На качелях любви

Галия Мавлютова, 2007

Даше было невероятно трудно определиться со своими чувствами. Ее, точно на качелях, то бросало в объятия юного, но надежного и преданного Леши Соколова, то кидало в костер безумной страсти к солидному начальнику Олегу Зимину. Неизвестно, сколько промучилась бы девушка и каких бед натворила, если бы не вмешалась... супруга Олега Александровича. С ее легкой руки все встало на свои места. Но будут ли счастливы те, кого она, точно шахматные фигуры, выстроила на игровой доске жизни?

Однажды вечером меня посетила гениальная идея. Некоторым больше везет, их прямо на дому навещают музы, пегасы, разные феи и галлюцинации, а ко мне пришла просто идея. Она была чистой и прозрачной, как стеклышко, блистающее на весеннем солнце. Ничего особенного в ней не было, вполне обычная идея, не турбулентная, простая, как все гениальное. Дело в том, что я решила стать звездой, ведь они никогда не отклоняются от своего пути и всегда знают, как им быть, существовать, куда плыть, идти, лететь или падать. У них все предопределено. Им не надо много думать. А если не думаешь, то не мучаешься. Вот и я буду светить бесконечно, не зная сомнений и промахов. Звездой нынче стать легко. Да проще простого — пошла на какую-нибудь «фабрику», засела за «стекло» и уже наутро проснулась знаменитой. Как нечего делать, сидишь себе или вовсе лежишь на виду у публики, чистишь зубы, поедаешь муляжную еду, выпиваешь ненатуральную воду, потому что все настоящее осталось за кадром. Но так делаются искусственные маяки, те самые «калифы на час». Мне же хотелось быть другой, настоящей звездой, сверкающей надежным маяком в млечной туманности: зажгусь внезапно и буду светить вечным ориентиром людям. Такое вот скромное желание д ля рядовой российской девушки. Идея покрутилась-покрутилась по квартире, помелькала звездными всполохами и погасла. И незримый пепел легко развеялся в воздухе. У меня даже зубы заныли от отчаяния, ведь я не знала, каким образом осуществить идею.

У меня простая и незамысловатая жизнь — работа, дом, ненавязчивый досуг. Это где-то рядом бурлила и пенилась яркая реальность. Кто-то взлетал в поднебесье, становясь за секунду героем и памятником одновременно, и у него вырастали крылья, как у ангела. Кто-то, наоборот, падал в пропасть. Кого-то убивали, в кого-то стреляли, а кто-то самостоятельно заканчивал земное существование, исчерпав долголетие или по собственной воле. В сущности, это их дело. Меня жизнь обтекала стороной, закручивая водовороты и воронки. Но мне не нашлось в них места, там барахтались другие, спасая свои шкуры, кожи и место под солнцем.

Мне ничего не нужно было спасать, судьба жестко распоряжалась мною, она сопровождала меня ежедневно, благоразумно уводя от опасностей и пропастей. Однажды вечером я умудрилась опоздать на самолет и потом всю ночь изводилась, почему я такая бестолковая, а на следующий день выяснилось, что старый лайнер разбился на взлетной полосе. Распался на мелкие кусочки, даже не успев подняться в небо, бедный. А ведь я никогда и никуда не опаздываю. Всегда и везде прихожу вовремя, даже не прихожу — являюсь, и своей обязательностью довожу окружающих до отвращения, потому что они-то вечно опаздывают. Однажды вечером я не вышла замуж, гордо отвергнув предложение руки и сердца. Грубо говоря, отправила своего жениха куда подальше. А у меня в тот вечер просто было плохое настроение, я почему-то испугалась и не пошла замуж. Да что там замужество — все значительное в моей жизни происходит исключительно по вечерам, а не утром, не днем и не ночью. Вечер — приятное время суток, еще не ночь, но уже не день. Спать рано, а работать поздно. Можно распорядиться своим временем по-разному, к примеру, пойти в театр или на дискотеку, проболтать по телефону или просидеть допоздна в прокуренном кафе. А еще можно поваляться на диване и помечтать. Уютно, тепло, комфортно, мечты светлые и чистые, но какие-то уж очень отдаленные, совсем как те, куда плавно отъехал мой бывший жених.

Но именно сейчас мне хотелось приблизить исполнение желаний, назначить точный срок — день, время суток, месяц года. Чтобы была нулевая точка отсчета. Ноль, один, два, три — пуск! И новорожденная звезда взлетела! Только что родилась и тут же стремительно понеслась на орбиту — яркая и сверкающая, блестящая и видная. Любой заблудившийся в пути заметит небольшую точку на небосклоне и сначала не обратит на нее внимания, пойдет своим путем. Но она постепенно разрастается, ширится и вот уже полностью застилает собою весь горизонт. И теперь уже весь мир оставит свои суетные дела и уставится во все глаза на новый ориентир. Недавно моя знакомая ходила к гадалке, и та предложила ей посмотреть на свое будущее на блюдечке. Знакомая наотрез отказалась. И от блюдечка, и от нарисованного на нем будущего. Ей страшно стало. А вдруг там сплошная пустота? Я тоже не хочу узнавать свое будущее. Я его построю сама, как дом, укреплю, как крепость. Этакую твердыню. И примусь за дело прямо с утра. В понедельник. Первого марта. В первый день весны. Природа, в который уже раз, решила обновиться. И я вместе с ней начну новую жизнь, совсем новенькую, праздничную, а не отремонтированную или подлатанную. Люблю все новое. Лиха беда начало. И понеслось… Всю ночь мне грезились подиумы, постаменты, трибуны, «Кадиллаки», корзины с цветами и шикарные мужчины. Много-много мужчин. И все, как на подбор, шикарные — ни одного заурядного лица. Они толпились у подножия чего-то. Все с тонкими усиками, бледными лицами и в галстуках-бабочках, будто их специально подобрали один к одному и привели на показ. Я так и не уснула в эту злополучную ночь.

И вот настало первое марта. Обычный день, ничего выдающегося. Серое утро, даже солнца не видно. И весны не чувствуется. Придется жить как получится. Но душа требовала иного. И я включила ледяной душ. Начну звездную жизнь с закаливания, мне до чертиков надоели вечные простуды. Игольчатая вода обожгла кожу, и я покрылась гусиными пупырышками. Холодно, зато внутри все дрожит и вспыхивает разноцветными огнями. День начался почти с праздника. Вместо привычной каши съела яблоко. Из дома уходила налегке. Перед уходом огляделась. Все в порядке. Новая жизнь манила далекими кострами, но в привычный уют легко возвращаться даже из большого мира. На работе, увы, меня ждали документы, заурядная канцелярщина. Огромная кипа бумаг растрепанной грудой громоздилась на столе, пугая неразрешенностью людских проблем. Никакой новизны за высокой горой не предвиделось. Все шло, как обычно, как всегда, а как же с моим рывком в небо? Кажется, я подняла планку своих желаний на недосягаемую высоту.

— Тебя Соколов спрашивал, — бросила на ходу Динка, мотнув встрепанной гривкой волос.

Она, словно норовистая лошадка, прямо на ходу взбрыкивает. Вообще, у нашей Динки странные привычки. И сама она вся странная, замысловатая.

— А что ему от меня надо? — буркнула я.

Мы с Динкой перебрасываемся словами, как мячиками. Это у нас вместо утреннего приветствия.

— Не знаю, отстань, — взметнула хвостом Динка.

Свои дивные волосы она стягивает в хвост, отчего становится похожей на юную кобылку. Все давно привыкли к диковатым Динкиным фокусам, и никто уже не мыслит нашу корпоративную жизнь без нетерпеливого и быстрого топота ее копытцев. Скачет себе по редакции конек, значит, так надо. Динка озадачила меня и убежала. А я нервно поворошила рукой груду писем, раздраженно потеребила бумажки, подсознательно пытаясь избавиться от непосильного груза, и так же неосознанно придвинула ногой урну — может, все туда? Нет, попадет, за такое дело могут изрядно взгреть, за моим рабочим местом неустанно бдит неусыпный контроль, представленный двумя малоприятными особами с неярко выраженной женской внешностью. Ведь я ворошила не простые бумажки, за ними — голоса и судьбы граждан. Эти недовольные люди без устали пишут в редакцию о неполадках в стране. И пишут, и пишут, и пишут… Кучу бумаги извели, лес в стране из-за них вырубают, тайга на исходе. А я должна выискивать жемчужные зерна в куче известно чего. Но никаких драгоценных зерен в этих письмах нет. Все одно и то же. Украденные пенсионные льготы, вечные тяжбы с соседями, горючие слезы по прошлой жизни.

