах людей на последнем, завершающем этапе Великой Отечественной войны и в послевоенный период. В основе сюжета – драматический образ летчика-штурмовика Николая Демина, человека огромного мужества и отваги. В жестоком бою с мессершмиттами он теряет своего друга, воздушного стрелка Пчелинцева. А потом и сам, получив тяжелое ранение, навсегда покидает авиацию.

* * *

© Семенихин Г.А., наследники, 2017

© ООО «Издательство „Вече“», 2018

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018

Часть первая

Пролог, который можно считать эпилогом

«Я, капитан запаса Николай Демин, бывший командир авиационного звена, совершивший на штурмовике Ил-2 в годы Великой Отечественной войны семьдесят три самолето-вылета на уничтожение живой силы и боевой техники противника, дравшийся с „мессершмиттами“ и дважды горевший, торжественно заявляю, что этот выстрел единственно правильное наказание за совершенный мною проступок. Я покидаю светлый мир людей, с которыми бок о бок дрался за родную землю, делил радости и трудности послевоенных лет, потому что недостоин в нем находиться. Приговор окончательный, и нет в мире силы, способной его отменить».

Ранним утром в старинном пятиэтажном доме в центре большого города раздался выстрел. Тело крупного седеющего человека безвольно сползло с зеленого кресла, бесшумно опустилось на давно не вощенный паркет. Острый пороховой дымок, тонкий и бледный, как след от затухающей папиросы, еще курился над письменным столом, когда всхлипнул, забился простенький и неновый будильник. Но человек уже не слышал его звона и не видел, что стрелки показывают семь. Человек лежал на полу, неестественно подвернув под себя левую руку, а ладонью правой, выпустившей пистолет, закрывал лицо, будто хотел защититься от чего-то страшного и неминуемого.

Стрелки показывали семь. Сквозь зашторенные окна пробирался в комнату запоздалый мутный рассвет. Над огромным городом, закованным в гранит и бетон, над его серыми площадями и улицами, над парапетами холодной реки и заводскими трубами, исторгающими в низкое промозглое небо дым, вставал день. Люди уже бодрствовали, и выстрел в старом пятиэтажном доме был ими услышан. Кто-то уже повелительно стучал в резную дубовую дверь, так, что вздрагивала табличка с фамилией «Н. Демин». Черные буквы с этой таблички рвались в глаза траурными линиями. Всклокоченный пенсионер-учитель, проживающий этажом ниже, кому-то убедительно доказывал:

— Это же не у нас, позвольте вам доложить… это на пятом, у Демина.

Замок взломали, и несколько человек протиснулись в комнату, служившую и кабинетом и спальней.

А рассвет уже осмелел. Он выбелил все четыре стены, заскользил по книжным стеллажам, отразился в стеклах шлемофона, висевшего над коричневым диваном, мимоходом, совсем небрежно, заглянул в пепельницу с горкой сплющенных окурков и только потом, когда были раздвинуты плотные шторы, выхватил лицо лежащего на полу человека. Склеенные кровью седые волосы его были помяты, глаза неплотно закрыты. На лице застыло выражение успокоенности. Лишь в глубоких морщинах и в складках рта, упрямо сомкнутого, выпрямленного в решительную линию, — что-то скорбное, словно и за секунду до смерти не мог человек преодолеть какую-то обиду, а может, и горе.

— Батюшки! — причитала дворничиха, толстая женщина неопределенного возраста. — Да зачем же ты на себя поднял руку? И какой сатана толкнул тебя на это? А уж какая была семья! Жена-то его покойная какая ласковая да добрая была! Да и сам он, Николай Прокофьевич, царствие ему небесное, золотой был человек. — Дворничиха мелко закрестилась и рукавом не то смахнула слезинку с обрюзгшего лица, не то только вид сделала, что смахивает. — Уж до чего тихий да обходительный был! Мухи не обидит. Даже не верилось, что летчиком был…

— Да. Здорово он в себя дербалызнул, — сказал простуженным голосом незнакомый жильцам этого подъезда человек. — А ну-ка разойдитесь, граждане! Ни к трупу, ни к вещам в этой комнате не прикасаться. Доктор, пожалуйста, произведите освидетельствование.

Плечистый лысый мужчина в шуршащем плаще осмотрел труп.

— Констатирую смерть от огнестрельного ранения в область черепа, — флегматично заметил он. — Рука у покойника была довольно твердой. Ох уж эти мне сочинители, всегда что-нибудь отчубучат!

— Да как же вы можете это говорить! — вскричал протиснувшийся в комнату участковый милиционер. — Его книга всей стране известна!.. На двадцать пять языков переведена, а вы — сочинитель! — И, недружелюбно поглядев на доктора, участковый еще раз повторил тонким жестяным голоском: — Не сочинитель он, а большой писатель! Такого уважать надо. Да-с!

Оттого что он завершил свою немногословную речь этим старомодным «да-с», врач растерянно отступил, а участковый уже тише прибавил:

— Он еще и летчиком был что надо.

А тем временем человек, приказывавший не прикасаться к трупу и окружающим его предметам, продолжал сосредоточенно осматривать комнату: заглянул за портьеры и диван, щелкнул пальцами по медно-желтому маленькому фрегату, стоявшему на телевизоре, прочел дарственную надпись на фотографии одного из космонавтов: «Коле Демину. Пиши о летчиках всегда так!» Потом цепкий, профессионально натренированный взгляд с деловитой неспешностью прошелся по столу. Стол был широкий, массивный, с резными ножками. На гладком зеленом сукне стояли пластмассовые модели самолетов. Это были взлетающие истребители и бомбардировщики с острыми короткими крыльями, под большим углом отведенными назад. И на каждой подставке серебряная плашка с выгравированной надписью: «Писателю Демину от его читателей-авиаторов», «Николаю Демину от его новых однополчан», «Демину от ветеранов-гвардейцев».

На столе кроме записки белел надорванный листок. Крупным указательным пальцем следователь прижал его к мягкому сукну. Бросились в глаза чуть косоватые, старательно и твердо выведенные строки:

Седой угрюмый человек

По жизни прекратил свой бег,

Упал он, словно лошадь,

Под непосильной ношей.

А доктор, тот, что из светил,

Над ним склонившись, говорил:

Мол, что он ел и что он пил,

И был ли он хороший.

Оставь рецепты, эскулап,

Они не вяжутся никак

Ни с утренней зарею,

Ни с миром, что мы строим.

Пусть мы не из гранита,

Но мы шагаем в битвы.

И в этих самых битвах

Порой бываем биты.

Человек убрал указательный палец с листка. Он не был знатоком поэзии, но был хорошим следователем. И, оторвав взгляд от письменного стола, он с сочувствием поглядел на покойника: «Какую же ты нес на себе ношу, Демин, если даже тебе, бывшему фронтовику, она оказалась непосильной?»

Глава первая

Светловолосый паренек в синем летном комбинезоне и запыленных сапогах лежал под нагретой от солнца плоскостью штурмовика и смотрел в ослепительно голубое небо, по которому медленно-медленно передвигались редкие, розовые от солнца облака — на высоте был ветер, не улавливавшийся на земле. Паренек вглядывался в небо, будто там, в голубизне, хотел найти ответ на какие-то свои, мучившие его мысли. В глазах — пытливая строгость и еле сдерживаемое удивление. Гудели пылившие по аэродромным дорогам бензовозы и маслозаправщики, рядом вполголоса вели разговор механики и мотористы, доносился сдержанный смех недавно зачисленной в экипаж оружейницы ефрейтора Заремы Магомедовой, худенькой осетинки с густыми бровями, сомкнутыми над переносьем, с черными, немного удивленными глазами, с косой ниже пояса. Парень лежал и был настолько поглощен своими мыслями, что ничего вокруг не слышал.

Вглядываясь в ослепительную голубизну неба, он думал — что, если со всеми подробностями заснять на кинопленку его, Николая Демина, жизнь? «Пускай не всю жизнь, а самое значительное из нее, — поправлял он себя и тут же задавался вопросом: — Ну а что именно выделить из моей жизни как самое интересное? — Глаза паренька становились задумчивыми, в них меркла строгость. Тонкие губы, сжимавшие сорванную травинку, начинали добродушно вздрагивать; травинка падала за воротник комбинезона, а паренек, улыбаясь, продолжал фантазировать: — Нет, это было бы здорово, и вот как бы я начал такой фильм. Прежде всего показал бы крутой берег речки Вазузы, а над ним черные избы нашего села. Нет, не черные, а белые, потому что действие происходит зимой. Речка подо льдом, на крышах шапки снега. Я с Петькой Жуковым возвращаюсь из школы. В лицо ветер, метелица. А дома — мама. Она кочергой вытаскивает из печи ржаной каравай с поджаристой коркой, а сестренка Верка сидит под старенькой, еще прабабушкиной, иконкой на лавке и глотает слюнки. Потом мама режет хлеб и разливает по тарелкам дымящиеся наваристые щи. Я пытаюсь щелкнуть Верку расписной деревянной ложкой по лбу, но мама сурово останавливает: „Погодь-ка, Прохиндей Иваныч. Драться ты мастак, а вот что в тетрадках принес?“

Я торжественно достаю из сумки тетради, а в них почти в каждой красными чернилами красуются „отлично, отлично, отлично“. И мама уже не притворно-ворчливым, а самым добрым голосом восклицает: „Ай да молодец Николка! Истинное слово молодец! Смотри, Верка, в школу на тот год пойдешь, чтобы, как сынка, училась“. Потом мы ложимся спать, а мама убавляет в лампе огонь и, сидя за еще не убранным столом, подперев осунувшееся лицо руками, опять думает. Мы с Веркой точно знаем: думает она об отце. Она всегда о нем думает, когда мы ложимся спать, а большая горница погружается в полумрак, и только слышно, как за окнами повизгивает ветер да изредка потрескивает наст под ногами запоздалого путника.

Мы с Веркой никогда не видели своего отца и ничего о нем не знаем: где он и кто он. Только однажды летом, когда я бегал на ток помогать матери, я услыхал, как гренадерского телосложения тетка Маланья в сердцах сказала:

— Бедная Варюха! Своими бы руками этого ублюдка задушила. При живом-то отце двое сирот. Это на что же похоже!

А еще позднее стал часто наведываться в нашу избу дядя Тихон, добрый вдовый мужик, бывший конармеец, еще мальчишкой топтавший с буденновской армией донские и воронежские ковыльные степи. Он приносил нам замечательные, пестро раскрашенные глиняные игрушки. То улыбчивую матрешку, то злую, уродливую бабу-ягу со скорченной физиономией, то тачанку с пулеметчиками, совсем такую, как у буденновцев. Мы с Веркой бросались ему навстречу, едва только дядя Тихон перешагивал порог горницы и, нерешительно остановившись, снимал с головы выцветший от дождей и солнца городской картуз с модным длинным козырьком. С картузом дядя Тихон никогда не расставался.

— Можно, Варя? — спрашивал он у матери и опускал голубые стеснительные глаза, будто ждал от нее слова о чем-то очень и очень важном, на что матери решиться было трудно.

— Можно, можно, — не дожидаясь материнского согласия, галдели мы.

— Вы думаете, я что? — повеселевшим голосом говорил дядя Тихон. — С пустыми руками пришел? А ну налетай — кто на левый, кто на правый карман, выхватывай петушков и чижиков. Они сегодня со свистом».

…Как-то в грозовую ночь, когда молнии резали небо и даже кот с мяуканьем скребся со двора в дверь, Николка проснулся и увидел в горнице две освещенные молнией фигуры: дядю Тихона и мать. Они сидели на разных табуретках и вели какую-то, видно, длинную беседу. Мать говорила сухим ровным голосом, а дядя Тихон горячился, отчего голос его вздрагивал и перескакивал с низких нот на высокие.

— Нельзя так, Варюха, — убеждал дядя Тихон, — пора бы уж этого вертопраха навек позабыть.

— Он им отец, Тихон, — громким шепотом возражала мать.

— Да какой же он им отец, если они в глаза его не видели! Да и муж тебе какой?! Ты первая баба на селе, ударница лучшая. А он — кто? Кто, я тебя спрашиваю? Кулацкий племянник, жалкий гармонист в клубе — два прихлопа, три притопа! Да и знать ведь тебя не хочет. Эх, Варюха! Дорого ты поплатилась за эти черные брови.

— Не я одна, — горько вздохнула мать.

— Вот и пора бы об этом позабыть, — настаивал дядя Тихон. — Надо все сызнова начать. Я же к тебе по-серьезному, не на баловство какое-нибудь зову. Или мне не веришь?

— Верю, Тиша, — сказала мать и поперхнулась каким-то незнакомым Николке сдавленным грудным смешком. — Ты же весь добрый и светлый. Совсем как большой ребенок. Только прости меня на неласковом слове: не хочу я второй раз судьбу свою испытывать, не хочу.

— Это ты твердо? — глухо переспросил Тихон.

— Твердо, — решительно подтвердила мать. — И не надо больше меня пытать.

— Ну тогда прощевай. — Дядя Тихон поднялся с тяжелым вздохом и, натыкаясь на табуретки, шагнул в сени. Звякнуло опрокинутое ведро, лязгнула на двери щеколда. А мать, оставшись одна, вдруг горько и как-то безысходно заплакала. Николке захотелось ее утешить, и он стал было спускать с кровати босые ноги, но вдруг подумал, что нельзя ему сейчас вмешиваться в этот не во всем понятный ему разговор, и удержался от первого порыва.

…Жаворонок с треньканьем взмыл над аэродромом и, набрав высоту, снова ринулся к земле. Парень в летном комбинезоне, приподнявшись на локтях, проводил его глазами… Вздохнул: «Все-таки любопытно, подошло бы такое начало для фильма про мою жизнь? А может, показалось бы скучным, неинтересным. — Он рассмеялся. — А я бы тогда другое предложил. Детство в сторону, сразу быка за рога. И заголовок соответствующий. Например, „Личная жизнь Николая Демина“. А начать хотя бы с того, как я стал летчиком. Все-таки забавная была процедура».

Он тогда закончил восьмилетку и по настоянию матери, стремившейся удержать сына возле родного очага, решил поступить в сельхозтехникум. Все было уже отмерено и взвешено, но вдруг полетело в тартарары. Тот же самый Николкин однокашник по восьмилетке Петька Жуков остановил его как-то у калитки и таинственными знаками отозвал в сторону.

— Куда надумал? — спросил он без обиняков.

— В Вязьму, — гордо ответил Николка. — Говорят, там сельскохозяйственный техникум самый лучший.

Петька Жуков скроил презрительную гримасу.

— Дура! Плюнь ты на это! Я тебе такое сейчас скажу! — Он наклонился к его уху и таинственно зашептал: — Я вот завтра в райцентр еду, Там в райкоме комсомола командир какой-то, не то майор, не то подполковник, из летной школы прибыл. Будет в училище парней отбирать. Айда вместе. Я тебе по секрету скажу, что всю весну к этому готовился. И мускулатуру смотри какую отрастил, и стометровку не хуже твоего Серафима Знаменского бегаю! У летчиков, знаешь, зарплата — во! А форма такая, что девки сплошняком будут замертво при одном виде падать.

— Постой, — остановил его Демин. — Так ведь летчики — люди особенные. Их в небо еще с детства тянуло, сам в одной статье прочитал. Разве нас, лаптежников, примут!

— Ну и оставайся бычатам хвосты крутить, — рассердился Петька и не очень скорым шагом пошел от него. — А я лично в зоотехники не собираюсь. Бонжур!

Но Демин его нагнал и сказал заискивающе:

— Петь, а Петь, а может, и мне попробовать? Только что я мамане скажу? Убиваться же будет.

— Дура! — добрее протянул Жуков. — Скажи ей, что отправился на поиски этого самого сельхозтехникума, где она тебя студентом видеть желает…

На следующий день они отправились в райцентр на пароконной председательской линейке, посланной за агрономом райзо. Коней гнал дед Ипат, семидесятипятилетний правленческий кучер с широким, вечно улыбающимся ртом, в котором поблескивал единственный золотой зуб. Про него дед Ипат говорил:

— Это мой коренник.

Все село знало, что золотой зуб — гордость Ипата, и не было на селе избы, какую обошла бы история, связанная с его появлением. Ипату пришла пора вставлять зубы, нужны были деньги, и как раз в это время с далекого Тихоокеанского флота прислал ему письмо родной внук, старшина первой статьи. Сообщая не без гордости, что он получил премию за одно изобретение, он спрашивал, какой деду привезти подарок. «Никакого не надо, дорогой внучек, — отписал ему тогда дед Ипат, — пришли только денег для золота на зуб, иначе вся челюсть полетит к чертям». Внук прислал маленькую желтую фигурку — золотую гейшу. Все село ходило к Ипату дивиться на нее. Мужики цокали языками, глядя, как ловко вылеплены у танцовщицы ноги, плечи, груди. А потом дед Ипат взбеленился:

— Будем кончать это форменное безобразие!

И вскорости переплавил гейшу на золото, столь необходимое ему для зуба. Потом вся деревня говорила:

— У деда Ипата зуб из балерины…

В райкоме комсомола ребят сразу пропустили к первому секретарю, угреватому, сутулому Вене Воробьеву. Выслушав просьбу Петьки Жукова, он озадаченно протянул:

— Так ведь контингент для медкомиссии уже отобран.

— Подумаешь, контингент! — взорвался неистощимый Петька. — В том контингенте настоящих колхозников небось раз-два — и обчелся, а дальше районная интеллигенция и дети совторгслужащих.

В серых глазах Вени Воробьева загорелся огонек.

— А ведь идея! — вскричал он. — Ты сам не знаешь, парень, какую идею подал. Не зря Владимир Ильич говорил, что надо не только массы учить, но и учиться у масс. Ты прав, товарищ. Нам действительно недостает ребят из колхоза, и поэтому вас обоих направляю своею властью к медикам, а потом мандатная комиссия разберется.

И они очутились в одноэтажном белокаменном здании районной поликлиники, все кабинеты которой в тот день были заняты врачами из горвоенкомата. Поликлиника была заставлена аппаратами, которых не было раньше в этом мирно дремавшем на солнце здании: и огромный металлический бак, в который надо было дуть изо всех сил, и неудобное, стремительно вертящееся кресло, и какие-то особые таблички для проверки зрения. Были врачи малоразговорчивыми и строгими. Жесткими пальцами они ощупывали и простукивали кандидатов в летчики, безжалостно вертели их на противном кресле, после чего у некоторых под ногами шатался пол, заставляли крутиться на турнике, а потом спрыгивать на землю и приседать с закрытыми глазами…

К вечеру усталые и даже чуть осунувшиеся от пережитого Николка и Петя зашли к Вене Воробьеву и доложили, что медкомиссию полностью прошли.

