Образ. Роман

Геннадий Александрович Пьянков

Порой даже самым талантливым творцам для рождения очередного шедевра необходимо встретиться с Музой, с тем «гением чистой красоты», кто подарит слушателям и зрителям невероятное произведение, заставляющее со слезами погрузиться в «гимн человеческой мысли и бесконечности Вселенной о человеческой смерти и бессмертии, сиюминутном и вечном». Герою этого романа свою Музу пришлось познавать с разных сторон, домысливать её идеальные грани, при этом рискуя своим здоровьем и счастьем.

Глава 2. Первая скрипка

Когда в конце первой части звучали заключительные аккорды рояля, публике было уже ясно, что это конец первого отделения — зрители зааплодировали и многие устремились в буфет. Это есть нормальная ситуация для всех концертов всех театров всего мира.

Катя, отвесив «дежурный» поклон зрителям, отправилась за кулисы. Она отыскала свободную гримёрную и уединилась. Её очаровала музыка Иннокентия, но ей было грустно, она была раздражена. У неё возник вопрос: куда «пялился» Кеша с помощью бинокля, кого искал он в зрительном зале до начала представления? Почему он холоден к ней? Что случилось? Он говорил ей раньше, что у него нет вдохновения, чтобы закончить симфонию. И вдруг… так быстро и так талантливо… у него получилось.… У Кати в груди было холодно и неуютно. «Он даже на свою любимицу Варю не очень-то засматривается», — припомнила Катя наблюдаемый ею факт. У Кати навернулись слёзы на глазах, и она мысленно произнесла: «Кеша, Кеша! Ну знал бы ты! Ну чего тебе ещё нужно? Я молодая, красивая, тоже талантливая, успешная — кого тебе ещё нужно?! Я… люблю тебя! Кеша!» Она готова была уже разрыдаться — по-простому, по-бабьи, но раздался звонок — конец антракта. Катя встала, подошла к зеркалу, привела себя в порядок. Она проверила причёску, местами исправила макияж, поправила платье — строгое, с длинными рукавами и глухим воротничком, длинное, не доходящее до пола на пять сантиметров, чёрное, как смоль, с блёстками по всему полю, которые в ярком свете фонарей рампы сверкали всеми цветами радуги (оно ей очень хорошо шло и ей нравилось), — и пошла исполнять свои обязанности — дирижировать второй частью его симфонии, которая называется «Судьба».

Тем временем композитор тщетно пытался отыскать «своего ангела» среди присутствующих зрителей. Зрители в начале антракта разошлись кто куда, потом вернулись на свои места, а сероглазая пария так и не появилась. «Нет — так не пойдёт. Нельзя быть таким идиотом! Сколько же можно терзать себя и нервировать Катю!» — подумал он, досадуя на себя. Он видел, как Катя последнее время не находит себе места. Он знал причину — не слепой! Но дирижирует она, несмотря ни на что, просто неподражаемо! Его милая Катя-Катюша! Вот и сейчас, во второй части, ей придётся нелегко. Композитор постарался в своей симфонии максимально полно использовать все инструменты оркестра. Он вспомнил шутливые увещевания худрука, который нарочито сердито говорил своим оркестрантам: «Вы у меня — лодыри. Сыграете на концерте десять-двадцать тактов своей партии и потом сидите, глазеете по сторонам, зеваете, когда другие пашут!» Все знали и он тоже, что не от них зависит их нагрузка, а от композитора. Им какие дадут ноты, они те и играют. Не будут же они невпопад играть что ни попадя. Смеялись все, и худрук смеялся вместе со всеми, но всё равно шутливо говорил: «Не пойму, за что вам деньги платят?!» И когда он впервые увидел и просмотрел партитуру новой симфонии композитора, с удовольствием потирая руки, промолвил: «Вот теперь вы все одинаково"пахать"будете! Молодец, Иннокентий Петрович!» И вот сейчас этой «махиной» в восемьдесят оркестрантов со всевозможными инструментами Кате придётся «рулить»… Композитор поймал взгляд Кати, которая уже открыла ноты на нужном месте, кивнул ей ободряюще — она ответила улыбкой и… началось…

У Вари следующая партия состоится только перед серединой второй части — это где-то через двадцать минут, и сейчас она свободна. Она подошла к композитору и сказала:

— Иннокентий Петрович, можно я с вами побуду до своего выхода?

— Конечно, Варюша, можно — заходи, — ответил он.

Она вошла в ложу, озорно взглянула на него и села рядом. От неё повеяло молодой вздорностью, беспечностью и бесшабашностью. Он уловил её такое, необычное для неё, состояние и забеспокоился.