Я работаю стажером в редакции крупной газеты. Тираж — целых два миллиона. Газета выходит два раза в неделю. Миллионы читателей в течение недели живут в ожидании заветного номера. Наша редакция похожа на заводской цех. В огромном помещении стоит непрерывный гул, будто здесь установлены токарные станки, которые работают круглосуточно, без устали, без остановки, без перерыва на обед. Но реально никаких станков нет, вместо них в огромных залах оборудованы маленькие норочки для сотрудников. Люди, как ласточки, сидят в ряду одинаковых щелей. Наша газета работает с оглядкой на международный уровень организации труда. Это так называемый западный стиль работы. Все норки отделены одна от другой игрушечными перегородками. В каждой норке есть компьютер, телефон и урна под столом. Это все, что необходимо сотруднику газеты для плодотворного труда — так считает руководство корпорации. Динка работает в редакции курьером. Учится на вечернем платном, а днем подрабатывает на учебу. За три года работы в газете Динка знает всех — и в лицо, и по именам, и еще много чего знает, но не до конца, наполовину. Динка не в состоянии вобрать в себя целиком всю информацию. Ее внимания хватает лишь на часть. Сейчас все так живут, вполсилы, на половину, на третью часть, в общем, как получается. А Лешка Соколов — это мой бывший жених. Не так давно я отправила его «куда подальше», презрительно отвергнув предложение руки и сердца. Это «подальше» находится этажом ниже, как раз под моей урной. Гордый Соколов не перенес унижения и легко поменял место дислокации. Мы долго не виделись. Сейчас он уже забыл, что его когда-то отвергли, и частенько одиноким гвоздем торчит у окна на лестнице, чтобы вдарить кого-нибудь вопросом из-за угла. Он пристает ко всем подряд и ошарашивает народ странным вопросом: «Вы не видели Добрую?» Наш редакционный штат велик и могуч, мобилен и динамичен. И мало кто знает, что некая Дарья Добрая работает на пятом этаже на вычитке писем. Некоторые шарахаются от Соколова в сторону, как от чумы, а иные беззлобно отшучиваются, дескать, добрых давно не встречали, а вот злых — навалом. Динка едва успевает на ходу усвоить, что кому-то понадобилась Дарья Добрая, а вот зачем и для чего — ей абсолютно неинтересно. Главное для Динки — передать информацию третьему лицу, чтобы избавиться от лишнего груза. Наш Лешка Соколов — неплохой парень. Современный, продвинутый, коренной питерец. Живет в огромной квартире на набережной Мойки. Лешкины родители обитают за границей. Когда-то они уехали за кордон работать, но началась перестройка, и им пришлось застрять на чужбине по каким-то техническим причинам. Чему они очень обрадовались. И обратно уже не вернулись. Боятся, что их теперь уже за кордон не пустят. Лешка остался сиротой при живых родителях. Окончил университет, что-то писал, видимо, бездарное, Лешку нигде не опубликовали. Пришлось Соколову думать, как жить дальше. Родители присылали кое-что, но Лешке было мало. И тогда Соколов пришел в газету. Начал с верстальщика, затем сделал карьеру, то есть стал хорошим верстальщиком. На этом карьерный рост закончился. А потом Соколов влюбился. В меня, разумеется. Я только что приехала из провинциальной глубинки, временно обитала у дяди в Купчине. Меня приняли в газету, дали хороший оклад, ну и разные там премиальные. Выделили отдельную норку в газетном цеху. И на этом все радостное закончилось. Началась повседневная рутина, серые будни, тоскливые деньки. Соколов сразу выделил меня из «газетной массы», именно так он называет всех штатных сотрудников редакции. Сначала приметил, потом выделил, оценил и долго шел за мной однажды вечером, когда я тихо брела по набережной и горько плакала. В тот день мне было очень грустно. Все было хорошо, но слезы тихонько струились по моим щекам, бог знает отчего. Это грустила моя молодость. Она томила душу неясными желаниями. Я чего-то ждала и надеялась. На что-то хорошее, очень хорошее. Я грустила и думала, что жизнь сама собой сделается как надо, все придет, когда выйдет срок, а пока надо тупо работать и тупо делать карьеру, чтобы стать успешной, а тогда и без моего участия все мечты оформятся в ясную цель. Дома я оставила своих стареньких родителей. Папа и мама уже пенсионеры. Они видят во мне смысл жизни. Дочь Дарья, то есть я, для них — единственный свет в окне. Пишут мне письма почти каждый день, курьер Динка подбрасывает пачки конвертов и весело подмигивает. Значит, из дома пришла очередная весточка.

— Ой, а что это у нас с глазами? — завопил Соколов, хватая меня за воротник пальто. Честно признаюсь, я тогда здорово испугалась. Идет себе девушка, никого не трогает, плачет потихоньку, и зачем ее хватать за ворот? Я отшатнулась, выдернула шарфик из цепких пальцев Соколова и влепила ему звонкую пощечину.

— Ой, а за что же это? — еще громче завопил Соколов.

— За хамство! — отрезала я.

— А кто хамит-то, кто хамит? — заюлил Лешка, крутясь предо мной, как электрический веник.

— Вы — молодой человек! Хам какой, — прошипела я, ускоряя шаги.

Я еще не знала, что хам и наглец вскоре сделает мне предложение и я его отвергну. И не только предложение. Вместе с ним я выброшу из моей жизни этого симпатичного молодого человека. И он безропотно уйдет на четвертый этаж. И я еще не знала, что можно работать в одной организации, находиться в одном здании, но не видеться и не встречаться годами. Оказалось, запросто, я неделями не видела Соколова, начисто забывая о нем, а он изредка напоминал о себе через Динку и других балагуров и весельчаков.

В тот день на набережной я не думала о будущем. Меня томили смутные желания и неопределенные ожидания. А Соколов был просто Соколовым.

— Даша, будем знакомы, — он вновь догнал меня.

Лешка уже не трогал мой шарфик и не хватал меня за руки и другие части тела.

— Откуда вы знаете мое имя? — буркнула я, меняя гнев на милость.

— Мы с вами работаем в одной шарашке под названием «Северное сияние», — радостно сообщил Соколов, — а я — Леша Соколов. Верстальщик. От бога.

— От чего? — изумилась я.

— Не от «чего», а от кого, — строго поправил Лешка. — Верстальщик «от бога» — значит одаренный и талантливый верстальщик.

— А чего там одаряться-то? Сиди себе и верстай чужие тексты, если свои написать не можешь, — я мельком оглядела «одаренного и талантливого» нахала.

Есть на что посмотреть — симпатичный, высокий, вихрастый. Слишком юный, а мне больше нравились солидные мужчины, они привлекали меня своей силой и уверенностью.

— Вот все так думают и глубоко заблуждаются. От моей верстки напрямую зависит рейтинг газеты: как я подам текст, таким его увидит читатель. Иногда берешь в руки текст — грязный, неровный, нечистый, даже смотреть противно, а я поработаю, поправлю, выпрямлю, и такая красота получается. Залюбуешься!

Мойка игриво виляла боками, издавая резкий запах гнилой и тухлой воды. Я посмотрела вниз. По реке плыли остатки льда, пустые пластиковые бутылки, окурки, мусор, грязь, ошметки тухлых водорослей.

— Не смотрите на воду, Даша, до революции в каналы все нечистоты сливали, тогда еще хуже было, чем сейчас, и пахло покруче, — перевел разговор в другое русло хитрый Соколов.

— А я что, я ничего, — пробормотала я, теряясь от неловкости положения.

Мне совершенно не о чем было говорить с вихрастым Лешкой, у меня даже подходящих слов не находилось. Я мечтала о будущем, о красивых и богатых поклонниках, а Соколов мне мешал. Но с ним было весело. Предупредительный, смешливый, заботливый, он вдруг незаметно поправил шарфик на моей шее, чтобы меня не продуло пронизывающим ветром, нежно подхватил под руку — такой теплый, внимательный. Слезы на моих глазах высохли.

— Идемте в кафе, там тепло и ветра нет, — сказал Лешка и потащил меня в сторону Невского проспекта.

Так мы познакомились. А потом я переселилась из Купчина на набережную Мойки. Лешке было одиноко в огромной квартире, а мне слишком далеко и неудобно ездить на работу. Редакция газеты «Северное сияние» находится в самом центре города, прямо на Невском проспекте. И все у нас было хорошо, пока Соколов не вздумал жениться. Он сделал мне предложение, а я испугалась и сбежала от жениха. В Купчино больше не вернулась, сняла комнату на Петроградской стороне. После квартиры на набережной Мойки улица Ижорская на Петроградской показалась мне каким-то гетто. Коммуналка, перенаселенные комнаты, бомжи под окнами, нищие на углах. Местность изобиловала всеми прелестями оборотной стороны медали парадного Петербурга. Но вскоре я адаптировалась, привыкла, притерпелась. Лучше жить в съемной комнате, чем в квартире с нелюбимым мужем. Вот и вся баллада о моей небывшей любви. Для меня она давно закончилась, и гусляры отложили свои инструменты в сторону, они решили немного отдохнуть, собираясь исполнить новую песнь любви. А Соколову все неймется, Лешка думает, что нашу балладу можно возобновить. И Динку специально подослал с утра пораньше, чтобы мне нервы попортить. Я не на шутку разозлилась. Мой гнев волнами разошелся в воздухе, письма почувствовали неладное и посыпались со стола, низвергаясь бурным водопадом. На шум из-за перегородки выглянула Соня. Это моя подруга. Самая любимая. И заодно наша корреспондентка. Она пишет о странностях любви, собирает по миру разные любовные истории, затем половину придумывает от себя и выдает готовую продукцию в номер. Рейтинг у Соньки высокий. Она держит твердое третье место в каждом номере. Наш народ, видимо, здорово соскучился по любви. Впрочем, я не права. Скорее всего, народу нравятся странности, а сама любовь ему по барабану.

— Что у тебя опять стряслось? — спросила Соня.

Подруга пытается изобразить заботу и нежность, а у самой вид отстраненный. Соня не умеет дружить. Она может только работать. У нее все задействовано в производственный процесс. Слово скажешь — через день увидишь сказанное в Сонькиной статье. Она прямо на лету ловит удачу, подметки на ходу рвет.

— Ничего, все в порядке, — сказала я, возя рукой по полу, пытаясь изловить юркие конверты.

Но письма скользили сквозь пальцы, не даваясь в руки.

— Тебе помочь, Даш? — спросила Соня.

Подруга пребывала уже в другом мире. Она смотрела на меня, а видела очередных влюбленных, познакомившихся где-нибудь на зоне. Сонька умудряется отыскать семейную пару даже на Северном полюсе. Обычные люди нашу звезду не интересуют. Только экзотическая любовь, экстремальная и экстравагантная, может привлечь высокое внимание рейтинговой звезды под номером «три». Два первых номера держат другие, более опытные корреспонденты, с большим боевым стажем. Они пишут о преемниках и наследниках, олигархах и нефтяном бизнесе, валютных операциях и прочей лабуде. Но народ читает всю эту «ботву», а любовь традиционно занимает в номере всего лишь третье место. Сонька все равно ужасно гордится своим заслуженным порядковым номером, она гарцует с ним, как лошадь на ипподроме, искренне полагая, что пришла к финишу первой, но кто-то по ошибке поменял цифры местами.