— Вот и хорошо, — одобрил секретарь райкома. — А теперь приходите завтра к двенадцати дня, все и определится.

Ребята озадаченно переглянулись.

— Дык как же, — растерянно пробормотал сразу утративший бойкость Петька. — Мы же из Касьяновки. А здесь ни родных, ни знакомых. И возвратиться к ночи обещали.

Веня Воробьев был добрым парнем и к тому же все понял сразу. Смуглая рука комсомольского вожака несколько раз покрутила телефонный диск.

— Здравствуйте, Павел Артамонович. Хочу доложить, что все мои комсомольцы прошли медкомиссию. Завтра в двенадцать будут у вас в кабинете. Вот только не знаю, что делать с двумя. Они из Касьяновки, из колхоза «Красный луч». Нельзя ли с ними решить сегодня?

— Гм… Ну ладно, пусть зайдут, — последовал ответ.

Когда вместе с оробевшим и притихшим Петькой Жуковым Николка проник в просторный кабинет, он не без удивления увидел за большим письменным столом их предрайисполкома Павла Артамоновича Долина. Его он много раз видел на колхозных полевых станах и во время сева, и на уборочной, видел и в сельсовете, и в школе. Даже домой к ним Долин заходил два раза и о чем-то долго разговаривал с матерью. Но сейчас он показался вдруг Николке очень строгим и неприступным. Был Павел Артамонович в синей гимнастерке, туго перепоясанной тонким кавказским ремешком с блестящими насечками. На груди, как и всегда, два боевых ордена Красного Знамени. Он ими очень гордился, потому что получил их за работу в ВЧК, когда выполнял задание чуть ли не самого Дзержинского. У Павла Артамоновича широкое спокойное лицо с немного насмешливыми, но добрыми и вовсе не подозрительными глазами, так что не сразу поверишь, что этот человек выслеживал шпионов, допрашивал деникинских полковников, стрелял в убегавших бандитов. Правая щека изуродована длинным рубцом, слегка скошена челюсть. Это в девятнадцатом отмахнулся от него шашкой один из врангелевских адъютантов, да неудачно, потому что секунду спустя пуля из маузера, вскинутого Долиным, успокоила белогвардейца навек…

Павел Артамонович вышел из-за стола. Хромовые сапоги издали легкий скрип. Чуть прищурившись, он посмотрел на ребят, нерешительно тискавших в руках фуражки.

— Так что же, садитесь, в ногах правды нет, — прогудел председательский басок. — Жуков — это ты? — ткнул Долин пальцем в Петра.

Тот удивленно вздрогнул, чуть даже не спросил, откуда, мол, знаете, да увидел на столе длинный белый листок с прикрепленной к нему в верхнем уголке фотографией и смолчал. Николка уместился рядом, накрыл загоревшими ладонями латаные коленки и сердито посмотрел на товарища. Ну и брехло же Петька. Врал, врал, что отбирать в летчики майор или подполковник приехал, а на поверку оказалось, что самый главный в этом деле их предрика. Тем временем Павел Артамонович задал Петьке несколько вопросов о родителях, о школьных отметках. Когда предрика спросил, почему тот решил идти только в летчики, Петька закипятился, ладонью стукнул себя в грудь.

— Как почему, товарищ Долин? Я парень рисковый, из меня знаете какой летчик получится! Когда выучусь, приведу сюда самолет и над крышей Николкиного дома — вжик! Такой «мимельман» сделаю!

— Не «мимельман», а «иммельман», — усмешливо поправил Долин. — Ну ладно, Петр Жуков. Теперь ожидай решения.

— Здесь? — нелепо переспросил Петька, но Долин покачал головой.

— Дома. По почте получишь.

Петька покинул кабинет, а Долин подошел к Николке, положил ему на плечи тяжелые ладони. И не только положил, сильно как-то придавил его к стулу.

— Да-a, вырос ты, Николка, — проговорил он медленно, — так вытянулся, что я бы на улице тебя уже и не признал. Помню, как гы, белоголовый, на току бегал. И всегда капля под носом: и зимой и летом, что называется. — Он выпрямился и отошел к распахнутому окну. Остановился у подоконника спиной к парнишке. — Мать-то не обижаешь?

— Не, что вы, — протянул Николка.

— Смотри, она у тебя хорошая.

— Мне это лучше знать.

Долин резко обернулся, смерил удивленным взглядом Николку.

— Ишь ты, за словом в карман не полезешь. — И рассмеялся. А глаза строго и ощупывающе смотрели в лицо Николке. «Небось на допросах он так и на арестованных смотрел, чтобы правду выпытать. Вишь, как сразу лицо изменилось», — подумал Николка и не отвел взгляда. Долину понравилась эта минутная борьба.

— В тебе что-то есть от деда, Варвариного отца.

— А вы его разве знали?

— Знал, — как-то неохотно признался Долин. — Щеку мою видишь? Это он меня, окровавленного, из-под коня тогда вытащил, в лазарет под пулями доставил. А я ему и спасибо сказать не успел. Его в тот же день… на Сиваше снарядом. Хороший у тебя был дед. — Долин помолчал и так же неожиданно спросил: — А почему ты, собственно говоря, идешь в летчики?

— Хочу Чкаловым стать, — стрельнул в него зелеными глазами Николка.

— Чкаловым? — усмехнулся Долин и нахмурился. — Чкалов у нас один, понимаешь? Это великий летчик. Если ты идешь в авиацию, чтобы обязательно стать Чкаловым, лучше сразу забери заявление обратно. Не каждому суждено Чкаловым стать, и не для того мы проводим этот набор. Другое наступило время, и главное сейчас — не в перелетах дальних и не в рекордах.

— А в чем же? — озадаченно спросил Николка.

— В том, что фашисты готовятся к войне. И она разразится, эта проклятая война. Не таков Гитлер, чтобы отказаться от своих планов. А если война случится, один Чкалов с врагами, разумеется, не справится. Нам нужны тысячи воздушных солдат, и чтобы каждый из них учился мужеству и отваге у Чкалова. И чтобы каждый шел на полеты, как на работу. Нелегкую, но нужную для человечества. Шел, как твоя, скажем, мать, Николка, выходит на сев или на покос. А теперь дуй домой. Вызов, если примем решение, получишь.

И случилось так, что он действительно получил вскоре повестку, где предлагалось ему явиться в райвоенкомат еще на одну комиссию — самую главную. Что же касается Петьки, то и ему был прислан зеленый конвертик, только с уведомлением, что медицинская комиссия по состоянию его здоровья не имеет возможности рекомендовать его в летное училище. После этого Петька несколько дней не показывался на глаза ребятам, а мать Николкина, узнав о решении сына, не находила себе места: то ревела в три ручья, то грозилась его побить, а потом снова начинала реветь. И так продолжалось, пока дядя Тихон не урезонил Варвару:

— Аль ты всю жизнь под подолом держать его собралась? Смотри, богатырь какой вымахал. Разве такого удержишь! Пусть вылетает из родимого гнезда. Гляди, еще комбригом каким авиационным станет, по струнке будем при ем ходить…

И уставшая от горя Варвара обессиленно согласилась.

Да, подходящие были бы кадры, если б заснять все это на пленку и показывать в разных городах и селах. А если прибавить еще рассказ и про летную школу, про его первых инструкторов и товарищей, про то, как обучали они его летать на тяжелом бомбардировщике СБ (он по старинке именовался скоростным). Потом по учебным эскадрильям пронеслась весть — СБ снимается с вооружения, как устаревший тип боевого самолета, и курсанты будут переучиваться на штурмовик Ил-2.

— Что такое Ил-2? — тихо спросил тогда Николай Демин у своего соседа. Тот округлил глаза и таким же шепотом пояснил:

— Да это же «черная смерть». «Летающий танк». Понимаешь?

Им прибавили год обучения. А уже гремела война, и на полях Подмосковья генерал Панфилов совершил свой исторический подвиг — прикрыл самый трудный участок нашей обороны под Москвой, а комсомолец Талалихин погиб в ночном бою над столицей. Уже лилась кровь, а они еще только начинали летать на новых самолетах. Взлет, круг над аэродромом и посадка. Взлет, пилотаж в зоне и посадка.

Лежа под нагревшейся плоскостью штурмовика, Демин вспомнил, как он рвался из училища на фронт. Но завершить программу обучения удалось лишь в начале сорок третьего. Это уже была весна нашего наступления; фашистская Германия только-только успела оплакать армию Паулюса, разбитую под Сталинградом, были уже освобождены Ржев, Вязьма, Гжатск. Выбили немцев и из родной его Касьяновки, находившейся на стыке Вяземщины и Смоленщины. Демин, давно не имевший известий от своих, наконец получил от матери письмо. Сердце его заледенело, когда он прочитал его. Где-то поблизости гремела артиллерийская канонада; уже второй день шло сражение на Курской дуге, уставшие за день летчики спали в землянках, а Демин, дежуривший на командном пункте, все повторял и повторял про себя корявые материнские строки, и перед ним вставали картины одна другой страшнее. Злые слезы текли по его лицу. Маленькая сестренка Верка! Он рос с ней вместе и по обязанности старшего брата стирал ее платьица и чулки, пришивал оторванные пуговицы и провожал в школу. Даже щи хлебали они из одной миски. Давно ли это было! А потом — война, бомбежки и железные фашистские танки с крестами, ворвавшиеся в Касьяновку на утренней заре октябрьского дня. Возле их дома, изрыгая пороховую копоть, остановился танк с вмятиной на броне, поднялась крышка, из люка высунулся белобрысый немец и закричал:

— О! Русише матка! Красный армия капут! Немецкие танки будут шпацирен по Красной площадь! Матка, давай млеко и яйки!

Верка перекинула за плечи тонкие косички и, показав фашисту дулю, сердито отрезала:

— Вот тебе млеко и яйки!

Немец ничего не понял. Он спрыгнул на землю, утвердил на белобрысой голове пилотку и, сделав точно такую же дулю, весело спросил:

— Вас ист дас? Что это есть?

— Дорога на Москву, — зло пояснила Верка.

Как-то вьюжливой зимней ночью избу Варвары Деминой навестил Павел Артамонович Долин, он о чем-то долго шептался с Веркой. На рассвете оба покинули Касьяновку.

— Ты не плачь, мамочка, — тихо сказала Верка, — я иначе не могу. Все-таки я комсомолка и внучка твоего отца. Мы уходим в подполье. Если кто-нибудь к тебе постучится из наших, приюти и обогрей. Запомни пароль: «Не за горами весна».

Незадолго до наступления наших войск Вера получила задание разведать местонахождение фашистского штаба, но гитлеровцы схватили ее и после жестоких пыток бросили в камеру. В тот же день провокаторы выдали и Долина. Их вешали вместе на площади маленького городка. Начиналась весна, кричали грачи, с крыш звучно падала капель.

— Ты только не заплачь, — шептал, оглядываясь на конвоиров, Долин, когда их вели на казнь. Сжимая исцарапанные кулачки, распухшая от побоев Вера отчаянно шептала в ответ:

— Я им заплачу, Павел Артамонович… я им заплачу!

И когда на Веру набросили веревочную петлю, она успела крикнуть, собрав последние силы:

— Слушайте меня, советские люди! Не верьте фашистской сволочи! Никогда им не взять нашей Москвы! Отомстите за нас!

…Сухими, без единой слезинки глазами всматривался Демин в последние строки материнского горького письма, и возникало перед ним поблекшее, в скорбных морщинах, худое старческое лицо. «И еще об одном хочу сказать тебе, сынок, — писала мать. — Не сплю я теперь ночами, потому нет мне больше покоя. Все про Веру думаю. Знаю, ты теперь летаешь в бой и часто смотришь смерти в лицо. Но я не стану призывать тебя к осторожности. Слез у меня больше нет, а сердце оборвалось в ту минуту, когда увидела на снимке Верочку нашу на виселице. Меня нарочно вызвал немецкий комендант и показал этот снимок. Протянул фотографию и, ухмыляясь, сказал: „Матка, вот твоя дочь. Возьми на память“. Если бы ты видел, Николка, его лицо! Поэтому я не призываю больше тебя к осторожности. Одного требую как твоя мать — ты их побольше убивай за Веру, за таких людей, как Павел Артамонович. Убивай пулеметами, пушками, бомбами. Хоть винтами своей машины руби…»

— Винтами своей машины, — тихо повторил Демин, сидя возле молчавших ночных телефонов.

Он не сомкнул до рассвета глаз, как и подобало на дежурстве, а утром пошел к своему комэска Степану Прохорову проситься на боевой вылет.

— Ты что, с ума спятил? — добродушно осведомился тот. — Ночь без сна — и в полет! Иди отдыхай.

Но шли бои, жестокие, ответственные, пехота требовала настойчиво: Илов, Илов, Илов. Пришлось Прохорову свое решение изменить. В конце дня, перед самыми сумерками, он получил приказание выслать на штурмовку железнодорожного узла четыре пары «ильюшиных». В четвертой не хватало ведомого, и когда командиру этой пары, вспыльчивому, отчаянному в бою грузину Чичико Белашвили, Прохоров сказал, что в резерве у него остался один только сменившийся после ночного дежурства старшина Николай Демин, тот беззаботно воскликнул:

— Скажи пожалуйста, какая проблема. Он ведь ночью не чачу пил, а по штабу дежурил. Значит, голова у него ясная. Пусть просвежится парень после отдыха. Ничего не имею против.

И Николай пошел в свой одиннадцатый боевой вылет. К тому времени он уже научился с небольшой высоты читать землю, как карту. Неровные лесные массивы и полусожженные улочки фронтовых деревень, узкие изломы дорог и степные балки — все привлекало его внимание. Над линией фронта — вспышки от артиллерийской перестрелки, у подножия одной высоты чернели остовы сгоревших танков.

На пути к станции фашисты встретили их завесой заградительного огня, но Прохоров умело этот огонь обошел, и четверка, ныряя в разрывах, точно вышла на цель. Два эшелона разгружались на железнодорожных путях; вслед за своим ведущим Чичико Белашвили Демин сбросил бомбы и обстрелял вагоны из пушек и пулеметов. Отчетливо увидел, как четыре вагона сразу же загорелись.

Прохоров повел четверку назад. Демин шел в строю самым последним. Нет, его не радовал вылет и пожары, оставленные после их атаки на земле. Разве так надо было отомстить за Веру?! Он беспокойно осматривал небо и землю. До линии фронта уже оставалось совсем мало, когда в левую форточку кабины Николай увидел широкое магистральное шоссе, ровное и прямое как стрела. На несколько километров растянулась на нем вражеская колонна. Это шли резервы к передовой. Шоссе было забито огромными четырехосными немецкими грузовиками, рядами солдат, двигавшихся размеренным шагом по серой асфальтовой полосе к линии фронта. Строки материнского письма всплыли перед его глазами.

— Мама, ты напутствовала меня лучше любого командира, — прошептал он спекшимися губами, — у нас еще никто так не атаковал. Я буду первым!

Ему представилась сестра Верка, застывшая на виселице, с распухшим лицом, на груди фанерный лист с намалеванной надписью: «Рус партизан» — и он, уже не в силах унять буйной ярости, сделал то, на что не имел в боевом полете права. Без команды старшего бросил машину в отвесное пике. В расчерченной на лобовом стекле сетке прицела увидел быстро надвигающееся шоссе, забитое врагами, и ненависть охватила его. Он разом сбросил две бомбы и дал длинную очередь из пулеметов и пушек. Огненные трассы разорвали пыльный нагретый воздух. Две машины запылали на шоссе, третья, четырехосная, перевернулась и, раскалываясь, полетела под откос. Демин жал на гашетки. Но вот грохот пулеметов и пушек перестал сотрясать корпус штурмовика, и Демин понял — боеприпасы кончились. А лавина фашистских солдат продолжала двигаться к фронту. Гибель трех автомашин не в состоянии была нарушить ритма этого движения. И тогда Демин, сделав вид, что уходит от цели, скользнул за потемневший перед закатом край леса, минуту летел курсом на запад и оттуда зашел в тыл медленно движущейся колонне.

— Сейчас вы получите, гады! Смотри, мама, сколько их поляжет за Верку! — подбадривал он себя.

Бреющим полетом называется в авиации полет на высоте от двадцати пяти до пяти метров. Когда штурмовик Демина навис над фашистской колонной, стрелка высотомера стояла почти на ноле. Он настигал колонну на скорости, от которой нельзя уже было спастись ни конному, ни пешему. Строй оцепеневших от ужаса людей наплыл на нос Ила. Демин почувствовал мелкие толчки. «Вот это то, что надо!» — сверкнула мгновенная мысль. Винтом своего «ильюшина» рубил он фашистов, неся врагам страшную, невиданную доселе смерть. Всего несколько секунд продолжалась эта атака, во все стороны прыгали солдаты в грязно-зеленых мундирах, с ужасом застывали на шоссе, поднимая вверх руки.

— Слушай, что тебе говорю! — кричал в эту минуту откуда-то с большой, как показалось Демину, высоты Чичико Белашвили. — Назад, упрямый ишак!

Но Демин, успевший пробрить вражескую колонну от хвоста до головы, и без того резким боевым разворотом ушел на солнце, чтобы тем, кто на земле, труднее было в него целиться. Но ни одного выстрела по уходящему штурмовику не раздалось с земли, до того внезапной была эта невиданная атака.

Всего на пять минут опоздала с посадкой последняя пара. Освободившись от привязных ремней, Чичико Белашвили, ни на кого не глядя, помчался на стоянку деминского Ила, яростно размахивая руками и вполголоса бубня:

— Слушай, упрямый ишак! Ты как посмел атаковать колонну без моей команды? Ты отдаешь себе отчет в том, что ты наделал?

Он готов был грозно обрушиться на младшего летчика, но, добежав до стоянки, замер как вкопанный. Механик Заморин и моторист Рамазанов, окающий казанский татарин, тяжелыми мокрыми тряпками смывали с радиатора кровь. Сам же старшина Демин сидел на пустом патронном ящике. У его ног валялся коричневый, видавший виды шлемофон. Закрыв лицо ладонями, Демин, никого не стесняясь, плакал. Плакал горько и откровенно, как плачут мужчины, когда не могут не плакать. Слезы текли по грязному от пота и пыли лицу, и разъяренный Чичико Белашвили обескураженно остановился.

— Ва! Слушай! — сказал он, облизывая языком сухие, жаркие губы. — Тебе что? Гитлеровцев жалко стало? Бил, бил, винтами бил, а теперь жалеешь?