— Варя, не рано ли ты расслабиться решила? — спросил он. — У тебя впереди ещё двадцать минут напряжённой и ответственной работы. Смотри, чтобы я не разочаровался в тебе! Ну-ка! Возьми себя в руки!

— Иннокентий Петрович! Ну что тут такого? Ну, зашёл мой Ванька за кулисы, ну выпили мы с ним чуть-чуть шампанского за успех — за ваш успех. И всё!

Композитор остолбенел!

— С Ванькой?! — грозным шёпотом «взревел» он. — Чтобы я здесь его больше не видел!

Этот безрассудный поступок примы-скрипачки в самый ответственный момент исполнения симфонии был равноценен предательству! Он хотел закатить ей заслуженную пощёчину, но нельзя — многие сотни глаз сейчас наблюдают за ними! И, не слушая более ничего, не говоря ни слова, почти бегом он отправился в кабинет худрука. Ворвался без стука и сходу выпалил:

— Виктор Васильевич, где Шурка?

— Ну, тут где-то крутится, а что случилось?

— Срочно готовьте её вместо Варьки! Быстро! Срочно!

Худрук моментально всё понял. Через минуту Александра Редькина, скрипачка второго состава, предстала перед очами двух маэстро. Ей всё объяснили — она радостно захлопала в ладоши и вприпрыжку побежала готовиться к престижной роли. Ещё через минуту появилась Варя. Узнав, в чём дело, упала в кресло и разрыдалась… Мужчины переглянулись и вышли — пусть сама прочувствует свою необдуманность, свои опрометчивость и бесшабашность.

Когда композитор появился в своём ложе, симфония, её вторая часть, только что началась. В своё время вступила в игру Шура, чему Катя очень даже удивилась. Она вопросительно взглянула на композитора: тот только пожал плечами. Зрители, увидав новую приму, зашушукались, раздался шелест роптания. Но музыка брала своё. Шурочка мастерски, смело и дерзко подхватила чудом и на счастье доставшуюся ей эстафету и показала всем — и худруку, и композитору, и дирижёру, и оркестрантам, и зрителям, — что она тоже «не лыком шита»! Буквально через несколько тактов искромётных пассажей новая прима-скрипачка захватила сердца всех своих слушателей! Весь зрительный зал ощутил восторг, и почти осязаемо зрители почувствовали драму, разворачивающуюся в судьбе «ангела-девушки». Оставшись на попечении своего родного деда после трагической гибели родителей, она почувствовала себя вольной и непогрешимой. Её обуревала вседозволенность. Дед тщетно увещевал свою любимую внучку. Шурочка, «представляя интересы» девушки, своею скрипкой «боролась» против фагота-деда. Композитор в заключительной части своей симфонии благодаря неожиданной встрече в метро нашёл такие убедительные средства музыкального выражения сущности драмы, что в зрительном зале последние десять минут все сидели молча и боялись пошевелиться! Скрипка-фагот! Фагот-скрипка! Скрипка-фагот! Фагот-скрипка!.. И так несколько раз под сопровождением других музыкальных инструментов. Потом фагот замолчал.… Потому что его, фагота, совершенно неустранимо стала подавлять, «забивать» лёгкая «тусовочная» музыка, музыка дискотек. И каждый раз её, эту новую, самоуверенную, но неуместную здесь музыку, прерывала сплошная, как ливень, «запретительная» дробь барабанов, оканчивающаяся резкими и громкими звуками литавры. Потом — тишина… и через пару секунд снова музыка и снова тишина… Композитор знаками альтерации предоставил право дирижёру самому решать, сколько раз повторять тревожную ситуацию и какую паузу выдерживать. И вот, Катя после очередных ударов литавры замерла в неподвижности — была мёртвая тишина, и никто — ни в зале, ни на сцене — не шелохнулся. Потом Катя медленно повернулась к зрительному залу, опустила руки и склонила голову… И только теперь публика поняла, что это конец, koda! Что это конец всем надеждам, конец мечте, конец праведности — ангел пал! И только теперь раздались бурные аплодисменты, переходящие в овацию! Крики — «браво! автора!». Это был триумф!

Катя спустилась со своего помоста, встала ближе к рампе и отвесила зрителям поклон, но уже не «дежурный», а проникнутый радостной благодарностью — зрителям, оркестру, композитору. Отступив немного назад, она в полуобороте к оркестру жестом пригласила и оркестрантов принять свою долю благодарности зрителей. Оркестранты встали, к ним присоединился пианист, уже седой ветеран оркестра. Аплодисменты не смолкали. Раздались возгласы — «Автора!». Катя повернулась к авторской ложе, но композитор уже шёл ей навстречу. Он, проходя мимо Шуры, пригласил и её. Так они втроём стояли у рампы и принимали благодарность зрителей. У композитора на щеках появились скупые слёзы. Катя придвинулась к нему вплотную, прижалась к нему и поцеловала в щёку. Овации вспыхнули с большей силой. Она, заглянув ему в глаза, спросила:

— Ну, что ты такой — радоваться надо, а ты грустишь? В чём дело? Что с тобой?

