Мост для императора

Галина Барышникова, 2022

Роман о традиционных ценностях человека, в котором главный герой осознает себя в русле бесконечного потока: прадед – дед – отец – я… Где вместо трофеев обретают реликвии, вместо бизнес- проекта – непреходящие ценности: родовую историю, свой язык, свою веру, свою любовь. Роман Галины и Павла Барышниковых «Мост для императора», посвященный русскому воинству, по своему охвату пластов исторических эпох и войн, анализу и описанию деятельности великих полководцев и их отважных воинов, по объему, содержанию и времени работы авторов над произведением, можно сравнить с литературным монументом, возвышающимся в военно-исторической литературе. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Часть первая. Большой маленький Наполеон

Глава 1. Диалог протяженностью в вечность

Иван бежал со всех ног, покуда хватало дыхания. Уже на ватных ногах… Еще чуть-чуть, и — свои. Он споткнулся и упал лицом в грязь. Ну хотя бы ползком, хотя бы как-то, но силы кончились. Он перевернулся навзничь к хмурому осеннему небу: дождь лил прямо в глаза. И неожиданно в мутной голове вспыхнуло: хочу жить! Я хочу жить! жить!

Взрыв! Фонтан огня и земли с дождевой горячею водою.

Не успел…

Иван лежал в воронке, раскинув руки с зажатой в кулаках землей. Сверху кто-то заглядывал. Немцы! Они что-то говорят. Что? Ведь он же должен понимать: ведь учил… «Зачем ему небо, если он так за землю держится?» Смеются.

Иван закрыл глаза. Страшно, очень. Но нужно, нужно посмотреть им в лицо.

Оранжевое солнце. Так слепит, что невозможно. Автомат. Стреляет. В Ивана.

— Нет!

Грохот звенящих очередей.

— Нет!

Иван в страхе рванулся и… открыл глаза. Белый потолок, люстра. Уф, живой!

— Этот будильник поднял всех соседей на трех этажах. А он дрыхнет.

— Па?

— Привет. Пятый курс, а ведешь себя, как пятиклассник.

Ваня блаженно потянулся в кровати.

— Пааа…

— А кого ты еще хотел увидеть с утра? Живо вставай!

— Пап, я такой сон видел…

— Живо!

— Ты не поверишь, такая история…

— Вот как раз с историей у тебя и будут проблемы, ибо история — это постоянный труд…

— Знаю-знаю: «История не прощает небрежности». Всё знаю наизусть. Этот предмет я могу тебе сдать на «пять» хоть сейчас.

— Ты из-под одеяла вылезешь когда-нибудь сегодня?

Батя хлопнул дверью.

Иван наконец встал. Потянулся.

— Господи, как жить-то хорошо!

Он осмотрел свою комнату: вот его компьютерный стол, заваленный распечатанными листами. Диплом уже фактически готов. Вот она, его спасительница — курсовая по Великой Отечественной. Даже ночью снится, окаянная… Вот его любимый морской аквариум с живым рифом. Батя, ихтиолог, хоть и скрипит: «Я работу на дом не беру», а ведь все равно помогает; вчера, например, актинию прикупил. Оранжевая красавица, только бы прижилась.

Иван подошел к аквариуму, подсыпал корма рыбам. На стол запрыгнул кот Антоний, выговаривая жалостливым голосом, как тяжела его жизнь без общения с хозяином. Тоже Ванькина блажь: принес двух котят, белого с серыми пятнами и черного. Белого назвал Антонием, а черного — Клеопатрой. Батя поворчал, покряхтел, да и оставил в доме Антония. А Клеопатру отдали маме. Хотя мать с отцом развелись и жили в разных концах города, но сына старались растить сообща. Старшая сестра Алла уехала в Германию на учёбу, вышла замуж, да так они в Германии и остались.

Иван взял плакальщика на руки и унёс на кухню. Насыпал корма.

— На, ешь, морда. Всех продашь за бутерброд.

Детвора на улице уже носилась по детской площадке, разбрызгивая яркие шуршики кленовых листьев. Отец готовил завтрак. Иван встал рядом, распахнул окно, поёжился.

— Холодно уже.

— Где холодно? Смотри, все солнце в листья ушло. Чуйствуешь, как потеплело? — Ага, чуйствую. — Иван запахнул халат и надвинул капюшон на самые брови. — С чего бы это потеплело?

— Как с чего? Фотосинтез у растений прекратился, вот энергия солнца и высвободилась. Отсюда и тепло… Кстати, весной, в мае, резко холодает по этой же причине: всю энергию забирает трава и молодые листья. Вот тебе и «черемуховые холода».

— А-а-а, так вот откуда «бабье лето»?

— Ну да. Только оно бывает разным.

— Ой, батя. Какие бабы, такое и лето.

— Много ты знаешь.

Иван подмигнул отцу и закрыл окно. Прямо перед ним была стройная Останкинская башня. Ванька всегда говорил, что идеал женственности для него именно она — великая и неповторимая. Только вот девушку-то он полюбил почему-то совершенно другую: маленькую и сладкую, как булочка. То молчаливую и сдержанную, то неуемную и бесшабашную. Первокурсницу с журфака. Родители одобрили, хоть и по отдельности. Папа сказал: «Хорошо, что из приличной семьи», а мама: «Очень мила». Иван улыбнулся от теплой щекотки где-то под сердцем. Да, Майка действительно очень мила. Невольный вздох Ивана заставил отца обернуться.

Что, тоже осень любишь? То-то. Это ж не передать, какая красота. Яичницу будешь?

Глава 2. Неожиданный старт

И вот опять университет. Скучная лекция, скучная погода. Ваня прикрыл ладонью телефон и набрал СМС: «И где же радость дней моих?». Вчера еще весь вечер гуляли: она — первокурсница с журфака, он — пятикурсник с истфака, Она читала ему Бродского, он рассказывал ей о том, как немцы дошли до станции Луговой, ныне Часцовской, и это недалеко от его дачи, куда они скоро поедут за грибами…

Был обычный день, который перешел в их обычный вечер. Задачу они перед собой поставили простую — пройти по всем мостам города. Они прошли по всем мосткам Яузы, по двум мостам через Москва — реку, пешком дошли до Кремля. Так, неспешно гуляя, они за месяц протопали всю старую Москву, постигая ее ногами и умом, измеряя возвышенными строками стихов. Майка была хорошо знакома с архитектурой города, и Ваня узнал много нового. Но куда же она сегодня делась? На третью смс не отвечает. Странно. Иван вдруг понял, как привязался к этой маленькой девчонке. А прошло-то всего ничего: в сентябре на посвящении в студенты они вместе на капустнике такое навыдумывали: она была альфой, он — омегой. Она — на старте, он — на финише. Она — сочная муза, он — сухая история. Она — кнопка, он — под два метра. Она — как фарфоровая японская статуэтка, с огромными глазами цвета буйного моря и открытой солнечной улыбкой. Он — русский богатырь с копной кудрявых волос и недоверчивым прищуром глубоко посаженных серых глаз. Короче, ничего общего. Но вместе с тем они отлично дополняли друг друга.

Между парами Иван попытался дозвониться. Майка упорно молчала. Юноша не на шутку забеспокоился. В обеденный перерыв он решил добежать до её дома, был, конечно, шанс опоздать на следующую пару, но…

Он влетел в троллейбус. Вот площадь Индиры Ганди, вот ее дом… Юноша набрал номер квартиры в домофоне.

— Кто там?

— Майка, что случилось?

— Заходите.

Входная дверь подмигнула ему зеленым огоньком и открылась.

Дверь в квартиру тоже была приоткрыта. Иван никогда раньше не переступал порога её дома. Они расставались у подъезда, и лишь однажды Майка позволила проводить ее до этажа. И вот — приглашение…

Он робко переступил порог. Пахло сандаловыми палочками. На стенах висели картины, написанные сочным, густым маслом. Чуть дальше стоял стеклянный стеллаж с яркими и чудными сувенирами, привезенными из разных стран. Он имел вид рождественской елки.

Ах, как же хорошо Майка вчера читала ему на Салтыковском мосту «Рождественский романс» Бродского:

Плывет в тоске необъяснимой

Среди кирпичного надсада

Ночной кораблик негасимый

Из Александровского сада…

Ночной фонарик нелюдимый,

На розу желтую похожий,

Над головой своих любимых,

У ног прохожих…

Иван перевел взгляд: в углу стояла огромная ваза с нарисованными женскими фигурками. Ого, наверно, фарфоровая, из Японии. Иван мысленно подставил к этой вазе Майку. Они оказались почти одного роста и схожие по форме… Точно. «Я всегда знал, что Майка — фарфоровая статуэтка», — подивился он сходству. И только потом увидел на полу белые листки с указательными стрелками и надписи на них. «Тут можно разуться». Он разулся. «Тут желательно повесить свою одежду». Он снял куртку. «Тут можно помыть руки». Он включил свет и вошел в черно-белую ванную. «Теперь туда».

Повороты коридора, как извивы реки, вывели его в гостиную. На парадно сервированном столе — свеча. Рядом — его позавчерашние вишневые хризантемы.

Майки нигде не было. Но… вот что-то за бамбуковым занавесом вдруг зашевелилось, и под тихий перелив шуршащего полотна появилась она, словно сошедшая со своей напольной вазы, в лаконичном белом платье с вышитой веткой цветущей сакуры. Волосы, как всегда, были заплетены в немыслимые косицы, поднятые к самой макушке. Иван подскочил к ней. Она прижалась к нему щекой и тут же отстранилась.

— Смотреть можно, трогать — нельзя.

— Но я…

— Садись.

— Я тебе обзвонился.

— Я видела…

— Я волновался.

— Я знаю.

— Что случилось?

— Ты пришел, и это самое главное.

— Майка, у меня еще две пары…

— А раньше ты никогда не прогуливал?

Иван пожал плечами и рассмеялся.

— С таким блеском, — и он провел ладонью по пряному воздуху, — пожалуй, что нет.

Майка поставила на стол третий прибор.

— Я загадала…

— Что?

— Если ты сегодня, в такой день придешь, значит…

— В какой день, Май?

— Сегодня мне исполнится восемнадцать. — Она подняла голову к большим часам. — Через двадцать минут…

— И ты ничего вчера не сказала? Я же мог не прийти.

— Значит, не мог, раз пришел. — рассмеялась она.

Иван перевел взгляд на третий прибор.

— А это кому?

— Я хочу тебе сделать сюрприз.

— Еще один?

— Мама-а-а! — громко позвала Майка, и голос ее странно отразился в зеркалах, из которых вдруг вышла такая же кудрявая, с пестрой рыжинкой в волосах, женщина.

Зеркальные раздвижные двери. Иван присвистнул: вот что значит папа-художник. Оформить дом, как волшебную шкатулку Синбада-морехода и нарисовать таких двух одинаковых, лукаво смеющихся женщин в одинаковых белых платьях…

Он растерянно крутил головой и этим рассмешил маму. Та звонко, по-девичьи рассмеялась и протянула мягкую теплую ладошку.

— Ольга Игнатьевна.

— Иван… Петрович, — ответил стушевавшийся юноша на радость луноликим дамам.

— Да садись уже! — Выручила его Майка и буквально вдавила в мягкие подушки столового дивана.

Глава 3. Сон в руку

Ночью пришла смс от старого приятеля, с которым Ваня вместе заканчивал школу. Глеб писал: «Надо встретиться. Есть дело».

Надо встретиться… Глеб учился на экономическом и еще в школе имел репутацию предпринимателя. Он первым догадался собирать металл и сдавать его за деньги.

— Это для вас — ненужный хлам. А нам, пионерам — пригодится. — объяснял он.

Вот вся деревня на радостях и накидала ему целую машину кастрюль, труб, старых чайников, тазиков и продавленных панцирных кроватей. А Глеб потом сдал это сокровище в приемный пункт и купил себе подержанный мотоцикл.

А вот, когда два года назад Ивану позарез понадобились деньги на путешествие по Германии и он везде искал деньги, то Глеб словно провалился: на все письма, СМСки, звонки — молчание. Да, с Глебом дружить бывало не легко.

И вот, на те, объявился. Есть дело. Конечно, когда у него есть дело, он из-под земли человека достанет.

Именно с этой фразы Иван и начал свой разговор со школьным другом.

— Именно об этом я тебе и говорю, Вань. Прямо в точку. — Глеб ликовал.

— Что «в точку»?

— Из-под земли.

— Глеб, ты в своем уме?

— Я в здравом уме, пацан. Я предлагаю тебе вместе со мной заняться выгодным делом. Предки дали денег на днюху. И я купил себе…

— Не томи.

— «Асю».

— Кого?

— Не кого, а что: металлодетектор «ACE Garet». Металлоискатель по-простому.

— Поздравляю. А зачем?

— Нет, ты не понимаешь. Ты — в доле. Будешь архивариусом.

— Кем?

— Поставщиком информации. Нужна инфа о сражениях и немцах. Это же твоя тема. Тем более, что дача твоя как раз находится недалеко от Можайска, если я правильно помню…

— Ну да В Шаликово.

— И там тоже проходили бои, так ведь? Ты рассказывал…

— Ну, да… И даже стояли немцы. Школа сохранилась, где был немецкий госпиталь. А потом там пленных немцев держали…

— Во, Вань! Это же «поле чудес»! И еще. От Шаликово рукой подать до Бородино, где, по слухам, были «крутые» бои с фрицами.

— И чего ты хочешь от меня?

— Ладно, кончай дуться. Дело я тебе предлагаю. Поиск трофеев. Станем копателями — трофейщиками. Весь хабар — пополам.

— Что пополам?

— Хабар, ну, добычу.

— Ты где таких слов понабрался?

— Ко всему надо относиться профессиональною. Знаешь, одного такого «немчика» откопаешь — и машину себе купить можно.

— Да ладно!

— Шоб я так жил. Давай вечером встретимся и все обговорим. С тебя — мозговой штурм, с меня — финансирование и экипировка. Прибыль пополам. Твоя старая тачка еще жива?

— «Нива»? Жива.

— Она не развалится на кочках?

— Обижаешь.

— Тогда — мой бензин, твоя колымага. Идет?

— Идет. Когда едем?

Глава 4. Первая поездка

Октябрь. Замечательная пора. Прозрачность воздуха такая, что, кажется, время замирает, и ты видишь на тридцать лет во все стороны. Свежо, чисто и печально, как во всей России. В деревне пахнет печным дымком. А в доме — яблоками.

Иван растопил печь и подсел к огню. Откусил сочное скрипящее яблоко и наполнился его необъяснимой кисловатой свежестью. Как же хорошо. Вспомнилось, как бабушка привезла несколько саженцев с Украины, а прижилась только одна яблонька, и папа назвал ее Федорой. Потому как вырасти-выросла, а яблок не давала. «Велика Федора, да дура.», — ворчал отец. А теперь — вон какая стала. Силища. А яблоки — в два кулака, краснобокие, сочные, кисло-сладкие, вкусныяяяя!

Он снова с хрустом откусил яблоко — спелое, огромное, малиновое и прозрачное одновременно.

Детство… Иван посмотрел на печурку и засмеялся вслух. Да, было время, когда он спал на этой печке, вытянувшись во весь рост. А теперь, пожалуй, и с поджатыми ногами не поместится. Да и сам домик стал каким-то маленьким и подслеповатым. Вот сеструха Алка, хоть и мала ростом, да и та бы сейчас на печуре этой не поместилась. А было же время, когда они вдвоём тут лежали и шептались до утра, слушая сонные посвисты родителей…

Хлопнула дверь. Вошел Глеб.

— Вано, шашлыки готовы. Будем на улице есть?

— Ну да, под яблоней. Пока солнце — тепло.

Ребята, захватив тарелки и наспех наструганный салат, вышли в сад.

— Ты уже позвал аборигена?

— Завязывай дразниться, дядя Лёня — друг моего отца, понял?

— Понял. Нам нужен проводник. Ты карту распечатал?

— Обижаешь, — Ваня достал из дедовского военного планшета аккуратно сложенную карту.

— А твой дядя Лёня оповещен о первом заседании нашего штаба?

— Сказал, что скоро будет.

И тут из-за забора донеслось звонкое:

— Не будет, а должен быть!

За калиткой как из-под земли вырос легкий на подъем и быстрый на язык старый друг отца — дядя Лёня Тавлов. Сухощавый, кудрявый, с какими-то ангельски синими глазами, он обладал энциклопедическими знаниями и вспыльчивым неуёмным характером.

Иван поспешил к калитке.

— Дядь Лёнь, привет.

— Отец приехал?

— Никак нет. Заходи, дядь Лёнь, дело к тебе есть. Знакомься, это Глеб, мой одноклассник. А это — Леонид Анатольевич, папин друг.

— Та-а-а-ак, а с кем же я буду дела делать и водку пьянствовать?

— Обижаете, — с этими словами Глеб небрежно поставил на стол бутылку дорогого коньяка.

Дядя Лёня повертел бутылку, потом не спеша спрятал ее в карман куртки.

— Не люблю я французов. — Он подмигнул Ивану. — До бати твоего подождет.

— Дядь Лень, а что ты знаешь про бои с фрицами? Здесь, у нас, в Шаликово. — с ходу приступил Ваня, обрадованный таким поворотом, так как совсем не употреблял алкоголя.

— Я сам-то не помню, родился я после войны, но вот старики сказывали… В районе вокзала стоял немецкий гаубичный полк. А в сосняке, в районе Захарьино, стояли немцы и румыны. А что это было — батальон или дивизия — сказать не могу. Для местных жителей всё — полк. А зачем вам?

— А что было на Бородино в Великую Отечественную?

— Бой. Говорят, полковник Виктор Иванович Полосухин, командир 32-ой стрелковой дивизии, достал из музея знамена двенадцатого года, с этими знамёнами, значит, наши пошли против немцев.

— Да Вы что? — Глеб сделал восхищённое лицо.

— Да! И не пустили фашистов на Бородино. На шесть суток задержали части механизированного корпуса гитлеровцев.

— Фантастика…

— То-то и оно. И ни одно знамя не попало в руки врага. Четыре знамени «наполеоновских» прошли до Берлина.

— Как наполеоновских? Французских что ли?

— Да каких французских? Наших. Со времен Наполеона.

— Да ладно. Это же невозможно себе представить. Им же… — Глеб прищурился, — два отнимаем, три — в уме, им же по… сто двадцать девять лет.

— Да, дядь Лёнь, думаю, ткань бы не выдержала. Это же в бою, не в музее. — Иван с улыбкой посмотрел на дядю Лёню, а Глеб пренебрежительно хмыкнул.

Но тот не смутился.

— Ну, может, и дубликат сделали, для поднятия духа, не знаю… Я вообще горжусь, что я русский, но «квасной» патриотизм не для меня.

С этими словами он налил ребятам крепкого кваса, что принес с собой.

— Жена сделала. С хренком-с.

