Собрание сочинений в 7 томах. Том 5. Поле-Россия

Геннадий Айги, 2009

Самое обширное на сегодняшний день собрание стихов Геннадия Айги (1934–2006), изданное по инициативе его жены Галины. Тома содержат предисловия В. Новикова, А. Хузангая, Ф.Ф. Ингольда, О. Седаковой, Е. Лисиной и М. Айзенберга. Оформитель издания А. Бондаренко, портреты поэта – Николай Дронников. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Выражаем искреннюю благодарность

Германскому ПЕН-Центру,

Творческой программе ДААД (Германия),

Шведской Королевской Академии

и всем, кто принял участие в финансировании

настоящего издания

Составление Галины Айги и Александра Макарова-Кроткова

Художник Андрей Бондаренко

На фронтисписе — портрет Геннадия Айги работы Николая Дронникова

© Галина Айги, 2009

© Вступительная статья. Владимир Новиков, 2009

© Графика. Николай Дронников, 2009

© Оформление. Андрей Бондаренко, 2009

из речи, произнесенной на церемонии по поводу вручения премии петрарки геннадию айги

И там, где стояли мы,

пусть останется

свечение — нашего

благословения

Г. А.

дорогой Геннадий Айги,

дамы и господа…

…чтобы понять поэта, лучше всего исходить “отсюда”. “Здесь” — это первая книга, которую Айги смог опубликовать в России, его первая написанная там книга.

Поздний первенец, — автору было тогда, в 1991 году, пятьдесят семь лет. Дома его знали лишь те немногие близкие люди, которым он давал свои неопубликованные стихи для чтения, для передачи другим или для сохранения. Ибо на протяжении десятилетий Айги, чья работа никак не соответствовала требованиям официальной советской литературной практики, да и абсолютно не претендовала на такое соответствие, считался в бывшем СССР “чужеродным” и даже “враждебным элементом”.

Но ни официальные препоны, ни материальная нужда не могли помешать ему, находящемуся в личной внутренней эмиграции, заниматься творчеством высочайшего художественного ранга. Айги постоянно утверждал себя как одиночку, и именно как одиночка — как автор с собственным обликом и неповторимым голосом — он вызывал неприятие, становился возмутителем спокойствия. Его поэтическое слово звучало наперекор властному слову правителей, оно не допускало никакого утилитарного или конъюнктурного использования, но и не находилось в пределах досягаемости каких-либо запретительных аргументов противника.

И тем не менее тексты Айги не скапливались в ящиках домашнего стола; в виде манускриптов, типоскриптов или копий с конца шестидесятых годов они стали, через посредничество друзей и знакомых, попадать за границу, где сначала появились отдельные переводы, а начиная с 1975 года и книги на русском языке. До сегодняшнего дня вышло более двух десятков его сборников, преимущественно стихотворных, кроме этого, сборники лирической прозы и эссе; все эти тексты задуманы Айги как одна книга, которая была бы столь же цельной и уникальной, как жизнь любого человека.

* * *

“Море и ветер могучи сами по себе, — и без нас. Таков и язык, — пишет Айги, — поэт входит в язык, — язык “зарабатывает” соответственно его энергии. Но, чур… — здесь нет полного “тождества”. Чур… — ты, даже ослабевший, замечаешь такие гребни и валы языка: в них как бы бурлит и его “автономная” энергия, “разошедшаяся “сама по себе”, — ты успеешь еще направить кое-что из этой энергии “в свою пользу…”

Энергия значит тут то же, что и вдохновение, оно недостижимо путем волевого усилия, оно — случается, оно — событие в чистом виде. Все остальное — что требует сверх этого авторского вмешательства — есть работа; ее нужно делать с “тактом”, “умом” и “мастерством”. Автор стихотворение не создает, он делает его возможным.

* * *

“Лучше всего… легче всего я пишу, — сказал Айги в одном разговоре, — перед самым засыпанием”. “Во время предсонья”, уточняет он, охватывает его порой некое предчувствие или ощущение, чье содержание, смысл и цель остаются для него, однако, закрытыми: “Тогда я отдаюсь инстинктивной жестике писания”.

Писать как глагол, обозначающий действие, в русском языке употребляется и в рефлексивной форме; таким образом, акт писания определяется как безличный процесс с собственной динамикой — писаться, пишется.

И в этом смысле Айги стоит также где-то “между”; здешность и теперешность движения его письма в основном происходит между явью и сном, сознанием и сновидением, “волком и собакой”.