— Не гитлеровцев, — перестав рыдать, глухо ответил Демин.

— Тогда кого же?

— Верку.

— Верку? — озадаченно переспросил Белашвили. — Какую такую Верку?

— Веру… мою сестру, — пояснил Демин. — Ее фашисты под Вязьмой повесили. Партизанкой была, подпольщицей.

Чичико кивнул головой на Ил, с которого механик и моторист все еще смывали следы крови.

— Это ты за нее? А я-то хотел тебя за нарушение дисциплины карать, командиру полка хотел доложить, понимаешь, рапорт сочинить, понимаешь?

— А теперь? — угрюмо спросил Демин.

— Так ты же мстил за сестру, генацвале. А по нашим грузинским законам это святая месть. Зачем я буду о тебе командиру полка докладывать? Троим настроение испорчу. Командиру — раз, потому что всякое нарушение для него неприятность. Тебе — два, потому что тебя накажут. Себе — три, потому что про меня скажут: «Ай, какой нетребовательный командир Чичико Белашвили, если не смог в воздухе заставить ведомого подчиниться». Ва! Так нехорошо, генацвале. Лучше доложу, что сам разрешил тебе первую атаку.

— Спасибо, старший лейтенант.

— Из твоего спасиба папахи не сошьешь, — повеселел Чичико. — И еще вот что я тебе скажу, упрямый ишак. Полюбил я тебя за этот вылет. И если мы останемся живы и у тебя потом какая беда, тьфу-тьфу, или затруднение случится, всегда ко мне в Телави приезжай, первым другом будешь. Ва!

Они вместе пришли на командный пункт, но докладывать старшему лейтенанту не пришлось. Командир части подполковник Заворыгин, сухощавый брюнет с очень строгим худым лицом и светло-серыми глазами, их остановил:

— Мне уже все известно, друзья. Ты, Демин, на весь фронт прославился. Немцы до сих пор вопят: «Ахтунг, ахтунг, шварце тод!» Небось всех убитых и раненых еще не свезли. Командующий фронтом говорит, что еще ни от кого не слыхал, чтобы один штурмовик целую колонну в пять тысяч человек смог разогнать.

«Вот бы все это в кино изобразить, — совсем уже весело подумал паренек в летном комбинезоне. — Эх, жаль, что сценариста не найдешь такого, чтобы на своей шкуре все это испытал. Они там, на студиях, все рассудительные, в облаках высокого искусства парят. Хоть самому берись за перо».

А если ему и на самом деле попробовать? Или сценарий, или рассказ. Но только написать какими-то своими словами о том, как хлещет пламя из патрубков на заре, когда опробуют механики моторы Илов, как поднимается с ракетницей рука подполковника Заворыгина, и по зеленому сигнальному огню бросаются летчики к стоянкам, как в воздухе цепенеют, покрываются потом лица воздушных бойцов, идущих на цель в зенитных разрывах, и как встряхивается тяжелая машина от пулеметно-пушечной дроби. Может, что и выйдет? Ведь вышло же в свое время у Максима Горького или у Николая Островского. Все начинается с ростка, если обратиться к жизни. Травинка, пробившая почву, — росток; человек, запищавший в колыбели, — росток; первое слово любви, нежное и горячее, — росток; первый труд человека, в какой бы он области ни состоялся, — росток. Разве не так? Разве уйдешь куда-нибудь от этого? Может, на Луне или на Марсе как-нибудь иначе, но на Земле только так.

Но как возьмешься за перо, если сейчас, во время Орловско-Курской битвы, даже ему, сравнительно молодому летчику, приходится за день по три боевых вылета делать. Какое уж тут вдохновение! Лишь бы ноги протянуть да вечера дождаться, чтобы по холодку выпить свои законные фронтовые сто граммов, хоть и противные на вкус, но успокаивающие нервы и избавляющие от усталости. Нет, что и говорить, ни Пушкин, ни сам Лев Николаевич Толстой не взялись бы за перо, если бы они служили в полку у подполковника Заворыгина, не дающего летунам ни минуты покоя… Так что в сторону лирику.

Парень посмотрел из-под выгоревших бровей на свой зеленый Ил и припомнил разговор с Заворыгиным.

Как-то вечером повстречал командир полка его у входа в землянку и, гася в подобревших глазах ухмылку, похвалил:

— Здорово ты их, Демин. Орлом налетел!

— Я для этой погани не орлом, я для них удавом был.

— Будь по-твоему, — согласился Заворыгин, — с завтрашнего дня твои позывные: «Удав-тринадцать».

Демин потянулся. Ой, хотя бы не было сегодня зеленой ракеты. До чего же сладостно лежать на теплой земле, слушать беззаботный щебет жаворонков и не думать о войне! Линия фронта еще дальше отодвинулась на запад, и редкий порыв ветра доносит погромыхивание артиллерии. Прошла над аэродромом девятка «пешек», сопровождаемая «Лавочкиными», и опять тихо. Сонная дрема свалила парня…

Очнулся он оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел над собой лицо механика Заморина, которого за его сорокапятилетний возраст и за постоянные нравоучения звали «папашей». Демин не сразу понял, чего от него хотят. Полный широколицый Заморин требовательно кричал в самое ухо:

— Командир, подъем!.. Зеленую ракету дали! Полчаса назад прибегал посыльный из штаба, объявил, что по первой зеленой ракете всему летному составу прибыть на КП.

Глава вторая

Как ни спешил на командный пункт старшина Николай Демин, но все-таки опоздал, потому что забежал по пути в техническую каптерку и плеснулся теплой водой, чтобы начисто смыть остатки короткого крепкого сна. Отворив дощатую дверь землянки, он, как и подобало по уставу, громко спросил: «Разрешите, товарищ командир?» — в ответ на что получил холодный полунасмешливый взгляд подполковника. На деревянных скамьях и табуретках сидели уже все летчики полка. Он только один стоял в проеме двери. В незастекленные верхние окна землянки струился полуденный свет, здесь было прохладнее, чем на аэродроме, обогретом июльским солнцем. Подполковник Заворыгин один возвышался над сколоченным из досок широким и прочным столом. Приняв как должное деминское «разрешите», он, не предлагая садиться, озадачил сразу.

— Лейтенант Демин, — выпалил он трескучим сухим тенорком, каким обычно отдавал самые серьезные распоряжения. — Как солдаты и офицеры Третьего рейха именуют самолет, на котором вы доставляете им все радости бытия?

— Прошу прощения, товарищ подполковник, — нерешительно поправил Заворыгина Демин, — вы хотели сказать «старшина».

— Нет, я хотел сказать «лейтенант», — тоном, не допускающим возражения, повторил подполковник. Когда у Заворыгина было хорошее настроение, он любил не то чтобы шутить, а огорошивать подчиненных неожиданностями.

Демин скользнул глазами по лицам однополчан, увидел прикрытые ладонями рты, косящие в сторону взгляды, но ничего не понял.

— Да-да, — резко выкрикнул подполковник, — пока вы позорно дрыхли на самолетной стоянке, я здесь зачитывал приказ командующего воздушной армией о присвоении вам воинского звания «лейтенант». Отныне вы больше не «старшина». Вы даже перескочили через одну ступеньку — через первое офицерское звание. Кого вы должны благодарить?

— Вас, товарищ подполковник, — с готовностью ответил Демин, но бледные губы заворыгинского рта слились в одну прямую насмешливую линию.

— Ерунда. Генерала авиации Руденко. Это он принял такое решение.

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул Демин.

— Служите, лейтенант, — одобрил подполковник, — и так же хорошо, как это вы делали в последних боевых вылетах. А теперь все же прошу ответить на вопрос. Так как же зовут наши враги самолет, вверенный в ваши руки?

— «Черная смерть», товарищ подполковник, что звучит на их поганом языке «шварце тод».

— Совершенно верно, лейтенант Демин. Только откуда вы взяли, что немецкий язык поганый?

— А какой же он? — буркнул на задней скамье командир первой эскадрильи мордвин Степан Прохоров. — Я его без дрожи даже над полем боя по радио слушать не могу.

— Нет, немецкий язык не поганый, — будто бы пропустив мимо ушей восклицание Прохорова, продолжал командир полка. — На этом языке Гёте написал свою бессмертную поэму «Фауст». А «Капитал» Маркса, а «Анти-Дюринг» Энгельса? А Шиллер, Бах, Гейне? А Тельман? Немецкий язык — это достояние немецкого народа, а не Гитлера и его банды. Так что здесь попрошу быть точнее.

Заворыгин сделал шаг от стола к стене, но вернулся на прежнее место — теснота землянки сковывала.

— Так вот. Лейтенант Демин выразился довольно-таки точно. «Черной смертью» зовут враги машину, на которой мы летаем, и вряд ли в этом они ошибаются. А почему они так окрестили наш самолет? Скорость, лавина огня и металла. Но есть одно уязвимое место у нашего самолета. Как вы думаете, какое, товарищи?

— Прицел бы для бомбометания получше иметь, — подал голос Чичико Белашвили.

— Управление чуточку бы полегче. У меня ручка тяжеловатая. Если пять вылетов сделаешь, на шестой надо силенку у Ивана Поддубного занимать, — с места заметил Степан Прохоров.

Подполковник отрицательно покачал головой.

— Это все детали, и вполне устранимые. Главное не в этом. Вы вот скажите, с какого направления чаще всего вас атакуют «мессера»?

Летчики недоуменно переглянулись, стараясь взять в толк, для чего интересуется подполковник такой азбучной истиной.

— Так ясное дело, — прогудел Степан Прохоров. — Чешут и в хвост и в гриву. Но начинают, как правило, с хвоста.

— Да. С хвоста, — самодовольно подтвердил Заворыгин с таким видом, будто открыл сложную закономерность, коей еще не знало человечество. — Сколько летчиков из-за этого пострадало! Атакующая мощь Ила выше всяких похвал. А летчик, атакованный сзади, почти всегда беззащитен. А что у нас самое дорогое, товарищи офицеры? — Заворыгин вскинул подбородок и прицелился серыми глазами в раскрытое оконце землянки. Только что всем выдали новую форму с погонами и звездочками на них. Слово «офицер» едва успело войти в быт огромной сражающейся армии, и командир полка с особенным наслаждением произнес его, обращаясь к своим летчикам. — Что, я спрашиваю? Моторная группа? Бортовое вооружение? Рулевое управление? Как бы не так! Жизнь советского летчика, товарищи офицеры, ибо нет в нашей Советской армии ничего более дорогого, чем жизнь человека. Так вот, заботясь о жизни наших летчиков, конструктор Ильюшин и авиационная промышленность выпустили новый тип Ила, с двумя кабинами. Два человека составят его экипаж.

— Наконец-то, — вздохнул из угла капитан Прохоров.

— Разве летчику дадут штурмана? — спросил Демин.

— Деревня! — пробасил лейтенант Рубахин, считавшийся самым отчаянным в полку. — Сразу видно, что из Касьяновки.

— Вторым в экипаже будет воздушный стрелок, — разрушая всякие сомнения, сказал подполковник Заворыгин. — Короче, у летчика будет теперь надежный щит. Огонь крупнокалиберного пулемета БС прикроет хвост «ильюшина». Первые полки уже получили такие самолеты, подошла и наша очередь, товарищи. С завтрашнего дня нас отводят в тыл на отдых и переучивание.

Все началось с этого воздушного стрелка. Как знать, если бы они не встретились на фронте, может быть, совсем по-другому сложилась жизнь Николая Демина, и даже наверняка это было бы так. Однако наша жизнь часто зависит от случая, и чему быть, того не минуешь. Воздушный стрелок навытяжку, по команде «смирно» стоял перед лейтенантом, ломким мальчишеским голосом рапортовал:

— Товарищ лейтенант, младший сержант Пчелинцев направлен в ваш экипаж для дальнейшего прохождения службы.

Нельзя сказать, чтобы новый стрелок пришелся с первого взгляда по душе командиру экипажа. Худой, чуть сутуловатый парнишка с плохо выбритым подбородком. Русые вьющиеся волосы и взгляд какой-то не то грустящий, не то задумчивый, словно нет ему никакого дела до того, что происходит вокруг. Он и по команде «смирно» не умел стоять правильно, чуть горбился и руки держал хотя и по швам, но с подогнутыми локтями. «Совсем желторотик, — неприязненно подумал Демин, — с таким намучаешься». Неожиданно внимание лейтенанта привлек неширокий след от ожога на загорелой шее младшего сержанта.

— Мама в детстве обварила? — спросил Демин, пряча в голосе издевку.

— «Мессер», — спокойно ответил Пчелинцев, явно уловив его издевку.

— Гм-м… — усомнился Демин. — А я подумал, вы его только на картинках видели.

— Совершенно справедливо, — улыбнулся стрелок, и Николай про себя отметил, что улыбка у него добрая и какая-то беззащитная. — И на картинках, и над Брянском. Только на картинках он несколько симпатичнее выглядит.

— А в жизни?

— Желтобрюхий, нехороший такой, — поморщился стрелок, — мордочка острая, вся в желтых огоньках, когда он в атаку на тебя заходит. На борту пиковый валет: одна голова вверх, другая вниз. Наша «пешка» быстро сгорела… Он тоже. А я, как видите, стою перед вами.

Демин пошевелил выгоревшими бровями.

— Уж не хотите ли вы сказать, что сбили этот «мессер»?

— Зачем же говорить, — потупился стрелок, — в летной книжке есть запись.

— И сколько же вы сделали боевых? — уже добрее осведомился Демин.

— Тот, о котором я позволил себе упомянуть, был пятым.

— А дальше?

— Госпиталь, четыре месяца переучивания на Иле, и вот — «чуть свет… и я у ваших ног».

— Знаете что, младший сержант, — вспылил вдруг Демин, — здесь вам не Малый театр и вы не Чацкий!

— Да. Актерские данные у меня не на уровне…

Демин вздохнул и покачал головой.

— Ладно. Идите устраивайтесь. — И сутулая спина Пчелинцева заколыхалась, удаляясь.

«Черт его знает, — подумал Николай, — прислали какого-то желторотика. Надо его попробовать поскорее в воздухе. Если что не так, постараюсь отвязаться. С таким много не налетаешь». Демин интуитивно чувствовал, что с появлением воздушного стрелка что-то новое вошло в жизнь его экипажа и она, эта жизнь, уже не будет такой, как прежде. Пожалуй, не было в полку более тихого и сработавшегося экипажа, чем деминский. Здесь все делалось без шума, незаметно. Самолет и оружие готовились в срок, и не было случая, чтобы в воздухе отказывали пушки или на посадке плохо выходили тормозные щитки. Если в зеленом теле машины фашистские зенитчики оставляли следы, дыры латались быстро, и к следующему вылету пробоин нельзя было уже отыскать. А в часы, свободные от полетов, каждый член его экипажа мог что угодно читать, кому угодно писать письма, думать о чем угодно. И как-то получалось, что этот маленький коллектив, дружный и спаянный в работе, в такие часы разобщался и каждый жил своею уединенной, одному ему подвластной жизнью. Только однажды она была нарушена, и произошло это как раз накануне Орловско-Курского сражения. Механик Заморин самовольно ушел в соседнее село, выменял там старую гимнастерку на бутыль самогона и до бесчувствия напился. На другое утро Демин с состраданием глядел на его опухшее, покрытое рыжими мелкими конопушками лицо и вслух рассуждал:

— Что же мне с вами делать, Василий Пахомович? Проступок есть проступок, и я вас должен наказывать. Если доложу командиру, он даст губы на полную катушку. Уж лучше я сам. Трое суток отсидите?

— Отсижу, — с унылой готовностью заверил механик.

Демину ой как не хотелось его сажать. К этому сорокапятилетнему вологодскому крестьянину, бывшему бригадиру тракторной бригады, он относился с большим доверием, никогда не называл его на «ты», даже в самые горячие минуты, какие нередко возникали на аэродроме перед боевыми вылетами. «Подумаешь, событие, пошел и напился, — с досадой думал Демин. — Да у него от зеленой тоски по семье кошки на сердце скребут. Два сына на фронте, дома четверо полуголодных ртов. Седая голова, а я его на гауптвахту? Нет. Надо его избавить от этого срама».

— Я постараюсь, чтобы вас вообще не наказывали, — сказал Демин.

Заморин выслушал обещание с низко опущенной головой, вздохнул.

— И за это спасибо, товарищ лейтенант, что нутро мое поняли правильно. Другой бы раскричался, а вы уважительно отнеслись. А насчет того, чтобы наказание миновать, так я думаю, что это будет трудно сделать. Уж лучше посылайте меня на гауптвахту, как по уставу положено, а то и на вас начальство коситься начнет.

— Нет, я все же попробую, — упрямо заявил Демин. — Нет правил без исключения, Василий Пахомович, — и побежал на КП.

— Ты с ума сошел, лейтенант! — хмуро воскликнул подполковник Заворыгин. — Самовольная отлучка свыше десяти часов! Да такая самоволка во фронтовых условиях — это же почти подсудное дело!

— Но он же от стыда чуть не плачет! — настаивал Демин, и на его правой щеке начал нервно дергаться мускул. — Вы только подумайте, товарищ подполковник. Полвека человек прожил, два сына воюют. Старикан по складу своему наитишайший, а мы его за единственное нарушение в каталажку.

— Сыны воюют, говоришь? — переспросил Заворыгин и вдруг сорвался, заорал, что с ним нередко случалось. — Да иди ты от меня к черту, лейтенант! Мне боевое распоряжение на завтрашний день в штаб дивизии надо отсылать, а ты лезешь со всякой мутью. Ну накажи его своей властью, выговор, что ли, дай перед строем. Только не впутывай меня.

— Есть наказать своей властью! — обрадованно выкрикнул Демин и побежал на самолетную стоянку. Заморин сидел на пустом деревянном ящике в нескольких метрах от Ила, нервно курил. При виде командира кинул и затоптал тяжелым сапогом самокрутку.

— Так вот, Василий Пахомович, — объявил Демин бодро. — Мне приказано наказать вас своей властью и без всякой гауптвахты.

— Спасибо, товарищ командир, — растроганно ответил механик. — Спасибо, что седины мои пожалели. А своей властью вы меня уже наказали. Тем, что душу мою поняли и простили. Я у вас в сплошном долгу.

— Ничего, — улыбнулся Демин, — работой расплатитесь, когда бои начнутся.

— Да уж это как есть, — вздохнул механик. — Насчет самолета можете нисколечко не сомневаться.