Хлебнул, оттер усы, и смачно надкусил еще теплый шашлычок.

— Я знаю, что у нас до фига чего хреново, если не сказать крепче. Но… Россия она потому и Россия, что она страдает и выстрадывает себе что-то… незримое что ли. Вот, например, Россия никогда не пользуется результатами своих трудов. Весь мир пользуется, а она — нет. Октябрьская революция, можно сказать, всему миру принесла пользу: весь капитализм поутих и стал считаться с рабочими. А у нас?

— А у нас… в квартире — газ! — Глеб самодовольно прищурился и в упор посмотрел на дядю Лёню.

— Да-а-а-а, мы все разрушили до основания… Как говорится, у них инь и янь, а у нас — хрень.

— Леонид Анатольевич, а дальше, что на Бородино было? — Глеб подлил себе и сотрапезникам кваску.

— Я же сказал, шесть дней были бои.

— Немцы отступили?

— Нет. Просто обошли.

— Так что, значения бой не имел?

— Ну как же? Шесть дней — это немало, особенно в начале войны, когда немцы так пёрли. Но, конечно, это вам не 1812 год… Но не для французов.

— А причем здесь французы и сорок первый? — насторожился Иван.

— А притом — хитро прищурился дядя Лёня. — Четыре батальона французских добровольцев были в составе 4-ой армии фельдмаршала фон Клюге, сражавшейся на Бородино. И вот фельдмаршал обратился к ним с речью, мол, во времена Наполеона французы и немцы сражались здесь бок о бок против общего врага. И на следующий день французы смело бросились в бой, но наши им так навешали…

— Чего «навешали»? — придурнялся Глеб

— Чего-чего… — выпучил на него глаза дядя Лёня. — пендюлей, понятно! Да ещё при минус 30! Короче, — вдребезги. И через несколько дней французы был отправлены в тыл, а затем — в Африку. А, как вам параллель?

— Вот это да! Эх, не те французишки пошли. «Вот были люди в наше время!» — Глеб продолжал подыгрывать дяде Лёне. Тавлов почувствовал интерес ребят и вдохновился:

— А знаете, что общего между Бонапартом и Гитлером?

— Понятно, оба посягали на Россию. — Иван потянулся за шашлыком.

— Ты не равняй. Наполеон не хотел империи французской на всей захваченной территории. Он хотел убрать всех королей, всех царей, и чтобы правил народ.

— Да ну? — Глеб подмигнул Ивану.

— И он никого не мобилизовывал, эти войска были… — разгорячился Леонид Анатольевич.

— Завоеваны. — Вставил Глеб.

— Нет. Это были добровольцы. Народу всегда нужен кумир. Если этого нет, то и народ не держится.

— Ему нужна идея.

— А вот не факт. Нужен кумир который осуществлял бы идею каждого. Народ Франции был в ужасе от своей собственной революции — и родился Наполеон как осуществление надежд народа.

— Но мы же помним, как тот самый Наполеон расстреливал мирных людей в Париже, — Иван отодвинул кружку с квасом.

— А это необходимо было сделать, народ сеял панику. Я не помню, как звался английский капитан, который получил лорда за то, что расстрелял беременную женщину на тонущем корабле. Она подняла панику, и он одним выстрелом убрал двоих, но зато спас несколько сот других людей.

— А Гитлер? — Перевел тему Иван.

— Ему нужна была территория и рабы. А Наполеону нужны были…

— Свободные рабы. — Не унимался Глеб.

— Наполеону нужны были исполнители.

— А победа за кем была?

— На Бородино? Понимаешь, тогда, в восемьсот двенадцатом, мы захватили знамена противника. А при потере знамени и потере большей части состава — армия расформировывается. Так что Бородинская битва сама стала знаменем. Это символ России. И тут нет смысла говорить, кто выиграл сражение. После Бородино не стало великой армии — и это неоспоримый факт.

— У победы много отцов, а поражение — сирота, — ввернул Иван.

— Правильно, Ваня, поэтому никто, и тем более Наполеон, не хотел принимать этого поражения. Но факты — вещь упрямая. Мы дошли до Парижа? Дошли. А он перестал быть непобедимым императором? Перестал. Все зависит от цели. Захватить Бородинское поле — мизерная цель. Целью Наполеона было разбить русскую армию и войти в Москву. Армию мы сохранили, а горящая Москва и битва на Бородино уничтожили армию противника. Вот вам и вывод.

— Если бы Наполеон признал свое поражение, он бы никогда не собрал вторую армию. — Иван долил себе ядрёного кваску.

— А он собрал? — Глеб даже жевать перестал.

— Я же говорю: Ватерлоо… — Самодовольно хмыкнул Тавлов и подкрутил усы.

— Ладно, дядь Лёнь, а расскажи про раскопки в детстве. Что вы после немцев откапывали?

— А, вот вы куда. Да чего только не откапывали. И винтовки, и автоматы, и пулемет Дегтярёва у меня дома стоял. Танк нашли на болоте, но ведь его же не вытащишь, заразу такую.

— И что, вот так прямо свободно можно было оружие держать дома?

— Да-а, — дядя Лёня махнул рукой, — если ствол не протыкался, то нам отдавали на игры спокойно, а уж если… то приходилось припрятывать. Гранаты, мины находили. Рвы, окопы, болото… мины потом обезвреживали и все. Однажды финский котелок откопали…

— А что, финны на стороне немцев воевали?

— Ни в коем случае. Маннергейм помогал нашим. Немцы хотели через Финляндию в Ленинград попасть, а он все сводки нашим передавал.

— А кто такой этот Менергейм? — Глеб все больше увлекался рассказом.

— Что, Глеб, не слышал про такого? Не преподавали вам в вашем экономическом вузе про барона и маршала Карла Густава э… Маннергейма, правителя Финляндии?

Дядя Лёня, казалось, как-то даже приподнялся, тряхнул головой, и солнце сотворило над его седыми кудрями золотой нимб.

— Ему многие люди жизнью обязаны. А у него вплоть до 1951 года на столе стояла фотография с личной подписью Николая II. Так-то вот. И в Русской армии он был до 1917-го года. Юношей поступил в Николаевское кавалерийское училище в Санкт-Петербурге, оттого и сдать этот город немцам никак не мог. И, между прочим, единственную награду, которую он носил, был Георгиевский крест.

— Леонид Анатольевич. А Вы можете нас провести по своим тайным тропам?

— Зачем?

— Мы с металлодетектором хотим пройти. — Глеб расправил плечи.

— Хм. Ну, ладно, позабавьтесь. Только ведь перед вами, искателями, были мы — тоже искатели. И между нами прошло много времени. Все в землю ушло. А в болото мы не сунемся. Там-то сохранилось все, но туда не полезем — опасно.

— А давай завтра поутру попробуем, а? Погодка стоит. Сухо пока… а, дядь Лень?

— Ну, давайте попробуем. Зайдите ко мне часов в семь.

— Так рано?

— Извиняйте дядьку. В половину шестого.

— Дядь Лёнь…!

— И ни минутой позже.

— Вы это серьезно?

Глава 5. Поездки в прошлое

И понеслось: универ — дорога в Шаликово, кое-какие дела в Москве — и опять Шаликово. Майка сначала обижалась, потом привыкла и успокоилась на его редких звонках. Она так и начинала свой разговор: «А не соблаговолите ли, Иван Петрович, дать нам интервью?»

А Ивана полностью захватила эта новая страсть. Тут, конечно, всплыли и поиски сокровищ: память детства, и война, в которую он и без того был включен по своей курсовой работе, и семейные корни: дед и дядя были профессиональными военными, оба воевали. Дед — в Великую Отечественную, дядя — в Афгане.

В поисках военных карт юноша перерыл все книги в библиотеке и даже получил доступ в военный архив. Все выяснил: где какая дивизия стояла, где были склады, где велись ожесточенные бои и были массовые захоронения…

А бои тут и в самом деле были не шуточные.

Однажды дядя Лёня пригласил Ивана и Глеба зайти к нему домой. В этот раз ребята копали одни, ибо у Леонида был «хозяйственный день».

— Пойдемте, пойдемте ко мне. — суетился дядя Лёня. — У меня и мангал у сарая стоит. Погреемся, поедим горяченького.

— Да сегодня батя должен приехать, — замялся Иван. Он знал, что отец не в восторге от его затей.

— И отца позовем. Как же. Отец, небось, тоже голодный, а у нас столько еды.

А еда, надо сказать, была знатная: копченые крылышки, курица, домашняя колбаса, горячий чай из самовара. Старинного, тульского, с медалями, который дядя Лёня не понятно где раздобыл. Да еще тетя Настя, жена дяди Лёни, симпатичная смуглая женщина с натруженными руками, расстаралась на грибочки да соления всякие. А какой компот из вишни!

Ребята, однако, не сразу прошли на кухню, а с таинственным видом предложили дяде Лёне «что-то показать, но не здесь».

— Хорошо, — быстро согласился Тавлов, — пойдем в «холодную» комнату».

— Это куда? — спросил Глеб Ивана.

— Эта комната без обогрева. — шепнул Иван.

— Почему? — шепнул Глеб.

— Вы чего шепчетесь, проходите. — пригласил дядя Лёня друзей в отдельную комнатушку. — Здесь не топим, дрова копим, — не замерзнете. Что там у вас, выкладывайте на стол.

Глеб, выйдя вперед, небрежно выложил из рюкзака, точнее, с грохотом бросил на стол, тяжелый металлический диск. Дядя Лёня склонился над ржавым предметом, а потом медленно поднял на ребят прищуренные глаза.

— Это вы знаете что принесли? — тихо спросил он и медленно распрямился.

— На полтос баксов потянет? — нарочито громко спроси Глеб.

— Потянет, если отсюда живыми выйдем, — Леонид опять склонился над ржавым диском.

— Что? Живыми? Почему? — Глеб побледнел и медленно попятился к двери.

— Потому. Мина-то с детонатором…

* * *

Петр Федорович, Ванин отец, не заставил себя долго ждать и ужин у старого сарая Тавловых удался на славу.

Да и порадоваться было чему: выкопали в старых воронках возле Бородино несколько интересных предметов: каску, котелок и проржавевший, наполовину съеденный землёю, штык. Глеба было не узнать: куда делась его игра. Теперь на Леонида Анатольевича он смотрел с нескрываемым восхищением. А дядя Лёня долго вертел штык, и так, и сяк, а потом вздохнул:

— Знаете, ребята, Бородинское поле — это ведь мемориал двух отечественных войн сразу.

— Так этот штык… — Ваня повертел в руках неожиданную находку.

— Я не исключаю того, что земля вам отдала трофей восемьсот двенадцатого года. Очень уж похоже…

— Вот это находка!

— Да. Вам просто повезло. Наполеоновские игрушки давным-давно, лет сто назад, все были выкопаны, и не такими любителями, как вы, а профессионалами.

— Леонид Анатольевич, но здесь, под Можайском, в сорок первом мы ведь сильно потрепали немца? — Значит, найдём ещё не то! Вместе с Вами, — Глеб впился в жареную курицу, как в личного врага.

— Да, потрепали… Но силы были не равны. А 18 октября наши сдали Можайск.

— 18 октября? — дернулся Иван. Это был день рождения отца.

— Точно так. Прости, но именно 18 октября мы были вынуждены оставить позиции и выходить из окружения, потеряв три четверти состава.

— Три четверти! Это ж какая там была «мясорубка»!

Петр Федорович вдруг вскинул голову:

— Ребят, а посмотрите, как интересно: мы всегда, даже об очень далеких военных событиях, говорим «мы». «Мы выиграли», «мы отступили»… Генная память. Понимаете?

— Па, я смотрю, в тебе твой биолог не дремлет.

— Нет, это наша «корневая система». Понимаешь? Люди, как деревья, живут корнями: родами, семьями, кланами. И пока у нас есть корни, у нас будет будущее.

— Так вот, философ, — Леонид посмотрел на друга так, словно бы не на пеньке восседал, а вещал с кафедры. — Главным итогом этих боев было то, что наши сумели продержаться почти неделю. А это дало возможность организовать линию нового рубежа обороны.

— А когда мы их погнали? — Глеб протянул Петру Федоровичу стакан горячего чая. Дядя Лёня ткнул пальцем в свою пустую чашку.

— Добавь малёк. Ты что думаешь, раз я рассказчик, то забываю о насущном? Солдат всухую клювом не щелкает.

Глеб щедро налил до краев и пододвинул бутерброды.

— Так вот… окончательно остановить врага удалось на 75 километре Минского шоссе. А 20 января 1942 года освободили Можайск. А на следующий день — Бородинское поле.

— Как мы их сделали! — Глеб сгоряча расплескал свой чай.

— Йошкин кот! — подскочил дядя Лёня. — Обваришь мне на радостях это дело, а оно, глядишь, еще пригодится. Сделали мы их, конечно, здорово. Если по плану «Барбаросса» для наступления на Москву предназначались четыре армии, то через три месяца для «решающего» удара по Москве задействовали уже шесть армий.

— Вот это да! — не унимался Глеб.

— Если в Западной кампании против пяти стран Европы участвовало также пять армий, то чуешь силу?

— Чую-чую.

— Ну, Лёнь, не зря тебя мой старший брат прозвал Сократычем: энциклопедию наизусть чешешь, — покачал головой Пёт Федорович.

— Не-е. Я — танкист. Я танки по звуку мотора отличаю.

— Да, а самолеты по росчерку в небе угадываешь, — улыбнулся Пётр Федорович, поддаваясь общему настроению.

— А ты знаешь, дядь Лёнь, что руководство операцией было возложено на командующего группой армий «Центр» фон Бока? — Поддал жару Иван.

— Хвастаешь хорошей памятью? — принял вызов тот, — Немцы в ходе декабрьских боев потеряли почти все свои танки. И в ходе зимнего контрнаступления нами было разгромлено пятьдесят вражеских дивизий! Но… — Дядя Лёня даже встал во весь рост, — Против СССР воевали: Германия, Австрия, Испания, Италия, Франция, Финляндия, Румыния, Болгария, Словакия, Хорватия, Дания, Норвегия.

— Что-то мне это напоминает… Армия двунадесяти языков, как в 1812-ом. — Пётр Федорович подбросил дров в костер, и пламя осветило его лицо. Бородатый, с прямым носом и покатым лбом — уж не с Куликова ли поля блеснул отсвет в его серых глазах?

— В общем, в первый год войны потери Германии в личном составе достигли двух миллионов, а в Европе за два года — менее ста тысяч. И всю Европу Гитлер завоевал за сколько? Правильно, всего за пять с половиной месяцев.

— Да. И, уж конечно, мороз или неустроенные дороги, как пишет об этом Гудериан, тут ни при чем. — Подытожил Иван.

— Как ни при чем? Наша природа с нами заодно. — возразил Пётр Федорович.

— И наши ландшафты, да, пап?

— И ландшафты, и размеры территории, мир — он живой. И камни могут говорить, и земля откликается на доброе к ней отношение. И небо. Разве не так?

— Запечатлеть бы всё это…

— Да, хотя бы на фотоаппарат!

Глава 6. Охота пуще фазана

Давний приятель Петра Федоровича, Валера, неожиданно для всех стал охотником. Всю жизнь был просто инженером, а тут вдруг раз — и охотник. А случилось это так: однажды зашел случайный разговор о том, как одиноко на свете обычному человеку средних лет. И тут Пётр сказал ему:

— Да, кстати, а мой брат — известный кинолог.

— Кинолог?

— Это тот, кто занимается собаками.

— А что за собаки?

— Русский охотничий спаниель.

— Русский? Охотничий?

— Да. И даже во Всероссийскую комиссию по спаниэлям входит.

— Кто, спаниель?

— Нет, брат.

— А-а-а-а-а. И охота ему? — протянул задумчиво Валера, но разговора этого не забыл. И через неделю — новый звонок.

— Привет. Это я. Так что там с твоим братом?

— А что с моим братом? — немало удивился Пётр Федорович.

— Ну, собаки, говоришь…

Казалось, Валерий на что-то решался. И тут произошло то, что принято называть судьбой. Пётр вдруг вспомнил, что недавно звонил брат Сергей и рассказывал, что от его кобеля, пятикратного чемпиона Руслана III, родились очередные щенки. Обсуждение этого радостного события не уложилось в полтора часа междугородних переговоров. Пётр все это выложил Валерке. Тот думал стремительно и всего через пару дней сформулировал новое кредо своей жизни:

— Понимаешь, Петь, собаку я завести хочу. А то, что я все один да один…

— Да не вопрос, поезжай к брату.

— Куда?

— В Тамбов.

И Валерий поехал. Понятное дело, что в первый же день бравый полковник Сергей Федорович Купцов за кружкой чая посвятил его в племенные дела тамбовской секции спаниелистов, потом всей области, ну а затем и страны. А на следующий день, с похмелья, закинув за плечи ружье, взял новоиспеченного собачатника «в поля». И у вечернего костра, под звездным небом, прозвучала его сакраментальная фраза:

— Билет тебе надо оформлять, Валер. Стрелять-то умеешь?

Вот с тех пор и стал наш Валерий охотником. Оформил охотничий билет, купил себе итальянское ружье за сотенку тысяч, и стал мотаться по три-четыре раза в год в Тамбов, куда Сергей Федорович распределился после военной академии и где проживал уже более двадцати лет.

Весь курьез был в том, что, вернувшись из второй своей поездки, где произошло боевое крещение охотой, Валерий радостно, почти по-детски, стал рассказывать Петру о своих успехах, показал ему свое ружье и новенький билет, привез своею собаку, красавицу Берту — похвастаться, и тут… Пётр встал, молча вышел из комнаты и вернулся со своим старым потрепанным охотничьим билетом.

— А вот мой.

— Как? Ты, оказывается, охотник уже аж тридцать лет? — Валеркиному удивлению не было конца. — И ты столько лет скрывал? Обвинение было почти в государственной измене.

— А что такого? Еще после распределения, в Магадане. — только и сказал Петр.

— Как что такого? Я, может, всю жизнь мечтал стать охотником. — разгорячился обычно уравновешенный Валерий.

— Ну, как только ты определился, я дал тебе телефон брата.

— Ну да, конечно…

Разговор был окончен.

Валерий стал вывозить свою Берту на охоту, на выставки, но поохотиться с другом вместе все никак не удавалось: то график работы не совпадал, то погоды не было, то желания. Так и стал он связным между братьями: из Москвы — конфеты и «Столичная», из Тамбова — медок отборный, да «Тамбовский волк». А в последнее время Сергей все чаще стал зазывать поохотиться на куропаток. Как же хорошо: вдохнуть волнительный воздух бескрайних просторов, выпустить собак по осеннему полю, вздрогнуть от треска крыльев взметнувшийся вверх радужной птицы, вскинуть ружья… Эх!