…Сон-Шепот. Сон-Гул.

Человек — ритм.

Сон, по всему, должен “разрешить” этому ритму быть самим собой (не суживаться, не перебиваться под действием других ритмов).

Сон-Поэма-сама-по-себе.

“Кажется, — отметил как-то Филипп Жакоте, — будто нужно спать, чтобы слова пришли сами собой.

Да… они должны быть бы уже здесь, прежде чем о них подумаешь”.

* * *

Кажется, что в поэзии Геннадия Айги простые вещи естественного мира жизни возвращаются записанными вещами-словами. Круг этих вещей и слов количественно довольно ограничен. Лишь самое простое, родное годится для его поэзии в качестве темы. Напрасно искать у него ссылки на урбанистические или постмодернистские реалии; ни как тема, ни как факт не фигурируют у Айги война и экологическая катастрофа, мафия или СПИД, терроризм или жертвы наркомании, в его стихах нет аэропортов, модных курортов, фабрик, солнечных закатов, парникового эффекта.

Но есть простота элементарного, есть одно солнце, эта береза, эта роза, то поле, холм там, лес, свет сейчас, снег здесь, ты как друг, эта дорога, мой дом, вот — небо, вот — овраг; есть повседневное чудо, внезапная боль, и всегда это моя боль, наше чудо — нечто определенное, то есть здесь и теперь определенное для нас. Для этого у Айги и существует слово, оно стоит в своей вещной простоте — как “столб — полевой — придорожный”.

“…Я, например, по длительному опыту знаю, что между нами и деревьями в лесу может установиться некая “связь”, но в сущность этих деревьев, — где-то “там”, неопределимо — “там”, — мы как бы проваливаемся как в бесцветную тьму, — у деревьев нет Слова, мы проваливаемся в это отсутствие… — но бывает, что в свете Дня что-то довеивает до нас, — и об этом мы знаем по тому, что в нас, явно и “словесно”, что-то — вдруг — отвечает этому веянию”, — писал Айги.

Айги чувствует себя союзником Рене Шара, своего давнего “собеседника на расстоянии”, в бескомпромиссной борьбе за спасение “чести и достоинства поэтического слова” в этом мире, который — как сформулировал он в одном из интервью на Би-би-си — язык “как творческую силу” губит ради “плоской риторики” или самодовлеющей “лингвистической игры”.

Но Рене Шар противопоставил широко распространенному “культу презрения к жизни и отчаяния” высочайшую духовную работу и делал это, полагаясь исключительно на силу, чья мощь зиждется лишь на ее бессилии, — на силу поэтического слова.

Лишь эта сила, считает Айги, способна тягаться с нынешним потоком информации и кичливой риторикой идеологов, сочинителей рекламных текстов и телеведущих, причем даже тогда, когда она, подобно кафковской Жозефине, должна обходиться своим “никаким голосом”: “…тонкий писк Жозефины среди трудных решений — это почти как нищенское существование нашего народа среди сутолоки враждебного мира”.

* * *

Есть у Айги стихотворения, состоящие всего лишь из одной строки, из пяти, шести слов; есть стихотворение, чей текст — или звуковой образ — сведен к одному единственному гласному; а есть и стихотворение, которое вообще обходится без текста — пустая страница под заголовком: “Белая бабочка, перелетающая через сжатое поле”.

“Флоксы — после “всего” — так называется великое маленькое стихотворение, написанное Геннадием Айги в 1982 году в память Пауля Целана; вот как оно звучит:

а Белизна-а?

/н е т м е н я/ —

а Бели-изна…

Тексты Айги — подобно предсказаниям или заклинаниям — после их окончания еще долго не кончаются; они устанавливают молчание и в нем говорят дальше, голосом — и на языке — читателя. Так тоже вершится поэзия.

* * *

То, что Айги дает нам для чтения, он дает нам — и мы поняли это — не для мгновенного понимания; он просто дает это нам… его слово, его стихотворение — это абсолютный дар, а дар есть вопрос, который самодостаточен, как бы бесплатный дар, непрошеный и без причины… за который никогда не рассчитаться.

Как на это реагировать? Что с этим делать?

Такому дару можно соответствовать лишь в том случае, если принять его, в его безусловности, без всяких условий, не стремиться ни возражать, ни оправдывать, ни объяснять.

Принятие дара есть единственное истинное оправдание его; и принять его — это значит восхвалить его; восхвалить его — это значит сказать дающему Спасибо.

феликс филипп ингольд