Пока я ползала по полу, собирая скользкие неуловимые конверты, моя злость вдруг прошла. Я простила подруге все ее слабости, застыв на миг под столом в неудобной позе. А жизнь бежала впереди меня. Соня уже стрекотала наманикюренными пальчиками по клавиатуре компа, Динка жеребенком носилась между рядами перегородок, а в центре зала маячила фигура главного редактора. Солидный такой мужчина, красивый, импозантный. Мне показалось, что он посмотрел в мою сторону. И я еще ниже сползла под стол. Там завалялся какой-то конверт. Он торчал острым углом из урны. Я не заметила, как он туда спикировал. Я залезла рукой в урну, и вдруг почувствовала какое-то брожение в воздухе. Будто виртуальные дрожжи кто-то подбросил в воздух, как бомбу, и атмосфера в редакционном зале в один миг сквасилась, перекисла и забродила, как плохое тесто. Даже Сонька перестала клацать. А она всегда стучит по клавишам, даже когда жует. В зубах бутерброд, в одной руке чашка с кофе, а второй нещадно клацает, сочиняя очередную душераздирающую драму с обязательным хеппи-эндом. Соня перегнулась через перегородку, и я встретилась с ней взглядом. Глаза у звезды были с сумасшедшинкой.

— Что-то не так? — спросила я, изнывая от томления духа.

Вечно кто-нибудь норовит вмешаться в сложный процесс духовного поиска. И неважно, что ты ищешь в настоящий момент — затерявшийся конверт или точку опоры под ногами.

— Вставай, вставай, а то сейчас ляжешь, — прошипела Соня, округлив глаза до размеров монеты десятирублевого достоинства, выпущенной к юбилею основания газовой промышленности.

И я вылезла наконец из-под стола. А злополучный конверт остался в урне. Он зацепился острым краем за тонкую щель и прилип к ней, кажется, навсегда. Ну и пусть. Потом вытащу. Мне нужно было разобраться с отравленной атмосферой. Я села на стул и вновь поползла вниз. На этот раз от дикого ужаса. У моей перегородки стояли главные отравители редакционного спокойствия — руководители отдела во главе с главным редактором. Всего трое взрослых людей, их было не так уж и много, но мне показалось, что передо мной в ряд выстроилось ровно триста тридцать начальников. Целый эскадрон. Слишком много руководства — губительно вредно для молодого организма. Лариса Петровна и Марина Егоровна не в счет. Они полагают: их долг прохаживаться вдоль перегородок, идущих плотной грядой в центре зала. Эти ужасные женщины пристально следят за сотрудниками, чтобы все трудились, как рабы, не разгибая спин и не поднимая голов, будто у нас не газета, а кофейная плантация. А вот главный редко заглядывает к простым смертным. У него и своих, великих, дел предостаточно. Ему не до плебса. Марина Егоровна бережно подхватила мое тщедушное тело, изможденное диетой, и усадила на стул. А Лариса Петровна гневно поджала губы — налицо непорядок во вверенных женскому генералитету войсках. И лишь один главный остался бесстрастен и вальяжен. Не зря я обожаю солидных мужчин.

— Даша, возьми свои письма и пойдем с нами. Есть разговор, — сказала Марина Егоровна. Она произнесла «свои письма», будто я пишу их себе сама, ставлю подпись, отправляю заказной почтой и затем читаю ради собственного удовольствия. За определенный оклад. Вообще-то, лучше не обращать внимания на тон руководства в лице женского пола, в нем можно отыскать слишком много неприятных оттенков и нюансов. Тем временем прокисшее виртуальное амбре в атмосфере чрезмерно сгустилось. Я собрала письма со стола и понуро поплелась за троицей в штатском. Перед глазами замелькали пестрые картинки неизвестной этиологии. Почему-то представлялись коротко стриженные женщины в эсэсовской форме, с хлыстами и плетками в руках и погонами на плечах. Странную процессию возглавлял серьезный мужчина с бесстрастными серыми глазами. Он шел впереди, а мы тащились за ним. Эсэсовские ужасы в моей голове постепенно сменились вполне мирными и невинными буколическими видениями. Генеральный был похож на огромную овчарку, а мы втроем — на небольшое стадо овец. Однажды вечером у меня случился один печальный эпизод. Это было давно, полгода назад. Я тогда задержалась на работе допоздна, спокойно сидела в своей норке, читала письма и пыталась понять, чего же не хватает нашим гражданам для полноценной жизни и счастья. Бессмысленное занятие и бездарное времяпровождение — смысл прочитанного ускользал от меня, я ничего не понимала, сидела и тупо смотрела в слепой монитор вывернутыми глазами. Мое затворническое уединение нарушила вездесущая Марина Егоровна, она неожиданно нависла над моим гнездом и, схватив меня за руку, потащила в приемную. Все эти действия она проделала молча, без звука. Дверь в кабинет генерального была полуоткрыта. Главный громко смеялся. Он обернулся на стук прикрываемой двери, подошел ко мне и протянул руку: «Олег». Радушный, доброжелательный, лучезарный. У него еще искрились глаза от смеха. Я смутилась и покраснела.

— Добрая, — сказала я.

— Понятно, что не злая, — еще громче рассмеялся Олег Александрович.

Звонкий смех разлетался во все стороны — такой же лучезарный и яркий, как и его обладатель.

— Добрая, — повторила я сквозь накипавшие слезы.

— Добрая-добрая, я ведь не спорю, только не плачьте, смотрите, — сказал главный.

— Да Добрая же! — крикнула я и опустила голову.

Пока моя голова клонилась книзу, я успела заметить, что главный вник в суть проблемы. Он понял, что Добрая — это моя фамилия. Он погасил усмешку, а искры в его глазах сами потухли. Позже я пыталась разобрать на части этот странный случай. Почему он назвал свое имя без отчества? А почему я назвала свою фамилию без имени? Со мной все было ясно, наверное, я изо всех сил старалась показать генеральному собственную профессиональную непригодность. Ведь меня вызывали для того, чтобы отправить в командировку в Уренгой. Газета в то время искала свежие мысли, а в приемной капризничала малолетняя наивная дурочка. В результате вместо меня поехала несносная Сонька, а я осталась сидеть у разбитого корыта, копаясь в словесной шелухе, извлекаемой из эпистолярного творчества читателей газеты. В данную минуту я шла за великими, и под моими ногами горела земля. Внешне она оставалась прежней: ковролиновый пол, мягкий, уютный, чистый — ни пылинки.

В офисе работают уборщики с американским пылесосом. Он втягивает в себя самые микроскопические частицы вместе с микробами. Он бы и людей в себя втянул, но его размеры не позволяют ему быть шире обстоятельств. Благодаря усилиям чудодейственного аппарата в офисах редакции царствует экологически чистая аура, отчего любое поползновение на права личности со стороны начальства консервируется и зависает в воздухе неопознанным летающим объектом.

В данный момент мои ноги дымились от внутреннего обалдения. С обуглившимися пятками я вошла следом за Мариной Егоровной. Процессия слегка растянулась, впереди шел Олег Александрович, за ним Лариса Петровна, сзади Марина Егоровна и я, замыкающая, горящая, как факел, но темно-синим пламенем. Зато воображаемая картинка в моем сознании слегка изменилась. Овчарка трансформировалась в палача-инквизитора, а послушные овцы в средневековых ведьм. Весьма живописная группа. В приемной процессия разделилась. Лариса Петровна молча удалилась в свой кабинет. Олег Александрович зашел к себе, оставив открытой дверь, а мы с Мариной Егоровной стушевались, не зная, в какую сторону податься. Олег Александрович призывно взмахнул рукой, и мы поплыли за ним горящей струей. Точнее, горела одна я, а Марина Егоровна тащила за собой огненный хвост.

— Даша, вы получили письмо из Иванова? — спросила Марина Егоровна.

Я растерянно поморгала глазами, не зная, что сказать. У меня не было ответа на глупый вопрос. В это время дверь открылась, и вошла Лариса Петровна. Ситуация в моем воображении мгновенно изменилась. С предыдущего этюда медленно слезала краска, будто чья-то невидимая рука смывала ненужное видение. Средневековое испытание трансформировалось в судебное разбирательство времен господства НКВД. Палач-инквизитор преобразился в прокурора, он был главным в тройке грозных судей. Мои глаза покорно встали на прежнее место и застыли.

— Даша, у вас есть письмо из Иванова? — спросил Олег Александрович.

И мои глаза вновь завращались с бешеной скоростью. Не помню. Их много, а я одна. От этих писем в моей голове образовались черные дыры. Они вбирают в себя всю информацию — я абсолютно не помню, чтобы в моей корзине лежало письмо из Иванова. Может, наврать что-нибудь, сказать им, что письмо лежит на почте, его до сих пор не принесли ленивые почтальоны. И вдруг вспомнились мамины наказы: «Никогда не начинай работу с обмана, лучше скажи правду, люди всегда поймут». Я набрала воздуха в легкие, собралась с духом и выпалила: «Не помню!»

— Что!!! — хором воскликнула троица.

Контральто, еще раз контральто и баритон. Приятный баритон, между прочим. Такой проникновенный мужской голос, за самую душу берет. Обожаю солидных мужчин, обожаю! У них приятный тембр голоса и обалденные баритоны, от этих эротических звуков можно легко умереть, даже стоя.

— Не помню, — горестно вздыхая, призналась я, — там столько писем из разных городов и деревень. Сейчас посмотрю. Можно?

Мне разрешили, и я бросилась разбирать принесенные письма, но ползучие конверты не поддавались элементарному подсчету. Я запуталась, начала все заново. «Особая тройка» с вожделением наблюдала за процессом, наслаждаясь невиданным зрелищем. Неопытная девчонка немного заблудилась в бумажном море. Строгие судьи терпеливо ждали. И напрасно. Ивановского письма в пачке не было.

— Даша, ведь вам доверили ответственную работу, — с укором произнесла Марина Егоровна.

Она уже очнулась от обморока, ей по штату положено первой начинать разборки с подчиненными. Далее следует очередь Ларисы Петровны, после нее в неприятный диалог вступает Олег Александрович. Сказано — тройка, целый трибунал, а не начальство.

— Знаю-ю, — прошептала я, стискивая в руках надорванные конверты.

Лишь бы не рассыпались, только этого мне не хватало. Билл Гейтс давным-давно изобрел мудрую систему, весь цивилизованный мир переписывается посредством электронной почты. А я разбираю немыслимые каракули, бисерные почерки, витиеватую вязь и прочие виды и способы каллиграфического искусства. Двадцать первый век бурно стремится вперед, в безвременье, лихорадочно отсчитывая дни, недели, месяцы и годы. Доколе же мне мучиться с доморощенными грамотеями? Мне хотелось выпрямиться, расправить плечи и крикнуть изо всех сил: «Доколе?» Но меня опередили, не дали вырваться вперед.