А Петр тем временем был в замешательстве. Ему совершенно не нравилось последнее Ванькино увлечение. Он-то не понаслышке знал, как опасны подобные развлечения. Когда в школьные годы они ходили организованными отрядами следопытов на раскопки, даже под присмотром военных сапёров, и то случались всякие непредвиденные ситуации. Конечно, от его юности до юности его сына прошло изрядное количество лет, но мины и сейчас взрываются… Кто его знает, что может произойти. Отговаривать Ваньку бесполезно, оставалось только быть рядом и молиться.

Короче, на охоту он в очередной раз не поехал. А тут вдруг звонит ему Валера и буквально оглушает в трубку:

— Петь, я фазана купил.

— Чего? — не понял Петр.

— Фазана. Мы сами Федорыча пригласим к нам на охоту. Какова мысль?

— Грандиозна. И когда?

— Как можно скорее. Мне фазана хранить негде. Он у друзей в сарае живет.

Через пару дней стало понятно, что никакой Сергей никуда не поедет: ни гора к Магомету, ни Магомет к горе не передвигались никак. А тут и друзья попросили из сарая птицу забрать. Валерий принес к себе домой шипящее и клюющееся животное и поселил его в коробке на подоконнике. И вот тебе раз — новое несчастье: собака, натасканная долгими усилиями на дичь, вдруг за несколько дней такого близкого соседства с потенциальной жертвой «перегорела» и перестала обращать на фазана внимание. Валерий запаниковал:

— Разучилась! Растренировалась! Испортилась! Подумать только, еще пару дней — и она мурлыкать возле фазана будет, а то и облизывать этого петуха. Сначала, как я его в дом принес и ей не отдал, она со мной разговаривать перестала. Я к ней и так, и сяк, а она морду в сторону и под кровать. А потом вылезла, села возле коробки, как перед телевизором. Не лает, не возбуждается по-охотничьи, а так… Медитирует на фазана, зараза.

— Да ладно ты, не боись, у них это так быстро не проходит.

— Тогда скажи, что делать? — взмолился Валерий.

— Стрелять.

— Собаку? — обмер Валерка.

— Почему собаку? Фазана.

— Но Федорыч не приедет…

— А мы на что?

— Да?.. А где?

— У меня на даче. Там знаешь какие поля. Есть где разгуляться. И знакомый егерь есть, хоть и на пенсии. Но бывших егерей не бывает.

— Я подумаю… — Валерий, казалось, опять впал в непроходящую задумчивость.

Но в пятницу прозвенел решительный звонок.

— Я подумал. Ты готов?

Глава 7. Один из рода Демидовых

Петр Федорович вынул из тайника ключи и открыл оружейный сейф. Итак, на выбор: своя тозовка-пятизарядка, еще с Магадана, или двустволка отца, купленная им после командировки на Кубу полвека назад. Тогда, в 1961 году, во время Карибского кризиса, его отец, Федор Павлович Купцов, с «группой товарищей» был отправлен на лесовозах на Кубу, поближе к берегам США. Нашим воинам пришлось плыть в трюмах восемнадцать суток, вместе с ядерными ракетами, при 50-ти градусной жаре. Отца забрали прямо со службы, и мама полгода не знала, в какую командировку он уехал, и одна растила двух детей в доме с удобствами на улице и без горячей воды.

Папа рано ушел из жизни. Помнится, мама говорила, что «кубинцы» быстро убрались на тот свет, многие не дожили и до 60-ти. Остались на память пожелтевшие фотографии: вместе с Фиделем Кастро, с друзьями, в окружении финиковых пальм; кубинский карнавал, летучая рыба, залетевшая к ним на палубу корабля. А на командировочные чеки (давали тогда вместо валюты) папа купил фотоаппарат «ФЭД» и охотничье ружье «Иж-54» в экспортном исполнении. Сколько лет охотился отец, потом двустволка хранилась у старшего брата Сергея, а пару лет назад он передал это ружье Петру — для Ивана. Мол, дальше его очередь владеть этой реликвией. Правда, пока у Ивана в голове все, что угодно, кроме желания стать настоящим охотником. А ведь порох уже нюхал: Пётр брал его на охоту, когда Ивану было четырнадцать лет. Как раз в Тамбов, к брату. Как раз с этим ружьем. Эх, молодо-зелено. Ладно, подождет ружье нового хозяина. А пока… Пётр вытащил из сейфа «Ижовку». Классное ружье, элегантное, надежное, до сих пор нигде ни шата, ни люфта. А бой какой резкий. А стволы внутри — ни единой каверны: зеркало. Любо — дорого, что смотреть, что стрелять. Прихватив пачку патронов, Пётр закрыл сейф.

В субботу, в восемь утра, Валерий со своей замученной собакой и не менее замученным фазаном подъехал к дому Петра. А в десять часов охотники уже были в Шаликово.

Ну и, конечно же, какая охота без бывшего егеря, неунывающего Леонида Анатольевича Тавлова.

Дядя Лёня долго не думал — он знал, куда вести затейливых охотников. Неподалеку, на Захарьинском поле, около карьера, и решено было выпустить птицу. А поле-то в утренней росе… Низкое осеннее солнце подрумянило сухую траву и повисло оранжевой сковородкой на голых ветвях деревьев. Воздух чист, пахнет жухлой листвой и ожиданием снега.

— Значит так, — скомандовал Леонид. — Выпускаем фазана, пусть он побродит немного в травке.

— Так ведь убежит. — У Валерия ёкнуло сердце, столько он настрадался от этого петуха.

— А собака на что? — У Лени на всё был ответ. — Выпускаем собаку, она находит фазана, тот поднимается в небо и…

— Улетает… — обреченно закончил Валера.

— Да не улетает! — Лёня перешел на ультразвук. — Не улетит! Понимаешь, не улетит! У тебя ружье на что? Охотнички. Все понятно? Главное: не спеши отпускать собаку, фазан должен набродов оставить, пусть собачка поработает. Понял?

— Да, понял, — сказал Валера и прищурился вдаль.

Так и порешили. И только Лёня выпустил из тесной коробки фазана и тот чуток почуял свободу, распрямил шею… как все вздрогнули от истошного вопля дяди Лёни: «Собаку держи, так твою разэтак!» Куда там. Берта на всех парах неслась к добыче. Фазан свечой взмыл в небо, тут же грянуло ба-бах! И битая птица камнем упала прямо на голову собаке. Та еле успела отскочить, развернулась и дернула обратно. Молчаливый Пётр повесил ружье на плечо, почесал бороду и виновато развел руками.

— Как-то вот… — смущенно пробормотал он.

Охота была окончена.

— И всё? — Валера и Берта переводили одинаково растерянный взгляд от распростертого на траве фазана к охотникам. — Вся охота?

— Ну, было бы у нас с пяток фазанов, тогда бы… — утешал Петр, укладывая в коробку отстрелянную птицу.

— Эх, охотнички хреновы! Вся охота — полторы минуты. Я же говорил: держи собаку. Ай! — Леонид в сердцах махнул рукой, сел на сырой пенек и закурил. — Вот бывало, по двое суток ходишь за лосем, найдешь его, выследишь, измокнешь весь, исстрадаешься, истомишься, вот тогда и вскинешь ружьецо, и так радостно тебе от этого выстрела. Это же тебе, победителю, салют. А тут — живая мишень… Я ж тебе говорил, подожди пока. А ты… — Дядя Лёня вздохнул, глубоко затянулся и исчез в табачном облаке.

— Лёнь, да ты не расстраивайся. В следующий раз мы купим фазана, двое суток по болоту пошлепаем, потом подползем к этому полю, ты выпустишь фазана, и мы… ба-бах. Этот самый салют.

— Ты чего это, Федорыч, спятил?

— Ладно тебе, смотри, на парне и так лица нет, — кивнул Пётр в сторону Валеры.

— А вот у меня случай на охоте был… — Лёня с пенька пересел на любимого конька.

— С кем?

— С тем, кого в природе здешней нет. Как вашего фазана.

— Всё у тебя загадки… — отмахнулся Петр.

— Пойдем в карьер, хоть по банкам постреляем что ли. А по дороге расскажу.

Встали с сырого бревна и побрели с коробкой по сырой раскисшей земле к карьеру на краю поля.

— Так вот, — продолжил Лёня. — Было это лет десять назад. Я тогда заядлым охотником был. Сообщили мне, что где-то под Коломной бродит чернобурка. Но хитрая такая, зараза, все ее видят, а взять никто не может.

— Под Коломной, говоришь? Редкость для чернобурки…

— Да в том-то и дело, что нет ее в этих краях. Я вскинулся. Отпуск взял, жена меня не пускает, я уж на рожон пошел. Кровь загудела… Поехал. Три недели я за этой пройдохой ходил. Вижу, целюсь — и нет никого. И так всякий раз. Измотала она меня. Отпуск кончился, а я не у дел. Звоню на работу и беру еще две недели за свой счет. И вот уже в последние дни моего шатания по лесам и полям я выследил зверюгу эту и уложил-таки. Подхожу к ней и…

— Что? — Валерка не дышал.

Петр, который слышал эту историю раз, десять, лишь улыбался в бороду.

— Подхожу, а она — такая красавица на снегу белом лежит вся в черно-серебристом своем меху. Всё, думаю, Настьке, жене своей, шапку сделаю…

Подхожу ближе и не пойму: чего-то снег вокруг моей красавицы тоже черный. Беру в руки и…

— Что? — Седобородый Валера вдруг стал мальчишкой с горящими в нетерпении глазами.

— Чего дальше-то?

— Беру в руки, а это… оказалась обычная рыжая лиса.

— Как?

— Вся в саже перемазанная. Нашли мы потом с охотниками ее логово. Она, зараза такая, в старом разрушенном доме, в печном дымоходе себе нору сделала. Дымоход, печка — много ли надо, чтобы из рыжей лисы чернобуркой стать.

— И что ты сделал?

— Да злой я, как шайтан, был. Пять недель потратить на эту бестию. Взял ее, проволокой к арматуре, что из бетона торчала, привязал, и стояла она так до весны. Представь, выходишь из чащи — а там чернобурка стоит. Так охотники всю бетонную плиту изрешетили.

— Да, Лёня, месть твоя страшна.

— И танки наши быстры. Но не важно. Лиса меня, конечно, здорово обманула, но я все же ее взял.

— Да, потешил ты свое ретивое, охотничье, это правда. — Пётр тем временем установил банки, поставил щит и начертил на нем угольком мишень.

— Стреляем по очереди, — скомандовал Лёня.

И полетели пули по мишеням, только грохот стоял да банки звенели.

К вечеру, голодные да усталые, мужики вернулись домой. Настасья, жена Леонида, уже наготовила им всякую закуску: грибочки, огурчики, картошечку с лучком. И пока охотники медленно одомашнивались, уже и суп из фазана был готов. Праздник бравого охотника был в самом разгаре, как вдруг Петр, убрав в сторону приветливость улыбки, нахмурил брови.

— Я давно хотел поговорить с тобой, Лёнь.

— Я слушаю Вас, сударь. — Леонид любил витиеватый слог и манерность голубой крови.

— Не водил бы ты парней на эти раскопки.

— Так ты бы сразу сказал.

— Я и говорил тебе.

— Уж видно, как всегда, сударь, за Вашей деликатностью не уследишь.

Настя привстала, поцеловала мужа в курчавую макушку

— С Вашей-то Демидовской кровью, да за чужим целомудрием наблюдать.

Она отодвинула от Лёни стакан с красным вином.

— С какой кровью? — Пётр отставил в сторону свой стакан.

— С Демидовской. Я разве не рассказывал тебе, что мы из рода Демидовых?

— Настя, мужу больше не подавать. У него красная горячка. Да и гостей пожалей. — Пётр встал, чтобы попрощаться.

— Так он правду говорит, байстрюк он. Внук… праправнук байстрюка.

— Я знаю тебя уже лет двадцать, Лёнь, и что-то впервые ты байстрюком стал. Завтра будешь внуком Петра Первого, да?

— Петра не буду, а вот Демидова — да. Знаешь такой Ямало-Ненецкий округ?

— Ну…

— Я там родился. Мой прапрадед был байстрюком, от помещика и местной. У этого помещика при родах умерла жена, и он женился на Ефросинье Тавловой, крестьянке, очень красивой женщине. Вот так-то явился в мир Иван Тавлов. Через пять лет Ефросинья умерла. Видно, тогда женщинам трудно было на свете белом жить. И помещик дал сыну вольную, выучил его, отдал в Калужское Бергерское училище, и тот стал маркшейдером, горным инженером. Но уж очень охоч был Ванька до женщин. Выяснилось это, когда он связался со своей родной сестрой по отцу — Ольгой. Отец всё узнал, велел связать сына и выпороть его на конюшне. Но сыночек-то был не промах, развязал веревки, сбежал, потом вернулся, съездил батюшке по кумполу…

— Убил? — вскрикнул Валерий.

— Да нет, постращал малость, неблагодарный, забрал свои документы, деньги и пустился в бега. В Туле, на постоялом дворе, как того и следовало ожидать, его ограбили, и он оказался без документов и без денег. Ивана поймали как беглого крестьянина, а Демидовы тогда всех собирали. И он из Тулы попадает в Туру. И тут выясняется, что Иван — то, оказывается, грамотный человек, и притом горный инженер. Вот Демидов его и приблизил к себе. А у Осипа Демидова была племянница — сиротка Наталья Демидова. Представляешь, поворот какой? Он — красавец голубоглазый, говорят, я на него похож…

— И что, есть свидетели? — Заглянула ему в голубые очи жена Настасья. Тавлов отмахнулся и продолжил.

— Вот и случилась у них любовь. Осипу это не понравилось, и молодым пришлось бежать. По реке Тура до Оби дошли, а это, извините, более восьмисот километров. Демидовы тогда цари были, свою армию имели. Погоня за ними пошла, и как вы думаете, господа охотники, что Иван сделал?

Петр и Валерий пожали плечами.

— Наталья в санях оставалась, а он прыгал, в снег закапывался. Сани подъезжают, Иван вскакивает на сани — а он здоровый мужик был, под два метра росту — скидывает всех в снег и дальше едет. Потом опять спрыгивает, закапывается и новых валит в снег. Так и ушел от погони, и никого не убил. Оторвались они от преследователей и устроили свое займище. Так и называлось, Тавловское займище.

— Почему Тавловское?

— По отцу-то он Красавцев должен быть, но взял материнскую фамилию и стал называться Тавлов.

— А где его займище?

— Если показать по карте… — Лёня в воздухе начертал что-то на невидимой карте. — Вот село Кандинское, от него 62 километра ровно по прямой, мимо речушки такой мелкой без названия… вот тут.

Лёня поставил в воздухе жирную точку.

— А где это?

— Под Тюменью. Северо — Тюменский край. Там он построил дом, там семеро детей у него родились. Он грабил караваны купеческие. Брал спички, провиант, порох, соль, инструменты — все то, что не мог сделать своими руками. И даже, как говорят, не столько грабил, сколько оплачивал, выкупал — у него охотничья пушнина там была всякая… Совершал торговый обмен, в общем. А задетые за живое купцы сказали Демидовым, что, мол, Наташка Демидова со своим мужем на дорогах промышляют. И всё. Хоть и прошло 14 лет, и семеро деток народилось, а их нашли и хотели расстрелять. И тогда Наталья встала впереди мужа со всеми детками: «Стреляйте!»

— Собой закрыла?

— Да. Осип Демидов махнул рукой: «А-а. Живите.». И отправил их в ссылку, в Салехард, соль варить. Его пять раз секли на площади купцы… Небось, родственнички твои, Пётр Купцов. — Лёня ткнул друга локтем в бок.

— За что? — отмахнулся невозмутимый Петр.

— Водку продавал ненцам. А это было строжайше запрещено, потому что ненец моментально спивался. За неделю. У них иммунитета нет к этому делу.

— Как полное имя твоего прадеда?

— Иван Исаевич Тавлов. Его могила вон, у меня в саду.

— Подожди, демидовские времена, а ты говоришь, что в саду у тебя…

— А Иван Исаевич был в третьем поколении от того Тавлова, о котором я тебе рассказываю.

— То есть ты от Натальи Демидовой и Ивана Тавлова через семь поколений стоишь?

— Все верно. А рассказал мне об этом мой прадед, Иван Исаевич, который в моём саду похоронен. Вместе с немцем.

— С каким немцем? — Пётр Федорович, с иронической улыбкой воспринимавший рассказ Лёни, посерьёзнел.

— А вот так. Во время войны это было…

— Расскажи.

— А что рассказывать? Ему было 83 года, когда умер. Стали хоронить. И солдатик тогда немецкий помер.

— От чего?

— От ран, наверное. От чего тогда умирали? Вот немцы тогда с моим отцом вместе вырыли могилу и похоронили сразу двоих.

— Вот интересно… Вместе вырыли, почти по-соседски.

— Наша семья в землянке тогда жила. Немцы скоро ушли. Бабушка рассказывала, что один наш солдатик, видимо, туберкулезный был, в госпитале лежал, а после того, как наши отошли — его оставили, так его деревенские и немцы вместе подкармливали.

— Почему? — Валерий с детской непосредственностью хлебал жиденький фазаний бульон и не сводил восторженных глаз с рассказчика.

— Да понятно было — не жилец. Жалели. Он спокойно ходил по деревне в своей советской форме. А когда он умер, то его вон под тем дубом немцы сами схоронили. — Лёня показал на старый развесистый дуб за оградой. — Не бросили, а похоронили. Это было в начале войны. Еще таких зверств не было. Еще что-то человеческое в людях оставалось. Вот бабушка рассказывала, что идут немцы по деревне: «Киндер, киндер! Ком, ком.». И детишек подкармливали. Но это в начале. А потом, мать рассказывала, в Брянске все колодцы были трупами завалены: дети, женщины… Страшное это дело — война. Хотя, когда они только к нам пришли, школы организовали, колхоз работал, госпиталь…

— Немцы организовали?

— Немцы — немцы. Школы были такие, что родителей наказывали, если детей не водили.

— А зачем им это было нужно?

— Им были нужны грамотные рабы. Может, программа какая онемечивания населения была, кто знает…

— А ты рассказывал, что какие-то приятели твои раскопали что-то и взорвались… — вернулся к больной теме Петр.

— Да, это Дроздовы такие были, пять братьев. Под Тютихой, под хутором, до сих пор огромная воронка стоит на месте их дома: они уже взрослыми накопали немецкие противотанковые мины — наши-то были деревянные квадратные, а эти металлические такие. Мы пацанами были, а эти Дроздовы — почти взрослые мужики. Накопали они штук тридцать таких мин, сложили их…

— Погодь, а разница в чем была?

— Да была. Мы делали мины с тротилом, а немцы — с гексогеном, страшное дело в соединении с медью. Взрывателей не было, они все были выкручены. Но само соединение — страшное. Я помню, это был май месяц, я в четвертый класс тогда ходил… — Лёня задумался. — Да, точно. Это был 1965 год. И такой взрыв. Подумать только, шесть с половиной килограммов гексогена в каждой, а их, этих мин было штук тридцать… Рвануло так, что окна во всех домах повылетали, а их-то, конечно, и не нашли никого.