Это и была единственная беспокойная история в жизни их экипажа. Но с появлением воздушного стрелка покой и выработанный долгими месяцами фронтовой жизни ритм были напрочь сломлены. На следующее утро после зачисления стрелка в боевой расчет пришел Демин на самолетную стоянку и увидел картину, которая его сразу же озадачила. Голые по пояс Заморин и Рамазанов бегали вокруг Ила следом за Пчелинцевым, отдававшим на ходу команды самым что ни на есть беспечным голосом. Потом они перешли на ходьбу, а Пчелинцев продолжал покрикивать: «шире шаг», «на носочках», «руки вверх», «вдох, выдох». Был Демин добрым, покладистым парнем, но на этот раз почувствовал себя уязвленным.

— Это что за цирк? — осведомился он сурово.

— Зарядка делаем, товарищ лейтенант! — скаля в улыбке белые, один к одному, зубы, весело выкрикнул Рамазанов.

Оружейница Магомедова, сидевшая на траве, аккуратно поджав под себя ноги в грубых кирзовых сапогах, с хитринкой взглянула на командира: ну как, мол, ты себя поведешь? Демин опешил от сознания собственной беспомощности. В строгой армейской жизни даже на фронте никто бы не мог запретить физзарядку. Это только поощрялось. Но всему наперекор Демин возразил:

— Зарядка, зарядка!.. А порядок на самолетной стоянке? Вон ветоши сколько ветром нанесло, а газетных обрывков! А почему шлемофон под фюзеляжем валяется? Место ему там, что ли?

— После зарядки уберу, товарищ командир.

— Мне не после зарядки надо, а сейчас, — повысил Демин голос. Пчелинцев взглянул на него из-под девичьих бархатных ресниц, недоумевающе спросил:

— А зарядку делать когда же?

— Да что вы ко мне пристали? Сказал уже, что я не против физзарядки. Только ее с головой надо делать. До начала летного дня.

— Есть, товарищ командир. Разрешите с завтрашнего утра делать зарядку всем экипажем сразу после подъема?

Он просил, но просил, как великодушный победитель, и Демину ничего не оставалось, как согласиться.

— Хорошо. Действуйте, — сказал он неохотно, — считайте, что отныне утренняя зарядка экипажа под вашу ответственность. Я и сам буду приходить. — А про себя подумал: «Черт побери, похоже на то, что этот желторотик завоевывает симпатии у твоих подчиненных. Надо положить этому конец».

Но вскоре, к глубокому своему огорчению, Демин понял, что это было лишь начало. На следующий день, приближаясь к стоянке, он услышал неровный, но довольно приятный голос, напевавший бессмертную арию:

Любви все возрасты покорны,

Ее порывы благотворны,

И юноше в расцвете лет,

Едва увидевшему свет,

И закаленному судьбой

Бойцу с седою головой!..

До войны в родной Касьяновке Демин только по радио слушал оперу, и, когда в летном училище учился, дальше радио его знакомство с этой областью искусства не простиралось. Он неслышно подошел к длинной скамейке из свежеоструганных досок, на которой сидели все члены его экипажа. Арию пел все тот же Пчелинцев. Увидев Демина, подчиненные дружно вскочили, а он не торопился произнести обычное «Вольно, садитесь». Остановился, свел над переносьем белесые брови:

— Поете, младший сержант?

— Пою, товарищ командир, — беспечно подтвердил Пчелинцев.

— А о том забыли, что земля наша в крови и нам сейчас не до оперных арий. Мне нужен боевой экипаж, способный поражать врага, а не… — запнулся и договорил: — …не Лемешевы из Большого академического.

— Простите, товарищ командир, но эту арию из «Евгения Онегина» Лемешев не поет.

— Я сам знаю, что это из «Евгения Онегина», — взорвался Демин, — и, уж если хотите, продолжу текст этой арии. Только я, разумеется, не обладаю вокальными данными, да и чтец-декламатор ни к черту. Но стихи я прочитаю. — Он поднял вверх подбородок, прицелился глазами в розоватое облако, застывшее на небе, и безошибочно прочел несколько строф. Потом замолчал. Трель жаворонка, скользнувшего над травяным покровом аэродрома, показалась им необыкновенно громкой. Магомедова поднесла к глазам белые, не поддающиеся загару ладони, откинула назад упавшие на глаза пряди волос.

— Дальше, товарищ командир… если помните, прочитайте, пожалуйста, дальше. Как это хорошо. Здесь, у боевого Ила… и Пушкин.

Но Демин оборвал декламацию и демонстративно вздохнул.

— А мне кажется, это плохо, товарищ ефрейтор Магомедова. Там, где говорят пушки, музы должны молчать.

— «Когда говорят пушки», — поправил Пчелинцев, но Демин смерил его уничтожающим взглядом.

— Мы не на уроке литературы. Кстати, товарищ младший сержант, вчера у воздушных стрелков полка было занятие по материальной части пулемета БС?

— Было, товарищ командир.

— Тогда идемте на самолет, проверю, так ли вы хорошо знаете оружие, как арию из «Евгения Онегина».

— Пойдемте, — безразлично откликнулся Пчелинцев.

Как ни гонял Демин Пчелинцева по теории воздушной стрельбы, по сборке и разборке пулемета БС, устранению задержек на земле и в воздухе, воздушный стрелок давал такие точные ответы, что придраться ни к чему было нельзя. И все-таки Демин строго сказал:

— Смотрите, младший сержант, чтобы на стоянке был в дальнейшем порядочек. Такой, как и до вас. И главное, чтобы к своим обязанностям посерьезнее относились.

— Вам не нравится мой голос, товарищ лейтенант? — невинно осведомился Пчелинцев. — Клянусь, больше на стоянке вы его не услышите.

— Да я совсем не это имел в виду, — смешался Демин.

Он надеялся, что после разговора с ним воздушный стрелок остепенится, но не тут-то было. Когда на другой день Демин неспешной походкой шествовал к своему самолету с хвостовым номером 13, он был остановлен на полпути, и не кем-нибудь, а самим командиром эскадрильи Степаном Прохоровым.

— Слушай, лейтенант, — окликнул его капитан. — Ты в своем экипаже сегодня был?

— Нет. А что?

— Сходи, сходи, — загадочно улыбнулся Прохоров, — такое увидишь, чего в нашем полку еще никто не видел.

— А что именно? — встревожился Демин, но лицо Прохорова осталось непроницаемым. Демин поспешил и действительно увидел невероятное. Магомедова и Рамазанов, сидя на скамейке, отчаянно хлопали в ладоши, а пожилой крупный Заморин и младший сержант Пчелинцев лихо отплясывали «Барыню». На голове Заморина белел платок, повязанный в виде бабьего чепчика, лоб усеивали капли соленого пота. Повизгивая и приседая, он выбрасывал длинные ноги в тяжелых сапогах, а Пчелинцев лихо ходил вокруг, изображая кавалера.

— Вот это здорово! — ледяным тоном промолвил Демин. — А лучше вы ничего не придумали? Оказывается, кому война, а кому забава одна. Завтра контрольные боевые стрельбы, младший сержант Пчелинцев! А вы, вместо того чтобы к ним готовиться, концерт устроили. Завтра по мишени промажете, а мне за вас красней.

— Утро вечера мудренее, товарищ лейтенант, — миролюбиво проговорил Пчелинцев. — Может, вам и не придется за меня краснеть. — И они пошли на самолет тренироваться.

В тот день подполковника Заворыгина навестил командующий воздушной армией и на самом деле приказал провести полковые учебные стрельбы.

— Летчики у тебя тертые, — сказал генерал, осушая за обедом третий стакан кваса. — Их Орловско-Курская дуга не согнула…

— А почему она их должна была согнуть? — усмехнулся командир полка. — Вопрос даже в своей основе, по-моему, неверно поставлен. Это мы врага в дни Орловско-Курской битвы в дугу согнули.

— Ладно, ладно, не зазнавайся, — прервал командующий. — Впереди еще много испытаний. Твоим летчикам я верю, а вот воздушные стрелки — контингент новый, с ним надо знакомиться. Очень важно, чтобы экипажи сработались. Чтобы летчик понимал стрелка, а стрелок летчика. Проведи с этой целью зачетные стрельбы по конусу. Тех, кто выполнит, готовь к отправке на фронт, слабачков — повремени.

По плановой таблице Демин должен был выруливать на старт в девять тридцать утра. Когда он прибыл на стоянку, механик Заморин только что выключил опробованный мотор.

— Рычит, как молодой леопард, товарищ лейтенант, — доложил он несколько фамильярно. — На любых режимах не подведет.

— Спасибо, Василий Пахомович, — ответил ему лейтенант, признательно улыбнувшись, — на вас как на каменную гору можно положиться. — И перевел взгляд на Пчелинцева. Воздушный стрелок стоял рядом, небрежно переминаясь с ноги на ногу, и грыз леденец. В шлемофоне бледноватое лицо казалось совсем мальчишеским. — Сколько вам лет, Пчелинцев?

— Двадцать два.

— А мне двадцать три. Но я уже с десяти лет отучился сосать леденцы.

Пчелинцев невинно взмахнул бархатными ресницами и зарделся румянцем.

— Если хотите знать мое личное мнение, то совершенно напрасно, товарищ лейтенант. Сахар содержит много фосфора. А фосфор растормаживает творческие процессы.

— Профессор, снимите очки-велосипед, — беззлобно усмехнулся Демин. — О вашем творческом процессе я буду судить сегодня по количеству пробоин.

Стрелок неопределенно пожал плечами. «Хоть бы ты промазал, черт голландский, — без особенной неприязни подумал командир экипажа. — Я бы на тебя живенько написал рапорт с просьбой о переводе в другой, менее подготовленный экипаж, который еще задержат в учебном полку на одну-другую неделю. А мы без тебя — на фронт и опять спокойно заживем».

— Готовы, младший сержант Пчелинцев? — спросил он отрывисто.

— Готов, товарищ командир.

— Вопросы ко мне есть?

— Вопросов нет. Есть просьба.

— Какая?

— Точно выполнять все мои команды.

— Опять шуточки? — покосился на него Демин. — Или вы забыли, кто кем командует? По-моему, все-таки летчик — воздушным стрелком, а не воздушный стрелок — летчиком.

— Вы совершенно правы, товарищ командир, — вдруг быстро и серьезно заговорил Пчелинцев. — Вы, разумеется, мною командуете. Но я бы хотел, чтобы вы предметно поняли, кто такой воздушный стрелок на самолете Ил-2. Щит летчика, и только. Но хорошим щитом ты станешь, когда и летчик научится тебя по-настоящему понимать и будет поддерживать твои действия нужным маневром. Я вижу все, что делается за хвостом самолета, а вы — нет. Значит, каждая моя просьба для вас обязательна как команда, иначе в настоящем воздушном бою «мессера» нас голыми руками возьмут.

Демин заглянул подозрительно в черные глаза под бархатными ресницами, ожидая увидеть в них лукавство, но взгляд воздушного стрелка был чуть ли не умоляющим.

— Вас понял, — примирительно сказал Демин. — Я буду маневрировать. Только сигналы по СПУ^[1] подавайте коротко и быстро. — Он сознательно опустил слово «команды». — Еще что ко мне?

— Больше ничего, товарищ командир.

— Тогда в кабину.

Едва Демин успел прогреть мотор, как в наушниках раздался надтреснутый голос Заворыгина: «Удав-тринадцать, вам взлет!» Зеленый Ил с цифрой 13 на руле поворота, подпрыгивая по испеченной солнцем земле, стал рулить на взлетную полосу. Демин точно по расчетному времени появился в зоне воздушных стрельб, сменив ушедший оттуда экипаж Чичико Белашвили.

— Ну, как там у вас, стрелок? — окликнул он Пчелинцева.

— Веду наблюдение.

Самолет-буксировщик шел, набирая высоту, им наперерез. На длинном фале чернел туго набитый ветром матерчатый конус, по которому надо было стрелять. Теперь хвост их самолета был повернут к этой мишени, и только Пчелинцев ее видел. Демин наблюдать за конусом не мог. Стянутая броней спинка пилотского кресла лишала его этой возможности.

— Командир, появилась цель, — услыхал он в наушниках голос воздушного стрелка. — Пять градусов влево.

Демин изменил направление самолета и спокойно посмотрел было на линию горизонта, но настойчивый голос Пчелинцева снова заполнил наушники:

— Командир, левый крен. Пятьдесят метров выше… Еще пять градусов влево… Вниз с углом в двадцать градусов. Хватит. Вверх метров двадцать. Еще левый крен… Горизонтальный полет. Убавьте обороты мотора.

«Черт побери, действительно он меня этак ухайдакает», — мелькнуло в голове у Демина.

— Ну что, хватит вам эволюций? — окликнул он сипло стрелка, но Пчелинцев вместо ответа разразился градом новых команд. Он заставлял летчика делать то правые, то левые развороты, опускать и поднимать нос машины. Ручка Ила, когда его приходилось бросать в пике и выводить в горизонтальное положение, весила несколько килограммов, и Демин вспотел, ощущая настоящую усталость.

— Ну, вы! — крикнул он грубо. — Скоро вы там кончите свои эксперименты!

— Товарищ командир, «горку» в двадцать градусов, — попросил стрелок, — он от нас уходит.

— A-а, ну вас к дьяволу! — выругался Демин, но «горку» выполнил. Поблескивая на солнце горбатой кабиной, Ил на скорости взметнулся вверх и затрясся от грохота задней огневой установки.

«А он очередями бьет короткими, — отметил про себя Демин, — целится парень. Не в белый свет как в копеечку пуляет».

— Командир, — закричал в это время стрелок, — уголок в тридцать-сорок градусов вниз…

Демин, кряхтя от злости, выполнил еще один маневр, и опять в гул мотора вплелся грохот пулеметных очередей.

— Удав-тринадцать, — донесся с земли голос подполковника Заворыгина, — на посадку.

Демин первым выбрался из кабины. Плечи, освобожденные от парашютных ремней, облегченно выпрямились. Повернув влево голову в коричневом шлемофоне, он с чувством негаснущей неприязни глядел, как легко и свободно соскакивает на землю Пчелинцев. Стрелок уже снял шлемофон, ветер лохматил его русые мягкие волосы.

— Ну вы меня и загоняли, младший сержант, — ворчливо произнес Демин, — аж спину ломит. Действительно, можно подумать, что не я, а вы командир экипажа.

— Это не входит в мои творческие планы, — ответил Пчелинцев насмешливо.

— Что «это»? — не понял Демин.

— Становиться командиром экипажа.

— А меня ваши творческие или какие там планы не интересуют, — отрезал лейтенант. — Мне важно, чтобы вы поразили конус. Опасаюсь, этого не произошло.

— Вот и я опасаюсь, — откровенно вздохнул стрелок. — Ведь если я промазал, вы найдете любой предлог, чтобы выставить меня из экипажа. А я бы этого не хотел.

— Почему?

— Мне у вас очень понравилось.

Демин промолчал и отвернулся.

* * *

— По-о-олк, смирно!

Маленький, туго переплетенный ремнями начальник штаба майор Колесов бегом проносится вдоль строя и замирает с рукой, приложенной к виску, в трех шагах от Заворыгина. Узенькие хитроватые глазки майора изображают предельное подобострастие. Пухло вздымаются тщательно выбритые щеки.

— Товарищ подполковник, по вашему приказанию личный состав штурмового ордена Ленина Белгородского авиаполка построен.

Заворыгин делает отмашку и вполголоса произносит «вольно». Высокий и чуть сутулый, на целую голову выше своего начальника штаба, он медленно приближается к левому флангу. Колесов на толстых кривых ногах важно семенит за ним. Летчики и воздушные стрелки стоят уже немножко вразвалку. Каблуки сапог не прижаты друг к другу, скрипят ремни поправляемых планшеток. Подполковник Заворыгин — это барометр. Плохи дела в полку — и лицо у него сухое, мрачное, а то и злое. Тонкие нервные губы в одну линию, глаза — пороховой погреб. А если все в порядке или произошло что-то отрадное — его не узнать. И на лице улыбка, и голос веселый, и взгляд как у всякого душевного человека, немного к тому же озорного. Сейчас жесты подполковника широкие, голос рокочущий.

— Поздравляю вас, воздушные рыцари, как вас именовала в дни Орловско-Курской битвы наша армейская пресса, — начинает он довольно игриво. — Сегодня воздушные стрелки держали первый экзамен. Они вели огонь по условному воздушному противнику — по мишени «конус», которая отличается от «мессершмиттов» и «фокке-вульфов» тем, что не имеет мотора, лишена способности атаковать и тем более сбить. Мишень самая безобидная. Но чтобы поразить даже эту мишень, от летчика требуется умелый маневр, а от стрелков — прицельный огонь. К сожалению, наши мушкетеры меня не порадовали. Из двадцати трех стрелков двадцать получили оценку «неудовлетворительно». Причина во всех случаях одна — отсутствие согласованности в маневре и несвоевременность открытия огня, как в известной басне дедушки Крылова: рак пятится назад, а щука рвется в воду. Два воздушных стрелка выполнили упражнение с оценкой «посредственно». Результаты, как видите, неутешительные, и с этими экипажами надо будет как следует подзаняться огневой подготовкой. А то и на фронт нечего вылетать.

— Но меня радует то обстоятельство, — вдруг заулыбался Заворыгин, — что у нас в полку есть человек, способный это сделать. Из двадцати трех летавших экипажей один выполнил зачетное упражнение на «отлично». Командир этого экипажа при заходе на цель продемонстрировал прекрасный маневр. А что касается воздушного стрелка… Младший сержант Пчелинцев, два шага из строя.

Пчелинцев, сгорая от волнения, шагнул вперед, поворачиваясь лицом к строю, неловко стукнул каблуками. Заворыгин показал на него рукой:

— Поглядите на этого мушкетера. Он сделал в «конусе» пробоин в три раза больше, чем надо для оценки «отлично». Ас! За отличные действия объявляю Пчелинцеву благодарность и награждаю ручными часами. А с завтрашнего дня назначаю его помощником руководителя по воздушно-стрелковой подготовке.

— С отчислением из экипажа? — всколыхнулся над строем одинокий голос Демина.

— С оставлением в рядах оного, — отрубил командир полка.

* * *

«Самое главное в жизни — это победить самого себя, — думал Демин, шагая на самолетную стоянку. — Ой как трудно протягивать руку тому, кого еще вчера считал откровенным своим противником, и поздравлять с успехом, в который сам ты никогда не верил. В таком вынужденном поздравлении скрытое признание собственного поражения. Разве не так?»