— Девушку жалко! — сказал он ей на ухо.

— Кого-кого? Какую девушку?

— Ангела жалко, — уточнил он.

— А! Ангела. Ну, это я поняла. А то «девушку-девушку».

Овации стихли, занавес закрылся, и тут Катя, улучив момент, снова прильнув, поцеловала композитора в губы и отстранилась смущённо, с опаской. Он не удивился и подумал: «Сегодня же сделаю ей предложение — хватит над ней измываться». Занавес открывался и закрывался ещё несколько раз, и додумать эту «крамольную» мысль до конца ему так и не удалось; как только занавес закрылся окончательно, подбежали к ним оркестранты, его друзья, и почти насильно потащили всех за кулисы. Там — поздравления, шампанское, цветы, неизвестно откуда взявшиеся поклонники, раздача автографов. Откуда ни возьмись появилась бутылка коньяка, потом вторая, третья. Здесь же были и Виктор Васильевич, и Варюша с Шурочкой, и почти все оркестранты. Поздравлениям и веселью не было конца. Варя взяла под руки худрука и композитора, приблизила их к себе и на глазах у всех поцеловала их поочерёдно в уже колючие щёки и сказала:

— Простите меня все! Я больше такого не допущу! — и залилась слезами.

— А в следующий раз, — сказал худрук, не обращая внимания на её слёзы, — я возьму в руки солдатский ремень с большой пряжкой и… — его последние слова потонули в дружном и весёлом хохоте.

Шурочка обняла Варю за плечи — та заулыбалась благодарно, и обе примы ушли за кулисы, чтобы посплетничать о своём, о девичьем.

Только глубокой ночью развёз их по домам служебный ПАЗик.

До квартиры композитора провожало несколько мужчин, его ближайших друзей, и Катя. Все ввалились в квартиру, уложили его на диван — он был не пьян, он был обессилен. Все его хорошо понимали. Они любили его и гордились, что им посчастливилось играть его музыку. Катя присела к нему на краешек дивана, наклонилась к нему вплотную и полушёпотом спросила:

— Ну, что сегодня с тобой, милый? У тебя триумф, а ты…

Провела мягкой своей ладонью по его щеке — щека была колючей и влажной. Он молчал. Друзья стояли кто где в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу. Она оглянулась на них, потом снова наклонилась, своими губами нашла его губы и прямо в губы, смешивая его дыхание со своим, ласково прошептала:

— Хочешь, я останусь с тобой сегодня?

Он чувствовал её упругие груди, её горячее дыхание, ласковые влажные губы. Он мягко и осторожно отстранил её от себя и сказал негромко:

— Катя, не надо. Как-нибудь в другой раз…

Она молча встала и вместе со всеми вышла из квартиры. Его гости, уходя, выключили свет и щёлкнули дверным замоком. Он остался один. Комната освещалась уличными фонарями через окна квартиры. Стены и потолок временами ярко озарялись фарами запоздавших машин. Этот свет ему мешал. Он встал и зашторил окна. Ему было душно и жарко. Он открыл фрамугу — в комнату ворвался ветер и городской шум. Он снова закрыл окно и прилёг на пол, застланный ковром. В голове шумело, лоб нестерпимо горел, в висках стучало. Он пытался задремать, но огромные серо-зелёные глаза с длинными изогнутыми ресницами не отпускали его. Он ворочался на ковре более часа. Терпеть было невмоготу! У него начались галлюцинации. Откуда-то взялся вагон метро, совсем пустой, идущий задом наперёд. Он сидел на том же месте, как в тот раз, с партитурой в руках, а она, его «падший ангел», стояла над ним, строила гримасы и издевательски хохотала. В ушах звучала страшная какофоническая музыка. Он больше выдержать не мог. Решительно встал, подошёл к антресолям, нащупал в углу шкафа пистолет, оставшийся после отца-фронтовика, снова лёг на ковёр, взвёл курок и, прежде чем подвести его к виску, прислонил его плашмя к своему горячему лбу. Холодный металл произвёл волшебное действо. Композитор почувствовал, как тяжёлый горячий свинец стал вытекать из его уставшего тяжёлого и раскалённого мозга. Мозг становился лёгким и холодным, освобождённым не только от тяжёлых мыслей, а вообще от всех и от всего!..

…И композитор… уснул крепким сном…