— И вас, мальчишек, это не остановило?

— Да какое там. Мальчишек разве чем остановишь? Мы по болотам, по гатям болотным топали, на Аникинском болоте танк нашли. Как сами-то не утонули… Коровы, вон, все время тонули там.

— Так, чай, вы не коровы.

— Остряк. Помню, люк мы открыли, а там скелет — в истлевшем комбинезоне, пилотка набекрень и пистолет торчит. Мы такого деру дали. Это вечером было, а утром прибежали — кости разбросаны, пистолета нет. Кто-то из наших, видно, проболтался, и взрослые нас опередили. Вот такое опасное детство у нас было, Федорыч. — Лёня тепло потрепал Петра по плечу. — Не переживай, я отговорю парней или больше водить их не буду. Это я тебе как Демидов говорю.

— Вот и спасибо тебе за это. Пора ехать. — Пётр встал из-за стола. Дома, в Москве, его ждал сын.

— И не бойся ты так. — сказал на прощание Лёня. — Вся русская послевоенная деревня была вооружена.

«Только куда подевались эти находки?», — подумалось Петру.

Глава 8. Зигзаг судьбы

Ваня так вошел в раж со своими раскопками, что чуть было не завалил зачетную сессию, явившись на следующий день после общей сдачи. Благо, препод, Семен Семенович Ростиков, давно его знал и замял ситуацию. Это он двумя годами раньше помог Ване с поездкой в Мюнхенский университет и нашёл ему подработку, чтоб поездка эта всё-таки состоялась… Это он утвердил ему дипломную тему. И только Иван отдышался, подтянул «хвосты» и сдал зачеты, как вдруг…

Выбегая из института под проливным дождем, он увидел перед собой огромный алый зонт. Он был такой глубокий, абсолютно семейный, в белый, желтый и черный горошек, и почти по пояс закрывал двоих. Такой грибок на четырех ножках. Из-под шляпки торчали и смешно передвигались желтые ботинки и черные ботфорты. Иван засмеялся и понял, как давно не видел Майку. Недели две назад она приглашала его в кино — он отказался, был «копательный день». Копали одни — дядя Лёня наотрез отказался их сопровождать. А на прошлой неделе Майка звала в театр: по эскизам ее отца построили декорации к спектаклю. И опять у Ивана не получилось, нужно было срочно сдавать «хвосты». Девочка тогда здорово обиделась. И трубку на следующий день не взяла, и в универе он не мог ее поймать. Даже в столовой ее не было. Иван достал телефон и снова набрал номер. Пора было мириться, тем более что с раскопками, скорее всего, до весны было покончено — пора было налаживать мирную жизнь. Зарядили дожди, дядя Лёня их кинул, да и в последний раз копали часов шесть, а повытаскивали не пойми что: старую мусорную бочку, жестяные банки, алюминиевый котелок, расстрелянный охотниками так, что его вывернуло наизнанку. Как же тогда разозлился мокрый и грязный Иван…

— Всё! Достала меня эта долбаная работа. — высказал он Глебу. — Что мы за два месяца нарыли? Два котелка: один для моряков, другой для дураков! Горстку ржавых патронов.

— И мину. Забыл?

— На которой чуть не взлетели, хорошо, что дядя Лёня был рядом. Где бы мы с тобой сейчас были?

Глеб не на шутку растерялся: его коммерческое предприятие трещало по швам.

— Вань, подожди. А штык мы нашли. Это ж какой трофей.

— Ну и что штык? Истлевший привет с восемьсот двенадцатого года.

— Вань, так ты историк или нет? — Глеб ухватился за новую идею. — Это я — коммерсант поганый, а ты — настоящий ученый. У тебя совсем другое сознание. Историческое. Ты тут не просто деньгу копаешь, ты… Ты нашел стык двух эпох!

Они шли с металлоискателем наперевес под проливным дождем по краю лесного оврага. Вдруг в небе сверкнула такая молния, что Глеб от неожиданности шарахнулся, поскользнулся и полетел в овраг, заполненный болотной жижей. Ванька скатился с лопатами вслед за ним.

— Живой?

— Живой. Как в машину-то теперь сядем? — Глеб осмотрел себя, облепленного жидкой грязью. Потом перевел взгляд на такого же лепного Ивана, сидевшего в луже. — Красавец!

Иван невесело рассмеялся: они были в глубоком, раскисшем от дождей овраге правильной округлой формы. А дождь всё усиливался.

Отдышавшись, Ваня с силой воткнул лопату в грязь.

— Шагай давай!

Он стал копать ступени восхождения, опираясь на лопату. Глеб последовал его примеру. И вдруг — звяк. Еще шаг — дзинь.

— Вань. Тут что-то есть.

— Да иди ты!

— Я тебе говорю, тут что-то… — Глеб снял с плеча металлоискатель. — Посмотрим.

Прибор тут же издал характерный писк.

— Я говорю тебе, тут что-то…

В этот момент блеснула такая молния, что ребята увидели всё, как днем: глубокая воронка, окруженная густым лесом, и они, словно на дне вулканического кратера. С треском лопнуло небо. Иван отбросил свою лопату и вырвал из рук Глеба металлоискатель.

— Ты чего?

— Убьёт!

И действительно, ливень, молнии… И они по колено в этой жиже, да еще с железом в руках. Неровён час…

— Выбираться надо.

Ребята стояли без движения.

Молния еще раз чиркнула небо, и тут Ваньку осенило:

— Это же не овраг. Это воронка. Военная, от бомбы!

— Ну? А я тебе о чем…

— Это же… Тут же…

— Тут все может быть, братишка! Пошли?

— Поехали!

И Ваня, презрев опасность, как с горки, съехал по скользкому склону вниз, в самую грязь.

Тут, на самом дне воронки, прибор заверещал, как ненормальный. Ребята переглянулись и, забыв обо всём, бросились копать. Яму заливал дождь, глина тяжелела с каждым взмахом лопаты, и все же через полчаса сумасшедших усилий они вытянули из-под земли тяжелый обломок металла непонятной формы, сантиметра два в толщину и около полуметра по диагонали.

— И что это? — Глеб подошёл поближе.

Иван старался очистить поверхность от грязи.

— Кто его знает. Отмыть надо. Какая-то хрень.

— Может ещё пороем, а? — Глеб просительно уставился на Ваню.

— Ну уж нет, достаточно с меня грязевых ванн.

— Такую воронку мы с тобой надыбали!

— Она никуда не денется, А долбанет молнией, так и воронка не нужна будет.

Ваня запихнул, как мог, грязный кусок железа к себе в рюкзак, и, опираясь на лопату, стал подниматься наверх.

— На карту сейчас занесем… эту твою воронку… дома рассмотрим… эту твою железку… Тогда будет понятно… — Он вылез наверх и обернулся. — Эка силища!

— Что?

— Воронка! — Прокричал Иван сквозь шум ливня.

— Вот Ванька, вот ученый! Вот что мы нашли! — Радостно отозвался Глеб и полез вслед за Иваном. У него появилась надежда, что это — не последний их поход.

Но поход оказался последним: зарядили непрерывные дожди. Одно утешение: их находкой заинтересовались у Ивана на кафедре. Когда ее хорошенько почистили, «железка» оказалась куском лафета, разбитого ядром, судя по всему, от французской пушки времен войны 1812 года.

— Это не мое время, — разочарованно сказал Иван. — Мое — это немцы, а это…

— Но ты ведь мне поможешь?

Настойчивости Глеба не было предела. Иван молчал.

— Весной, — наконец-то произнес он. На том и расстались. Иван не сомневался, что до весны Глеб ему даже не позвонит.

И вот теперь совершенно свободный от раскопок, но несколько температурный Иван шагал с последнего зачета. Опять шел дождь, но под зонтом он ему не мешал. В смысле Иван не мешал идти дождю, и дождь отвечал ему взаимностью. Иван легко, даже в какой-то эйфории шлепал по лужам. «Хвосты» были закрыты, до сессии допущен, мирная жизнь налаживалась. Пора было подумать о себе, то есть о ней. Легкая лихорадка температуры делала все нереальным. Впереди зонт — грибок на четырех ножках бежал вприпрыжку по лужам. Смешно: большой летний зонт, алый и в горошек, а под ним — четыре ноги. Он набирал Майкин номер, напевая любимую песню деда: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки… А девушки потом!».

Майка не отвечала. Иван решил приехать к ней домой и там ждать. В крайнем случае, может, ее мама дома, не оставит же она его мокрого и больного на улице. Ваня еще раз набрал номер. Удача!

— Алло?

— Майка! Ты где?

— Какая разница? Ты освободился от своих бравых мужских дел?

— До весны.

— А кто Вам сказал, Иван Петрович, что я соревнуюсь с дождями за право обладания Вами?

— Май, ты это чего?

— А кто Вам сказал, Иван Петрович, что я — демисезонная девушка?

— Май, ну…

Вдруг грибок остановился, зонт тут же скукожился и… Ваня узнал: Майка! И… Глеб? Это температура, не иначе.

— Глеб?

— Ваня, привет! Вот уж не думал.

— Да и я не думал… вас вместе…

— Да тут человечка пришлось встретить. Знакомься…

— Неожиданно, правда? — Мая, сузив глаза и задрав нос, с вызовом посмотрела на Ваню.

Глеб переводил взгляд с растерянного Ивана на огненную Майку.

— Что это? — Ваня, как в тумане, видел странное несоответствие этих лиц: бледного, поросшего рыжей щетиной — его, и нежного, разрумяненного гневом, и от того еще более красивого — её.

— Надо уметь жить с вопросом. Так Вы любите говорить, Иван Петрович. Да? Прощайте!

И Майка, взяв Глеба под руку, развернулась к Ване спиной. Зонт снова раскрылся над их головами, и алый грибок медленно поплыл к выходу, перебирая четырьмя ножками.

Иван подставил голову под дождь: «Я что, сошел с ума?». Когда он присел на лавку и снова посмотрел в сторону «грибка», то увидел только Майкин силуэт. Глеб бесследно испарился.

Глава 9. Корни: Людмила Чешская

Папа Майи был известным художником: писал картины, работал декоратором в театрах, оформителем в журналах «Театральная жизнь», «Сцена», «Театр». Майка выросла в галереях своего отца, все детство жила в Праге, потом — в Шанхае и Токио, пока семья не вернулась в Москву. С малых лет она помнила залитые солнцем папины мастерские. Сначала все думали, что Майя пойдет по стопам отца — она хорошо рисовала в детстве. Потом — что она будет искусствоведом и театральным критиком, в маму. А непредсказуемая огненная Майка вдруг резко взяла, да и подалась в другую сторону — в журналистику.

Однажды, в день памяти ее отца, Анатолия Александровича Рыбакова, был выпущен очередной спектакль по его эскизам. Майка, тогда смешная рыжая десятиклассница, помогала маме готовить большую пиар-акцию в театральном журнале. Приглашены были критики, журналисты, друзья — художники, друзья друзей. Оба холла театра были украшены папиными картинами, макетами и эскизами декораций, разнообразной театральной бутафорией, которую он очень любил делать своими руками. Майка встречала гостей, водила их по экспозициям и записывала на диктофон воспоминания. Она задумала написать книгу об отце и стала собирать материалы. Одну такую статью даже напечатали в театральном альманахе, вторую — в «Вестнике Союза Театральных Деятелей». Мама уже договорилась о приеме на искусствоведческий факультет, статьи шли в зачет ее вступительных творческих экзаменов.

Папина выставка шла все пять дней спектакля. И вот, в последний день Майя стояла у входа — одна, без мамы, встречая гостей. Перед ней появился молодой человек — высокий, рыжеволосый, с орлиным носом, карими вишнями глаз под густыми бровями. Рядом с ним стояла невысокая женщина с русыми, гладко зачесанными в элегантный пучок волосами. «Как балерина», — подумала Майка, оценив ее строгую осанку и ладную фигуру, собранную в лаконичный бирюзовый костюм. У женщины были тревожные глаза, и она крепко держала под руку рыжеволосого юношу.

— Вы с билетом? — Майя отошла в сторону, пропуская их к контролеру.

— Нет.

— Вы по списку?

— Да.

Женщина тяжело вздохнула и нервно провела маленькой ладошкой по волосам. Темно-синим светом блеснул большой перстень на ее руке.

— Ваша фамилия?

— Шарова.

— Та-а-а-к, — Майка оживилась и стала смотреть в списке. — Нашла. Марина Сергеевна и Глеб Шаровы. Так? Тут почему-то написано: «Родственники».

— Правильно написано, — ответила женщина и протянула ей маленькую руку.

Девушка удивленно пожала протянутую ладонь, а потом, скрывая смущение, приобняла даму за локоть и проводила в холл.

— Вот папины последние картины… А кем Вы будете Анатолию Александровичу? — с интересом спросила она у спутницы.

— Он — его сын, — ткнула «балерина» сухим перстом прямо в грудь своему рыжему отпрыску.

— У папы был сын? — Майя всегда несла на своем лице озера, которые легко пополнялись внутренними родниками и обильно проливались на высокие скулы. Вот и сейчас они заполнились до самых краев.

— Да. Представьте себе, — это Ваш старший брат, — улыбнулась женщина и протянула руку к ее рыжей голове.

Майка попятилась к стене и уперлась в отцовскую картину. Это был автопортрет. Казалось, что отец сам захотел принять участие в разговоре и притянул дочку к себе.

— Но вы же… не моя мама.

— Конечно, нет. — женщина протянула руки, но та отстранилась и буквально щекой прижалась к папиному портрету.

— Когда Ваш папа встретил Вашу маму, то это привело к тому, что мы с ним расстались… совсем, — продолжила Марина Сергеевна. — Творческие люди влюбчивы… Глебу было тогда четыре года. А потом Анатолий с новой женой, твоей мамой, уехал в Чехию. Там родилась ты. Он писал сыну письма, высылал фотографии и подписывал: «Твоя сестренка Людмила Чешская». Только почему — Людмила? Вы же — Майя?

— Я в крещении — Людмила. В Праге крестили… — Майя сползла по стене и присела на корточки.

День был бесконечный. Спектакль, конечно, никто из «новых» родственников не стал смотреть. Все втроем сели сначала в холле, за уютным чайным столиком, а потом, когда спектакль закончился и вновь стало многолюдно, Глеб скаламбурил и предложил прогуляться по майской Москве. Гуляли до глубокой ночи.

— А папа с Вами встречался, когда мы вернулись обратно в Россию?

— Очень редко.

— Ему было не до нас. — едко добавил новоявленный братец.

— Глеб! — Мама резко дернула его за руку, на которую все время опиралась.

— Он сначала хотел нас познакомить, но потом… — продолжил юноша, как ни в чем не бывало.

— Потом? — Майка впилась в него немигающим взглядом.

— Потом он умер, — стала на защиту отца Марина Сергеевна.

— А ты никогда про нас не слышала? — Глеб тоже изучал сестру.

— Никогда. Даже намеков. Я, правда, всегда просила братика, и папа отвечал: «Будет тебе братик». Но… я тогда и представить не могла, что он мне обещает старшего брата. А сколько тебе сейчас лет?

— Я на пять лет старше тебя.

— Ух ты! Настоящий старший брат! — Кажется, Майя смирилась и даже обрадовалась неожиданному расширению семьи.

Сначала она часто встречалась с новыми родственниками. Даже домой к ним приходила. Один раз Глеб пришел к ней в гости, познакомиться с ее мамой, Ольгой Игнатьевной. Было весело. Мама, известная в театральном мире выдумщица, устроила им «бравный день», взяла «детей» и увезла в «любопытное местечко», так она назвала зимний комплекс посреди лета. Они катались на горных лыжах в июле месяце, а Глеб тогда впервые встал на сноуборд. Через какое-то время Ольга Игнатьевна предложила авантюрную поездку в Питер вчетвером: дети и их мамы. Ей нужно было присутствовать на театральном фестивале, и она оговорила присутствие с собой «двоих своих детей и родственницы». Собственно говоря, дружба на этом и закончилась: две такие разные женщины — горячая мама Майи и сдержанная мама Глеба — естественно, не могли долго быть вместе. Глеб с восторгом отнесся к новой семье, а у Марины это вызвало ревность и неприятие: «Мало того, что она увела у меня мужа, так теперь еще и сына!».

Поездка была определяющей в отношениях: когда Глеб узнал, что у Майи в Черногории дом, а в Пушкино — шикарная дача, его амбиции и нарушенные наследные права сыграли определенную роль в родственном самоощущении. Встречи становились все реже, а разница между братом и сестрой — все очевидней. Майка прозвала его «мой финансово-материалистический братец», и вскоре их общение свелось к трем датам: Новый год, день рождения и 8 марта.

* * *

Ивана лихорадило не по-детски. И это была не только температура. Такая подлость, увести у него девушку!

Но утром Глеб позвонил сам.

— Привет, старик. Надо же, какая «Санта-Барбара». Когда мне сеструха сказала сколько это стоит…

— Какая сеструха? Ты зачем к Майке приходил, «следопыт»?

— Договориться о наших трофеях. Оценить лафет и штык.

Это хороших денег стоит.

— Причем тут моя девушка?

— Какая твоя девушка? Моя сестра — твоя девушка? Да ладно…

— Стой! Майка — твоя сестра? Кончай дурить. Я тебя с первого класса знаю.

— Да нет, старик, она сводная, по отцу. Мы не общаемся. Так, чуток. Иногда. У нее столько знакомых в антиквариате и среди собирателей, что общаться хоть изредка, бывает полезно.

Слово за слово, и Ваня узнал всю историю странного родства рыжеволосой феи и ее социально-экономического братца. Хотя верилось все же с трудом…

Глава 10. Корни Ивана

Петр наконец-то взялся за ружье. После охоты ну никаких сил нет сразу его почистить. Так и стоит, ждет, пока найдется заветный часик «поговорить» со сталью вороненых стволов.

Ну вот, все готово: масленка, шомпол, щетки, вишеры, ерши, тряпки, короче, все как полагается. Пётр расстегнул чехол и вытащил оружие и залюбовался им. Иж-54 в экспортном исполнении. Красивые обводы и линии, изящная гравировка, мощные патронники, хороший баланс, резкий бой и полное отсутствие люфта стволов. При том, что ружье — ровесник Петру. Отец купил его после возвращения из страшной ядерной сказки — Карибского кризиса в 1962 году. А уж поохотились с ним! И в Коми, и в Карелии, и в Подмосковье, и в Горьковской области и в Тамбовской. И добывали из него — от глухаря до лося. Да-а-а-а…

Батя был бы доволен: ружье до сих пор в хорошем состоянии. Старший брат поменял треснувший приклад. А стволики-орёлики, как кольца серебристые. Эх, сколько с ним пройдено по лесам — полям матушки России. Сколько увидено, сколько услышано…

Петр Федорович Купцов до своего совершеннолетия жил с родителями в военном городке. И все его детство прошло среди военных — охотников. Никогда он не забудет «лисичкин хлеб», который папа вынимал после охоты из промерзших карманов бушлата. Хотя, казалось бы, куски обычного ржаного хлеба. Но дочего ж вкусны! Отец, Федор Петрович, ветеран Второй мировой, после Победы остался в действующей армии. Дослужился до подполковника, а после отставки работал военруком в школе. Считай, всю свою жизнь посвятил армии. И прошел эту жизнь с такой открытой, такой «гагаринской» улыбкой, что и не верилось в то, как много было пережито этим взрывным, но добрым человеком. А ведь на память от смерть-войны он получил осколок, который пронес в себе через всю жизнь.