Солнце клонилось к западу, и лучи его не обдавали зноем. На желтом скошенном поле, что виднелось за аэродромом, гремела одинокая молотилка. Над острым краем небольшой рощицы, лениво распластав крылья, парил коршун. Тишина царила на учебном аэродроме, расположенном от фронта за двести километров. Возле «чертовой дюжины», как сам он прозвал свой самолет с тринадцатым номером на киле, тоже было затишье. Под щедрой прохладной тенью широкого крыла сидели механик Заморин и моторист Рамазанов, а Пчелинцев лежал на животе, вытянув длинные ноги в ярко начищенных сапогах и положив узкий подбородок на сцепленные ладони. Шаги командира прервали их мирную и, видимо, уже довольно долгую беседу. Они готовы были вскочить, но Демин, явно подражая подполковнику Заворыгину, громко бросил свое командирское «вольно».

— Что это вы делаете здесь, друзья? — поинтересовался он, увидев в руке у «папаши» Заморина маленькие часики.

Василий Пахомович поднял на него усеянное веснушками лицо, степенно пояснил:

— Да вот награду Пчелинцева разглядываем всем колхозом. Исправно тикают, паршивцы. И думка у меня появилась. А что, если сходить в свободное время в ПАРМ и надпись сделать на крышке? Я ведь с граверным делом знаком. Как будет лучше, товарищ лейтенант: «Младшему сержанту Л.В. Пчелинцеву от командира части» или же: «Л.В. Пчелинцеву за меткую воздушную стрельбу»? А подпись в обоих случаях — командир части.

— По-моему, второй вариант лучше, — чуть покраснев, так что это осталось незаметным под густым аэродромным загаром, одобрил Демин. — Кстати, товарищи. Я не имел еще возможности поздравить нашего нового члена экипажа младшего сержанта Пчелинцева за снайперскую воздушную стрельбу. Только вы лежите, не вставайте… Прямо скажу: Пчелинцев ошеломил весь полк своей меткостью. Я даже не ожидал.

— Я и сам от себя не ожидал, товарищ командир, — дрогнувшим голосом ответил Пчелинцев, и его темные глаза благодарно засветились. — Чертовски хотелось самого себя превзойти. Да и вдохновение какое-то нахлынуло.

Демин присел на пожухлую траву, положил на колени планшетку.

— Однако вдохновение штука капризная, Пчелинцев, — возразил он мягко. — Утром оно есть, а к обеду, глядишь, улетучилось. Так что я надеюсь, что, когда мы начнем летать в бой, вы будете делать ставку не на вдохновение, а на мастерство и упорство. — Он придирчиво посмотрел на воздушного стрелка, ожидая ответной реплики, в которой могло прозвучать возражение. Но Пчелинцев приподнялся, сорвав травинку, сунул ее зеленым стебельком в рот.

— Совершенно верно вы заметили, товарищ командир. Может, я и ошибаюсь, но от душевного подъема бойца часто зависит победа. Это так, посудите сами. Вот у Чапаева было вдохновение накануне штурма Лбищенска, он и вел себя героически. А если война сейчас не исчерпывается пятью-шестью гениальными сражениями, как это было раньше? Если надо воевать много дней и ночей, в дождь и холод, в зной и метели, как сейчас, когда схлестнулись две такие силы — мы и Гитлер? Разве можно ожидать, что воины будут уходить с вдохновением в каждый бой? Чепуха, фантазия, вздор. Вам надо лететь, а у вас ноет зуб или пришло с плохой вестью письмо. Или вы просто устали и к самолету идете вялой, расслабленной походкой. Так разве можно думать, что в каждый боевой вылет летчик идет с особенным душевным подъемом или вдохновением, как я тут неосмотрительно выразился? Разумеется, нет. И я считаю, что в бой надо идти как на тяжелую, но обязательную работу.

— К сожалению, это верно, — вздохнул Демин, а про себя подумал: «Однако у этого парня извилины работают».

Это все было в четверг. А в пятницу утром Демин снова стал свидетелем эпизода, никак не соответствовавшего привычному укладу жизни его экипажа. Пчелинцев сидел на скамейке, на его коленях лежал твердый лист картона с наколотой белой бумагой. Ссутулясь над картоном, воздушный стрелок делал короткие движения карандашом. За его спиной стояли оружейница Магомедова и восторженно улыбающийся моторист Рамазанов. А впереди, метрах в пятнадцати-двенадцати, рукой поглаживая металлическую лопасть винта, застыл у самолета Василий Пахомович Заморин. Был он в отглаженной гимнастерке, на груди белели две медали «За отвагу», с которыми пришел он из пехоты в авиацию после трудного сорок первого года. Желтые полоски — отметки о двух тяжелых ранениях — украшали гимнастерку, туго перепоясанную солдатским ремнем.

— Ну как там? Что-нибудь робится? — раздался его басок, и Демин только теперь понял, что это Пчелинцеву позирует «папаша» Заморин.

— Здравствуйте, друзья, — сказал неожиданно появившийся лейтенант, — продолжайте свои занятия. — И через плечо Пчелинцева посмотрел на широкий лист бумаги. Увидел острый нос Ила, лопасти винта и почти вровень со втулкой самолета широкое, доброе лицо механика. И ремень с волной складочек над ним, и загорелая сильная рука с выпуклыми жилами, и седые волосы, выбившиеся из-под чистой, незамасленной пилотки, хранившейся, по-видимому, для особых парадных случаев, — все было как у живого, всамделишного Заморина.

— Не волнуйтесь, Василий Пахомович, — улыбнулся Демин. — Дело у младшего сержанта действительно робится. Вот только глаза подкачали. У вас они добрее. А тут какие-то стальные.

— Да, товарищ командир, — не отрываясь от рисунка, пробормотал Пчелинцев, — глаза действительно не того. Мне бы для них талант Брюллова или Прянишникова.

— Да вы для нашего экипажа больше чем Левитан, Леня, — засмеялась звонко Магомедова. А Демин мысленно отметил: «Смотри-ка, он ей уже Леня! Хорошо, что хоть не Ленечка».

— Спасибо за комплимент, сударыня оружейница, — встряхнул курчавой головой Пчелинцев.

— Не за что, сударь воздушный стрелок, — не осталась в долгу Магомедова.

— Не просто воздушный стрелок, а щит командира, — нравоучительно поправил младший сержант.

— А меня когда вы нарисуете? — засмеялась Магомедова.

— В любое время дня и ночи. Ночью, при лунном освещении, даже лучше.

Смех Магомедовой всплеснулся над их головами. Показывая белые отполированные зубки, Зарема поправила тяжелую косу, с наигранной капризностью промолвила:

— А у меня лицо не фотогеничное… во-о-от. Я всегда на фотографиях прескверно получаюсь.

— Зара… — улыбнулся Пчелинцев. — Зачем о себе столь жестоко? Вы же сами прекрасно знаете, что это не так. Разрази меня гром небесный, если вы не самая красивая оружейница в нашем полку, а может, и во всей дивизии. За такую горянку я бы самый дорогой калым уплатил, если бы посватался.

— Уй! — восторженно воскликнула Магомедова, которая часто вместо «ой» говорила «уй». — У нас за девушек не сватаются. Их похищают. А как бы вы похитили, если вы даже верхом на коне скакать не можете?

— Вот это уже в самое «яблочко», — ойкнул Пчелинцев. — В нашей Рожновке скачек действительно не устраивают. Мы мужики нижневолжские. Нас невод и сети кормят. Так что по части похищения горянок я действительно не силен. — Пчелинцев сделал несколько последних штрихов и вздохнул, как после тяжелой работы. — Василий Пахомович! Вольно, мой дорогой. Я вас изрядно помучил. На сегодня хватит. Идите смотреть.

Заморину портрет понравился.

— Да я же почти как живой! Ай да молодец, Леня! Мне подаришь?

— Ну конечно же. В Третьяковскую галерею продавать не повезу.

— Вот и спасибо, Леонид. Я его в деревню Клаше своей пошлю. Пусть она его в избе на стенке вывесит. Все-таки при нашивках и медалях. Пусть баба убедится воочию, что я не зря на фронте. Вы одобряете, товарищ командир?

— Конечно, одобряю, — откликнулся Демин, подумав, что этот карандашный набросок его совершенно не взволновал. Мало ли подобных самоучек было и в других полках. Все же это гораздо лучше, чем бегать по селам в поисках самогонки или затевать многочасовые «пульки», бездарно растрачивая на них свободные и такие дорогие на фронте часы покоя. Но игривый разговор стрелка и оружейницы подействовал на него гораздо сильнее. На Магомедову он всегда смотрел только как на подчиненную и очень исполнительную работницу. Никогда бы в жизни ему не пришло на ум отвечать на вопрос, красивая она девушка или нет. Но сейчас от одного предположения, что между Пчелинцевым и Заремой могут возникнуть какие-то особенные отношения, совсем не те, что были у девушки со всеми в экипаже, ему стало не по себе. Бросив пристальный взгляд на Пчелинцева, снимавшего рисунок с картона, лейтенант опять ощутил глухое раздражение. «Только этого еще мне не хватает, чтобы между ними любвишка завязалась». К Магомедовой он относился всегда с несколько суровой заботливостью старшего, отвечающего за младшего. Однажды он стал свидетелем такой сцены. Возвращался ночью в село, где квартировали летчики, и во дворе у своей хозяйки, в беседке, оплетенной со всех сторон повителью, услыхал возбужденный голос первого полкового ловеласа Сашки Рубахина, своего однокашника по летному училищу.

— Дролечка ты моя, — шептал Сашка знобким от волнения голосом, — галчонок мой черненький. На руках буду носить. Вот те крест, после войны на родину увезу. В шелка и крепдешины разодену. Только не отталкивай меня…

В беседке послышался шум. Очевидно, исчерпав весь свой запас красноречия, Сашка призвал на помощь силу как более надежное средство. В ночной тиши прозвучал громкий возмущенный голос Магомедовой:

— Да оставьте вы меня в покое, товарищ лейтенант. Разве я давала вам какой-нибудь повод.

Пощечина прозвучала в ночи, из беседки вырвалась оружейница и, не узнав даже своего командира экипажа, метнулась в темь. Демин шагнул в беседку, увидел, как Сашка Рубахин потирает щеку.

— Ну что? Огрела? — спросил он сухо, еле сдерживая гнев.

— Огрела, — миролюбиво признался Сашка, не замечая странной вибрации деминского голоса. — Ты ее, что ли, в своем экипаже такой мегерой воспитал? Ничего, дай только срок. Сама ко мне прибежит.

— Что ты сказал?! — заревел Демин. Он шагнул к Рубахину и с такой силой встряхнул его за шиворот, что куда-то в пепельно-черную ночь полетели пуговицы с Сашкиной гимнастерки. — Вот что я тебе скажу, уважаемый донжуанчик: если только ты… — здесь Демин употребил такую длинную и складную матерную фразу, что Сашка даже рот открыл от удивления. — Если ты еще хоть раз осмелишься прикоснуться к этой девчонке, я у тебя ноги повырываю из того места, откуда они растут, и будешь ты на этом самом месте, которое тебе в детстве папа и мама слишком мало полоскали ремнем, до самой своей Вятки ползти. Понял?

Рука Демина разжалась, и Рубахин как ошпаренный вылетел из беседки.

— Ненормальный, — пробормотал он, находясь уже на безопасном удалении. — Сам небось хочешь ее приручить.

— Валяй, валяй! — крикнул на прощание Демин. — И запомни: в следующий раз шею сверну.

Он не рассказал об этом Магомедовой, да и зачем? Она же ни в чем не повинна. Он был всегда доволен ее серьезностью и скромностью, умением с достоинством держаться среди мужчин, не обращать внимания на соленые словечки и шуточки.

А как будет теперь? Вдруг она потеряет голову и влюбится в этого курчавого фразера? Много ли для этого надо? Профиль у него идеальный, ресницы как у ангелочка. Поет арии, причем не слишком фальшивит. Немножко рисует, немножко декламирует… Вот тогда будет у Демина хлопот. Один подполковник Заворыгин какой разнос учинит.

В эту минуту подошла к нему Магомедова и как-то пугливо опустила глаза, словно угадала беспокойные командирские мысли.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне в БАО^[2] сходить? Мне в вещевом отделе надо обмундирование получить.

Он молча кивнул. Зарема стала удаляться от них легкими шажками, ступая на носки, чуть при этом подпрыгивая. Тяжелая черная коса хлопала ее по гибкой спине. Только у одной Заремы была в полку такая коса. Однажды подполковник Заворыгин, повстречав ее в дурном настроении, сердито пригрозил:

— Смотри, Магомедова, будешь парней сманывать, косу отрежу!

Она гордо вскинула голову, не то серьезно, не то шутливо сказала:

— Я горянка, товарищ подполковник. Для горянки коса — ее честь. У живой не отрежете.

— Смотри ты, гордячка какая, — сказал ей вслед Заворыгин с восхищением.

Сейчас Магомедова чувствовала на себе два пристальных мужских взгляда: озабоченный командира и мягкий, задумчивый Пчелинцева.

— Вот девушка, — проговорил стрелок негромко, — да я бы не знаю что отдал, чтобы такую поцеловать.

— Сейчас? — насмешливо спросил Демин.

— А почему бы и не сейчас? — недоуменно пожал плечами стрелок.

— Стыдитесь, Пчелинцев, — холодно произнес лейтенант.

— Отчего же? Зарема заслуживает большой любви, — промолвил Пчелинцев.

Демин перекинул планшетку с боку на бок, и сильные его пальцы туго натянули ремешок. В его глазах появилась грустинка.

— Большая любовь… — проговорил лейтенант задумчиво. — Вы считаете, что она сейчас возможна?

— А почему же нет? — пылко возразил воздушный стрелок.

— Сейчас, когда гремит война, когда металл уносит в землю ежедневно не сотни, а тысячи жизней?

Младший сержант с удивлением посмотрел на командира.

— Ну и что же? А разве настоящее, подлинное чувство — помеха войне?

— Помеха, — строго отрезал Демин. — Тут мы, младший сержант, расходимся во взглядах, и расходимся намертво. Сейчас идет война, суровая и беспощадная война не на жизнь, а на смерть. Человек в этих условиях не должен предаваться никаким иным чувствам, кроме ненависти к врагу и желания его поскорее разбить.

Пчелинцев поправил колечки разметавшихся от ветра волос, задумчиво провел ладонью по щеке.

— Странный вы человек, товарищ лейтенант. Песни вас раздражают, танцы тоже. А простое проявление любви вы готовы счесть за тяжкое преступление. Да можно ли так?

— Можно, — резко ответил Демин. — На войне человек все свои силы только одному должен отдавать — борьбе. Все остальное отвлекает. А что касается танцев и смеха, то вот что я вам скажу, младший сержант. Была у меня сестренка. Ее вся наша Касьяновна звала Веркой-хохотушкой. Только когда немцы ее вешали, она не смеялась. Она им кровью в морды харкнула на прощание.

Демин повернулся к Пчелинцеву спиной и зашагал прочь от стоянки.

* * *

С запада аэродром теснил небольшой лесок. Старые акации и липы, стройные тополя, от которых в воздухе кружило пух, каштаны и клены с тяжелыми, в ладонь, листьями. Если углубиться в этот лесок по узкой, но хорошо протоптанной дорожке, выйдешь к чистому прохладному озерцу. Оно так упрятано в чаще, что, пока не продерешься сквозь стену орешника и шиповника, ни за что не увидишь родниково-чистую, незамутненную поверхность воды. От стоянки Ила с тринадцатым хвостовым номером до маленького этого озерца рукой подать. Часов в пять утра, когда солнце только-только обогрело землю, Демин захватил полотенце и с вольно расстегнутым воротом гимнастерки зашагал к лесу. Пряные запахи поднимались от земли. Между дальними стволами оседал и рассеивался туман. Голубое небо беззаботно качалось над лесом. Демин шел тихо, стараясь, чтобы под ногу не попала ни одна сломленная ветка, — так не хотелось будоражить устоявшуюся лесную тишину и спугивать поющих птиц. Где-то поблизости беззаботно затренькал соловей, и Демин с усмешкой про себя подумал: «Вот дает короткими очередями пичуга! И никакого ей дела, что где-то грохочут орудия и моторы, а пехотинцы непрерывно стреляют из автоматов и пулеметов». Демин вспомнил о вчерашнем споре с Пчелинцевым: «Занятный он парень. Вредный, но занятный. И рассуждает остро. А может, не я, а он был прав? Ведь изрек же однажды великий мыслитель: „Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо“. Почему же на фронте должны глохнуть некоторые человеческие порывы? Я, наверное, выглядел в этом споре как нудный проповедник. Да и про Веру зря бухнул. Какое ему дело до чужого несчастья. Еще подумает, искал сочувствия. А впрочем, не я у него, а он у меня в подчинении. Будет вредничать, так зажму, что держись!»

Кукушка очнулась от греющего солнца, увидела приближающегося человека и взмахнула пестрыми крыльями. Демин дал ей скрыться в чащобе и, смеясь, окликнул:

— Кукушка, кукушка, а ну-ка погадай, переживу я войну или нет?

И она ответила. В студеном утреннем воздухе раскатился ее беззаботный голосок. А Николай, загибая пальцы, стоял под старым кленом и подсчитывал. Когда она прокуковала в семнадцатый раз, весело прошептал:

— Спасибо за щедрость… Больше семнадцати лет война эта, думаю, не продлится. От силы два годика, а то и меньше. Значит, выживу, если ты пророчишь семнадцать.

Мягкая рослая трава бесшумно приникала к земле под сапогами и снова распрямлялась, тянулась к солнцу. Демин вошел в полосу кустарника на подступах к озеру. Осторожно разводя колючие ветви, он продирался вперед и, когда был уже в нескольких шагах от пологого откоса, по которому надо было спускаться к берегу, вдруг услышал внизу легкий всплеск. Лейтенант притаился, обхватив руками пепельно-серый ствол одинокой среди кустарника ивы. «Кто бы это мог быть?» Он осторожно развел кусты и внезапно замер на месте, отнял от ветвей руки, так что ветви с шорохом сомкнулись, прикрыв его живой непроницаемой изгородью. Там, внизу, на желто-песчаном бережке, он увидел оружейницу Магомедову. Она тоже, по всей вероятности, услышала шорох наверху, потому что, пугливо вскинув голову, с минуту прислушивалась к утренней тишине, потом успокоилась и стала неторопливо раздеваться. Раннее солнце скользило по воде, отсвечивая яркими трепетными бликами. Над светлой поверхностью озера поднимались кувшинки. Их листья тоже переливались над водой от солнечных бликов и казались более нарядными, чем были в действительности. «Какая она стройная», — подумал Демин, ощущая острый приступ стыда и какую-то неведомую силу, мешавшую отвернуться или сдвинуться с места. Щеки у него пылали, под просоленной от пота фронтовой гимнастеркой гулкими толчками застучало непослушное сердце.