— Даша, вам письма курьер приносит? — прозвучал баритон Олега Александровича.

— Да, Динка, с хвостом, — пробормотала я, прижимая к животу пачку писем и пытаясь вжаться вместе с ними в пол, чтобы больше не мучиться на плахе.

— А вы в журнале расписываетесь? — присоединилась к общему хору обвинителей Лариса Петровна.

— Где, в каком журнале? Нет, не расписываюсь, — сказала я, похолодев от ужаса.

И Динку привязала к ситуации, прямо за конский хвост. А у нее сессия на носу. Если она не сдаст зачеты, ее отчислят. «Академку» Динка уже проходила. Она уже седьмой год учится, никак окончить не может какое-то несчастное учебное заведение без названия. Вряд ли Динка способна запомнить его полное название.

— В редакции есть разносная книга, — ласково обратилась ко мне Марина Егоровна. Таким любезным тоном только с тяжелобольными и сумасшедшими разговаривают, — вся почта регистрируется в журнале. А курьер не имеет права отдавать вам почту без регистрации.

Незаметно появился еще один крайний. Бедная Динка заочно горела фиолетовым пламенем. Я — синим, а она — фиолетовым, ведь не могут две полноценные и красивые девушки гореть одинаковым цветом. Ни виртуально, ни явно.

— Но у меня вся почта обычная, она же идет без регистрации, — слабо пискнула я.

Я точно не знала, что должен делать курьер и какие входящие документы подлежат регистрации, но мне нужно было защитить честь нашего газетного мундира. Олег Александрович нежно и мягко улыбнулся. А у меня мигом выпрямилась спина. Я встала в стойку, как гончая, своим внешним видом подтверждая избитый постулат, что все мы когда-то вышли из животного мира.

— Все письма, как входящие, так и исходящие, регистрируются в курьерском отделе, — сказал Олег Александрович, — мы проверили журналы и выяснили, что у вас в работе должно находиться письмо из Иванова.

Далось им это Иваново, что они там собрались делать, с кем хотят переписываться? Может, взять и крикнуть что есть мочи: «Далось вам это Иваново!» — и гордо удалиться с мучительной Голгофы прямиком на гору Фавор. Нет, нельзя кричать, эти не поймут. Это же «особая тройка», карающая мечом и дланью любого, осмелившегося нарушить законы корпорации. Я срочно заткнулась. Мне сразу стало легче. И дышать, и существовать. Ведь в царственном кабинете я не жила, здесь тоскливо тянулись роковые минуты моей производственной деятельности. Эти минуты можно внести в графу — издержки профессии. Кстати, эти издержки неплохо оплачиваются. Можно потерпеть. Немного. Совсем чуть-чуть осталось.

— А что там? — сказала я, заглядывая в стальные глаза Олега Зимина.

И фамилия у него зимняя, и глаза холодные, и сам он несколько отстраненно держится с окружающими, как бы абстрагируясь от реальной действительности, но на дне стального озера скрывается легкая усмешка, добрая, теплая. Она на самой глубинной глубине прячется, но я ее вижу и чувствую, ощущаю. Мне тепло с ней, ладно и складно, как будто я в детство окунулась на минутку.

— А что там? — повторил он за мной.

Получилось смешно, будто мы дразнились, как в детстве, играя в повторялки.

— В письме? — сказала я, заглядывая ему в глаза.

Мне хотелось проникнуть на дно, в глубину, туда, где полыхал огонь, серый, жесткий, плавкий. Такой огонь плавит тугие металлы, превращая золото в жидкую струйку солнечной жидкости. Ковшик наклонится, струйка нечаянно прольется и уйдет глубоко в землю, заляжет там и проспит в тепле еще несколько тысячелетий. На дне души Зимина было интересно. Там горели огни, полыхали костры, а снаружи громоздились ледяные глыбы. Я погрузилась еще глубже. Отодвинула рукой льдину и шагнула в доменную печь чужого внутреннего мира. Олег Александрович вздрогнул. Чувствительный мужчина, однако.

— Это письмо написал наш внештатный корреспондент из Иванова, — услужливо подсказала Марина Егоровна.

Ей положено оказывать услуги руководству. У Егоровны большой функциональный разброс обязанностей.

— В письме важная информация, — сухо бросила Лариса Петровна, — мы хотели направить тебя в командировку, Даша, чтобы ты самостоятельно разобралась в ситуации. Хватит уже в стажерах сидеть, пора начинать писать.

Она мне то тыкает, то выкает — непонятная какая-то женщина.

— А что это за информация? — сказала я, выбираясь из сухого жара огненной души Зимина. Там очень жарко, можно обжечься и крылышки опалить. Слишком горячо. Я с трудом переключилась на реальные темы. Кажется, меня переводили в другой разряд. Начальство пыталось вытащить на поверхность зависшего работника. Из неловкого стажера хотели скроить мастера плаща и пера, а получилась неувязка, какое-то дурацкое письмо вдруг потерялось.

— Мы не знаем, в чем дело, корреспондент хочет сохранить свою анонимность, но он прислал уже второе письмо на имя Олега Александровича, требует от нас принятия незамедлительных мер. А какие меры мы можем принять, если у нас нет первого сигнала, информативного?

— Я вспомнила, — сказала я, с трудом уводя взгляд в сторону от зиминских глаз, — вспомнила, что есть еще одно письмо, но оно валяется в урне.

— Где?!! — хором выдала троица.

Над женскими контральто главенствовал солидный баритон, приятный и чарующий до умопомрачения. До глубокого обморока.

— Письмо лежит в урне, оно туда нечаянно упало, можно, я пойду, достану, а? — сказала я, боясь встретиться взглядом с Зиминым.

Там было опасно и страшно. Можно упасть в полыхающую бездну легким мотыльком и так же легко сгореть, не оставив следа на земле.

— О-о, господи! — жеманно простонала Лариса Петровна.

Мало того что Лариса Петровна происхождением из непонятных женщин, так она еще и жантильная ко всему прочему! Явно двуличничает, ведь начальница не верит в бога. И в черта не верит. У нее в душе кромешный ад, без просвета и форточки. А имя божеское Лариса Петровна произносит по привычке, жеманясь и лицемеря, как истинная фарисейка.

— Я бегом, туда и обратно, — выпалила я, готовясь к прыжку типа па-де-грас.

Придется взять дистанцию за два лестничных пролета.

— Беги-беги, Даша, — сказала Марина Егоровна.

Видимо, она посылала меня куда подальше. Остальные промолчали. Они присоединились к первой по отсылке. Я помчалась в свою норку. Рванула урну, вытащила конверт из щели. Прочитала адрес. Город Ухтомск. Какая приятная неожиданность. В далеком и невинном Ухтомске тоже читают нашу газету, что означает: не только ивановские граждане с нетерпением ожидают выхода очередного номера «Северного сияния». Я едва не завыла от отчаяния. Соня старательно клацала по клавиатуре, сделав вид, что ее не касаются внутриведомственные катаклизмы. Правильная девушка Соня, она далеко пойдет. А мне пришлось возвратиться на место публичной казни с повинной головой. Меня там ждали, надеялись и верили, внимательно разглядывали, будто впервые увидели. Смотрели как на икону. И вмиг поняли, что зря старались, и стыдливо потупили взоры. Воцарилось молчание.

— Письмо из Ухтомска, — выдохнула я.

Начальство тоже вздохнуло, так же молча. Видимо, они не знали, как со мной поступить — придушить сразу или немного помучить сначала. Первой опомнилась Марина Егоровна.

— Даша, возвращайся на рабочее место, — сказала она.

По тону начальницы можно было определить, что она отсылает меня не на рабочее место, а куда-то очень далеко, так далеко, где я еще ни разу не бывала. Я тихо и нежно прикрыла за собой дверь. Секретарша Зимина мельком оглядела меня. И равнодушно отвернулась, видимо, Дарья Добрая не впечатлила манерную девушку своим видом. А у меня отличные внешние данные, гораздо лучше, чем у разных фотомоделей. Ноги длинные, талия 59. «90—59—89» — это мои параметры. Разумеется, параметры я слегка преувеличила. 85—59—84. Это мои размеры в продольном измерении, но почему-то я не произвожу впечатления на окружающих. Робкая провинциальная девочка, без году неделя в редакции, на личном счету уже второй прокол за двенадцать месяцев. Это слишком много для стажера. А начинающий газетчик не имеет права на ошибку. Даже на одну. Я и без секретарши это знаю.

Наша Динка нашлась на лестнице. Она неслась на всех парах куда-то ввысь, наверное, летела на вкусный запах, доносившийся из редакционного кафе. Я навалилась на нее своим тщедушным модельным телом, всеми силами прижимая ее к стене.

— Дин, а где твоя разносная книга? — прошипела я, изображая из себя воинственную Никиту, но вместо ствола пистолета мне пришлось прижать к Динкиной груди указательный палец.

Динка здорово испугалась. Она осторожно отвела мой палец от своей хилой груди. Курьерша уже три месяца сидит на строго секретной диете. У нее тридцать восьмой размер, по российским меркам — сорок четвертый. Но даже этот размер Динке явно великоват. И она чрезвычайно гордится этим обстоятельством.

— Потеряла, — шепотом сообщила Динка.

— Теперь нам с тобой пришел лисец! — трагическим тоном изрекла я, отпуская на свободу костлявое Динкино тело и опускаясь на ступени.

Для борьбы за место под солнцем в редакции «Северного сияния» у меня не осталось сил. Они покинули меня в самом начале трудового дня. А ведь совсем недавно так хотела побарахтаться в водовороте событий. А когда мое время пришло — силы иссякли.

— А что такое — «лисец»? — сказала Динка, присаживаясь рядом со мной.

— Это такой маленький лис, не достигший совершеннолетия, лиса мужского рода, еще подросток, а в бездыханном виде он украшает плечи роскошных женщин наподобие Ларисы Петровны. Для нас с тобой этот лисец — враг номер один. Он проглотит тебя и меня и даже не подавится, — сказала я с показным терпением и покорностью.

— А что случилось? — спросила Динка, ощупывая свои плечи.

Она любое высказывание принимает за чистую монету. Лисец будто бы уже прилег к ней на шейку. Вот она и трогает свои выпирающие косточки.