На войну Федор ушел семнадцатилетним парнишкой, в 1943 — ем, и сразу попал под Сталинград. В семейном альбоме хранится фотография: стоит бритый мальчуган в пилотке, а винтовка с пристегнутым штыком — на голову его выше. «Вот так-то. А теперь пацаны стреляют в компьютерах, не пойми в кого. А встанут ли вот так, если будет надо?» — думал Пётр Федорович. «Встанут, встанут, — отвечал он себе, — пример есть». Встал же старший брат Петра — Сергей Федорович, добровольно вызвавшийся воевать в Афганистане. Хорошо, конечно, что живым вернулся…

В последнее время Пётр все чаще вспоминал свое детство. Ванькины что ли затеи так растревожили память? Он-то ведь тоже «следопытничал», как и сын. В школе был музей славы, посвященный славному боевому пути 32-ой стрелковой дивизии Полосухина. Той, которая насмерть встала перед фашистами и не пустила их к Москве в районе села Бородино. И школа, в которой он учился, носила имя одного из героев-полосухинцев Харена Нариманьяна. Со школьным дружком, Серегой Куликовым, в компании таких же сорванцов, Петя добывал экспонаты для музея и собирал сведения о погибших. Потом разыскивали родственников. Только не из-за денег, а для людей, потерявших своих родных и близких на фронтах Второй мировой. Неужели это было плохо? Под Кубинкой, где находился их военный городок, в сорок первом были особенно ожесточенные бои. «Как же все в мире связано», — думал Петр. Даже на примере одной семьи можно разглядеть, как огромный мир может по одному корню прокатиться и связать все ниточки воедино: дед со стороны отца — казак из придонских степей, Первую мировую прошел, Финскую войну застал; батя — Вторую мировую прошел, на Кубе служил во время Карибского кризиса. Старший брат Сергей Федорович, «настоящий полковник и бравый гусар», воевал в Афгане, сам попросился. А Петра как помотало: от Магадана до Вьетнама, только вот не по военной, а по научной стезе. Но дух воинский он хранит и гордится воинами своего рода, которые по первой тревоге вставали на защиту Отчизны. Гордится хотя бы вот так, через общее оружие. Без войны, спаси и сохрани!

Петр вздохнул и погладил отцовское ружье. Батя, батя…

И опять вспомнилось ему, как привезли его, десятилетнего мальчугана, в первый раз на каникулы к деду, в село Саломатино, что под Волгоградом. Большое, на пятнадцать улиц, все дороги — горячий песок, ползучие неприхотливые растения и клопы-солдатики. Много их было, целыми гроздьями кучковались они в скудной траве, красненькие с черненькими крестиками на спине, будто перепоясанные ремнями. Потому и «солдатики». Улицы, они же дороги: ни асфальта, ни светофоров, ни указателей. Степи вокруг, травы по пояс, лошади вместо машин, пыль и солнце — совсем не московские… Еще долго Петру снился кошмар: он блуждает по этим улицам, а дом свой не найдет. Только вот этот самый дом деда, который он все искал, со временем стал меняться. Забывается потихоньку…

Дед, Пётр Федорович, был добрым стариком при строгой старухе, своей второй жене Федоре, которая Федору Петровичу приходилась мачехой. Первая, Матрона, умерла еще до рождения Петьки. А жили они на высоком берегу реки Иловли, в белёной известью мазанке, крытой камышом, с подслеповатыми окнами, земляными полами, да с глиняными жёлтыми завалинками, на которых по вечерам гнездились соседи полущить семечек. И то право, что ж не полущить, видок с завалинки — закачаешься. Часто заходил дядя маленького Петра, Николай. Комбайнер — ему почет и уважение. Как, бывало, присядет в своей клетчатой рубахе, как ногу на ногу закинет, как сдвинет кепку, как вынет газетку, да свернёт самокрутку с крепким табачком, да как зыркнет веселыми глазами — ну всё. «Бегите, девки, все сюды, слухать, чё говорить буду!». И говорил-то складно да ладно, только «х» вместо «г», да всё «окал». Петька сначала подпрыгивал, ведь надо говорить «карова», «малако». А потом попривык, поприслушался. А еще, от порога дома, с горки, можно было бежать прямо в речку Иловлю. «Да беги без трусов, все никто не видит,» — говаривал, усмехаясь, дед.

Интересно, что печную золу хозяйки выбрасывали прямо на откос к реке, и она лежала толстым слоем на склоне. А ребятишки в нее зарывались и грелись после бесконечного сидения в реке. А острогой с лодки добывали раков. И руками ловили, хотя раки щипались больно. Принесет Петька ведро раков, баба Федора сварит, да пригласит деда Петра отведать. А тот сплюнет: «Тю, этакого говна не видАл!» Не любил дед раков.

А ещё каждое утро бегал Петька на реку, с самодельными удочками и уворованным у бабы Федоры мякишем душистого самодельного хлеба. Для его добычи осуществлялась целая тактическая операция. Разрабатывали они ее со старшим братом, тогда Серёга приехал на недельку перед срочной службой, отдохнуть. Сначала надо было выждать удобный момент, когда бабушка оставит румяные хлеба на полатях под рушником, остывать, — караваи она пекла знатные и сразу на неделю. Потом надо было отломить корочку и аккуратно наковырять мякиша. Потом — корочку на место. А потом… Ждать, когда «злая» Федора обнаружит тот самый пустой каравай. И тут главное — прочувствовать момент и вовремя «стартовать» из хаты. К вечеру уже можно было возвращаться. А днем братья сидели на бахче у сторожа Степана Купцова. А что удивительного? Там половина села — Купцовы. Хоть и не родственники вроде… А может и родственники. Кто там помнит. Эх, и сладкие же были арбузА с той бахчи детства. Да с упругим хлебным ломтем, а когда и с медком и молочком.

А какие сладкие вишни были в саду за домом, к которым приходилось пробираться по грядкам спелых, трескающихся от жары, помидоров и плетям желтобоких огурцов. Огород, окаймленный кустами черной и желтой смородины, сбегал прямо к реке, из теплого лона которой мы ведрами таскали воду для полива капусты. А по утрам старший брат готовил картошку в мундире с салатом из свежих помидоров и малосольных огурцов на густом, душистом растительном масле. Да с ломтем домашнего каравая! Ох, чего только не вспоминается. И как отец учил сено на лошади возить, а Петя по упрямству своему направил телегу мимо брода через реку. Лошадь еле вывезла воз с намокшим сеном. Думал, отец кричать будет, а он только тяжело вздыхал, поглаживая дрожащую от усталости кобылу. И как гоняли с братом кизяками (высохшими коровьими лепешками, собранными для растопки печей) клевачего петуха, который шестилетнего Петьку просто затерроризировал, не давая выйти из дома. Пришлось его отправить в суп, несмотря на то, что петушок был очень красивый, любимец бабы Федоры. И как впервые увидел коровьи роды, и как дед Павел барана резал на какое-то событие. Так вот братья и росли у деда, познавая жизнь и мужая…

А особо запомнилось, как приехал впервые. С самого начала баба Федора стала строжить балованного московского внучка. А Петенька — тот и впрямь избалован был, этого он не ест, того не ест. Ну и пожалуйста. Баба Федора уговаривать не стала. Убрала все в кухонный шкаф и на ключ закрыла.

…Петр Федорович повертел в руках ключ от охотничьего сейфа и аккуратно положил его в потаённое место.

Помнится, набегался тогда он во дворе с ребятами, проголодался. Сейчас, думает, забегу, схвачу кусок хлеба, хлебну молока — и опять на улицу. Влетел в дом — всё на замке. И ключа-то нигде нет. И баба Федора в поле. Вот те на. Потыкался, помаялся, еды нигде нет, и холодильника у деда нет: мясо, баранину, засаливали с осени и держали в подполе. Ничего не оставалось Петьке, как бегать с пустым животом до обеда. Помнится, батя приехал через две недели и не узнал отпрыска: загорел, отощал, о капризах и речи не было — все молотил только так. Ночью Петьке не спалось.

— Ты чего? — сонно спросил отец.

— Мяса хочется.

Надо сказать, что старики жили небогато, и летом, как и положено в деревне, скотину не резали. Только солонина, да курица — по праздникам.

— Всё! Хватит с меня! Не могу я больше эти щи пустые есть — живот болит.

Батя тихонько встал, вытащил из-под кровати чемодан, достал банку тушенки, открыл.

— Ешь.

— А ты?

— И я с тобой. Только подожди малость…

Он тихонько открыл дверь и нырнул в темную теплую ночь. Вернулся с пятком куриных яиц.

— Привет тебе от несушки. Ставь воду, — И пошел разжигать керогаз.

И какой же пир они тогда устроили!

А утром, не выспавшиеся, пошли на рыбалку.

Пока отец приподнимал и сталкивал с топкого берега лодку, сын стоял и держал удочки.

— Пап, ты завтра домой поедешь?

— Нет, через три дня, а что?

— Забери меня домой, а?

— А что так? Не нравится?

— Нет, — честно ответил Петька. — Уж больно бабка Федора строгая. Чего это она так? Я ей кто, сын что ли?

— Это корни наши. А человек, как дерево. А корни, — они держат. Понял?

— И ты тоже как дерево?

— И я. — Батя засмеялся и ущипнул Петьку за щеку. — А что мы с тобой без корня? Рухнем, и нас с тобой свинья съест.

— Свинья? А что, разве свинья… — Петя задумался.

И вдруг резкий окрик отца: «Тащи! Ну?». Петька дернул удочкой, низкая лодка качнулась и чуть не вывалила их обоих в реку. Мальчик изо всех сил вцепился в низкий просмоленный борт. А внизу, в тёмной глубине колыхались живые водоросли. Страшно: раз — и в черной темноте, а они тебя как схватят!

Да… А мамина родня — из села Воехта, Гавриловоямского района, что под Ярославлем. Маленькая деревенька среди заливных лугов, в одну улицу с полутора десятками дворов. Огород за домом с картошкой да капустой, огороженный кустами малины и рядами яблонь-антоновки. Дальше — заливная низина с ромашковым полем, где привязывали телят, и куда два наших черно — белых кота, пирата, уходили охотиться аж до самой осени. А еще дальше — река со смешным названием Которосль. Может потому, что там водилось много коростелей? Это такая чуднАя птица с длинными ногами, которая летает очень неохотно. Может она и на юг пешком ходит? Однажды Петя гонялся за коростелем, но так и не поймал в кустах да крапиве в рост человека. Только заблудился.

А коровы здесь, в отличие от волгоградских степных, рыжих да поджарых, были бело — черные, с большим выменем, ярославской породы. И молоко всегда было на столе, и творог, и щедрые, во весть противень, ватрушки, томлёные до коричневой корочки в огромной русской печи, Ух, вкуснятина!

Говорят, что деревня Воехта среди болот потому, что в ней во время крепостного права жили беглые крестьяне. Прятались от властей в самых непроходимых местах. И до сих пор до ближайшей станции, с которой бабушка возила молоко на продажу в Гаврилов Ям — два километра. Два километра пешком с тяжелыми бидонами. Петю не брали, мал еще, а вот брат помогал бабушке ездить на рынок. Домой бабушка покупала несколько буханок хлеба, да кулёчек дешёвых конфет ландринок — карамельных подушек с начинкой. Их подавали к самовару вместе с ватрушками и моченой брусникой. А за «белым вином» (водкой) мужики ездили на велосипедах аж в село Плещеево, пол — часа, не меньше, в одну сторону. А на скамеечках возле домов старушки судачили про всё на свете, нажимая на знакомое Петру «о».

На многие километры в округе — места низкие, болотистые, было где разгуляться и местным и приезжим охотникам. А по материнской линии заядлым охотником был дядя Саша. Мастер на все руки, очень много читал, был, так сказать, деревенский интеллигент. Жили он вместе с женой и матерью, бабушкой Петра — Леной, в большом бревенчатом доме. Бревна — в обхват. Жилое помещение — рядом с хлевом, где жила корова, коза, овцы да куры с утками. Пётр почему-то запомнил, как страшно ему было забираться маленькому на десять ступеней крытого крыльца, ведущего в дом, потом — привык. Река Которосль, а точнее ее притоки, для дяди Саши — охотничья вотчина. Утки, дупеля, бекасы; тетерева по мелиоративным каналам у полей, — поэтому он все спаниелей держал. Собаки были разные, а кличка одна: Тарзан. В молодости дядя Саша служил офицером в авиации. Было дело: солдат застрелился в наряде — дядю понизили в звании. Он не согласился и написал Жукову. А тот дядю Сашу совсем из армии выгнал. Тогда и стал он попивать. Идет, бывало, пошатываясь, а Тарзан за ним картуз утерянный несет. Там, у дяди Саши, Петька в первый раз подростком сходил с братом Сергеем на охоту. Чуть плечо себе не выбил — такая отдача была после выстрела. Домой вернулся счастливый, и как орден показывал ребятам боевой синяк на плече.

— Во, охотился!

А еще Петя любил рыбачить на многочисленных местных озерах и болотах. Однажды он пошел с местными ребятами на сельский пруд. Парни были постарше, они бреднем прошлись около берега, по шею в воде, и — ура, вытащили щуку, которая еле поместилась головой вниз в 5 литровый алюминиевый бидон. И решил Петя добавить ей воды. Взял бидон и погрузил его в пруд. А щука возьми и хлопни хвостом, прямо Пете в глаза водой. А когда он их открыл — замер: щука стояла в пруду, еле шевеля плавниками. Вода была прозрачная-прозрачная, и хищнница будто висела над дном. Петя испугался, что выпустил добычу. Нагнувшись, он схватил ее за бока, но щука молнией метнулась в траву. Ребята тогда очень расстроились, и Петю прогнали домой. Мда…

А вот деда Полиекта, отца мамы, Петька не застал. Зато бабушка Лена растила Петьку с сопливых лет. А за сказками Петюня забирался к бабе на высокую перину, под одеяло. И начиналось чудо: «Жили — были…». А потом бабушка переехала к дочери Галине и зятю Федору в Подмосковье, и жила в этой душной для нее квартире, без вольных ярославских ветров, без перелесков и протяжных песен у калитки. Но куда деваться, дядя Саша от «белого вина» умер, некому стало за ней приглядывать, да и нужно было помогать внучат растить.

Жили дружно. Помнится, баба Лена и отец Петра, Федор Павлович, любили вместе футбол смотреть: включат телевизор, сядут в кресла и… просыпаются на словах «матч окончен». А когда батя ушел из жизни, баба Лена сказала: «Раз Феденька ушел, то и мне пора». Да и преставилась вскоре.

«Да, — подумал Пётр Федорович, — сколько воды утекло… Кто знает, может, даст Бог Ваньке мудрости, образумится он, семьей обзаведется и сам укоренится со временем. Только когда? И дождётся ли его родная деревня?»

Глава 11. Битва двух полководцев

Глеб не сдавался. Он со свойственной ему настойчивостью атаковал Ивана.

— Вань, ты понимаешь, это кладезь.

— Что?

— Время Наполеона. Что тебе эти немцы? А тут французы, двухвековая давность, ты понимаешь? Мы можем найти сокровища императора Великой империи.

— Глеб, спустись на землю. — Ивана стала раздражать тема сокровищ. Майка из-за этих бредней с ним совсем не разговаривала. Он вдруг почувствовал несоразмерность понятий «любовь и деньги»…

— Это же Наполеон! Чувак, ты не понимаешь, столько искателей ищут его клад…

— Ага, а найдешь его именно ты, да?

— Да, а может, мы уже нашли, в той воронке.

— Глеб. Если только твой Наполеон собирался сдавать металлолом, тогда — да…

Иван отказывался наотрез. Он разочарован. Он зол. В конце концов, он болен. Но Глеб не принимал всерьёз ни одного довода.

— Вань. А давай так. Ты — мой стратег. Ты, как историк, просто анализируешь ситуацию. И всё. А копать я один буду, ребят вон найму. А?

— Глеб, мне делать больше нечего, да?

— А я тебя с сестрицей помирю… — Глеб попал в точку.

— Да? — Иван приободрился.

— Да запросто. По рукам? Запомни: никогда не жди подходящего момента! Лови момент и делай его подходящим!

— А если не помиришь?

— Тогда я тебе неустойку выплачу. А? Десять тысяч. Рублей. По рукам?

Иван знал, что коммерсант Глеб деньги на ветер бросать не будет.

— По рукам. — У него появилась надежда. — Когда?

— На следующей неделе. Принимайся за архивы. Я тебе позвоню.

И Иван принялся копать бумаги как каторжный. Он прочитал книгу Евгения Тарле «Наполеон» и по-другому посмотрел на ситуацию. Потом ему встретились мемуары Коленкура, одного из восьми адъютантов Бонапарта, дивизионного генерала, посла Франции в России, даже занимавшего пост министра иностранных дел при Наполеоне. Потом он взялся за биографию императора. Ивану было о чем задуматься, и он задумался.

Как велик гений Наполеона, подумать только, какой человек! Родиться на Корсике, в глухомани, в бедной дворянской семье. Мать, почувствовав приближение родов, едва успела вбежать в дом, и младенец буквально шлепнулся на пол. Вот это шлепок. Всем шлепкам шлепок. Угрюмый, недетский нрав при малом росте, отчужденность от сверстников, сильный акцент. А в результате — властитель Европы, величайший реформатор Франции, гениальный полководец, как феникс, воскресающий после поражений.

Да, настоящий гений, — думал Ваня, все более и более проникаясь симпатией к этому человеку.

И какой же неинтересной показалась ему родная история после головокружительного взлета Наполеона Бонапарта. Даже поход на Россию Иван стал оправдывать по примеру французских историков. А кто противостоял Наполеону? Багратион и Барклай де Толли. Два военачальника, два полководца и такая непримиримая вражда. Вражда, которая чуть не привела к краху всю военную кампанию 1812 года. Если бы не ряд случайностей, да не генерал Мороз.

