Метка Лилит

Галина Щербакова

Эти последние повести Галины Щербаковой станут полной неожиданностью для поклонников ее произведений о «подробностях мелких чувств» и «женщинах в игре без правил». В ее новой прозе страшная действительность (Чеченская война) сливается с не менее мрачной фантастикой (заражение Земли "вирусом убийства"). Это своего рода "новая Щербакова" – все три повести ("Прошло и это", "Метка Лилит", "...по имени Анна") написаны резко, порой шокирующе. Но как иначе рассказать о том, как зачастую в нашей жизни бывают слиты в едином тесном объятии добро и зло?

Здесь и сейчас

Мой приятель как-то сказал мне: мусор нельзя выносить после шести часов вечера. Не к добру!

Бестолковая моя жизнь: в молодости в любое время таскала ведро на улицу в специальную яму, в хрущевские времена пакеты в контейнер забрасывала чуть издали, чтобы попасть, по причине отсутствия правильного, то бишь высокого роста. А уж когда дожила до мусоропровода, распоясалась совсем. Бегала «в него» когда хотела и горя не знала. И вот на̀ тебе: «Ну кто не знает, что мусор не выносят вечером?» С тех пор у меня бзик — я выношу его только по утрам. Так было и в тот день. Я несла ведро, когда муж ушел на работу.

В коридоре каждую минуту мигала, пищала и гасла испорченная лампа дневного света. Поэтому я и наткнулась на мужчину. Он лежал под батареей — естественно, бомж, пьяница, без вариантов, а тут я — легкая добыча при исчезающем свете. Вопрос только — для чего? Ворваться в квартиру — он видел, как уходил муж. Изнасиловать? Убить?.. Тогда он идиот. А свет, как говорят дети, то потухнет, то погаснет.

— Женщина, не надо меня бояться. Мне бы кружку кипятка, иначе сомкнется горло, — голос у него действительно был не просто хриплый, а как бы сросшийся.

— Щас милицию вызову, — закричала соседка, вышедшая из лифта. — Разносят тут всякое дерьмо, заразу и вонь. — И она быстро шмыгнула в квартиру.

— Можете вынести просто в банке, чтоб не жалко было выбросить.

Какой у меня выбор? Милиция? Вернуться домой и запереться на все замки? Или все-таки вынести кипяток?

Я выбрасываю мусор, опять гаснет свет, и я обхожу его подальше, чужака, испытывая испепеляющий стыд за себя самою. Он ведь не кинулся за мной, не уцепился за халат. Он только чуть приподнялся, не отрывая спину от батареи. И решив, что я с ним справлюсь, на всякий случай я все-таки кладу в карман пшикалку от запаха табака, и выхожу с пол-литровой кружкой кипятка в стареньком полотенце.

Он берет ее дрожащими руками. В это время идиотская лампа снова гаснет. И я считаю, что миссия моя окончена, черт с ней, с кружкой, но опять загорается свет, и я успеваю увидеть его глаза. Серые, как бы протянутые к вискам, когда-то (боже, когда?) я им удивилась, а потом поняла, что это не глаза неправильно поставлены, это так выросли ресницы — стрельчато, как придумали поэты.

Но человека этого я не знаю, и те неправильные добрые серые глаза были так давно, что мне никогда не вспомнить. А может, их и не было вовсе. Просто увидела их в кино и впечатлилась. За мной водится такое свойство — запоминать ненужное.

Как он может так быстро глотать кипяток?

— Еще бы кружку, и я бы выжил, — говорит человек.

Нет! Нет! Я ни за что не возьму в руки эту кружку. Я выхожу к нему с чайником и наливаю, а у него дрожат руки, исполосованные рубцами.

Он пьет медленнее, чем в первый раз. В моменты света я вижу, что он одет не по погоде. У нас нынче плохая, сырая осень, а на ногах у него сандалии на босую ногу.

— Старый мудрый чеченец Вахид, — говорит он мне вдруг, — с которым я провел одну ночь в горах, научил меня лечиться кипятком, снегом, землей и травой. Когда нет ничего другого.

— Я вам дам плащ и кроссовки…

— Не надо, — отвечает он. — Доберусь. Мне в Забабашкино, к другу.

Но я кидаюсь в квартиру. О это вечное проклятое незнание, где что лежит, когда позарез нужно. Я хлопаю дверцами шкафов, тащу мешок с антресолей, но когда выхожу с моими жалкими пожитками, человека уже нет. Стоит кружка, в нее всунуто полотенечко. На стене авторучкой написано: «Спасибо».

Я боюсь заразы, но беру кружку и тряпицу. Они не оставили запаха чужого человека, они пахнут моим домом. Я вынимаю полотенце, и из него выпадает камень — кривой, зазубренный. Я беру его в руки, он теплый от полотенца и как бы дышит. Дома кладу его на подоконник. И снова вижу глаза, которые были в моей жизни сейчас и когда-то. И еще я вспоминаю небритость, которая уже чуть-чуть и бородка. И все это было так близко ко мне, к моему лицу. Я пожилая дама, но, черт возьми, мужчин своих я помню. Но не про них речь. Меня заклинило.

Зато я почему-то ясно вижу старика, который учит лечиться кипятком, снегом, землей и травой. Но его-то я никогда не видела…Вахида. Чушь какая!

Я поила бомжа с войны, и теперь зачем-то знаю имя чеченца Вахида. И знаю, как он выглядит. У него горбатый кавказский нос и булгаковский острый подбородок. И откуда это странное ощущение родства, пришедшее через небритость и удивительные глаза, которые когда-то, когда-то были очень мне близки?

Бред? Все может быть. Вся наша жизнь бред. Пока она жизнь. Как это в Откровении? «Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый еще сквернится, праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще».

Я беру камень в руки — он горячий, он дышит, и я сжимаю его до боли в ладонях.

Странное, необъяснимое желание вернуться к мусоропроводу — вдруг Николай (откуда я знаю, что он Николай?) вернулся. Конечно, его нет! И снова я чувствую тепло камня, пульсирующее, как сердце. Я разглядываю обломок. Он никакой. Но через него я начинаю ощущать время, как оно проходит сквозь меня, теплым таким ветром. Глупости! Это от туч, которые сегодня низко-низко, но дождя в них нет.

Надо заниматься делом, а не морочить себе голову. И я кладу обломок под подушку. Зачем? Не знаю. «И земля была пожата». Эти слова прозвучали ясно вне меня, но и во мне тоже. Они тоже из Откровения? И уже обычная, без этих своих видений и фантазий, я сказала себе: «Должен же когда-то кончиться этот бардак, если люди уже лечатся кипятком, снегом, землей и травой».

Вахид… Я вижу, как он лежит на земле. Живой, мертвый? Я снова хватаю в руки обломок и жду от него ответа. Но он не отвечает. В постклимактерическом периоде, говорю я камню, случаются наскоки приближающегося маразма. Мне кажется или он на самом деле смеется? И почему-то я знаю, что это смеется Вахид.