— Письмо потерялось. Очень важное. Из города Иваново. Месяц назад его написал о-о-очень тайный информатор. Теперь он шлет напоминания о том, что газета должна выполнять свои обязательства. А вся тайная информация находится в первом письме, утерянном. Оно могло пропасть только у меня. И еще у тебя, Динка. Других виноватых нет. Все правы, все молодцы. Никто не прокололся. А скоро праздники. Женские. Всем теткам подарки будут раздавать. А нам с тобой ничего не дадут, — захныкала я, сначала в шутку, в качестве прикола, а потом вдруг всерьез разревелась.

Мне почему-то вновь захотелось окунуться в огненную лаву суровой зиминской души. Я совершенно случайно нашла укромную лазейку для доступа в мужское святилище. И чтобы поселиться в нем навсегда, мне нужно было внимательно приглядеться к его глазам и, улучив момент, незаметно проникнуть внутрь и найти там потайной уголок. И этот тайник отныне будет принадлежать только мне.

— Нужны тебе эти ужасные гвоздики! — рявкнула Динка. — И шампунь от перхоти. Наши мужики купят какую-нибудь гадость, общую для всех женщин, потом целый год вспоминают, словно великий подвиг совершили. Прекрати реветь, Дашка. Это дурацкое письмо обязательно найдется. Хорошо, что ты меня предупредила, пойду лучше журнал поищу, наверное, он у Соколова завалялся.

— А что этот журнал у Соколова делает? — вытаращилась я на Динку.

— А я к нему иногда захожу, чаю там попить, посплетничать, — смутилась незадачливая курьерша.

Она лихо затянула хвост — под самую макушку. Девушка всерьез разволновалась. Своих женихов нет, так она по чужим пошла, брошенных подбирает.

— Так ты его на крючок берешь? — изумилась я.

Конский хвост горделиво взметнулся под самый потолок, Динка с гневом отвергла мои мерзкие подозрения.

— Кто? Я?! Да это он меня каждое утро подстерегает у входа. Тоже мне, контролер нашелся, — шумно фыркнула Динка.

Поговорив с Динкой всего одну минуту, можно было удостовериться в том непреложном факте, что редакционным курьером может работать только настоящая лошадь. Динка умеет брыкаться, фыркать и зло махать хвостом. Научилась за три года. Теперь пробегает в курьерах до глубокой старости.

— И он что, повелся? — поинтересовалась я ворчливым тоном.

Во мне вдруг ревность взыграла, ведь я была уверена, что Соколов всю жизнь меня одну будет любить. А он за Динку взялся, приваживает ее, чаем угощает. Раньше он был лучше, а вредных привычек у него было меньше, особенно такого рода.

— Еще как повелся, — хвастливо заявила соперница и умчалась отбивать моего бывшего жениха под видом поиска утраченного журнала.

А мне стало грустно, так грустно, что сердце защемило. Последнего жениха Динка отняла. Теперь у меня никакого нет. И Зимина мне не видать как собственных ушей. Я потрогала пылающее ухо. Горит. Даже руки жжет. Было обидно, больно, грустно. Я сидела на ступеньке, уткнувшись лицом в колени, и тихо плакала. Незаметно наплакала море слез. Брюки на коленях намокли. И моя карьера бездарно закончилась, едва начавшись. И любви на свете нет. Не поднимаясь в офис, я тихо поплелась домой. Тут уж не до звездной жизни, как бы на работе удержаться. Мне уже казалось, что моя звезда окончательно закатилась. Не зажигая света, я покорно уснула, повинуясь биологическому ритму, и сны не тревожили меня. Утром я почувствовала волнение, вдруг сегодня увижу Зимина? Не вдруг, а обязательно увижу, ведь перед увольнением каждого сотрудника приводят на собеседование к генеральному, вот и побеседуем. Зимин со всеми расстается мирно и полюбовно — Олег Александрович не хочет наживать себе потенциальных врагов в лице бывших сотрудников. А работа для меня найдется. Без нее не останусь. В жизни всякое бывает. Цепь случайностей может затянуть в свою петлю любого. Только вот надо уметь выкрутиться. Нельзя быть слабым и безвольным. Я повертелась перед зеркалом, мне очень понравилось мое отражение. Симпатичное такое, милое, улыбчивое, глаза полны надежды, блестят, ликуют. В них нет никаких сомнений в собственной правоте. Я помахала отражению рукой.

На работу я шла как на праздник. Ничего страшного не случилось. У меня все получится, пусть в другом месте, в другое время и в другом качестве. Цепь случайностей нужно разобрать на звенья и рассыпать по обочинам. Пусть они поживут в разрозненном виде. Люди найдут такое звено, подумают, что это подкова. И злополучная цепь принесет кому-нибудь маленький кусочек счастья.

Человек предполагает, а судьба располагает, все произошло иначе, чем я думала. Дальнейшие события развивались вопреки моим желаниям. По дороге в кадры мне встретился некто из недалекого прошлого. На лестнице стоял Лешка Соколов, вымытый до блеска, без привычной щетины, с ухмылкой в правом уголке рта, видимо, бывший жених тщательно готовился к нашей встрече. Обычно Соколов бреется раз в три дня. Мечтает нацепить на себя лавры бывалого мачо, они с него сползают, а он все вешает. И так до бесконечности. Я даже обрадовалась Лешке.

— Давно не виделись, — бросила я, обходя его внушительную фигуру.

Недаром говорят — с глаз долой, из сердца вон. Ничего во мне не екнуло, не дрогнуло, не кольнуло. Приятно было увидеть знакомое лицо, но никаких эмоций во мне оно не вызвало.

— Даша, ну зайди ко мне, пожалуйста, — просительно воззвал Соколов.

Но мое бездушное сердце не откликнулось на призыв. Оно трепетало от другого предчувствия. Сейчас я увижусь с Зиминым. Мои эмоции были сильнее меня, они стремились только к нему одному.

— Мне некогда, — буркнула я, оттирая хилым плечом мужественный локоть бывшего жениха.

А соколовский локоть торчал передо мной каменной преградой, не пройти, не обойти. Этакий надежный и крепкий выступ, как скала.

— И куда же ты так торопишься? — не преминул полюбопытствовать Соколов.

— Увольняться, — прошептала я, искоса оглядывая территорию, будто выдавала сообщнику по заговору тайную весть.

Или гадкую сплетню про Соньку.

— Подожди увольняться, — захихикал Лешка, — у меня есть для тебя подарок.

— Какой? Хризантемы, шампунь для перхоти, прокладки «танга»? — ядовитым голосом осведомилась я.

— Какие там прокладки, при чем здесь шампунь, я нашел твое письмо из Иванова, его Динка «посеяла», она бросила конверт в бумаги на уничтожение. По ошибке, случайно, наверное. Я разбирал мешок с хламом и нашел, — сказал Соколов и вдруг пошатнулся, не устояв перед натиском пылких девичьих чувств.

Я бросилась ему на шею, поцеловала в губы, в щеку, сначала в левую, потом в правую, правда, в правую после некоторых раздумий. Лешка расчувствовался и бережно придержал мое хлипкое тело.

— Совсем похудела, Добрая, придется тебя откармливать, — сказал Соколов тоном собственника, будто он собирался откормить на дому годовалого поросенка.

А я быстренько выскользнула из его рук.

— Но-но, Соколов, ты не заблуждайся, это у меня тривиальный всплеск дамских эмоций, не путай домашнее питание с весенним авитаминозом, — сказала я, досадуя на непростительно бурное проявление собственных эмоций.

Со мной иногда такое случается — сначала сделаю, потом подумаю. Действие-мысль-действие. Далее следует полное бездействие, то есть наступает апатия из-за совершенной глупости. Недаром мужчины планеты пребывают в уверенности, что природа наградила женщин куриными мозгами. Я представила себя глупой хохлаткой, а Соколова — мудрым петухом. Из нас вышла бы отличная парочка. Кстати, Соколов заметно приуныл, он пристально смотрел на свои руки, словно пытался навсегда запомнить недавние ощущения. Наверное, ему хотелось, чтобы я вновь залегла в его объятия.

— Так и где это проклятое письмо? — прокурорским тоном вопросила я.

— Там, — мотнул головой Соколов.

Упрямый осел, письмо не хочет отдавать. Придется осчастливить своим появлением каморку одинокого верстальщика, иначе заветного письма мне не увидеть во веки веков. И тогда Зимина мне не достанется. Ни капельки. А так хочется!

— Ну хорошо, идем твой чай пить, только учти, Соколов, два моих условия. Первое — руки не распускать, и второе — разные яды и колдовское снадобье в чай не сыпать, все остальное можешь выкладывать на стол, — громко начитывала я, едва поспевая за длинноногим Соколовым.

А Лешка спешил увлечь меня в свою берлогу. Ему, наверное, хорошо в этой ямке, вырытой по его собственному разумению, в ней тепло и сытно. В общем, тепло, светло и мухи не кусают. На столе уютно гудит компьютер, в углу с комфортом пристроился столик для чайных церемоний, заставленный изящными чайниками и изысканными калебасами, разнообразными японскими и китайскими чашками. В отдельном шкафчике прячутся печенья и сыры, конфеты и мармелады. Все предметы имеют бодрый и одушевленный вид, будто они живут вместе с Соколовым одной семьей. Лешкина жизнь благополучно течет под ровный гул компьютера и прерывистое пыхтение чайника. Он не одинок. У него есть многочисленная родня, которая никогда не оставляет его в покое. Однажды вечером я не выдержала пытки и ушла от Соколова. Навсегда ушла, чтобы больше не возвращаться. Стабильность в его жизни давно превратилась в рутину: серую, монотонную, скучную. А рутина превратилась в пытку. Не для него — для меня. А Лешка Соколов ровным счетом ничего не понял. Приезжая лимитчица отвергла коренного питерца с пятикомнатной квартирой. Да где это видано!

Я помню этот последний вечер. Мы решили отпраздновать наш маленький юбилей — одну короткую дату нашего знакомства. Лешка суетился на кухне, что-то готовил, жарил мясо, меленько кромсал зелень, сочинял диковинные соусы. А я выбирала вино. Красное, белое, сухое, сладкое? В конце концов, устав ломать голову, я выставила все бутылки на стол. Было красиво и уютно. Лешка почти ничего не ел, он пристально смотрел на меня и загадочно молчал. Я отставила тарелку, не в силах вынести поглощающий мужской взгляд. Соколов будто ждал этого жеста, он резко встал, подошел ко мне и поднял на руки.