Багратион был вынужден подчиняться Барклаю как военному министру. Пожалуй, никогда в истории русской армии подчиненный не относился к командующему с таким презрением. «Подлец, мерзавец, тварь Барклай», — так «ласково» называл военного министра любимый ученик Суворова. И ведь было за что обижаться. О Багратионе Европа помнила с 1799 года. Он сражался под командованием Суворова в самой непобедимой русской армии XVIII века. Он был героем 1805 года. «Лечь всем, но задержать Бонапарта.», — такой приказ выполнил Багратион с шеститысячным корпусом храбрецов. Сражаться пришлось против тридцатитысячной армии Мюрата. Но Багратион продержался, а потом прорвал окружение и соединился с Кутузовым. Да не просто соединился, а по-суворовски: привел с собой пленных и трофеи. Блестящий триумф. Багратион олицетворял главное оружие русской армии — прорывную мощь и смелость штыкового удара. Русский штык — вот на что он полагался на поле сражения. Он не мог привыкнуть к поражениям, не желал мириться с тем, что есть в мире сила, опасная для русского воинства. Но фортуна отвернулась от него: император Александр I относился к Багратиону сдержанно и все спорные ситуации трактовал опять-таки не в пользу самого популярного генерала русской армии. «Убеждение заставило меня назначить Барклая командующим 1ой армией на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов… я считал его менее плохим, чем Багратион, в деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия».

А что же Барклай? Осторожный тактик. Человек, умеющий ждать. Генерал Ермолов писал: «Ума образованного, положительного, терпелив в трудах, заботлив о вверенном ему деле; нетверд в намерениях, робок в ответственности; равнодушен в опасности, недоступен страху».

И дерзкий де Сегюр, мемуары которого стали самыми популярными в Европе, вторит Ермолову: «Барклай, один против всех, поддерживал до последнего момента тот план отступления, который в 1807 году он расхваливал одному из наших генералов как единственное средство спасения России. Каждое его отступление удаляло нас от наших подкреплений и приближало его к своим. Он, следовательно, все делал кстати — и тогда, когда рисковал, и тогда, когда оборонялся или отступал…».

Иван подпрыгнул: ему хотелось с кем-то поделиться прочитанным. Хорошо, что дома был отец.

— Пап, посмотри, какая извечная русская несправедливость: Барклай был истово предан России, а армия его не любила. Он спасал эту самую армию, грамотно отступая от противника, а его окружение за спиной шепталось: «А, предатель! Шкура немецкая.».

— По-моему он был шотландец, — осторожно уточнил отец.

— Да знаю, что шотландец, но обвиняли-то как немца. — Горячился юноша. — Почему? Потому что не любили. Сами французы пишут, что его тактика была гениальной. Он вовлекал врага вглубь страны, заставляя его терять силы. И в историю искусства войны двенадцатого года Барклай де Толли вошел как архитектор стратегии и тактики «выжженной земли».

— Чего? — не понял отец. — Какой земли?

— Выжженной. Так еще скифы действовали. Они сжигали перед врагом свои дома, угоняли скот, засыпали колодцы, и не ввязывались в генеральное сражение, а отступали вглубь страны, нападения на караваны снабжения армии. Так Дарий первый со своим войском чуть живой убежал из Скифии. А наши кричали: «Предатель!». Ну как всегда у нас, сам знаешь.

Не любил эти огульные высказывания Пётр Федорович.

— Ты рыб-то своих кормил? Или за справедливость так радеешь, что сил больше ни на что нет?

— Да, кормил, кормил. — Ванька поднял крышку аквариума и подсыпал корма. — Вот. А теперь посмотри, — не унимался он, листая страницы своих рукописей, — Что пишет господин Сегюр.

— Кто?

— Генерал, адъютант Наполеона.

— А-а-а. Смиренный человек.

— Кто? Сегюр?

— Барклай де Толли. Кстати, один из четырех героев, получивших все четыре Георгиевских креста.

— Да? — Ваня вприпрыжку побежал за ним. — Барклая обвиняли в отступлении, а пришел Кутузов и продолжил тактику Барклая.

— И что? — Отец пошел в свою комнату.

— И ничего. Вновь пошел в отступление.

— Пришел Кутузов бить французов! — невпопад выдал отец и закрыл за собой дверь.

Иван вернулся к себе, но никак не мог успокоиться. И опять его мысли перешли к Наполеону, который все больше и больше ему нравился. Вот Бонапарт, например, старался своих генералов поддерживать и ценил их только за боевые заслуги. И ведь действительно, как он любил говорить: «В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл». Сколько его военачальников, а позднее герцогов, князей, королей поднялись из простых вояк. В чем же превосходство Наполеона перед другими полководцами того времени? Наполеон искусно создавал численное превосходство на пунктах атаки. Действовал быстро, обгонял противника. Суворов знал, что залог победы — это три воинских искусства: быстрота, глазомер, натиск. Ни один из учеников Суворова не овладел этими искусствами в такой мере, как… Наполеон. Французы «усыновили» воинское искусство екатерининских полководцев, правда, они никогда в этом не признавались. Ванька засмеялся вслух: и не признаются. Постучал отец.

— Ты здесь? Сидишь, как мышь. Слышишь, кажется я погорячился.

— Насчет Барклая?

— Ну да, ведь Георгиевские кресты давали только солдатам. А офицерам… поищи, пожалуйста, в чем разница. А мне надо идти. Пока, до вечера.

И — ушёл, громко хлопнув входной дверью. Иван опять углубился в материал.

В сражении с Наполеоном любой генерал выглядел неповоротливым ретроградом. Хотя в стойкости, в отваге, в готовности умереть возле своих орудий русские войска и полководцы французам не уступали. Но… Уже в первый месяц войны Наполеону удалось создать численное преимущество по двум направлениям, по которым его войска преследовали две русские армии. Да-да. Именно две отдельные русские армии — Багратиона и Барклая. Армия Багратиона героически отразила атаки корпуса маршала Даву под Салтановкой, где сражался корпус Раевского, и французы потеряли почти вдвое больше, чем русские. У Барклая же отличился арьергард генерала Остермана — Толстого, задержавшего французов в боях при Островно. Это там, в тихом белорусском местечке, граф Остерман — Толстой на вопрос офицеров, попавших под обстрел французской артиллерии — «Что делать? — ответил: «Ничего. Стоять и умирать». И стояли. И не только умирали, но и противника истребляли и брали в плен. В итоге запланированная Наполеоном битва под Витебском не состоялась, а две русские армии объединились под Смоленском. Хотя что это дало? Смоленск все равно сдали.

Ваня смотрел карты, как интереснейшее кино: они раскрывали ему свои секреты, найдя в нем внимательного и понимающего собеседника.

Именно тогда Наполеон, говорят, положил свою шпагу на стол со словами: «Господа. Война окончена».

По логике же Барклая, Смоленск не стал катастрофой: урон французам нанесен, проблемы со снабжением Великой армии гарантированы. Русская армия тоже понесла потери, но она выполнила главную задачу: избежала крупномасштабной битвы и сохранила боеспособность.

Да, — подумал Иван, — неисповедимы пути Господни. Сдача Смоленска произошла 18 августа, а 26 августа случится Бородинская битва, где Багратион получит ранение, единственное за все свои походы, первое и последнее, а 12 сентября он умрет. Случайно ли? Если бы можно было заглянуть в душу, и узнать, о чем думал бравый генерал, смелый воин? Простил ли он своего врага Барклая, такого же воина, как и он, простил ли свою легкомысленную молодую жену, графиню Екатерину Павловну Скавронскую, покинувшую его через пять лет совместной жизни и навсегда уехавшую от него в Европу, в Париж? В тот самый Париж, откуда пришел к нему Наполеон, чтобы лишить его жизни…

Смоленск сдан, — думал Иван. — Наполеон приближается к Можайску. Вот и встретятся сейчас, спустя двести лет, их шаги — Наполеона и Ивана Купцова. Интересно, а был ли в Шаликово Наполеон? Может название это — Шаликово — от шальных пуль произошло?

Глава 12. Чай с Наполеоном

Глеб объявился спустя неделю. Вдруг поутру раздался звонок по телефону:

— Привет, старик, дрыхнешь?

Ваня посмотрел на часы: «8:30».

— Ты с ума съехал? Воскресенье же…

— Поднимай свой тухас и давай ко мне к двенадцати.

— Глеб. Мне до тебя пару домов. Можно же было не трясти меня в такую рань.

— А подарок мне купить?

— Не понял.

— Просыпайся, умывайся и несись за книгой о Наполеоне, там какая-то, говорят, вышла, с иллюстрациями художников времен той войны…

— А-а… Знаю, рисунки с натуры, делал солдат Наполеона… Слушай, а по какому случаю кипеж?

— Ванюха, просыпайся. Иначе сам мне неустойку платить будешь. День рождения у меня.

Ваня встал. Побродил по утренней холодной квартире. Батя ни свет, ни заря умотал в Шаликово, все не угомонится никак со своими кустами и деревьями. Уж скоро снег ляжет. А он все свое… Эх. И Ваня пошел сам себе ставить чайник и жарить яичницу.

Он уже бодро пил кофе, когда вдруг вспомнил, как они с Глебом с разбегу прыгали в песчаный карьер кто дальше, а потом, вымазанные, бежали наперегонки к пруду отмываться. И уже чистыми накрывали поляну, жарили шашлыки, потом подъезжали ребята… Стоп-стоп, это был август и это было… Точно. Ах, Глеб, ах, врунишка. Ванька рванул к трубке:

— Старый. А ты в календарь не пробовал заглядывать, а? У тебя что, днюха два раза в году?

— Значит, проснулся.

— Так что?

— Ничего, я обещал тебя с сестрицей помирить, так и не мешай мне. У меня сценарий. Дуй за подарком и потом ко мне, к двенадцати. Я жду.

Ах, прохвост. Никогда своего не упустит. Дуй за подарком. Но ведь это шанс увидеть Майку. И поговорить. Ванька глотнул остывший кофе и вылетел за дверь.

Он позвонил в домофон Глеба ровно в 12.00. И вошел настоящим красавцем в новом пальто, сшитом словно камзол, с букетом белых роз для Майки, с книгой в подарочной упаковке для Глеба. Не хватало только ботфортов, лосин да треуголки. Зато на шее красовался трехцветный шарф: красно-сине-белый, как флаг Франции. Иван делал на этом акцент: не России, а Франции. В этой цветовой рифме он видел свою историю и достраивал свой сюжет. Необъяснимым образом он рифмовал себя с Наполеоном: старался размеренно ходить, говорить, как тот, кладя руку в пазуху пиджака… И более того, читая дневники Наполеона, Иван вдруг стал понимать, что в их образе мыслей и даже в ощущении жизни было много общего.

И вот он стоял у дверей и его охватывало странное волнение. Он понял, как давно не видел Майку, как соскучился по ней. Ее молчание терзало его сердце. Такое упертое, такое несоответствующее поступку наказание.

Вдруг лифт распахнулся, и он увидел раскрасневшуюся от холодного ветра ЕЁ. Она тоже была с какими-то красочными свертками, алым зонтом и…

Иван даже сначала не понял… и с каким-то красивым пожилым мужчиной. Он сначала решил, что дяденьке в другую квартиру: в лифте вместе ехали. Но потом…

— И где же наш брат? — сказал этот седовласый Дон Жуан, которого Иван сразу же возненавидел. — О, не этот ли молодой человек? — бархатным баритоном спросил он и уже протянул Ване холеную ладонь.

— Нет-нет-нет. — Майка перехватила его руку, словно важную депешу, и окатила Ивана ледяным взглядом. — Это… просто друг, — взвешенно добавила она.

— Ваш друг, милочка? — промурлыкал седовласый и притянул Майкину крохотную ручку к своим губам. Майка резко отдернула руку.

— Нет. Не мой, друг моего брата.

Не успев договорить, она поспешно развернулась и нажала на звонок.

Глеб выскочил, как черт из табакерки, словно бы наблюдал всю мизансцену в глазок. Принял от Майки огромную коробку, чмокнул ее в щеку и демонстративно учтиво раскланялся с ее спутником.

— Глеб, — протянул он руку.

— Александр Павлович, — пробаритонил тот.

— А это мой лучший друг — Иван Купцов, — нимало не смущаясь, произнес Глеб. — А я все время смотрю Ваши передачи, — подобострастно добавил он. — Стильно.

Точно. Вот откуда Ваньке показалось знакомым это приторное лицо: это же политический обозреватель, который не сходит с экрана телевизора. Ай да Майка, не упускает своего шанса. Ай да журналистка, и не смотри, что первокурсница… Хотя новый цикл Романцева «История рядом с нами» ему понравился.

Дальше все было как в угаре. Они сидели за столом. Майка, оказывается, по просьбе расчетливого братца принесла торт домашнего исполнения «Наполеон», Ванька вручил альбом, и вся беседа, естественно, вилась вокруг этой темы.

Именитый историк был неумолкаем.

— А вы знаете, что когда проходили юбилейные торжества, посвященные победе в Отечественной войне 1812 года, во Владимир приезжали руководители Общества потомков участников этой войны…

— А при чем здесь Владимир? — Иван был острой занозой и цеплялся к каждому слову.

— Это всенародный праздник и праздновали его, молодой человек, по всей России, — холодно парировал журналист. — Так вот, гости приехали из Москвы на открытие памятника Багратиону, которое недавно состоялось в селе Сима.

— И Иафета, — сострил Ваня, начитанный в ветхозаветной истории.

— Нет, господин религиозный философ, в данном случае, скорее Хама, — вновь парировал Александр Романцев. — Так вот. Село Сима находится в Юрьев-Польском районе. Самым почетным гостем стала праправнучка Кутузова.

Глеб впечатлился:

— Обалдеть.

— Да, молодые люди. А вы знаете, что только после 1962 года потомки фельдмаршала смогли открыто говорить о своем родстве с Кутузовым? До этого времени они вынуждены были всячески скрывать свое дворянское происхождение.

И журналист метнул взгляд в сторону заносчивого мальчишки. Майка попыталась сгладить ситуацию:

— Это потому, что шли преследования? Да?

— Конечно, милочка.

— Она, конечно же, милочка, несмотря на то, что Маечка.

Выпад Ивана остался без ответа.

— И как же сложилась судьба этой праправнучки? — Майка, как ни в чём не бывало, продолжала интервьюировать своего спутника.

— Удивительно. Во время Великой Отечественной войны семиклассница Кира, так ее зовут, работала на лесозаготовках. А когда война закончилась, долго не могла поступить в институт, дворянские корни мешали. Но получить высшее образование ей все же удалось, причем в МГИМО.

— Ого. — откликнулся Глеб.

— А как Вы хотели, молодой человек? Кутузов был хорошим дипломатом, и внучке захотелось продолжить труды деда. Знаете, наследственность — это такая неистребимая вещь…

— А в Вашей жизни было какие-нибудь встречи, связанные с Наполеоном? — Майка пыталась вести светскую беседу, но напряжение нарастало.

— Была, и довольно-таки необычная.

— Какая? — Глеб тоже работал на снижение напряжения, в этом была его прямая заинтересованность. Его замысел летел под откос, он уже мысленно прощался со своими проспоренными деньгами и подготовленными маршрутами.

— Встреча с потомком Наполеона — Шарлем. Он посетил Москву в 2009 году в ходе реализации одного нашего телевизионного проекта. Шарль сначала отказался знакомиться с праправнучкой Кутузова, а затем все же согласился. Правда, есть торт «Наполеон», который принесли мы он не стал.

— Почему? — спросила Майка, разрезая свой торт и раскладывая его по тарелкам. — Кто еще будет чай?

Иван подставил свою чашку и в упор посмотрел на Майку.

— Если бы Вы мне налили мышьяка с лимоном, — томно произнес он, — я бы выпил из Ваших рук, сударыня. И так три раза на дню…

— Сударь, — в тон ему произнесла Майка, — если бы мне пришлось Вас поить чаем по три раза на дню, я бы сама выпила мышьяк.

— Дети, не ссорьтесь. — важно произнес Глеб.

Журналист засмеялся.

— Мы организовали им поездку на Бородинское поле, — продолжил Александр Павлович, кстати, у меня там неподалёку дача, и там между Шарлем и Кирой Михайловной возник спор о том, кто же все-таки победил в сражении. Одной из сотрудниц музея «Бородино» почти удалось убедить француза в том, что русская армия имела перевес в битве…

— И он прям так сразу и сдался? Потомок Великого Наполеона? — Иван с победным видом поглядел на Майю.

— Но она была очень красивая… — Лукаво улыбнулся Романцев.

Майя засмеялась и отвернулась от Ивана. Тот привстал, не зная, что сказать. Глеб потянул его за руку на место.

— А как она встретилась с Шарлем Наполеоном? Ну, расскажите же в лицах, Александр Павлович. — Майка кокетливо и капризно посмотрела на маститого гостя.

— С Наполеоном они встретились на Большом Каменном мосту у Кремля. Шарль оказался высоким человеком — наверное, два с лишним метра. И знаете, что он перво-наперво спросил у Кутузовой?

— Ну не томите же…

— Шарль спросил: «Этот мост посвящен Наполеону?» «Нет. И даже не Кутузову», — засмеялась Кира Михайловна. — А почему такой вопрос?» Шарль разъяснил, что в самом центре Парижа самый красивый мост назван именем императора Александра.

— Но, насколько мне известно, в Париже нет мостов, посвященных Александру Первому, — Иван опять посмотрел на девушку.

— Вы правы, молодой человек, и всё же в Париже есть мост императора Александра… только Третьего. Причём интересно, что мост начинается от Дома инвалидов, в соборе которого, на пьедестале из красного порфира, стоит саркофаг с прахом самого Наполеона Бонапарта. — По-отечески улыбнулся Романцев, обратившись к Майе.

Майя прыснула. Иван побагровел.

— А порфир-то — из России. — Добавил Александр Павлович.

— Из России?

— Да. А рядом лежит сын Наполеона, которого перевезли в Дом Инвалидов по распоряжению Гитлера в 1940 году.

— А через тридцать пять лет император Николай II был замечен с непокрытой головой у саркофага Наполеона Бонапарта, — продолжал борьбу несломленный Иван.

— А мост Александру III в Париже — это ответ французов на нашу любезность? — Пренебрегая репликой Ивана, предположила Майя.

— Молодец! — Романцев одобрительно похлопал широкой ладонью по руке девушки. Иван дернулся. Александр Павлович продолжил — Очень интересное предположение. Вот и займитесь его проверкой. Это моё Вам задание на курсовую: «Дружба русского и французского народов в эпоху Николая I».

Иван сидел бледный, как мел.

— Да, ирония судьбы. Даже тут французы не смогли обойтись без русских! — С пафосом подытожил Глеб.

— Откуда-то появилась бутылка шампанского, — продолжал спутник Майки. — И он так лихо ее открыл…

— Кто? — Не понял Иван.