Зарема протянула вверх, к солнцу, сильные гибкие руки, приподнялась на носках, наклоняя то влево, то вправо черную голову. Потом опустилась на ступни, внимательно огляделась по сторонам. «Какая она стройная», — снова подумал Демин, не в силах ни отвернуться, ни сдвинуться с места. Демин никогда в жизни не видел обнаженных женщин. Лишь однажды в седьмом классе попался ему иллюстрированный журнал с цветной репродукцией спящей Венеры. Он тогда вырезал картинку и несколько дней хранил неведомо для чего, но потом изорвал и выбросил, опасаясь, как бы не попала она на глаза болтливой Верке, а то и немного суровой его матери. Та Венера была розовой и пышной. Но, честное слово, белое, как из мрамора, тело горянки-оружейницы могло бы с ней поспорить. А ноги у Заремы были тоньше и прямее. И уж конечно, такой тяжелой черной косой не обладала богиня любви! «Ты же в миллион раз лучше, Зара», — прошептал командир экипажа, жадно следя за каждым ее движением.

Свободно вздохнув, Магомедова выкрикнула вполголоса свое любимое «уй» и бросилась в озеро, взметая целые тучи брызг, потом, не погружая головы, быстрыми взмахами рук выплыла на середину.

Демин, затаив дыхание, стоял в колючих кустах, боясь единым шорохом выдать свое присутствие. «Зара… Заремочка, — произнес он про себя против воли. — Вот ты какая. А я-то по тупости видел в тебе только подчиненную. Да разве ты ефрейтор, готовый в любую секунду стать по команде „смирно“? Ты — богиня!»

Она уже выходила из воды, облегченно расправляя плечи. Лицо у нее стало еще свежее и привлекательнее. Николай ожидал, что она согреется и зайдет в озеро еще, но Зарема быстро оделась и с полотенцем через плечо стала подниматься вверх по откосу. Разводя на своем пути жесткие ветви шиповника, она прошла в нескольких метрах от него, счастливая и сияющая. Демин с грустью посмотрел на свое полотенце. Нет, он не пойдет теперь купаться. Что, если с мокрой головой увидит потом ее на стоянке? Нет, она не должна ничего знать об этой встрече.

* * *

В тот день дважды поднималась «тринадцатая» на учебные воздушные стрельбы, и дважды Пчелинцев на «отлично» поразил «конус». Еще восемнадцать воздушных стрелков выполнили упражнение, и на разборе полетов командир полка Заворыгин уже совсем весело говорил:

— Ну, мушкетеры, порадовали старика сегодня! За такой короткий срок — и такой скачок. Раньше из двадцати трех только трое выполнили задачу. А сейчас поворот на сто восемьдесят градусов: на весь полк лишь трое не выполнили. А вы, младший сержант Пчелинцев, не только стрелок превосходный, но и педагог. С завтрашнего дня вешайте сержантские знаки различия. Заслужили!

Поздно вечером зашел Демин на свою стоянку. Собственно говоря, мог бы и не заходить, но какая-то сила толкала. Самому себе он признался — это Зара. Хотелось встретить ее в привычной, примелькавшейся военной форме — незатейливой гимнастерке, синей юбке и сапогах. Встретить, чтобы сравнить с той, никому не известной, увиденной им сегодня на заре у озера.

Сумерки наползали на летное поле, чернильными тенями пятнали землю. Метрах в сорока от самолета горел костер. Тонкие линии отлетающих искр чем-то напоминали летчику пулеметные трассы. У костра три тени: Заморин, Рамазанов, Магомедова. На близком расстоянии угадываются лица. Демин бросил внимательный взгляд на оружейницу и почувствовал, что краснеет. Продолговатые черные глаза Зары показались как никогда красивыми. Она перекинула косу себе на грудь, играючись расплетала и заплетала ее конец тонкими длинными пальцами.

— Уй! Товарищ командир. Чего вы так смотрите? — спросила она с неожиданным удивлением и даже отодвинулась в сторону.

— Костер, — каким-то не своим, неестественно-жалким голосом проговорил лейтенант. — Ребята, да нам же за это влетит!

— Да отчего же, товарищ командир? — лениво зевнул Заморин. — Нас от фронта занесло так далече, что ни одного выстрела не слышно. Одно слово — на формировании находимся, то бишь на переучивании.

— Выстрелов не слыхать? — переспросил Демин. — А если Ю-88 пожалует? Он же отбомбится будь здоров. И Герингу потом доложат, как накрыли экипаж лейтенанта Демина на переучивании. Да и приказа о светомаскировке никто пока не отменял. Так что затушите.

— Оно так, — согласился механик и стал затаптывать огонь. — Сейчас ликвидируем, товарищ командир. А картошка в мундире вот-вот будет готова.

— Товарищ лейтенант, — предложила Магомедова добрым голосом, — оставайтесь с нами картошку в мундире есть. Вкусная!

— Спасибо, Зарема, — поблагодарил он, — я обязательно останусь. — И сразу же поймал себя на том, что впервые назвал девушку по имени вместо обычного, уставного «товарищ ефрейтор» или «Магомедова». Она не обратила на это ровным счетом никакого внимания. Железным прутиком быстро и ловко выкатывала из потухшего костра одну за другой обугленные горячие картошки, прищелкивая языком, восклицала:

— Уй, какой будет сейчас пир! Уй, какая вкуснотища! — И опечаленно добавила: — Как жаль, что Лени нет. С обеда не приходил.

— Это вы о ком? — сухо уточнил Демин. — О сержанте Пчелинцеве?

— А у нас другого Лени нет, товарищ командир, — вздохнула Магомедова, далекая от мысли, что этот вздох ножом по сердцу пришелся Николаю Демину.

— Пчелинцеву я на КП разрешил задержаться, — вяло пояснил лейтенант. — Скоро вернется.

И в эту минуту донесся из темноты беззаботный голос воздушного стрелка:

— Кто там вспомнил мою фамилию? Вы, Зарочка? — И он пропел:

Я здесь, Инезилья,

Я здесь, под окном…

— Вот видите, — проворчал Демин, — я его только на час отпустил, а он через два возвращается. Ох уж эти мне сержанты!

— Почему сержанты? — удивилась Магомедова.

— Потому что с него причитается.

— Да, это действительно так, — весело подтвердил Пчелинцев. — Извините, товарищ командир, но я задержался не по своей воле. Меня подполковник Заворыгин задержал. Дал указание, как дальше готовить воздушных стрелков, не выполнивших сегодня задание, и преподнес два подарка. Один — новенькие сержантские погоны, а второй — вот это, — и широким жестом фокусника Пчелинцев вытащил из кармана бутылку с яркой, нарядной этикеткой. — Мускат «Красный камень»! Это ведь что-нибудь да значит, товарищи. Между прочим, подполковник приказал угостить всех членов экипажа.

— Левонид! Это же яичко к Христову дню, — пробасил Заморин.

— Мускат и картошка в мундире. Королевская закуска! — воскликнул Демин. — Это же действительно пир, как здесь метко заметила Зарема.

У хозяйственного Заморина нашелся граненый стаканчик, спрятанный в ящике с инструментом. От него слегка попахивало бензином и маслом, но это никого не смутило.

— Ровно сто граммов, — прогудел Василий Пахомович. — Как раз бутылочка на пятерых. Разделить сумею точно, не беспокойтесь.

— И гимнастерочки для этого не придется на самогон выменивать? — уколол его лейтенант.

— Товарищ командир, — взмолился Заморин, — ну зачем вы на больную мозоль? Ведь что было, то быльем поросло.

— Да я так, — улыбнулся Демин, — полюбовно. Не принимайте близко к сердцу, Василий Пахомович.

Они раскупорили бутылку, и стаканчик пошел по кругу. Каплю вина по заведенному обычаю Демин уронил на новые сержантские погоны.

— Чтобы лучше носились.

— Спасибо, командир, — поблагодарил Пчелинцев, и в голосе его послышалась теплинка.

«Кажется, он начинает мне чем-то нравиться, — подумал Демин, но тотчас себя осек: — Уж не тем ли, что кокетничает на твоих глазах с Магомедовой?»

— Картошка-то какая! — воскликнула в эту минуту Зарема. — Товарищ командир, берите. Это я специально для вас очистила. Какое чудо!

— Спасибо, Зарема, — откликнулся дрогнувшим голосом лейтенант. — А другую не надо чистить. Я в мундире люблю…

— Соленого огурчика не хватает, — крякнул Заморин.

Гасли, подергиваясь пеплом, последние огоньки в костре.

— Я пойду к инженеру, — сказал Заморин, — надо сдать заявку на кислород.

— И я с тобой, Пахомыч, — блеснул белыми зубами Рамазанов. — Где всадник, там и конь. Где механик, там и моторист.

— Смотрите, какие афоризмы отпускает наш Рамазанов! — с деланым удивлением усмехнулся Пчелинцев. — Так и я с вами в село. До отбоя успею с кем-либо партию в шахматы сгонять.

— А у костра кто побудет? — остановил их Демин.

— Я останусь, — предложила о чем-то задумавшаяся оружейница. — Отпустите их, командир.

И случилось так, что они остались вдвоем. Он и Магомедова. Было тихо. Аэродром погружался в дрему. Смолкли голоса на стоянках, только черные тени бесшумно выхаживавших часовых виднелись в сумерках. Но вот догорела последняя зарница, и темень поглотила часовых. Звездная россыпь и бледный немощный серп месяца повисли над землей. Было так тихо, что даже не верилось, что где-то, не столь далеко, бушует война, рушатся снаряды на блиндажи и окопы, напрягают зрение бойцы боевого охранения, санитары выносят раненых, а пилоты ночных бомбардировщиков, ускользая от прожекторов и зениток, ведут свои корабли в дальние тылы противника. Было тихо, и ему вдруг показалось, что во всем мире существуют сейчас только этот догорающий костер и они с Зарой. Примолкшая и загадочная, сидела в двух шагах от него девушка, сосредоточенно разбивала железным прутиком последние огоньки, чтобы они скорее погасли.

— Костер как жизнь, — тихо выговорила Зара, — ярко загорается, ярко горит, а затухает печально.

Демин промолчал. Он думал о своем, и мысли ворочались в его голове, как скрипучие жернова. Почему она теперь для него загадочная? Ведь сколько недель и месяцев командовал он этой девчонкой, самой младшей по званию в экипаже! Он даже на нее покрикивал: «Магомедова, запасные ленты набить!», «Магомедова, почему опоздали в строй?» И она всегда повиновалась. Маленькая ладонь застывала у пилотки, и девушка отвечала: «Есть». А теперь? Он увидел ее иной, и это уже была не скромненькая оружейница в запятнанной маслом юбке и гимнастерке, блеклой от солнца. Это уже была совсем другая, гордая и сильная женщина, на которую так трудно было поднять глаза. Сейчас гибкая ее фигурка силуэтом просматривается в отсветах костра. Редкие всполохи догорающих углей режут тьму, ярким светом обливают Магомедову, и лейтенант видит плотно сжатые коленки, обнаженные короткой юбкой, ее задумчиво сведенные, будто углем нарисованные брови и все ее нежно-розовое лицо. Кто из поэтов сказал: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно»? Нет, он сейчас не может вспомнить кто. Да и в том ли дело? Важно, что было такое мгновение и оно больше не вернется. Никогда не вернется. Но как трудно отделаться от воспоминания о нем! Интересно, а что, если бы он сказал сейчас Заре, что видел ее утром у озера? Демин даже вздрогнул от нелепой мысли. Седой пепел одел последние угольки костра. Зара отбросила прутик, тихо промолвила:

— Вот и все, товарищ командир.

Он не пошевелился, и она тоже осталась сидеть в прежней позе: хрупкая и загадочная под звездным фронтовым небом.

— Товарищ командир? — спросила она. — Что вы обо мне знаете?

Он растерялся — таким неожиданным был этот вопрос, попробовал отшутиться.

— Все знаю, что записано в вашем личном деле, Зара.

— Эх вы, — вздохнула она укоризненно, — совсем как инструктор по кадрам. «Где учился, где родился, как в полку очутился». Уй! Спасибо хоть сегодня по имени меня назвали. А то все «ефрейтор Магомедова, сюда», «ефрейтор Магомедова, туда».

Демин смутился.

— Да нет, — произнес он сконфуженно. — Вы зря меня к сухим кадровикам причислили. Не такой я, Зара. И о вас знаю больше, чем вы думаете. Хотите, расскажу вашу биографию? Вкратце, разумеется. — Он пошевелил затекшими от долгого сидения ногами и откашлялся. — Горянка вы относительная. У вас только дед и бабка жили в ущелье под Алагезом. Отец ваш инженер. Путеец. Он комплектует сейчас те самые поезда, которые увозят на фронт солдат и боеприпасы. Вы родились и выросли в городе Владикавказе. За год до войны закончили десятилетку и поступили в пединститут. Если хотите, я даже скажу, на какую тему вы написали сочинение по литературе на экзамене. Вы избрали тему: «Человек — это звучит гордо!» И сдали свое сочинение за неделю до 22 июня. Вы за него не только отличную оценку получили. Оно даже в Наркомпрос было отослано как образцовое. Как видите, я не такой уж сухарь, а?

— Вижу, — согласилась Зара. — Только откуда вы про сочинение узнали?

— Из ваших уст.

Зара кокетливо наклонила головку.

— А я вам об этом никогда не рассказывала.

— Мне — нет. Зато другому слишком громко.

— Лене? — вскричала Магомедова, отчаянно хохоча. — Уй, как нехорошо, товарищ командир, подслушивать чужие разговоры. Уй, как нехорошо!

Демин притворно вздохнул.

— Что поделаешь, профессиональная привычка. Летчик всегда должен видеть и слышать все, что происходит вокруг.

Девушка наклонилась над загасшим костром, дунула на него. Остывший пепел полетел ей в лицо. Ни одной красной искры не было уже под ним.

— Это я загадала, — грустно улыбнулась Магомедова.

— Что?

— Как вы думаете, товарищ лейтенант, а можно ли сразу любить двоих?

— Вот еще что! — растерялся он. — Ну и шуточки же у вас.

— И совсем не шуточки, — разгорячилась девушка. — Я вас по-серьезному спрашиваю. Вот рассудите сами. Жила-была девчонка. Она ничего и никого не знала, кроме папы, мамы, учебников и добрых умных книг. А потом она увидела настоящую, хотя и очень суровую жизнь. И много-много хороших людей вокруг. Как алмазные самоцветы были эти люди. Один лучше другого. И бедная девушка полюбила сразу двоих. Как вы на это смотрите, товарищ лейтенант?

Демин встал, отряхнул пыль с габардиновых галифе и не сразу ответил:

— Смотрю отрицательно. Настоящий человек никогда не должен раздваиваться в своих чувствах.

И ушел. А она осталась, покачав отрицательно головой в ответ на его приглашение идти вместе. До дощатого барака, в котором обитали полковые мотористки и оружейницы, было не так уж далеко, и провожатый ей не требовался. Она еще долго сидела у погасшего костра, вдыхая прохладу короткой летней ночи. Ей было немножко грустно от нахлынувших дум и приятно от этой грусти.

«Какой же ты чудак, — думала она о Демине с улыбкой. — Целыми днями носишься по аэродрому и не видишь, что делается на земле, будто не по ее поверхности шагаешь. Если бы ты знал, как жду я тебя каждый раз из полета и волнуюсь, словно я и сама с тобой под зенитным огнем. Такой близкий и такой далекий человек, ничего не видящий, кроме своего самолета».

* * *

Учеба на аэродроме шла своим чередом. Ранние подъемы и поздние отбои, круглый день рев взлетавших и садящихся Илов, треск зеленых и красных ракет над накатанной взлетно-посадочной полосой, короткие очереди проверяемых на стоянках пулеметов и пушек, предельно сжатые команды по радио.

В последние дни подполковник Заворыгин увеличил количество полетов: по три, а то и по четыре раза приходилось экипажам стартовать с твердого, высушенного зноем поля. Наши войска наступали, и подполковник Заворыгин с ракетницей за голенищем сапога пружинистым шагом расхаживал по летному полю, поторапливая летчиков, техников, механиков. Серые его глаза из-под козырька новенькой летной фуражки смотрели на мир дерзко и весело. Так и казалось, не знает он, куда девать переполнявшие его силы.

— Живее, живее, мои мушкетеры! — бодро покрикивал он. — Помните крестьянскую поговорку: утро вечер кормит. Больше сделаете с утра, приятнее будет встречать закат и не стыдно за прожитый день.

И летчики торопились. В полку все шло своим чередом: выходили боевые листки, проводились разборы тренировочных полетов, по вечерам в сельском клубе гремел движок кинопередвижки. Каждое утро в штабе полка вывешивались свежие оперативные сводки, и агитаторы разносили по эскадрильям пачки дивизионной газеты. Всем уже было известно, что до отправки полка на фронт остались считанные дни. И вот в это самое время, когда Демин, приняв от Заморина рапорт о готовности материальной части, проверял ее исправность, на стоянку прибежал весь белый как полотно Рамазанов и не своим голосом завопил:

— Товарищ лейтенант, беда! Там Зарема разбился.

— Как?! — отчаянно закричал Демин. Моторист замахал руками.

— Да не совсем разбился, не насмерть… просто полез на самую высокую ветку и упал. За яблоками полез и упал.

В минуты опасности и непредвиденных событий, требовавших срочных решений, Демин быстро умел брать себя в руки.

— Перестань орать! — рявкнул он на моториста. — У тебя никогда рот не закрывается. Веди нас к тому месту. Василий Пахомович, за мной.

Зарема лежала под яблоней. По бледному лицу градом катились капли пота, губы были стиснуты от боли. У ее ног валялись три крупных розоватых яблока.

— Уй, как больно, товарищ командир, — простонала она, доверчиво глядя на склонившегося над ней Демина. — Такая глупость, такая глупость, что хуже и не придумать. Пороть меня розгами за это надо.

У Демина дрогнул голос и потеплели глаза.

— Не надо сейчас этих самообвинений. Ты не волнуйся, Магомедова. Сейчас же вызовем доктора.

— Какого? — простонала девушка. — Неужто полкового? Нашего майора Коваленко Терентия Терентьевича?

— Ну да, его.