— Дашка, всю жизнь тебя на руках носить буду! — торжественно провозгласил он, крепко прижимая к груди мое анорексичное, но гибкое и стройное тело.

Я поболтала ногами в воздухе. Приятно, когда тебя держат на ручках, как маленькую.

— Лешка, отпусти! — потребовала я, мне уже надоело висеть между небом и землей. Состояние невесомости возбуждает организм, не скрою, но лишь на некоторое время. Соколов не отпустил. Вопреки моему желанию он отнес меня в спальню. Привычный полумрак, слабое освещение, огромная кровать, присутствие влюбленного мужчины, и, наконец, мое ледяное сердце растаяло, а голова закружилась. Лешка мне всегда нравился. Я полюбила его с первого взгляда. Он был молодой, неженатый и обеспеченный. Тогда я еще не задумывалась о том, что нас ждет впереди. По гороскопу друидов я прохожу под знаком портулака. Это именно тот знак, который замышляет развод в минуту знакомства с парнем. То есть еще ничего не ясно, кто за кем бегать станет, а портулак уже всерьез подумывает о предстоящем разводе и разделе имущества. Именно отсюда пошли брачные договоры. Портулаки их придумали. А вообще — это представитель растительного мира. Вредная разновидность, как выяснилось, их придумали позже. Мне нравился Соколов. Я его любила. Но я боялась жизни. И до жути боялась будущего.

Лешка осторожно положил меня на кровать. И лег рядом. Наши дыхания смешались. Мы лежали тихо, не шевелясь, будто боялись чего-то. Я знала, почему Соколов не прикасается ко мне, знала. Он боялся вспугнуть нарождающееся чувство как в себе, так и во мне. И вдруг он положил свою руку на мою грудь, а мою руку прижал своей. Мы ощутили бешеный стук сердец. Эти два агрегата шумно колотились, скакали, будто пытались выпрыгнуть из своих тесных вместилищ. Наконец, Лешка очнулся, осторожно нагнулся надо мной и тихо поцеловал в нос, губы, лоб. Он целовал меня, как хрупкую драгоценность, как святыню. Соколов боялся самого себя. А потом все закружилось, понеслось, завертелось. Мы раздевались с бешеной скоростью, пытаясь помочь друг другу, потом боролись со своей одеждой, руки сплетались, путались вместе с одеждой, в конце концов, предметы и вещи разлетелись по углам и в разные стороны, а мы приникли друг к другу. Я никогда не думала, что обычное раздевание может стать самым романтическим приключением из всех пережитых. Лешка целовал мое тело, а я изгибалась под его поцелуями. Нет, я не воображала сцену со звездой. Это чересчур пошло. В тот благословенный миг Лешка стал для меня самым желанным мужчиной на свете. Наши тела извивались, словно нас бросили на раскаленную сковородку. И когда пекло достигло максимальных высот температуры, Соколов овладел мной. Это произошло незаметно, само собой, будто клеточки и частички наших тел соединились на короткое мгновение. Я ощутила себя в сказочном раю, где все гармонично и ясно, там нет облаков и туч и совсем нет места грязи и обыденности. Ощущение продлилось недолго, но оно осталось в нас навеки. Мы соединились, будто кто-то сверху обручил нас невидимым венцом. Мы были счастливы. До утра.

А днем я увидела Олега Зимина в первый раз. Это произошло в тот самый день, когда я настаивала на том, что являюсь исключительно доброй особой. И тем же вечером ушла от Соколова, твердо пообещав себе, что не вернусь к нему никогда.

Я едко усмехнулась: как легко погрузиться в смешные и дурацкие воспоминания, лишь бы не думать о главном. Ведь до сих пор не сделала ни одной попытки предположить, какого рода информация может находиться в этом злополучном письме. Может быть, его написал какой-нибудь шизофреник, психически больной, или больная, свихнувшиеся от житейских невзгод, да мало ли кто может обратиться в редакцию газеты с двухмиллионным тиражом, чтобы вылить ушат грязи на окружающую действительность. И вполне здоровый человек способен выкинуть такое коленце. Вдруг нечаянно заклинило голову, перекосило мысли — бац, и письмо готово. Читайте, Дарья Добрая, на доброе здоровье, набирайтесь ума-разума.

… — Хорошо у тебя, — невольно вырвалось у меня, когда я очутилась в мастерской Соколова. Лешка гордо именует свою комфортабельную нору «мастерской». Он же непревзойденный мастер верстки, профессионал высокого класса — по его личному определению. Мнение других на этот счет Лешку мало интересует.

— Стараюсь, — неопределенно отозвался Соколов.

Я ничего не поняла. Для кого это он старается, для меня, что ли?

— Давай письмо! — потребовала я, приступая к главной части нашей экзотической встречи.

— Даша, может, поговорим сначала о нас с тобой, — взмолился Лешка.

И мне пришла в голову вполне здравая мысль. Может, повторить на Лешке мой небывалый эксперимент? Ведь вчера мне удалось побывать на дне чужой мужской души. Вдруг и сейчас что-нибудь выйдет? Я скосила глаза вбок, а сама всмотрелась в Лешкины глаза, нашла в них укромный уголок и проникла вглубь. Внутри у Соколова было холодно и мрачно. Я сразу озябла. И мне вдруг стал понятен этот надутый мачо с тщательно выбритыми щеками. Соколов измучился от неопределенности. Он никак не может понять, почему я ушла от него. Ведь женщина ортодоксальна по сути, она требует от мужчины стабильности и покоя. Женщина хочет стоять на твердой почве, и неважно, что будет у нее под длинными ногами — земля, палуба яхты или персидский ковер, лишь бы она до скончания века опиралась на надежный мужской локоть. Лешка бросил требуемое мне под ноги. Он стал для меня точкой опоры. И в тот же день опротивел мне. И он не понимал — почему. В соколовской душе царили хаос и сумятица. С мужчинами это часто случается. Они утрачивают чувство устойчивости, если их бросает женщина. Они могут бросать нас, хоть каждый день, и считают, что имеют на это право. Будто бы это мужская прерогатива. От совершения предательства мужчины становятся бодрыми и энергичными. Но они не в состоянии вынести женскую измену. Им становится больно до слез. Они падают до уровня детской обиды. Мне стало неуютно в Лешкиной душе. И я потихоньку выползла оттуда. Ужасно серая личность этот Соколов. У Зимина внутри полыхают пожары, горят костры, сияют разноцветные факелы. А в этой душе живет едкая обида, она сочится ядом и пускает больные отростки по всему Лешкиному телу. Значит, я была права. Рутина благополучно сожрала бы наши жизни, не оставив следа от двух индивидов. Ненавязчивая пытка непременно превратилась бы в казнь, долгосрочную и нескончаемую.

— Соколов — ты эгоист! Меня собираются уволить, ведь я прокололась уже дважды. Мне надо срочно бежать с этим злосчастным письмом в приемную, чтобы прекратилась мышиная возня вокруг моего имени. А ты пристаешь ко мне с идиотскими разговорами. Леш, отдай мне это безобразие! — сказала я и вытянула руку, гневно пощелкивая пальцами.

Лешка поймал мой вздрагивающий мизинец, наклонился и судорожно прижался к нему губами. Очень мило получилось, немного эротично. Гад, он еще и рефлексирует. Даже не знаю, как поступить в такой ситуации. Если выдернуть руку, Лешка обидится. Одним неосторожным движением я нанесу несчастному мужчине еще одну рану. А у него и без этого душа кровоточит. Продолжить сцену? Нет, невозможно вынести происходящее без смеха. Я пошевелила пальцами, но они были прижаты намертво, будто их прихватило клешнями какое-то заморское чудовище. Не выдрать, крепко спаяно.

— Леш, с тобой все в порядке? — сказала я, наклоняясь к соколовскому лицу.

Но нет, он не плакал, Лешка смеялся, его плечи судорожно вздрагивали от смеха. Неужели опять вышла ошибка по теме рефлексий и страданий? Не может быть…

Ведь мой эксперимент давеча прошел успешно. Я же научилась проникать в мужские души. И не могла сейчас ошибиться.

— Дашка, ты такая глупая, ведь я стырил это письмо у Динки нарочно, — корчился от смеха подлый Соколов.

— Ты украл его специально, чтобы заманить меня в свою берлогу? — воскликнула я, выдергивая руку из Лешкиных тисков.

— Д-да, ты бы не пошла ко мне без повода, — заскакал на одной ноге самый последний негодяй города Питера.

— Скотина, — прошипела я.

Не обращая внимания на скачущего жениха из категории бывших, я подскочила к столу, выхватила измятый, засаленный конверт из кучи бумаг и гордо выплыла из обители одинокого страдальца. Мне не хотелось нарушать ход эксперимента. Если соколовская душа томится от непонимания, значит, так ей и надо. А сцена с умильным чмоканьем моих пальцев, скаканье на одной ножке от приступов нарочитого смеха — это представление в пользу обездоленных. Это не для меня. Дарья Добрая обладает возвышенной душой, известное дело.

— Соколов, ты — скотина! — крикнула я на прощание.

В ответ раздался угрюмый смех. Страдалец отмывал на мне обиду. Только на пятом этаже я немного успокоилась. Никакой беды не случилось. Бывший жених решил поглумиться над гордой невестой. Но мои глубокие мысли о взаимоотношениях мужчины и женщины в период разрыва были прерваны самым невероятным образом. Навстречу мне мчалась сама Марина Егоровна. Она широко раскинула полные руки, будто собиралась объять необъятное, то есть зацепить меня вместе с коридором. Но мы не поместились в обхвате ее гостеприимных рук. И Марина Егоровна открыла клапан и выпустила воздух, то есть сменила гнев на милость.

— Даша, тебя же все ищут. Начальство хочет слопать тебя на десерт, — сказала добрая, как солнце, начальница и насильно потащила меня в приемную.