— У-у, как далеко Вы улетели, молодой человек, наверно в Париж. Так вот, пока Вы бродите по Александровскому мосту, мы вернемся к Большому каменному у Кремля, к Шарлю Бонапарту и мадам Кутузовой. Итак, откуда-то появилась бутылка шампанского. Шарль ее по-гусарски открыл прямо на мосту. Что с него взять, на то он и француз. Мы достаточно дружелюбно пообщались. Да и чего нам делить — все-таки двести лет уже с той войны прошло. А потом вышел конфуз…

— Поругались?

Майка была прекрасна в своем кукольном горе.

— Нет. — засмеялся мастодонт публицистики. — У организаторов московского визита случилась накладка с рестораном, и Кутузову попросили пригласить гостя к себе. На такой же кухне, — махнул он рукой на белые стены кухни Глеба, — нас угощали домашним тортом «Наполеон» и чаем. Только вот от торта француз отказался, и Кира Михайловна обещала испечь свой фирменный торт — «Кутузов».

— И что это за торт? — Майка вся была в рассказе и, казалось, больше не замечала строптивого Ивана.

— По преданию, когда Михаил Илларионович возвращался из очередной поездки, его всегда ждал торт, испеченный по старинному семейному рецепту. Кира Михайловна приготовила его к отлету гостя в Париж, и Шарль повез нашего «Кутузова» на свою родину.

— Вот бы слова списать… — мечтательно произнесла Майка.

— Я Вам найду. Моя жена изумительно печёт.

Ваня просиял, а Майка стушевалась.

— Я буду Вам очень признательна. А в разговоре с потомком вы затрагивали тему двенадцатого года?

— Конечно. Вообще он спокойный человек, как мне показалось. Но едва мы встретились, он сразу спросил в лоб: «Вы что, считаете, что вы в той войне победили?». Я говорю: «Лично я не побеждал. А вот предок Киры Михайловны, Михаил Илларионович Кутузов — да». Он начал спорить. И с гидом из музея-панорамы, как я уже говорил, тоже схлестнулся.

— И чем он аргументировал? — спросил Глеб.

— Он объяснял это тем, что Москву Наполеон Бонапарт все-таки взял. Но когда мы говорили, что это было стратегическое решение Кутузова, Шарль и слушать ничего не хотел. Мы объясняли ему, что русская армия погнала французов до Парижа. Но он, упрямый, все же продолжал с нами спорить.

— Значит, не убедили вы его? — радостно уточнил Ваня.

— До конца — нет, — сделал многозначительную паузу журналист. — но он задумался. И еще один момент мне не понравился. Когда мы были на Бородинском поле, он по-хулигански перелез через висящую у Шевардинского редута цепь и полез наверх. Как мальчишка себя повел. Словно неуважение хотел показать. А может, от нетерпения… Милочка, а подлейте мне еще чайку. Такой вкусный торт вы с мамой испекли для Вашего братца. Когда еще я смогу попить чай с самим Наполеоном. — засмеялся он.

— Так Вы уже имели такое счастье. — Кокетничала студентка.

— Это счастье — ничто, по сравнению с тем, что я испытываю теперь, — произнес наглый журналюга и поцеловал Майкину руку, как будто кроме них никого здесь не было.

— Всё, это уже слишком! — Иван отодвинул торт и резко встал. — Рад был вам не помешать, молодые люди! — Метнул яростный взгляд на Глеба. — С Днем рождения, старик. Созвонимся!

Глава 13. Родство душ

Бонапарт ночью не спал. Он метался, как в бреду. Утром из военного лагеря уже летело письмо в Париж.

«Твое несчастье — судить меня теми же мерками, что и обычных мужчин. Мое сердце никогда не испытывало ничего незначительного».

Подумать только, ровно через три месяца после свадьбы, 8 июня 1796 года, он узнал об измене жены. Надо было слушать матушку… Вся родня Наполеона с самого начала противилась этому браку: женщина сомнительного поведения, на шесть лет старше его, да еще с двумя детьми. Но он, влюбленный двадцатишестилетний мальчишка, смотрел на Жозефину Богарне совсем другими глазами. Она была его гением, его ангелом, его талисманом.

И вот сейчас он писал ей: «Твоя душа, нежная и возвышенная, отражается во всем твоем облике. Более юную и более наивную я любил бы тебя меньше. Прощай, Жозефина, не пиши мне более. Тысячи ножей раздирают мое сердце, не вонзай их еще глубже».

Иван ходил большими шагами по комнате, как загнанный зверь. О! Как он понимает сейчас этого великого человека. Как она могла так его предать? Променять. И на кого? Он даже сам не знал, за себя или за Наполеона он так сейчас переживает. «Наверное, этот киношник — такой же пустой словозвон», — думал Ваня в сердцах. О, женщины, о, коварство!

Он сел в кресло и предался своему страданию. Встал, открыл бар и налил себе отцовского коньяка. Понюхал, поморщившись, и — вылил назад. Он и впрямь чувствовал себя сейчас обманутым бригадным генералом французской армии. Как она могла!

По возвращении в Париж Наполеон решил начать дело о разводе. А жил тогда этот скромный вояка в небольшом доме на улице Победы. Какова судьба. Как она сама размечала вехи на пути этого человека. Жозефина хотела встретить мужа, но они разминулись. И это тоже судьба. Когда она вернулась домой, то увидела, что все ее вещи свалены в вестибюле в углу. Ей сообщили, что муж заперся в спальне. Жозефина проплакала всю ночь и умоляла простить ее. Она вдруг поняла, что ее смешной «Бонапартик» оказался жестким и принципиальным. А еще она поняла, насколько он ей дорог…

Майка тоже не спала этой ночью. Она послала Глебу СМС с просьбой ей помочь. Ёще одну… И ещё… Позвонила. Тишина. Она уже отчаялась, когда, наконец, сонный Глеб перезвонил.

— Ну что случилось? До утра никак?

— Глупость какая-то. Это журналист тут совсем ни причём. У нас у него будет скоро практика, и я рассказала ему про своего друга, ну, то есть Ивана, который помешан на истории, вот он и заинтересовался. То есть не Иваном, а историей. А получился — конфуз! Как мне ему на кафедре в глаза смотреть?

— А где познакомились — то?

— На телестудии. Где еще это может быть? У нас был урок тележурналистики, и вот я решила его с Ваней познакомить… для Вани, для его изучения Наполеона, так как Александр Павлович, то есть Романцев, встречался с Наполеоном.

— С кем? Наполеоном?

— Да, то есть потомком Наполеона. И я его упросила прийти к Ивану, то есть к тебе.

— Ах, вот как! И он тебе что, не нравится? — воспрянул духом Глеб.

— Да я Ваньку твоего люблю! — вырвалось у Майки.

— Сестрёнка, я смогу помочь твоему горю. Ты только меня слушай. Хорошо?

— Хорошо, — тихо ответила она, и Глеб понял, что сестра плачет. — Глеб, хочешь, я прочту тебе поэму о дождях?

— Сейчас? В два часа ночи?

— Да.

— Ну… это, — Он вздохнул, — Давай, только недолго.

— Тогда слушай, — всхлипнула она, — это верлибр.

— Чего?

— Белый стих. Ну, то есть без рифм. Понимаешь?

Глава 14. Поэма о дождях

Люблю дожди…

Вот яркое солнце закрыли тучи, и брызнул дождь.

Нет. В небо брызнули зонты. Словно треснули почки

И в небо распустились зонты.

Люблю зонты…

Вот они сверкнули десятками, сотнями лиц.

Яркие и не очень, распустились над головами,

Устремились вверх эти цветовые пятна.

Хожу и читаю людей по зонтам…

У кого какой цвет, у кого какой сюжет.

Посмотришь на зонт и сразу понятно,

Кто перед тобой.

И вот… дожди закончились…

Зонты стряхнули последние капли на землю.

И вдруг мы стали одинаковыми:

Только плечи, только головы, только лица.

Только лица…

Иду и читаю эти лица.

Пятна на этой осенней земле так разговорчивы.

Они отражаются в глазах идущих.

— Это память дождей с наших разноцветных зонтов…

— Ну как? — С надеждой в голосе выдохнула Майя.

— Да-а-а, — промычал в трубку Глеб.

* * *

Иван был счастлив…

Еще утром все было покрыто серым пеплом взорвавшегося в сердце вулкана. Мир перестал быть… Ваня по привычке сидел на парах, но жизнь потеряла всякий смысл. Надо ей показать, что она потеряла. Пусть поймет, кем он для нее был. Был… Какое страшное слово. Ничего, ничего. Он сядет в машину, разгонится и — бросится с моста, на котором они любили стоять. Юноша вообразил плачущую Майку, рвущую на себе волосы. И вдруг вместо нее появился отец, потрясающий ремнем: «Я те сброшусь.». Иван вздрогнул. Нет, много чести. Не будет он из-за девчонки гробить свою… машину. Он усмехнулся. Первая волна обиды испарилась сама собой. Но как она могла? Или у нее с ним… Он… Она… Нет, это невыносимо. Справедливый гнев снова захлестнул молодого человека с головой. Надо было «спустить пар», и к концу четвертой пары он выдумал идеальную месть. Иван вперил тяжелый взгляд в затылок впереди сидящей девушки. Ее гладкие блестящие волосы привлекали внимание не только Ивана, но и всего курса. Это была Татьяна Пасько — симпатичная, яркая, спокойная и рассудительная, его «любовь на третьем курсе». В свое время она умело провела Ванюшу по запутанным тропкам любви. Но на четвертом курсе они расстались. Иван считал, что это из-за того, что она курила. А отец — из-за того, что «не с того начали». Ваня был не согласен. И тем не менее с Майкой — ни-ни. О! А что, если этот хлыщ… Убью! В этот момент Таня обернулась и наткнулась на безумный взгляд Купцова. Девушка побледнела и испуганно отвернулась. Иван опомнился: «Фу ты, идиот». Вытащил телефон — и полетела СМС: «Не уходи после пар, надо поговорить. Иван». Пискнул Танин телефон. Девушка слегка повернулась к Ивану так, что стала видна ее матовая щека и кивнула. Ну вот, осталось только дождаться конца пары. И это было самое мучительное. Юноша нетерпеливо ерзал на скамейке. Он знал, что Таня до сих пор неравнодушна к нему и обязательно пойдет с ним гулять. Они пойдут мимо дома, где живет Майка. И может, даже встретят ее. И вот тогда… Тогда он крепко обнимет Таню и долго-долго будет ее целовать. Да. Да. И еще раз — да!

Звонок возвестил об окончании его мучений. Таня попрощалась с подругами и терпеливо ждала, пока Ванюша спустится со своей «галёрки». И чем ближе он подходил, тем заметнее было его волнение, которое невольно передалось и ей.

— Привет. Тань, а… — И вдруг в распахнутых глазах девушки он увидел… свою подлость. Иван вспотел и в замешательстве застыл с открытым ртом. Его планы рухнули, и войско в панике бежало с поля боя.

— Что, Ванюша?

— А… ты все куришь? — брякнул первое попавшееся Иван.

— А ты хочешь, чтобы я бросила? — тихо, с нажимом спросила Таня.

— А… да, да. Наполеон тоже не курил. Пока.

Иван бросился из аудитории вслед за своим убегающим войском. Даже вылетев из учебного корпуса, он все еще чувствовал спиной влажный взгляд девушки. Его уши горели и, наверное, светились, как стоп-сигналы. Лишь повернув за угол, юноша остановился. Так, стой, надо успокоиться. Надо что-то делать. Переходим к плану «С». План «С» был прост и эффективен. Иван вытащил телефон. На удивление, Глеб откликнулся после первых гудков.

— Привет, Глеб. Ты, как друг, можешь выполнить одно поручение?

— Какое? — голос Глеба был насмешливо игрив.

— Простое. Надо передать одной девушке фото.

— И всё?

— Да. — Иван не стал говорить, что это фото Майки. И что на обратной стороне будет написано: «Прощай навсегда!»

«Хм, как в дешевом сериале — "прощай навсегда", — параллельно думал он. — Может, тогда лучше “прощай”? Нет, просто восклицательный знак… Или вопросительный?» От напряжения Ваня взопрел.

— Алё, ты что, завис? Ва-ня. Подними голову. Ты что, нас не видишь?

Ваня оторвал взгляд от своих ботинок и увидел метрах в двадцати от себя… Глеба и Майку под ее пятнистым зонтом.

— Ваня! — вскрикнула девушка и побежала ему навстречу.

Он успел заметить ее распухший нос и красные заплаканные глаза. И длинные, мокрые от раннего снега волосы хлестнули его по щекам.

А потом… Что было потом? Потом он впервые поцеловал ее. Сердце ликовало. И это было не самолюбие, он действительно понял, как любит эту Белоснежку. Он был готов целовать каждую снежинку, каждую слезинку на ее лице.

Наполеон… Он тоже простил Жозефину. Любовь оказалась сильнее ревности и уязвленного самолюбия. И эта любовь совершила чудо: она полностью изменила Жозефину. Светская львица стала примерной женой, и больше никто не мог упрекнуть ее даже в безобидном флирте. Наполеон простил Жозефину, но с этого момента началась настоящая война клана Бонапартов против единственной любви Наполеона.

В ресторане «Прокоп», накануне свадьбы, Наполеон оставил свою шляпу в залог, потому что у него не было денег, чтобы расплатиться за обед. Но уже через три года он стал первым консулом, а его личной резиденцией стал дворец Тюильри. «Жозефина — талисман, подаренный мне фортуной, только ей одной я обязан своим величайшим возвышением», — писал он в своих дневниках. И перед каждым сражением доставал ее портрет и молился на него, как на икону. С каждой станции, где менял лошадей, он обязательно отправлял письмо своей возлюбленной. Жозефина вдохновляла Наполеона. Она была его светочем и питала его гордое, непреклонное ни перед кем сердце…

Когда в 1804 году Наполеон и Жозефина обвенчались, Франция уже становилась империей. Его империей. А перед коронацией Наполеон заявил всем, что не только он станет императором, но и Жозефина станет императрицей. О! Что тут начнется. Родственнички поднимут бунт, на голову правителя посыплются упреки и всевозможные угрозы, кузины Наполеона откажутся нести кружевной шлейф Жозефины во время коронации… А длина шлейфа составляла, кстати, ни много ни мало двадцать два метра… Разъяренный Наполеон пригрозит родственникам ссылкой, а для того, чтобы во время коронации не было сюрпризов, к каждой сестрице приставит по камергеру.

И вот, 2 декабря 1804 года весь Париж столпится у собора Парижской Богоматери — в этот день состоится коронация Наполеона и Жозефины. Наполеон аккуратно снимет короны с бархатной подушки и собственноручно, без помощи Папы, наденет их на себя и на любимую жену. Жозефина будет так счастлива в тот день, что даже ужинать будет в короне…

…Сердце Ивана переполнялось неслыханной радостью. Он сделал любимой предложение. Вечером Майка уже сообщит матери об их серьезных намерениях, но добрая и покладистая Ольга Игнатьевна неожиданно строго скажет: «Было бы лучше, если бы хотя бы один из вас окончил университет. Дай Ивану встать на ноги».

Конечно, по сути она была права, но как с этой правдой справиться? Столько ждать. Аж до следующего лета!

Искреннее чувство Наполеона было испытано и временем, и неверностью жены, и мнением общества, и угрозами, и постоянными истериками родных. Но… В воздухе уже зрел вопрос: «Кому он оставит в наследство корону Франции?». Если до этого Наполеона не очень волновало отсутствие собственных детей, и он с удовольствием возился с детьми Жозефины, то теперь остро встал вопрос о наследнике.

Ваня стал ловить себя на мыслях о семейной жизни. «Как бы хорошо родить близнецов, — думал он. — Одинаковые, рыженькие…» Он представил Майку: ей бы очень пошла беременность — она была бы настоящей женщиной с полотен великих мастеров… Задумываясь о детях, он опять не мог не вспомнить о Наполеоне. Император попал в ловушку собственной власти, собственного построенного им мира. Жозефина, несмотря на страстное желание вновь стать матерью, зачать ребенка так и не смогла. Родня Наполеона использовала этот факт, чтобы настроить двор против ненавистной императрицы.

Дело было не только в наследнике: только брак с женщиной королевской крови мог укрепить легитимность правления Наполеона. Он это прекрасно понимал. И такого мнения придерживались все, в том числе и Сенат. И вот, летом 1807 года Жозефина уехала на воды в надежде излечиться от бесплодия, а Наполеон, втайне от нее, отдал приказ искать ему невесту из королевского дома…

Какая это была трагедия. Ваня даже представить себе боялся эти муки. Жозефина… Это имя Наполеон повторял перед каждым сражением. Ее голос он слышал каждый вечер, когда она читала ему книги. Как это было близко Ивану. Молодые люди долгими зимними вечерами вместе читали книги о Наполеоне, его дневники и письма. И голос любимой девушки стал для него той тихой силой, что питала и пополняла его.

Только со своей Жозефиной Наполеон мог говорить обо всем на свете, от военных планов до любовных похождений. Развод с Жозефиной означал бы для него потерю самого близкого человека на земле. Единственного человека, перед которым он не скрывал ни своих слабостей, ни своих сомнений.

13 ноября 1809 года Наполеон сообщил Жозефине о своем намерении жениться на Марии-Луизе, австрийской принцессе. В тот же день Жозефина слегла в постель с нервным срывом. Император отложил все свои государственные дела и две недели перед разводом провел с ней. И вот, 15 декабря его Жозефине, его красавице, его королеве, пришлось пройти через всю унизительную дворцовую процедуру развода. Все, что Жозефина смогла произнести, это сказанное тихим голосом: «Ради благополучия Франции я отпускаю своего Наполеона».

Но, жертва оказалась напрасной. От судьбы не убежать, судьбу не перехитрить.

— Почему? — твердила Майка, переживая эту историю.

— Да потому, что не существует «завтра». Есть только «сегодня», — отвечал ей повзрослевший Иван. — И ничего, кроме любви, не важно по-настоящему. Понимаешь, рыжик? — Иван выдохнул. — Как жаль, что император это понял слишком поздно…

— А мы?

Глава 15. Галама и его чудеса

Московская зима для Петра Федоровича начиналась с Рождества. Что греха таить, в последние годы она стала какая-то задумчивая, мягкая, плаксивая. Плачет, плачет, все никак не решит, что ей делать. И лишь под Рождество раскочегарится, раздухарится, наберётся силы. Этот светлый праздник, а вместе с ним и зиму, Пётр любил встречать у своего друга — Юрия Михайловича Галамы. Тот жил со своей многочисленной семьей в частном доме под Чеховом. На этот раз Пётр предложил Ивану поехать вместе с ним, и тот согласился. Молодой человек уже «накушался» рассказов отца о знаменитом византийском роде Галамы, и решил своими глазами посмотреть на толстенную генеалогическую летопись рода, изданную еще в царские времена. Да чего стоит только одна романтическая история улана Дмитрия Галамы и одной из Великих княгинь. Ну и вообще, на лыжах сгонять, отдохнуть душевно среди сказочной зимы, роскоши серебряных снегов, зачарованных дерев и чистого воздуха. Почему бы и нет?