— Не делайте этого, товарищ лейтенант, — жалобно простонала Зарема. — Или вы не знаете, что наш полковой доктор прописывает всем больным только два лекарства: аспирин или капли датского короля? Он же глазник по профессии, а здесь хирургическое. Если вы ему скажете, он меня быстро запрячет в какой-нибудь самый близкий госпиталь, чтобы сложить с себя ответственность. И прощай сорок третий штурмовой авиационный полк. А я не хочу! Никуда не хочу из вашего экипажа уходить. Поняли? — И она вдруг заплакала. Слезы потекли по ее бледному лицу. Ей было стыдно, и она косой закрывала глаза.

Заморин, не выносивший женских слез, переминаясь с ноги на ногу, сказал:

— Давайте пожалеем девчонку, товарищ командир. Хоть и непослушная, а давайте пожалеем. Ведь если попадет в госпиталь, отчислят из полка. Как пить дать отчислят. А девка серьезная. Работает на матчасти справно. И характером всем нам приглянулась.

— Где у тебя болит, Зарема? — спросил Демин.

— Правая нога, товарищ лейтенант… коленка.

— Ну, крепись.

Демин опустился на колено и осторожно снял с ноги девушки франтоватый сапог.

— Чулок я сама сниму. Отвернитесь, товарищ лейтенант, — смущенно попросила оружейница. Колено у нее не кровоточило. Белая кожа была содрана, и на чашечке виднелся огромный синяк. Демин пощупал кость в одном, другом, третьем месте.

— Здесь болит? А здесь? А здесь?

— Нет, товарищ лейтенант. И здесь нет. А здесь самую чуточку, — покорно отвечала Магомедова. Демин выпрямился и спокойно встретил вопросительный взгляд механика.

— Ясное дело, Василий Пахомович. Типичный вывих. Попробуем без помощи эскулапов обойтись. Меня в родной Касьяновке сосед дядя Тихон обучил такие вывихи ликвидировать. Я даже своей сестренке Верке вправил однажды коленку. Это делается вот так. — Демин наклонился, взял за щиколотку ногу девушки и с силой дернул на себя.

— Уй! — простонала она, когда первая волна боли обожгла ногу. — Даже в глазах потемнело.

— Василий Пахомович, сходите на стоянку, кликните Пчелинцева — надо и с ним создавшуюся ситуацию обсудить, — сказал Демин.

Как только механик ушел, Демин присел на траву и осторожно провел ладонью по ее опухшей коленке.

— Бедная девочка, — пожалел он. Зарема приподнялась на локтях, остановила на нем удивленные глаза.

— Это вы сказали, товарищ командир?

— А кто же? Третьего здесь нет.

— Странно.

— Почему странно?

— Вы такой всегда строгий. И вдруг…

— Мне же тебя жалко… не веришь? — он снова назвал ее на «ты», и это было проявлением нового к ней отношения. Она не успела откликнуться. Позади послышался топот. С зажатой в руке пилоткой подбежал Пчелинцев. Его глаза встревоженно остановились на девушке. Переведя дыхание, сержант быстро проговорил:

— Заремочка, как ты пострадала? Двенадцать чертей и одна ведьма посрывали бы эти недозрелые яблоки. Товарищ командир, я уже все знаю. Спасибо вам за правильное решение… ее ни в коем случае нельзя в госпиталь, иначе наш экипаж ее потеряет, а она…

— Да успокойся, Леня, — перебила его девушка, — и как можно меньше паники. Товарищ командир применил жесткую хирургию, и, кажется, мне сейчас легче. Я даже попробую при вашей помощи подняться. — И она благодарно посмотрела на лейтенанта.

— Да-да, время не ждет, — отводя глаза, сказал Демин, — беритесь за наши шеи и скачите на здоровой ноге к стоянке. Целый день будете сидеть у самолета. Пушки и пулеметы как-нибудь сами зарядим. А пищу для вас из столовой вот он, сержант, будет доставлять.

— Да я для нее целую столовую приволоку! — горячо воскликнул Пчелинцев. Лейтенант скользнул по нему внимательным, цепким взглядом. Увидел влажные темные зрачки мечтательных глаз, весело вздрогнувшую складку рта, колечки курчавых волос, упавшие на чистый широкий лоб, всю его тонкую, будто собирающуюся взлететь фигурку и подумал: «Любит. Честное слово, любит. Иначе бы не сиял так». И Демин неожиданно удивился, что против собственной воли залюбовался в эту минуту Пчелинцевым.

— Ладно, — сказал он, придав все же голосу строгость. — Вставайте, Магомедова.

Они пошли — она в центре, с усилием подскакивая на здоровой ноге. Ее сапог нес Демин. Он чувствовал на своей шее прохладную руку Зары, и от этого было приятно и тревожно на душе. «Она на меня опирается левой рукой, на Пчелинцева правой. Интересно, какая рука у нее сейчас нежнее?»

Когда они приблизились к «тринадцатой», воздушный стрелок попридержал шаг и сделал вид, что страшно устал и тяжело переводит дыхание. И вдруг страдальческим голосом пропел, показывая на самолетную стоянку:

Во Францию три гренадера

Из русского плена брели, и трое

Душой приуныли,

До взлетной дойдя полосы.

Демин неожиданно расхохотался:

— Черт побери! С таким воздушным стрелком не заскучаешь ни на земле, ни в воздухе.

На стоянке их встретил обеспокоенный старшина Заморин.

— Товарищ лейтенант, — сообщил он. — Только что из штаба приходил посыльный и сообщил, что всех летчиков требует на КП подполковник Заворыгин. Видно, что-то очень срочное и важное.

Демин возвратился из штаба не скоро, лишь к обеду. Был он серьезен, глаза из-под белесых бровей смотрели хмуро. В ответ на вопросительный взгляд Пчелинцева протянул коротким движением планшетку:

— Вот, смотри!

Воздушный стрелок вгляделся в карту под тонким целлулоидом. Зеленые массивы лесов, линии шоссейных и железных дорог, черные прямоугольнички городов и поселков — все это было непохожим на район аэродрома, над которым они спокойно летали вот уже почти три месяца. Синяя маршрутная черта, тянувшаяся на карте, была прямой, без единого излома, совсем как стрела из лука, пущенная в цель.

— Днепр! Киев! — не удержался Пчелинцев от возбужденного выкрика.

— Совершенно точно. Днепр и Киев, — подтвердил лейтенант. — Перебазирование назначено на завтрашнее утро. Наш полк взлетает в семь ноль пять. Передовая наземного эшелона выезжает сегодня в обед.

— Сколько времени будет двигаться к новому аэродрому наша автоколонна? — спросил подошедший Заморин.

— Десять часов как минимум, — сообщил Демин.

— Десять! А как же быть с Заремой? — вскричал Пчелинцев. — Она же не в состоянии десять часов трястись в грузовике по ухабистым фронтовым дорогам. Да ее в пути могут снять с машины и отправить в госпиталь.

Все трое переглянулись. Какое же командир примет решение? Лейтенант вдруг улыбнулся и отчаянно махнул рукой.

— А, была не была: семь бед — один ответ. Зачисляю ефрейтора Магомедову в летный экипаж. Полетит в задней кабине вместе с сержантом. Только вы смотрите — пригрозил он заулыбавшемуся Пчелинцеву, — если на старте, пока будем выруливать, кто-нибудь обнаружит Магомедову, подполковник Заворыгин с нас головы снимет.

Пчелинцев скинул с себя планшетку, хлопнул в нее, как в бубен, и пустился в пляс.

— Так ведь это нарушение какое, — развел руками Заморин.

Лейтенант выразительно на него взглянул:

— А вы как же хотели, Василий Пахомович? Чтобы я отправил Зару с автоколонной?

— Ничего, товарищ командир, — поддержал его воздушный стрелок. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

— Ай, якши, — осклабился подошедший Рамазанов, еще не знавший, в чем дело. — Танцуй, Самара-городок и вся Волга, жить будем долго!

— Смотри ты, какой философ! — усмехнулся Демин.

* * *

Взлет штурмового полка. Разве можно увидеть в аэродромной жизни более величественную картину! Тридцать шесть боевых машин выстроились друг за другом. Аэродром широк, а подполковник Заворыгин давно уже обучил своих летчиков взлетать группами. И нет ничего удивительного в том, что полк будет подниматься четверками, звено за звеном. Зеленые горбатые штурмовики поблескивают на утреннем солнце остекленными кабинами. Позади чернеют стволы крупнокалиберных пулеметов, а к ним прильнули головы воздушных стрелков.

Шесть тонн с бомбами, пулеметами и пушками весит Ил-2. И летчик — мозг тяжелой машины, ее хозяин и повелитель. Без него глуха и неподвижна была бы стальная птица. Только его руки, сильные и точные, способны приводить ее в движение, поднимать с аэродрома, вести по маршруту, заставляя маневрировать среди белых и черных зенитных шапок, ускользая от ярких вспышек «эрликонов», идти в отвесное пике перед тем, как сбросить фугаски.

С гордостью обозревал подполковник Заворыгин выстроившуюся на старте зеленую колонну Илов. Он распахнул фонарь своей кабины, приподнялся на сиденье и глядел на черные винты боевых машин, работающие еще на малых оборотах. Самолет Заворыгина отлично знала вся дивизия. На его фюзеляже нет номера. Только красная, изломанная, как молния, стрела. Заворыгин остался доволен тем, как выстроился его полк, и, вновь заняв свое место в кабине, захлопнул над головой крышку фонаря. Подполковник был очень гордым и важным в эту минуту, но не он являлся сейчас самым главным. Пока штурмовики не покинули землю, самым главным был начальник штаба, маленький и толстый, туго перепоясанный ремнями майор Колесов. Он сидел в фанерном кузове автомашины-радиостанции и держал в руке черную трубку микрофона. В маленьком помещении было нестерпимо душно, даже настежь распахнутая дверь нисколько не спасала, однако круглолицый, тщательно выбритый Колесов никакого внимания не обращал на жару. Ни одной капли пота не было видно на его строгом, одухотворенном лице. Перед ним лежала плановая таблица и стояли на подставке самолетные часы с черным циферблатом. Он бросал короткие взгляды то на таблицу, то на стрелки этих часов. И вот стрелки на часах замерли, показывая пять минут восьмого.

— Первый, вам взлет! — гулко скомандовал майор Колесов, и тотчас же от сильно увеличенных оборотов запел мотор на флагманском Иле. Рука подполковника опустила скобу, удерживающую самолет на воздушных тормозах. Винт перед глазами слился в сплошной черный круг. Не успел штурмовик начать разбег, как властный голос маленького майора Колесова прогремел снова. Непередаваемы эти мгновения, рождающие скорость на разбеге и силу, отрывающую боевой самолет от земли, эту незримую могучую силу! Как о них поведать тебе, читатель! О том, как никнет трава под ударами тугого ветра от винта, как поднимается медно-желтая пыль за хвостами взлетающих штурмовиков, заставляя склоняться и закрывать глаза провожающих самолеты людей. А как величественно ревут моторы, поющие грозный марш штурмового полка!

Эскадрилья капитана Прохорова взлетала по расчету последней, а звено Чичико Белашвили шло замыкающим в общей колонне. Правой рукой удерживая штурвал, он поднял левую и вытянул вверх большой палец, что означало: порядок. И Демин ответил ему точно таким же жестом. Впереди уже клубилась кромешная пыль, взвихренная взлетающими штурмовиками. И вот настало мгновение, когда летчики замыкающей группы услышали команду, предназначавшуюся только им.

— Девятый, вам взлет! — весело выкрикнул невидимый майор Колесов и совсем уж вольно, по-отечески прибавил: — Ваше слово последнее.

Чуточку осела пыль на взлетной полосе. Демин немного ослабил тормоза, и его «тринадцатая», ни на метр не отставая от машины улыбающегося Чичико, помчалась вперед. В левую форточку он видел лицо командира четверки, а в правую — своего беспокойного соседа по самолетной стоянке Сашку Рубахина. Секунды — и последняя четверка, набирая высоту, вписалась в растянутую петлю, в форме которой выстраивался полк Заворыгина. Потом петля эта выровнялась, и тремя уступами, именуемыми в авиации правым пеленгом, тридцать шесть полностью заправленных горючим и боеприпасами Илов взяли курс к линии фронта. Пели моторы тугую басовитую песню. Тесно прижимались друг к другу самолеты, так что между консолями крыльев оставалось не более десяти метров. Под крылом самолета уплывала земля, и уже позади растаяли очертания последнего места их базирования, где хозяйственный майор Колесов, отложив ненужный теперь микрофон, уже рассаживал по машинам офицеров и солдат, что должны были составить замыкающую автоколонну наземного эшелона. Дымкой оделась та часть аэродрома, где еще утром стояла «тринадцатая». Но все ж таки успел лейтенант Демин бросить прощальный взгляд на маленькое озерцо, упрятанное густым кустарником и тесной рощицей, то озерцо, что навсегда будет связано с мыслью о Заре. Сейчас она, наверное, старательно прячется в задней кабине, пытаясь найти удобное положение для вывихнутой ноги. «Бедная девочка, как бы тебя не укачало», — думает о ней лейтенант и сам не может понять, отчего думает так нежно.

А Зара сидит в задней кабине, в ногах у Пчелинцева. Сидит неудобно, металлические переборки режут плечи и спину, но она не чувствует боли. Ей хорошо: ее не отправили в госпиталь, она снова продолжает путь с этими парнями. Она видит сведенное напряжением лицо воздушного стрелка и думает: это потому, что тот ведет неотрывное наблюдение, — ведь на пути к фронту всякое возможно. Но ей и в голову не приходит, так же как не придет в голову и другим летчикам полка, что сейчас, во время полета, Пчелинцев наизусть повторяет строчки, какими решил начать книгу о своем штурмовом полке.

«Ветер от винта! Ты неси меня дальше и дальше на запад, над родной израненной землей моей. Неси над днепровскими кручами к пылающему Киеву, за который сражаются мои товарищи. В минуту лихой штурмовой атаки, когда земля стремительно набегает на нос самолета, я из своей задней кабины вижу только небо и солнце и слежу, чтобы это небо не перечеркнула косая тень „мессершмитта“, — ты ободри меня, ветер от винта! Сделай твердыми мои мускулы, ясным ум и холодным сердце. Лиши меня в эти минуты волнений! Ну а если все-таки атакуют „мессершмитты“ или возьмут в клещи зенитные батареи, рисуя вокруг самолета кольцо белых разрывов, отведи от меня беду, ветер от винта!»

…Полк набрал заданную высоту и летел к фронту в кильватерной колонне. Высота — это песенное слово. Но у летчиков штурмовой авиации отношение к ней особенное. Когда в свете солнечных лучей в пяти тысячах метров над землей проносится истребитель, оставляя позади волнистый след инверсии, делая «бочки», «мертвые петли» и виражи, о нем говорят: высота! Когда там же, с ним рядом, сурово гудя двумя моторами, идет по курсу бомбардировщик, и о нем говорят: высота. И это закономерно. Ведь оттуда крохотными кажутся узкие полоски дорог, домики и овраги, и тем более люди. Только большие ориентиры вроде озер и лесов, городов, растянувшихся на огромной площади, и железнодорожных станций с разбегающимися во все стороны путями, привлекают внимание летчиков.

О полете зеленых, горбатых с виду Илов не скажешь — высота! Они всего-навсего воздушная пехота. Они мчатся над самой землей, в основном над передним краем противника и его близкими тылами, ищут цели и бьют почти в упор. Сквозь дым и огонь зенитных батарей летчик на Иле видит каждое деревцо, каждую окопавшуюся пушку, каждую отдельную машину на шоссе. Он даже замечает, как с этой отдельной машины выпрыгивают на шоссе солдаты в зеленых шинелях и рассыпаются в цепь, чтобы обстрелять его. И тогда, если есть у него время и свобода в выборе целей, может он развернуться и огнем своих пулеметов наказать фашистов за дерзость. А уж когда возвращается Ил домой, миновав линию фронта, то каждое уцелевшее от минометного огня деревцо, каждая рощица вызывают в душе чувство радости и ликования, потому что всем своим существом ощущает пилот, что остались уже позади минуты смертельной опасности и дорога его лежит к аэродрому, к друзьям. Его взгляд в это мгновение не упустит ничего — и пехотинца, снявшего с головы пилотку и подбрасывающего ее вверх, приветствуя таким образом могучее племя летчиков-штурмовиков. Пилот ответит бойцу переднего края ласковым покачиванием машины с крыла на крыло. Нет, это, пожалуй, даже хорошо, что высота не лишает летчика с Ил-2 постоянной связи с землей, прочного единства земли и воздуха.

Демин вслед за машиной Чичико Белашвили чуть повернул самолет влево, меняя линию маршрута, и окликнул по СПУ воздушного стрелка:

— Задняя сфера?

— Идеально чиста. Ни одного самолета, ни нашего, ни геринговского.

— На всякий случай посматривай.

— Есть, товарищ командир.

— А как Зара?

— Смотрит на меня квадратными от счастья глазами и улыбается.

— Значит, полный порядок. Передай ей привет. — И Демин рассмеялся.

Тридцать шесть штурмовиков в кильватерной колонне — это сила. Огромная сила! Это тридцать шесть смертей для врага, в какую бы броню он ни был одет. Лететь в такой колонне сущее удовольствие, потому что ты хорошо знаешь: к ней не так-то легко подступиться вражеским истребителям. Это совсем не то, что заходить над полем боя на цель в составе шестерки или тем более четверки. Там ты со всех сторон открыт для огня и чувствуешь себя голым на глазах у толпы. Из каждой балочки тянется к тебе пулеметная трасса, с высоток посылают в небо свинцовые гостинцы зенитные установки среднего и крупного калибра. И только твердая рука, заставляющая постоянно маневрировать самолет, спасает экипаж.

А если колонна в тридцать шесть моторов появится над полем боя, достаточно двум четверкам на бреющем проштурмовать зенитные точки, и небо будет свободным для атаки. Весело вести самолет в такой грозной колонне!

Демин слушал бодрую песню мотора и вел самолет по прямой настолько точно, что ручкой почти не приходилось делать движений. В голове у него рождались не совсем гладкие, но звучные, как ему думалось, стихи. Казалось, не он их придумывает, а кто-то другой быстро и настойчиво вколачивает в сознание, как гвозди в податливую стену. И он уже напевал про себя:

Ты лети, штурмовик,

Ты звени, штурмовик,

К твоему я напеву привык.

Твой напев для меня —

Это сила огня,

Для врага это «черная смерть».

От зениток спасет меня наша броня,

А фашисту придется гореть.