Меня захватили в плен, женщина-захватчица вела в штаб живого и ценного «языка». При этом она держала меня за шкирку. За переговорным столом сидели люди. Их было много. И не сосчитать за один раз, я принялась было, но сбилась и плюнула, разумеется, мысленно. Какая разница, сколько народу желает вкусить исхудавшего тела неудавшейся журналистки. Зимин сидел в сторонке, скромный такой мужчина, в мою сторону даже не посмотрел, видимо, моя потрепанная персона не интересовала генерального. Нынче все любят удачливых, успешных, продвинутых, а с неблагополучными не желают знаться, видимо, боятся заразиться. Обморочное состояние не проходило, в моей голове все шумело и трещало. Это от голода. Пока я осваивалась в чуждой мне обстановке, меня посетила очередная гениальная мысль. Однажды я услышала по радио интервью с одной знаменитостью. Довольно известный человек, изрядно поживший и много испытавший, сказал, что для повседневной жизни требуется много энергии. И у него есть редкий рецепт для выживания. Нужно купить килограмм парного мяса, полкилограмма сварить в малом количестве воды, получив крепкий бульон, а вторую половину зажарить до появления крови. С огня снять, съесть и запить кровавый бифштекс двумя стаканами бульона. После этого нужно часок-другой подремать. В результате таких непростых процедур в организме забьет ключом кипучая энергия, будто внутри открылся живительный родник. Одним махом можно уложить на лопатки всю редакцию. Пусть только попробуют слопать Дарью Добрую. Сразу получат отпор. Придется опробовать рецепт. На этом месте в мои размышления вмешалась суровая реальность. Причем довольно грубо.

— Даша, мы долго обсуждали проблему и решили, что тебе нужно… — начала свой монолог Лариса Петровна, но я нарушила его, ведь вторая половина фразы властной женщины всем отверженным давно известна: «написать заявление об уходе».

Кто хоть однажды побывал в шкуре неблагополучного и отвергнутого, тот знает все тайны звуковой шифрописи.

— Лариса Петровна, я уже нашла письмо, прочитала, вошла в курс дела и готова ехать в командировку! — каким-то чересчур звонким пионерским голосом выпалила я.

И в переговорной камере наступила тишина. Про такую говорят — мертвая. Если они сейчас спросят, что в этом чертовом письме — я непременно упаду в обморок, причем настоящий, не придуманный. Упаду и не встану. Пусть сами меня поднимают. Они же хотели вкусного десерта. Я-то знать не знаю, о чем идет речь в этом поганом письме.

— Ну и Даша-Даша, — послышался чей-то голос в тишине. — Всех удивила. Блеснула и ослепила. Звезда вы наша — Даша.

Олег Александрович Зимин явно издевался надо мной. Его голос звучал едва слышно, почти шелестел, но в нем переливались все оттенки сарказма и издевки. Олег Александрович снизошел в своих шутках до мелкой сошки. Великодушно и — впервые. Обычно он не позволяет себе подобных вольностей. Присутствующие переглянулись, ведь десерт оказался с крыльями. Пурх — и улетел! Поддержка генерального пришла вовремя. Ежели шутит высокое начальство, подчиненные обязаны сменить гнев на милость.

— Даша, иди, оформляй командировку, ты едешь в Иваново, — тяжело и шумно вздохнув, сказала Марина Егоровна.

Из рук женщины-воина ускользнула верная добыча. Марина Егоровна не успела положить на язык даже маленький кусочек десерта. И все шумно выдохнули, вторя Марине Егоровне, — с облегчением, хором и одновременно. Получилось смешно, будто в зале заседаний вдруг спустил огромный футбольный мяч. Пьяным шмелем я вылетела за дверь и, прижавшись спиной к дверной створке, надменно взглянула на секретаршу. «Сидит себе, цаца, клацает по клавишам, а настоящим журналистам присесть некогда. По командировкам вся измотаешься, по городам и весям, весь день на ногах, а все потому, что звездам трудиться надо — и днем, и ночью. Некогда тут с вами рассиживаться», — подумала я. А девушка взглянула на меня, вытянула губы в трубочку от чрезмерного удивления и рассеянно отвернулась. А мне стало стыдно. Еще ничего не сделала, а уже нос задрала выше крыши. Отлепившись от двери, стараясь соблюсти едва обретенное шаткое достоинство, я вышла из приемной. И стрелой полетела по коридору, сбивая по пути редких встречных. Они шарахались от меня, разбегаясь в стороны, словно боялись, что я по инерции закручу их в свой клубок страстей и печалей.

Соня низко склонилась над клавиатурой, выискивая несуществующие ошибки. Она не обратила на меня внимания. По ее разумению, я уже отрезанный ломоть — выбыла из штатного расписания редакции. Но Сонька жестоко ошибалась. И мне захотелось ткнуть ее носом в этот промах. Так тыкают котят в миску с молоком, чтобы приучить неразумных к строгому распорядку.

— Сонька, я еду в Иваново! — воскликнула я, широко распахивая руки.

Бушующая радость клокотала во мне, как атомный реактор. Сейчас я была сродни Марине Егоровне. Мне хотелось объять весь мир вместе с Сонькой и ее компьютером, с перегородками и норками. Моих рук хватило бы на всех. На весь мир!

— Тебя уже уволили, что ли? — равнодушно отозвалась Соня.

— В командировку еду, понимаешь, в Иваново! — крикнула я, злясь на вселенскую женскую бестолковость.

И я не напрасно злилась. Соня подняла голову, посмотрела на меня, осмысливая информацию. Вдруг в ее глазах блеснуло озарение. Сонька сначала позеленела, затем пофиолетовела, посиреневела и, в конце концов, вновь пожелтела. Старческая желтизна надолго застряла на юном девичьем личике.

— И я с тобой еду! — безапелляционным тоном заявила Соня.

— Соня, ты что, с ума сошла? Это мое первое задание. Первая командировка. Все первое и все мое, понимаешь? Или — не понимаешь? — вскричала я.

— Не понимаю, — усмехнулась Сонька, — не понимаю. Ну что ты там напишешь? Кстати, где это письмо, о чем текст?

Смышленая девушка Соня сразу сообразила, что я еще не прочитала письмо и до сих пор не знаю, о чем в нем идет речь. Завелась, вскочила, побежала, а куда и зачем, никому не известно. Однако умудренная Соня пребывала в полной осведомленности насчет моих туманных перспектив. Ей все было известно заранее, с пеленок, она изначально родилась бабушкой. Я внимательно пригляделась к Сониному личику. Желтизна не прошла, наоборот, прочно схватилась, словно зацементировалась. Пройдет много лет, и ее лицо покроется пергаментом. Мне стало жаль Соню. Может, все-таки взять ее с собой? А то состарится от злости раньше времени.

— Дашка, возьми меня с собой, а, — заныла Соня на тоскливой ноте, — а то я уже очумела от редакции. Бессонница замучила, нервы ни к черту.

Внутри у меня все ликовало. Гордячка Сонька ноет и плачет, просится в компанию. А я не возьму, она же заест меня в дороге поедом. А я не умею говорить слово «нет». Еще не научилась. И сегодня у меня первое испытание. Проба пера. Мне впервые придется отказать близкой подруге. Ведь Сонька числилась моей подругой. Мы считаемся близкими подругами. Но это не так. Мы не дружим. Просто поддерживаем отношения. Моя якобы подруга совсем не умеет дружить. У Сони отсутствуют эмоции. У нее во всем преобладает рацио. Она даже на собственных похоронах умудрится провести переговоры с небесными силами. Периодически я плачусь Соньке в жилетку. И она жалеет меня ровно две минуты. Ей быстро надоедает сочувствие, и она отбрасывает меня в сторону как ненужный балласт. Мне становится обидно, и я обливаюсь слезами. Потом все забывается. Далее следует очередной сеанс психотерапии. Все вышеперечисленное и является главной составляющей пресловутой женской дружбы.

— Соня, — сказала я как можно тверже, — Соня, я не могу взять тебя с собой. Я поеду одна. Так решило верховное руководство.

Легче всего свалить все грехи на начальство. Разумеется, при этом возникает опасность, что Софья побежит искать правду у генералитета, но за это время мне успеют выписать командировочные. Я вытащила скомканный листок из надорванного конверта. Наверное, Соколов уже прочитал и выучил наизусть секретную информацию, только вот письмо сжевать не успел. Ему не позволила профессиональная совесть. При чтении письма мое лицо вытянулось в продольную линию от изумления. На листке было всего несколько слов, накарябанных плохой шариковой ручкой. Их нацарапал какой-то странный человек. Либо он находился в бреду, либо у него было очень плохое настроение. «Спасите невинную душу. В нашем городе погибает очень хорошая женщина, молодая и красивая. Она спит с крокодилом!» И все. Точка. И ни адреса, ни телефона. Что за белиберда, какой крокодил? Я искоса взглянула на Соньку. Она с силой барабанила по клавиатуре, а сама ждала, когда сварится редакционный суп. Я приуныла. Не дождетесь желанного горячего, уважаемая Софья. Суп у меня получился несъедобным, кажется, отъездилась Дарья Добрая в командировки. У меня никогда ничего не получится. В письме не было адреса. Там вообще ничего не было. Я съезжу впустую, но все равно надо научиться говорить «нет». И Соньку я с собой не возьму. Ее нельзя подставлять. Она не любит прокалываться.

До сих пор я не написала ни одной статьи. Ни разу не брала интервью. В течение года покорно стажировалась, перечитывая до дыр входящую корреспонденцию, терпеливо выискивала любопытных людей, интересную информацию. А по моим отчетам в командировки ездили другие — опытные журналисты. Они наскоро собирались, подписывали проездные и командировочные, уезжали из Питера возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами. А возвращались умиротворенные, счастливые, с победой в кармане. Вся редакция поздравляла счастливчика. В течение дня журналист ходил героем. А во лбу у него горела звезда. Но уже на следующий день триумфатором назначали другого, только что приехавшего со свежими новостями из очередной глубинки. А первый мгновенно стушевывался, уходил в тень до следующей командировки. И вот настал мой черед. И я жутко боялась облажаться. А тут еще Сонька со своими проблемами. Я постучала пальцами по столешнице. Из-за многочисленных перегородок вмиг высунулись встрепанные головы. Мне пришлось мило улыбнуться в пространство, и бессмысленный стук прекратился сам по себе. Слышимость в редакционном зале офигенная. А Соня все выжидающе постукивала по клавишам. Кто же ей поверит?

