Разные & равные. Стихи, малая художественная проза и реальные истории

Галина Игоревна Шляхова

Среди людей, чьи тексты вы встретите на страницах книги, есть и профессиональные писатели, и представители совсем других специальностей, отдающиеся творчеству на досуге, и даже дети, для которых эта публикация – одна из первых проб пера. Какими бы разными мы ни были, все, кому небезразлична судьба природы и братьев меньших, оказываются равными в своём добросердечии, что и позволяет объединять столь непохожие по стилям и образам работы под общей обложкой.

Екатерина Годвер

Кошка

М., которая умела быть более разной, чем казалось, посвящается

Кошки умеют входить в закрытые двери,

Даже Та Самая — им не преграда вовсе.

Кошки умеют молчать и ценить доверие,

Кошки не любят зиму, но любят осень —

Время шуршащих листьев и мягких пледов,

Нежных прикосновений холодных пальцев;

Кошкам известно, что там, за Дверью в Лето —

Но каждый год решают они остаться:

Чтоб человек не пропал, не замёрз, не сгинул

Где-то в метели, домой позабыв дорогу…

Кошка садится, дугой выгибает спину,

Зевает, вальяжной походкой идёт к порогу —

Навстречу тому, кто дверь отопрёт ключами,

Снимет пальто и, снег отряхнув с ботинок,

Спросит шутливо: «Мохнатая, что — скучала?

Знаю, что нет! Нахальная ты скотина,

Сейчас покормлю, только не лезь, ну, слушай!..»

Кошка смеётся, кормом хрустит, мурлычет.

Ночью она уснёт на его подушке

В запертой спальне. Таков кошачий обычай:

Ведь кошки умеют входить в закрытые двери…

Красно-белое

Замечательной и мудрой С. посвящается

Одеялом теперь подоконник застелен.

Смешным,

в красно-белую клетку.

Им когда-то меня укрывали от осени стылой…

Я не помню, конечно, —

но было

и это.

И такое, что дождь за окном и в окно —

мелкой дробью;

шелест книжных страниц, чёрных букв домино,

тусклый свет ночника в изголовье…

Старой лампы настольной, советской, завода «Салют»:

люди врут —

очевидцы, поэты…

Не врёт одеяло.

В мягкой ткани — конец и начало.

Либретто —

и кода.

На исходе забытого лета забытого года —

накрывали им стол, чтобы гладить бельё и рубашки.

А декабрьским днем положили в коробку для кошки,

где она принесла пятерых мокроносо-пушистых

и бесстыдно-писклявых, слепых и с хвостами морковкой.

Было солнце лукаво-лучистым

тогда, на пустой остановке, в мороз.

Но светило вполсилы:

не нам, мимо нас, не всерьёз…

Я пятёрок из школы в ту зиму уже не носила…

Было что-то ещё: до зимы, до меня — что-то было.

Одеяло безмолвно озябшую память укрыло,

как укрыло — спустя двадцать лет — уходящую кошку…

Смерти нет —

только прелой листвою следы запорошены.

Смерти нет —

только долгая ночь перед долгой дорогой.

Смерть есть смерть.

Но вокруг посмотреть — любо-дорого…

Что-то будет ещё, после нас. А пока — подоконник,

где другой, непохожий — пузатый и рыжий, как солнце —

кот ворчит одеялу про что-то такое, котовье.

Может, жарко ему; может просто неймётся

от скуки.

Чьи-то руки

кот видит во сне и урчит, еле-еле.

Листопад и дожди. Одеяло в свалявшейся шерсти:

мы фигуры и пешки на клетках его красно-белых,

мы выходим на свет, и уходим — на свет, честь по чести,

выползаем из тьмы — и уходим во тьму тихой сапой.

Мы горим и сгораем;

оно — остается и греет…

Кот, хвостом отмахнувшись, зевает —

и прыгает

на пол.

Ничего невозможно исправить

Удивительной и вечно любимой мадемуазель Э., а также ее подругам, замечательным мадам С., П., и М., посвящается

Ничего невозможно исправить. Штрихами замазки

Не отбелить бумагу, чтоб сызнова чёрным — по белому;

Сколько ни переписывай заново старую сказку,

Всё закончится так, как кончается слово — пробелом,

А вчерашней газетой — искристый кулёк с леденцами.

Вновь седая цыганка гадает прохожим на картах….

Хеппи-энды придумали люди с большими сердцами,

Но вся разница в том, что их раньше находят инфаркты.

Через тысячу книг и вокзалов злой тенью прокравшись,

Ртом беззубым старуха прошепчет тебе на романи:

«Ничего невозможно исправить в газете вчерашней.

Ничего, чаворАлэ!». В разверстой, зияющей ране

Больше жизни и красок, чем в чёрных убористых буквах,

Что испуганно жмутся к листу и друг к другу немножко,

Суетятся, ластятся, мурлычут и тычутся в руку:

«Ничего невозможно исправить… Никак невозможно».

День за днём нам платить и платить за чужие ошибки,

Точно так же, как кто-то безропотно платит за наши.

В переполненной чаше плывёт лупоглазая рыбка

С золотой чешуёй. Кверху брюхом, безжизненно, страшно.

Снежно-белая роза — для чёрной проказливой кошки

Лепестки под портретом роняет беззвучно и горько.

Но с картонки не тянется лапа поддеть их. Ведь больше

Ничего не исправить. И рыбку не выплеснуть в море,

Чтоб она уплыла: от цыганки, старухи с корытом,

Старика и рассказчика — в зёв промысловой вселенной,

Чтобы чёрная кошка над миской склонилась, и сыто

Облизнувшись, зевнула и спать забралась на колени.

Знают кошки, собаки и дети, что Радуги нету:

Взрослым вечно охота пилюлю послаще и сказку.

Только белая роза печально стоит под портретом,

Неизвестно откуда и как угодившая в вазу…