«Знал бы этот хвастунишка Пчелинцев, какие иногда вирши его командир экипажа выдает, — с гордостью подумал о себе Демин, следя за интервалами, — а то полагает небось, что я сухарь, поборник уставов. А, да черт с ним! А в его отношения с Заремой надо вмешаться. Пусть пореже строит ей глазки. Не нужна мне такая любовь в экипаже. Только как это пресечь?» И Демин вздохнул, подумав, что здесь он совершенно бессилен.

Мотор его «тринадцатой» гудел ровно и ободряюще. На высоте тысяча двести метров шел на запад, к линии фронта, боевой авиационный полк. Тридцать шесть горбатых зеленых Илов. Тридцать шесть летчиков.

Тридцать шесть воздушных стрелков.

И одна девушка.

«Милый ты мой воздушный заяц!» — думал о ней Демин.

* * *

История с незаконным перелетом Магомедовой на новый аэродром стала известна командиру полка, и он вызвал к себе Демина. Было это среди дня, в обеденный час, когда в штабной землянке толпились летчики, ожидавшие дежурной машины, чтобы ехать в село, где находилась столовая. Когда Демин вошел, подполковник Заворыгин, мрачный, сидел за столом, узкая его ладонь с набрякшими венами лежала на полевой карте.

— Всех прошу выйти, — сказал он, не обратив никакого внимания на доклад лейтенанта Демина. Когда землянка опустела, он кивнул Николаю на табуретку и спросил: — Зачем девку посадил в кабину?

У Демина похолодело внутри. Подполковник был хмур, короткая его прическа воинственно топорщилась, серые глаза буквально буравили.

— Для тебя что — уставы летной службы не обязательны?

— У нее нога болела, — тихо выдавил лейтенант. — Вывихнула.

— Сдал бы врачу.

— Чтобы он оставил ее в госпитале, а потом и совсем бы отчислили из части?

— Ну и что же. В любом полку оружейницы нужны.

Демин вскинул голову и перешел в наступление.

— Она отличная оружейница. Разве можно разбрасываться такими? И потом она к нам так привязалась.

— К кому это — к нам? — насмешливо уточнил Заворыгин. — К тебе, что ли?

Демин зло сузил глаза.

— Я так и знал, что вы плохое подумаете. А ее весь экипаж уважает. За характер и за то, что она такая чистая, искренняя!

Заворыгин потянулся за папиросой.

— Смотри, однако, как ты защищаешь свой экипаж. Муш-ке-тер, ничего не скажешь. Но ведь летные инструкции нарушать-то нельзя, иначе у нас не полк, а черт знает что будет.

— Накажете? — мрачно опустил голову Николай. Он до ушей покраснел от одной мысли, что история с перелетом Заремы станет достоянием всего полка и тогда ему и ей не дадут прохода. Заворыгин отложил папиросу. Странные отношения связывали Заворыгина и Демина. Сколько доброго сделал Демину этот пожилой и с виду ворчливый человек, умудренный прожитыми годами! И делал это доброе тихо и незаметно, так что не сразу мог догадаться Николай, что строгостью и напускной придирчивостью Заворыгин его воспитывает. Из уст самого подполковника услышал как-то скупой рассказ про то, как помер много лет назад в тесном номере дальневосточной гарнизонной гостиницы от дифтерита сын его Витька. На глазах у летчика задушила мальчонку подлая болезнь, от которой в ту пору не было у человечества надежной защиты. Помнится, что, рассказав об этом, спросил тогда будто невзначай:

— Ты вроде безотцовщина, Николка?

А он не уловил сердечности в его голосе, принял слова командира за насмешку, задиристо ответил:

— Вам это лучше должно быть известно. Мое личное дело у вас.

— Чудак! — примирительно усмехнулся Заворыгин. — Я же по-хорошему спрашиваю, а ты, как драчливый козел, ерепенишься. Разве так можно? Эх, Николка, Николка! Способный ты парень, но откуда у тебя это тщеславие? Всегда рвешься быть первым и надеяться на одного себя хочешь в трудные минуты. Маршалы и те советуются. Подумай, пока не поздно, сынок.

Демин хотел было вспылить, но мягкое и какое-то грустное и одновременно доброе выражение командирских глаз вовремя остановило его. И впервые царапнула по сердцу неожиданная мысль: «Да ведь он же меня, как собственного сына, воспитывает. А я…» Но прошли дни, и этот разговор забылся. А сейчас Заворыгин вернулся к той же теме.

— По головке тебя не поглажу, а наказывать тоже не буду, — сказал он. — Честь твою сберегу.

— Спасибо, товарищ подполковник, — выдавил покрасневший до ушей Демин. Заворыгин вдруг встал, приблизился к нему и неожиданно положил на светлую голову лейтенанта сухую цепкую ладонь, ласково взъерошил ему волосы.

— Эх, сынок, сынок, как же тебе не стыдно? Я разве, по-твоему, зверь? Не могу понять человеческого порыва? Ну почему не пришел и не посоветовался. Все сам да сам. Хороший ты парень, Демин, но есть в тебе плохая черта. Уж больно индивидуализмом от тебя отдает. Истребляй его, пока не поздно. Мешать ведь будет. И не только в полетах — в жизни…

Покинув КП и шагая по летному полю к стоянке, Демин внезапно подумал о том, что всего лишь второй раз за жизнь опустилась так вот нежно мужская рука на его непутевую голову. Первый раз это сделал их предрайисполкома Долин, и второй раз это случилось сейчас.

* * *

Оружейница Магомедова неторопливо расхаживала по опустевшей самолетной стоянке, опираясь на суковатую свежеоструганную палку. Эту палку ей подарил «папаша» Заморин, а веселый Пчелинцев вырезал на ней маленькое сердечко, пронзенное стрелой. Палка отдавала клейким запахом молодого дерева. Если говорить по-честному, то в самодельном костылике Зарема совсем не нуждалась. Вывих уже прошел, прихрамывала она едва заметно, да и то при самых резких движениях.

Заморин и Рамазанов на куче замасленных брезентовых чехлов, защищавших «тринадцатую» в дожди, метель и стужу, беззаботно резались «в дурачка». На том месте, где недавно стоял горбатый Ил, остались лишь следы резиновых шин да лежали деревянные колодки, убранные из-под колес перед взлетом. Соседние стоянки тоже были пусты. Ни одного звука над аэродромом. Холодно светило багровое солнце, никнущее к земле. У командного пункта беспокойно расхаживало несколько человек. Это начальник штаба и его свита.

Зарема ненавидит эти минуты ожидания за их однообразную тоскливость, за возможность обернуться бедой. Один раз это уже было. Она ожидала самолет командира, полетевшего на штурмовку вместе со старшим лейтенантом Белашвили. Пришло расчетное время посадки, а горизонт был чист. И только с восьмиминутным опозданием вернулись самолеты. Сколько она пережила за эти восемь минут, если бы кто-нибудь знал! Сидя на земле за горкой деревянной тары из-под стокилограммовых бомб, она одну страшнее другой рисовала себе картины гибели Ила с хвостовым номером тринадцать. А когда он сел и она, смахнув слезы, кинулась встречать командира — замерла от удивления, потому что сухой и строгий Николай Демин плакал. К нему на стоянку прибежал разъяренный Белашвили, хотел за что-то ругать, но Демин произнес одну короткую фразу: «Это я за нее, за Верку!» — и Белашвили опешил. Позже узнала: Верка — это сестра командира, повешенная фашистами. И тогда ей так жалко стало Демина. Она была с ним на редкость предупредительна, выполняла каждую его просьбу или команду. Но разве он что-нибудь понял, этот сухарь, ничего не признающий, кроме своего Ила и полетов? Его прищуренные от солнца глаза из-под нависших бровей смотрели на нее так же строго, как и на остальных.

И тогда ведь он ничего не понял, когда, сидя у костра, она его спросила, можно ли одновременно любить двоих. Она хотела его разыграть, задеть за живое, но Демин лишь одарил ее неодобрительным взглядом, объявив, что настоящий человек в своих чувствах раздваиваться не должен. Подумаешь, открыл Америку. Можно думать, что она сама этого не знала! Да разве она раздваивается? Только его, Демина, решительного и немножко сурового, прямого в своих поступках и оценках, любила она затаенно. За внешней замкнутостью и сухостью она первая разглядела в лейтенанте прямоту и огромную смелость. Чудной человек! Неужели он не понял, что, когда, опираясь на плечи его и Пчелинцева, ковыляла Зарема на самолетную стоянку, волоча вывихнутую ногу, одного его обнимала она нежно. Упрямый человек, ничего не желающий знать, кроме своего самолета!

А вот Пчелинцев ее любит, любит пылкой открытой любовью и, вероятно, будет искать случая с ней объясниться. Что она ему тогда ответит? Ведь жаль будет обидеть веселого, умного Леню, такого искреннего и простодушного. Нет, она обязана заранее остудить его порыв. Он прозорливый и все поймет. И тогда не понадобится искать слова, чтобы смягчить короткое «нет». Они оба ей дороги, но она никогда не любила двоих. Был и есть только один, Демин, и к нему она привязалась задолго до того, как в их экипаж пришел назначенный воздушным стрелком Пчелинцев. Но лейтенант не хочет этого замечать. Странный человек, влюбленный в свой Ил, и только!

На куче брезентовых мешков продолжалась наивная карточная игра.

— Король козырной! — восклицал «папаша» Заморин. — Что, съел, Казань-Самара!

— А Казань-Самара его тузом… якши тузом, — хохотал Рамазанов. — Бери, бери, Пахомыч, богатый будешь, сдавать новую колоду будешь.

— Да ну его к ляду, — проворчал механик, — идем посмотрим, время подошло.

Они вышли на середину стоянки. Они тоже волновались и сделали вид, будто не заметили томящуюся Зару. Они были очень деликатными. Девушка посмотрела на часы. Ровно девять минут восьмого. Она сильнее вдавила в рыхловатую от песка землю конец палки. И почти тотчас же ободряющий басок Заморина возвестил:

— Вона! Видишь, Рамазан, первая шестерка обозначилась. Я же говорю, если подполковник Заворыгин повел сам, домой тютелька в тютельку возвратятся!

Зара уже различала на горизонте шесть быстро набухающих точек. Шесть тонких струй отработанного бензина стелились за ними. С каждым мгновением эти точки приобретали все отчетливее очертания самолетов. И вслед за ними водопадом обрушивался на землю гул двигателей. За первой шестеркой появилась вторая, третья. Магомедова спокойно пересчитывала самолеты. И лишь когда появилась последняя, замыкающая группа, сдержанность покинула ее. Девушка пересчитала еще раз слабо заметные на горизонте пунктирные точки и радостно закричала:

— Василий Пахомович! Все шестеро идут. Значит, и наши с ними.

— А как же иначе могло быть, дочка? — откликнулся механик.

Гудели над аэродромом моторы, взвихривалась пыль под колесами рулящих машин, скрипели тормоза. Заморин и Рамазанов во время выруливания на старт часто сопровождали свою родную «тринадцатую». Лежа на плоскостях, они следовали с самолетом до самой взлетной полосы и только там спрыгивали на землю, делая напутственные знаки летчику. Там кончалось равенство наземного и воздушного экипажей. Один оставался на летном поле, другой взмывал в небо.

При посадке механик и моторист безропотно ожидали, когда самолет неторопливо дорулит до стоянки и развернется на ней. Черный диск от винта сначала побелеет, затем перестанет быть слитным, и каждая из трех лопастей обретет свои очертания. Затем все медленнее и медленнее начнут проворачиваться стальные лопасти и наконец застынут. И наступит минута, давно ожидаемая теми, кто на земле. Распахнется крышка фонаря кабины, и летчик, живой и невредимый, спрыгнет с плоскости на траву.

Так было и на этот раз. Одной из последних заруливала на стоянку «тринадцатая». От глохнущего мотора взметнулась сухая струя пыли, дохнула на встречающих, заставив их на мгновение отвернуться. Пчелинцев первым выпрыгнул из задней кабины и сорвал с потной головы шлемофон. Черные глаза из-под длинных, стрельчатых, словно нарисованных ресниц, тая усмешку, взглянули на Магомедову.

— Миледи! — воскликнул он бойко. — Сообщаю, что мы прибыли в полном здравии и благополучии, чего не скажешь о фрицах, побывавших под нашим огнем. Командир зажег четыре автомашины.

— Какие вы молодцы, что живые и невредимые! — обрадованно ответила Зарема, чувствуя, что сержант ловит ее взгляд горячими своими глазами. Но она нарочно отвела свои.

— А как ваша маленькая ножка? — продолжал Пчелинцев. — Когда я могу рассчитывать на тур вальса с вами?

— Скоро, Леонид, очень скоро, — рассмеялась она, но глядела сосредоточенно совсем в другую сторону.

Винт замер, из пилотской кабины медленно и кособоко вылез Демин, тяжело соскочил с крыла. Отряхивая ладони, приблизился к ним.

— Ну вот и все, — промолвил он с усталым вздохом, — на сегодня отработались.

— А мы вас так заждались, товарищ командир, — тихо сказала девушка и, спохватившись, прибавила: — Вас обоих, конечно.

Демин мысленно отметил эту заминку в ее речи и вдруг посмотрел на нее как-то тепло, совсем не так, как обычно глядел на эту худенькую оружейницу, отдавая ей распоряжения.

— Спасибо, Зарема, — проговорил он тихо, и в голосе его послышалось волнение. — Когда тебя ждут, надо всегда невредимым приходить оттуда. Кстати, вы слишком часто перегружаете свою речь двумя словами.

— Какими же? — поинтересовалась она с любопытством.

— «Товарищ командир да товарищ командир…»

— Ах, это, — засмеялась девушка. — Но как же это исправить?

— Ну именуйте меня хотя бы по имени-отчеству, Николаем Прокофьевичем. Когда большого начальства под боком нет, разумеется. — Демин широко улыбнулся и, не оглядываясь, отправился на КП получать очередное боевое задание.

А поздним вечером, когда над затихшим аэродромом царили сумерки, он возвращался на стоянку сообщить старшине Заморину сроки готовности самолета к утреннему вылету. Приближаясь, увидел колыхающиеся во мраке тени и, притаив дыхание, остановился. Два знакомых голоса плыли над ночной землей.

— Вы чудачка, миледи, если не можете положиться на мое рыцарское слово, — ласково говорил Пчелинцев. — Приношу торжественный обет, что, как только разобьем фрицев, приглашу вас в родную Рожновку. Вы знаете, что такое простое рыбацкое село на Волге? Это же сказка! Два окна выходят из нашей избы прямо на плес. А Волга-матушка там широкая, непреодолимая, глазом не окинешь. Говорят, что только там в бурную ночь выплывает на берег золотая рыбка. Клянусь рыцарской честью, вам там понравится, миледи. Короче, я вас похищаю после войны и везу в Рожновку.

Высокая тонкая тень дрогнула в темноте, и Демин услышал приглушенный смешок.

— Ой, Леня, милый и добрый рыцарь! Времена похищений давно миновали. И чтобы ехать в Рожновку, понадобится согласие двоих: и похищающего, и похищаемой. Только тогда можно поймать золотую рыбку. А вдруг другой рыбак раскинет для нее невод? — засмеялась Зарема.

— Вы, оказывается, весьма коварны, миледи, — поникшим голосом пошутил Пчелинцев.

А Демин, одетый сумерками, стоял в нескольких метрах от них и думал весело: «Значит, мне показалось, значит, я ошибся… Но о каком другом неводе она говорила? Неужели?..»

Глава третья

Что такое экипаж штурмовика Ил-2, прозванного гитлеровцами «черной смертью» за разрушительную мощь огня? Это пять человек. Их по штабному табелю перечислить недолго. Летчик, воздушный стрелок, механик самолета, моторист и оружейник. По всем командирским указаниям требовалось и на войне, чтобы каждый пилот непрерывно вел воспитательную работу в экипаже, добивался, чтобы подчиненный коллектив был настоящей боевой единицей. Это требовалось. Но всегда ли получалось? Нет, далеко не всегда. Уж слишком различны были условия, в каких протекала на фронте жизнь даже одного экипажа. Была прямая, отчетливо проведенная грань между теми, кто улетал в бой, и остающимися на земле. Мир ощущений, тревожных, острых, а порою попросту страшных, с которым на всем протяжении полета приходилось сталкиваться летчику и воздушному стрелку, был неведом механику, мотористу и оружейнику. Только по рассказам летавших могли они представить, как трудно там, за линией фронта, как неприятно бывает наблюдать разрывы зенитных снарядов под зеленой плоскостью Ила и как сжимается от тревожного предчувствия сердце, если видишь за хвостом своего самолета острую хищную тень «мессершмитта».

Но все это очень сложно представить по рассказам летавших, потому что слишком скупыми бывают такие рассказы. Обернется летчик, глянет как-то по-особенному на своего воздушного стрелка, сделает два-три быстрых движения руками и снабдит их весьма лаконичным пояснением:

— Понимаешь, я шел вот так, а он — здесь. А когда ты передал, что он уже в хвосте, я левую ногу дал, ручку от себя, он и проскочил.

— Да, вы это здорово, товарищ командир, — так же скупо прибавит стрелок.

— А потом я бомбы на бензосклад. Ты видел, как он полыхнул?

— Еще бы, командир.

И оба рассмеются каким-то особым, лаконичным смешком уставших и многое переживших людей. А те, кто провожал летчиков в полет и с волнением встречал их из боя, — пойди разберись и представь, что там было за линией фронта в клокочущем месиве зенитного огня.

Есть своя железная закономерность в том, что люди, часто находящиеся на грани жизни и смерти, скупы в проявлении чувств. По одному жесту или взгляду, по одной небрежно оброненной фразе они могут понять друг друга, представить, что было «там». И видимо, поэтому летчик с летчиком, а стрелок со стрелком общались гораздо больше, чем со своими механиками, мотористами и оружейниками. И очень мало было в полку экипажей, где бы не была особенно заметной грань между летающими и остающимися на земле. А вот у Демина было именно так. Почти все свободное время проводил он на самолетной стоянке, редко откликаясь на предложения других пилотов «забить козла» или «соорудить „пульку“».

Однажды на офицерском совещании, разгневанный самовольной отлучкой моториста из экипажа лейтенанта Рубахина, подполковник Заворыгин в сердцах воскликнул:

— Говорим, говорим о работе в экипажах, а где она, эта работа? Почему наши офицеры отделяются от рядового и сержантского состава? Единственный, кого я могу поставить в пример, — это лейтенант Демин. Почти все время проводит в своем экипаже.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

СПУ — самолетное переговорное устройство.

2

БАО — батальон аэродромного обслуживания.