— Соня, я поеду одна, это уже решено, — сказала я, с трудом отрываясь от стула.

Подруга обиженно промолчала. А я знала, что творится внутри молчания. Сонька не верит мне. Она ждет моего позора. Многие в редакции ждут, когда наступлю на грабли по третьему разу. И Соколов в глубине души мечтает, чтобы я нечаянно прокололась. Тогда я стану несчастной и поплетусь к нему за утешением. И он меня приголубит, возьмет на ручки, покроет мое тело поцелуями. Не приду. Не ждите. И не опозорюсь. Вернусь из Иванова с победой. И ровно на один день стану героем. А потом — будь, что будет. Я долго ходила по этажам, ставила разные печати, собирала подписи, уточняла номера документов. И никто не подсказал мне, не проинструктировал, не научил, как найти эту женщину в незнакомом городе, погибающую от крокодиловой любви. Поистине легче иголку отыскать в стоге сена. Иголка-то одна, а погибающих женщин на свете несть числа. И крокодилов на планете много развелось — их миллионы и миллиарды, просто тьмы тьмущие. Грусть незаметно овладела моим сердцем. Почему-то все стало скучным, неприятным. И побеждать расхотелось. Наверное, все мои силы ушли на борьбу с лишним весом. Вообще-то, у меня нормальный вес, но в Питере многие девчонки сидят на различных диетах, вот и я попала под общее поветрие. В городе свирепствовал массовый девичий психоз. В итоге я получила вполне реальную анорексию. Меня просто воротит от любой еды. При виде аппетитного пирожного у меня начинаются спазмы отвращения. Борьба с лишним весом сродни эпидемии. Все девушки планеты сгорают от желания уничтожить в корне якобы зверский аппетит. Едва это происходит, сразу начинаются проблемы с обществом. Девичьих сил на жизнь не остается. Они кончаются во время борьбы с телом. В Испании озабоченные родители создали общество по спасению голодных девушек. Они объявили анорексию национальным бедствием. Но мои родители находятся далеко, а если бы они увидели меня воочию, безоговорочно присоединились бы к испанскому движению. Я встряхнулась, как мокрая собака. Мне невольно придется опробовать рецепт по выработке энергии от чемпиона по греко-римской борьбе. Это ведь он каждый день ест мясо с кровью и запивает все это хозяйство горячим бульоном. Я тоже хочу стать чемпионом среди звезд. За три недели. Отложив на минутку мысли о звездном восхождении, я подошла попрощаться с Соней. Мы же с ней подругами числимся. Подруги — это же почти семья со всеми вытекающими из нее последствиями.

— Ох, Дашка-Дашка, ничего-то ты не привезешь из Иванова, — вздохнула подруга с притворным сочувствием.

И Сонька посмотрела на меня стальным взглядом. Голос звучит медово, а в глазах плывут медь и олово. Я хотела тайком пролезть к ней в душу, но у меня ничего не вышло.

— Сонь, это у меня ничего не выйдет, понимаешь, — сказала я, — но это будет мой опыт. Любой опыт ценен, даже отрицательный. И мне не нужна чужая помощь.

— А я тебе не чужая, — холодно откликнулась Соня, — мы целый год вместе сидим, почти родней стали, из одной чашки чай пьем.

Она, как всегда, права. У нас одна чашка на двоих, а вторая разбилась, разлетелась осколками на счастье. Все, что приносит удачу, разлетается вдребезги. Закон Бойля-Мариотта.

— Соня, мы еще съездим с тобой в командировку. В Париж. Когда-нибудь. Но потом, чуть позже, — сказала я, чтобы разрядить сгустившуюся атмосферу.

Меня уже ждали в приемной у генерального и главного в одном лице. Олег Александрович Зимин является генеральным директором корпорации, главным редактором газеты и одновременно ее собственником. Однако имперские замашки не испортили его внешность, отнюдь. Мне кажется, наоборот, они украсили его, сделав Зимина солиднее и авантажнее. Олег Александрович всегда держит дверь в кабинет открытой. Ему мало воздуха и пространства, он пытается проникнуть в чужой мир, чтобы чувствовать себя хозяином положения в любом месте и в любое время. Зимин сразу увидел меня, едва я вошла в приемную, резво выскочил из-за стола и вышел мне навстречу.

— Даша-Даша, радость вы наша, командировку уже оформили? — сказал Зимин, излучая благожелательность и радушие.

До меня снизошел небожитель. Редко кому в наше время улыбается такая удача. А мне вот нечаянно подмигнула. Меня заметил в толпе сам верховный главнокомандующий. И не только заметил, но даже выделил в отдельную величину. Теперь я не отношусь к серым редакционным массам.

— Уже оформила, — негромко сказала я, испытывая смущение и робость.

Мне стало невыносимо жарко. Словно весеннее солнце распустило свои лучи, распространяя летний жар. В одну минуту с меня сошла бравада, куда-то подевалась наигранная храбрость, кожа прогрелась до основания и сползла, будто змеиная шкурка, оставив снаружи лишь одни нервные окончания. Меня бил озноб. Душевный жар Олега Зимина проникал только в меня. Больше никто ничего подобного не ощущал. В его присутствии меня будет опалять зноем и обдавать ледяной стужей. Это уже произошло. И это навсегда.

— Про крокодила мы давно знаем. Все знают. И никто не верит, — сказал, улыбаясь, Зимин.

А меня словно в доменную печь бросили. Так они все знали про этого крокодила! А меня мучили, пытали, иголки под ногти втыкали. Гестаповцы, лимоновцы, усамабенладеновцы. Неужели начальство везде одинаковое, неизменное, покрытое толстым слоем двуличия и ржавчиной лицемерия? «Комета» на них на всех не хватает. И тетя Ася давно в гости не приезжала.

— А я верю, — продолжал Зимин, — в вас, Даша, и верю, что вы справитесь с заданием. От первой командировки зависит вся дальнейшая творческая судьба журналиста. Как вы считаете, справитесь?

— Легко, — сказала я, с трудом преодолевая робость.

Зимин приподнял брови и опустил. Его несколько смутила моя наигранная храбрость. Олег Александрович присмотрелся ко мне, подошел, поднял руку и тут же опустил, окончательно смутившись. Наверное, он хотел прикоснуться ко мне, но почему-то не посмел. И я тихонько отошла в сторону. Прощание состоялось. Это ведь целый ритуал. Я побывала на дне мужской души. Там глубоко, чисто и ясно, но очень жарко. Мои уши пылали, как свечки. Я вся горела. Олег Александрович вздрогнул, видимо, что-то почувствовал, какое-то проникновение. Неопределенные ощущения витали в воздухе. Два человека пылали и горели от взаимного тяготения и всеми силами пытались продлить сладостные муки.

— Даша, тебя проводить? — раздался голос сзади.

Чуткая и лукавая Марина Егоровна подкралась сзади и незаметно, она пыталась спасти от неминуемого пожара редакцию газеты тиражом в два миллиона. Марина Егоровна, видимо, подошла на цыпочках. Сначала наблюдала, а потом решила вмешаться. Интересно, а как долго она тут стояла?

— Н-нет, меня не нужно провожать, — пробормотала я и юркнула за дверь серой мышкой.

Во мне полыхали отголоски большого костра. Я понимала, что симпатии Зимина распространяются гораздо дальше и глубже, чем можно было предположить. Он увлечен мной, ему интересно, но его внимание к юной особе заметно окружающим. И Марина Егоровна, и Лариса Петровна давно догадались, они ведь далеко не дуры. Да и генеральный, относившийся слишком снисходительно ко всем сотрудникам газеты, с небесной лестницы все же спустился впервые — сделал этот героический шаг ради меня. Не только женщины-легионерши, вся редакция заметила необычное в поведении высокого начальства. И Соколов, и Сонька, и даже наша каурая Динка. И все принялись перебирать тонкости и сложности прощального кружева. Они сплели огромную сеть из недомолвок, взглядов и ощущений. И накинули эту сеть на пятиэтажный дом. И нашу газету целиком затянуло в невод обывательщины. Но я еще ничего не знала, что будет потом. И совсем не думала о грядущих неприятностях. Все горести обрушились на меня гораздо позже, когда я вернулась. А сейчас меня ничто не тревожило. Все мои помыслы находились в другом месте. Тело пребывало в Питере, а мысли улетели далеко отсюда, они были уже в Иванове. Почему-то я заранее готовилась к провалу. Наивные друиды не ошиблись с гороскопом, портулак — мое личное божество. Но, несмотря на все предсказания, во мне жила все же уверенность, что я приеду со щитом в руках. Никогда нельзя играть на поражение. Из последних сил я настраивала себя на успех. И синдром портулака ушел в небытие, он оставил в покое мое сознание и больше не тревожил по ночам.

Я побежала домой на Петроградскую сторону, чтобы пообедать перед отъездом и собрать вещи. Мне хотелось хорошо поесть, для этого нужно было приготовить кушанье по рецепту греко-римского борца. Все вышло, как он предрекал. Я бросила кусок мяса на раскаленную сковороду, прямо в растопленное масло, через минуту получился отличный бифштекс с кровью, а стакан горячего бульона придал мне невероятной бодрости. И я помахала анорексии ручкой, прощаясь с ней навсегда. Борьба с весом закончилась моим унизительным поражением из-за греко-римского рецепта. Перед поездом я ненадолго вздремнула. И мне приснился Зимин. Улыбчивый, мягкий, покладистый и одновременно твердый как сталь. Двойственность его натуры завораживала, привлекала, заколдовывала. Под его волшебным воздействием хотелось победить трехглавого дракона, Змея Горыныча и всех прочих страшил и чудищ, какие только существуют в сказках и в реальной действительности. Зимин мне не просто нравился. Я его любила, во сне и наяву, любила всегда, еще в детстве, еще до моего рождения. Наша любовь была предрешена свыше. Мне было хорошо с ним. Спокойно. Только слишком горячо. В жарком огне его души можно было сгореть, обуглиться, превратиться в головешку. Раздался резкий звонок. Это звенел мой знаменитый будильник, почти антикварный, он будил меня в детский сад, в школу, я взяла его с собой из дома, чтобы мне было спокойнее спать и просыпаться на чужбине под любимую трель механического петуха.

Конец ознакомительного фрагмента.