И вот бодрым январским утром Пётр Федорович с сыном в самом радужном настроении сели в электричку. Дорога удобная: прямо от Каланчевки до Чехова, а там их встретит Юрий Михайлович на своем вместительном «Фольксвагене». Как всегда в электричке, Ваня пытался отоспаться, но в голову лезли всякие разные мысли. Отец ему не мешал, сидел рядом и тоже посапывал. В самый разгар размышлений в голове юноши созрел целый клубок неразрешимых вопросов:

• Почему Гитлер не имеет ореола героического, как Наполеон?

• Почему Первая мировая не считается отечественной, а война с Наполеоном не считается мировой?

• Почему Европа не может завоевать Россию? Татаро-монгольское иго смогло: 300 лет под татарами. Сербия 500 лет жила под турками. А Европа — Россию не может.

• Почему русские дворяне в XIX веке говорили по-французски? Почему аристократия добровольно отказалась от родного языка? И когда «вспомнили о русском»?

• Почему Наполеон не был казнен, причём после побега — тоже.

И еще множество всяких «почему» рождалось в его сознании. И вдруг откуда-то издалека, не перекрывая стука колес, но все явственней зазвучала французская мелодия. Нет, точно. Мелодия была за пределами дремлющего сознания. Иван открыл глаза: в дверях вагона стоял баянист и играл парижские мелодии Шарля Азнавура.

Ваня почувствовал, что атмосфера в поезде вдруг стала парижской. И вдруг впервые явственно осознал, что хочет в Париж. Он повернул голову — отец смотрел на него и улыбался:

— Вы заказывали музыку, месье?..

Ванька ответил ему на улыбку.

— А кто заказывает, тот и платит… — закончил фразу отец, доставая из кошелька полтинник.

Ваня вздохнул, и когда баянист подошел к ним, благодарно протянул:

— Силь ву пле, месье.

И только за баянистом закрылась дверь вагона, как шелестящий голос машиниста исправно доложил: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Кутузовская».

— Как? — Ванька посмотрел на отца.

— Чудеса продолжаются… — уже открыто засмеялся тот и попытался продолжить прерванный сон, но… В этот момент дверь распахнулась и вошел контроль.

— Оба-на, папуля. — сказал сын.

На Каланчевке они влетели в уже отходящий поезд. У Ивана был студенческий проездной, но в этот маршрут не входил город Чехов, а отец заранее взял себе правильный билет, и теперь лишь продолжал как-то загадочно улыбаться, поглядывая на контроль.

Ваня сразу понял: батя был в рождественском настроении. Вздохнув, юный бонапартист приготовил студенческий. Контролер, милая улыбчивая дама средних лет, посмотрела на них, кивнула и прошла дальше.

— Пап, что это было?

— Не знаю, Вань… — сказал отец. — Может, все-таки Рождество бывает, а, сынок? — обратился он к вечной теме.

— Да, и Дед Мороз тоже. Я знаю…

Отец и сын подмигнули друг другу и продолжали оставшийся путь с молчаливой улыбкой. Спать уже не хотелось. И вот, наконец, город Чехов.

Они вышли на станции, подошли к турникетам и стали озираться в поисках кассы на выход. Касс не было, а возле распахнутых турникетов стояли люди в форменной одежде. Увидев их замешательство, молодая женщина сказала:

— Да вы проходите, турникеты не работают, видите? Проходите, проходите…

Отец и сын, удивленные всеми этими совпадениями, вышли в город.

А там их уже ждали.

— Вань, нас, похоже, здесь встречают…

— Да уж, с музыкой и распахнутыми объятиями… турникетов.

— Нет, просто, может быть, кому-то здесь очень нужно быть?

— Что ли мне? — указав на себя вязаным пальцем варежки, воскликнул Иван.

— Пётр Федорович! — раскатистое и гостеприимное приветствие обогнуло пару раз Землю и вернулось в Чехов.

Отец обернулся. Около машины стоял его друг — коренастый, с огненно-рыжей бородой потомственный казак Юрий Михайлович Галама.

— Как доехали?

— Чудесно! — Выдохнул Иван.

— Ваня? Вот и увиделись. А то я столько слышал о Вас… Рад знакомству. Юрий Михайлович. — представился крепыш.

Они сели в красную машину большого яркого человека и поехали.

Дом удивил не меньше, чем дорога к нему: красивый особняк на краю леса.

— Прямо-таки дворянское гнездо.

— Какое там… — ответил Юрий Михайлович и вздохнул.

Набежали дети, уйма детей, Ваня со счета сбился: три, четыре, шесть… Точно, три мальчика и три девочки.

— Вот, знакомьтесь, это Илья, Саша, Андрюша, Юля и Настя, — Юрий Михайлович представил детей, успевая каждого погладить по голове.

— А это моя супруга — Татьяна Николаевна, — громко и гордо представил он невысокую женщину с острыми девичьими чертами лица.

— А это мой сын, Иван, — представил Купцов своего почти двухметрового «отпрыска». Отпрыск был явно смущен количеством детских глаз, с любопытством разглядывающих его.

Пока дети бегали, Татьяна Николаевна хлопотала по хозяйству, а Галама с отцом обсуждали свои дела, Ваня разглядывал стены, картины, иконы, фотографии. Вот календарь: царская семья в госпитале, императрица и великие княжны возле какого-то раненого.

— А, — раздалось за спиной у Ивана. — это мой прапрадед…

— А-а… — Ваня пригляделся к фотографии.

— Дмитрий Яковлевич, штабс-ротмистр лейб-гвардии Ее Императорского Величества уланского полка, — отрекомендовал Юрий Михайлович своего прапрадеда так, словно тот должен был войти в распахнутые двери его гостиной. — В 1913 году он победил в стоверстном конном пробеге…

— У-у. Настоящий гусар.

— Улан, молодой человек, он был настоящий улан.

— А в чем разница? — Заинтересовался Иван.

— Уланы имели на вооружении пики и часто использовались, в отличии от гусар, для прорыва линий противника. Хотя и относились к легкой кавалерии. Так вот, Дмитрий Яковлевич в первые дни первой мировой войны был тяжело ранен в ногу, но поля боя не покинул, — делал акцент чуть ли не на каждом слове Юрий Михайлович. — За этот бой он был награжден Георгиевским оружием — золотой саблей с надписью «За храбрость», которую получил из рук самой императрицы Александры Федоровны. Включен в число героев, чьи фотографии поместил на своей обложке первый после начала войны номер журнала «Огонек».

— А у вас есть этот номер? — живо поинтересовался Ваня.

— Да, вот, тут много документов и фотографий… — Галама не торопясь снял со старого комода толстенную книгу в твердом переплете. — Это родословная нашего рода.

Иван с еле сдерживаемым волнением открыл книгу. Это была… качественная ксерокопия. Он удивленно поднял глаза к хозяину дома, боясь показать ему свое разочарование.

— Я сделал копию в Ленинке…

— А подлинник?

— Родословная вышла всего в ста экземплярах, а революцию пережили только два: одна — в Румянцевском музее, вторая — в Париже. Но мы сочли за счастье иметь хотя бы эту копию.

— А это кто?

— Дмитрий Яковлевич. Вот, послушайте, из Высочайшего приказа о награждении его Георгиевским оружием. Михаил Юрьевич раскрыл книгу на закладке «В бою 5-го августа во главе взвода атаковал неприятельскую пехоту и, будучи тяжело ранен, остался в строю и продолжал обстреливать противника, чем значительно способствовал успеху. Эвакуирован в Царскосельский госпиталь, где пробыл на излечении до декабря 1914 года».

— Как он пережил расстрел царской семьи? — непривычно разволновался Иван.

— Он его не пережил… После большевистского переворота пробрался на Юг, в Белую Армию, и командовал в составе Сводно-Горской дивизии эскадроном своего полка. После известий о расстреле царской семьи он стал отличаться отчаянной храбростью, явно искал смерти. И погиб под городом Царицыным. По некоторым сведениям, похоронен в Екатеринодаре.

— Да… — тяжело выдохнул Иван.

— Но у меня и радостные сообщения есть. Фёдорыч! — позвал Юрий Михайлович. — Поди — ка сюда, пока живой. У меня настоящее рождественское чудо вчера после службы случилось…

— Чудо? — из детской комнаты вышел Пётр Федорович, увешанный детьми, как рождественская елка.

— Самое настоящее. — И он торжественно указал на висящую на стене маленькую икону. — Но… прежде чем дать вам к ней приложиться, я хочу вам кое — что рассказать.

Ваня с отцом по приглашению хозяина сели к столу. Юрий Михайлович положил свои крепкие руки на стол и продолжил:

— Дмитрий Яковлевич, о котором я вам только что рассказывал, — из моих двоюродных прадедов, а вот прапрадед по прямой линии… — Он глубоко вздохнул. — Аристарх Ильич Галама, штабс-ротмистр Астраханского кирасирского полка, участник войны восемьсот двенадцатого года…

В наступившей тишине даже дети под столом перестали возиться. Ваня и отец переглянулись.

— Вы ведь, наверное, знаете, что в Бородинской битве особенно отличился Астраханский полк. Он сражался на одном из самых опасных участков, защищая Багратионовы флеши и Семеновский овраг. Кстати, кирасиры относились к тяжелой кавалерии и получили своё название от слова «кираса», — это металлический нагрудник, защищающий грудь от ударов холодным оружием. Им поручали самые сложные участки для прорыва линий обороны или контратаки. Вот, посмотрите… — Он открыл свою генеалогическую книгу на заложенных местах. — Вот, смотрите, это он: какое лицо, какие руки. Да нет, это просто ручищи. Конечно же, чтобы такой палаш в руках держать и отмахиваться им. — Ваня посмотрел на волевое, строгое лицо офицера и перевел взгляд на его руки, достойные ратного подвига. — Вот как рапортовал генерал — майор Бороздин своему начальнику Барклаю де Толли о действиях своих кирасир: «Неустрашимость их столь была сильна, что и большая убыль людей и лошадей убитыми и ранеными не в состоянии была расстроить их рядов, смыкающихся каждый раз в порядке. Справедливость требует засвидетельствовать также и то, что все они, поименованные в наградном списке, равно и нижние чины, в сие жестокое сражение столь были мужественны, что, казалось, решились жертвовать жизнию… Геройские контратаки астраханских кирасир против тяжелой французской кавалерии привели к тому, что оными французы были отброшены за овраг. О том, какой ценой дались эти атаки и каково было сопротивление противника в этой схватке, говорят потери, которые понес Астраханский кирасирский полк: из пятисот шестидесяти трех человек в живых после сражения осталось девяносто пять». А? Каково мужество? Галама горел, словно бы сам только что вышел из огня сражений. За «отличную храбрость» Аристарх Ильич был награжден Анненским оружием и орденом Св. Анны 4-й степени с мечами.

— А Ваш прапрадед был ранен, наверное?

— Да в том-то и дело, что нет! В этом и кроется сила материнского благословения, переданная сыну с вот этой иконой. — Юрий Михайлович поднялся, отягощенный памятью веков, и благоговейно снял икону, поцеловал ее и протянул Ивану. — Аристарх Ильич в противовес многим вольнодумцам нашего времени… — Он быстро бросил взгляд на Ивана. — …Был человеком православным и глубоко верующим. Понимаете, Иван?

Иван кивнул.

— Мама, провожая его на войну, надела ему на грудь вот эту икону, и он всю войну молитвенно носил ее на груди. Вот она, смотрите. Двусторонняя икона. С одной стороны — «Спас Вседержитель», а с другой, — Богоматерь «Благословенное чрево». Икона из дерева, с золотым тиснением, в серебряном окладе, размер ее 7,6 на 8,8 см. вот, можете подержать.

Иван с волнением взял в руки реликвию, а затем осторожно передал своему отцу.

— А когда война окончилась, Аристарх Ильич велел выгравировать на окладе благодарственную надпись… — Галама нацепил на нос очки. Пётр Федорович вернул ему икону. — «В походе и в генеральных сражениях находилась на груди Аристарха Галамы: при Березине 2, Дрезденом 1, Лейпцигом 3, Труа 1, Ферт — Шампенуаз 1, Парижем 1 и вышед невредим».

— А что значат цифры?

— Иван, каждая цифра — это дни сражений. Так, например, надпись «Лейпцигом 3» означает, что под Лейпцигом бои шли три дня. А вы представляете, что это такое? Если под Бородино только один день…

— Да-а-а… — Иван почесал свой кудрявый затылок и посмотрел на отца.

— Ну, скажи, Ваня, разве не чудо? — Пётр Федорович внимательно наблюдал за сыном.

Тут в гостиную вбежала маленькая хозяйка большого дома.

— Юрочка. — обратилась она к широкоплечему Юрию Михайловичу. — А у нас гости-то не кормленные?

— Так сейчас будет праздничный обед…

— И с мороза.

— Так…

— Никаких так. Вот борщец горячий поедят, тогда и к обеду праздничному готовы будут… Наливай.

— Я?

— Нет, я. И детей спать тоже я буду укладывать. — строго сказала она. К беспредельному удивлению Ивана, дети поняли намек и дважды им повторять не пришлось. Они молча, понурив головы, повылазили из-под стола и поплелись в спальню. Только младшенькая, любимица Настенька, бросила вопрошающий взгляд из-под густых ресниц: «Эх, вы, гости, гости дорогие…» — и закрыла за собой дверь. Татьяна Николаевна пошла вслед за ней уверенными шагом.

— Так, о чем это я? — Галама встал из-за стола.

— О Вашем предке, Аристархе Юрьевиче…

— Нет, Аристархе Ильиче… Но я не об этом… Ах, да. Борщ.

Он ловко разлил по тарелкам горячий густой борщ. В гостиной повисло ароматное облако.

— Так вот… — продолжил он, когда гости ловко опустошили свои тарелки. — Так вот, главное чудо в том, что все эти бои Аристарх Ильич прошел без единого ранения. Но главное чудо сегодняшнего дня — как эта икона вернулась обратно, в наш род…

— Юрий Михайлович, — обратился Купцов к другу. — А разве она недавно здесь?

— Позавчера…

— Что «позавчера»?

— Позавчера я залез на сайт, куда захожу смотреть всякие реликвии, и вдруг увидел, что наша семейная икона, утерянная в годы революции, выставляется через два дня на аукционе. А у меня дома как раз отец гостил. Мы с ним достаём нашу родовую книгу, сверяем еще раз с изображением на сайте. Она. Глазам своим не верим — она. Вот так рождественское чудо. Я пока соображал, ходил, звонил, выхожу из кабинета, а Татьяна и говорит: «Отец собрался и уехал.». Я расстроился, думал, что он с нами на праздник останется, с детьми поиграет. А вечером… Отец приезжает прямо в храм, на службу, да прямиком с родовой иконой к алтарю… У меня ноги подкосились: откуда? «Выкупил» — говорит.

— Выкупил?

— И я о том. Он собирал, как и все старики, деньги «на черный день», и прямо со своей этой банковской карточкой поехал по указанному адресу аукциона. Там тоже история разыгралась, — оживился Юрий Михайлович. — Охранник смотрит, видит, что отец мой не на «Роллс-ройсе» приехал, и не пускает его. Только взглядом его смеряет, но стоит на своем. А отец требует:

— Пустите меня, я готов выкупить…

— Вы?

— Я.

— А вы знаете, что она стоит…

— Что «она стоит»? Она стоит 130 тысяч, а на моей банковской карте 143 тысячи. Я беру.

Его пропустили дальше.

— Разрешите посмотреть икону Аристарха Галамы?

— Но она уже упакована для аукциона…

— Аукциона для нее не будет. Я ее беру прямо сейчас.

— На кого оформлять покупку?

— На Галаму Михаила Георгиевича… — Юрий Михайлович рассмеялся. — Видели бы вы, какими глазами они провожали отца.

— Какими? — Ваня смотрел уже совершенно влюбленно на рыжеволосого казака.

— Вот такими. — Юрий Михайлович поднял со стола две тарелки.

— Да, Иван, знать не случайно нас с тобой так сегодня манило в эти края, и все двери перед нами раскрылись. — выдохнул отец, для которого все чудеса, случающиеся под Рождество, были объективной реальностью, «данной в ощущениях и независимые от обстоятельств».

— А кто еще из Вашего рода имеет отношение к двенадцатому году?

— Я должен вам сказать, что род Галама, по семейным преданиям, византийского происхождения. Ближайшие наши предки в 1453 году, после падения Константинополя, перебрались в Россию…

— Ну и ну! — С уважением поглядел Иван на Юрия Михайловича.

— Да. И вот тут-то как раз уместно сказать о женской части рода… Особо примечательна была Вера Ивановна Галама, правнучка генерала Синельникова.

— Ничего себе у вас межведомственные контактики.

— Вере Ивановне по наследству досталось имение Николаевка, пожалованное императрицей Екатериной II ее прадеду. Имение это находилось на берегу Днепра у Ненасытицких порогов. Императрица Екатерина II, проездом в Херсон, посетила это имение и останавливалась в специально выстроенном в том же имении временном дворце. Со скалы Монастырек она любовалась порогами и тем, как лоцманы проводят через пороги царскую флотилию. Скала эта в честь Императрицы названа теперь Екатерининской. В этом имении сохранилось много вещей, принадлежавших гетману Даниилу Апостолу: две булавы слоновой кости и черного дерева, гетманское седло, оружие, и очень много фамильных портретов…

— Ну, ничего себе! И все это теперь находится в вашем пользовании? Ваня окинул взглядом уютное жилище Галамов. Но, несмотря на всю добротность, этот коттедж нельзя было назвать дворцом.

— Вы думаете, что я стал наследником всего рода? — засмеялся Галама, и плечи его мелко затряслись. — Да мы с Татьяной до сих пор с долгами расплатиться не можем за этот дом. До революции семнадцатого года дворец благополучно дожил, а потом…

— Что потом?

— Как всегда. Причем Вере Ивановне удалось покинуть Россию и вывезти с собой многие реликвии во Францию…

— Реликвии… во Францию? — глаза Ивана округлились и на миг он почувствовал себя Глебом.

— И там они благополучно пропали. Так что, молодой человек, сокровища Российской империи навечно канули в недрах земли, рождающей революции, бунты и захватнические войны.

В гостиную быстрым шагом вошла Татьяна Николаевна.

— Так, молодые люди, часы пробили трижды…

— И что? — Михаил Юрьевич даже снял очки и посмотрел на жену так, словно бы впервые ее увидел.

— Гости приглашены к трем.

— И что?

— Нужно накрывать столы, господа.

Ваня с восхищением думал, ворочая столы, как этой маленькой женщине удавалось так легко двигать тремя огромными мужиками. И тут, как горох, посыпались из спальни выспавшиеся дети. Они быстро, по указке матери, расставляли посуду, и уже через десять минут, к приходу гостей, столы были идеально накрыты. И чего только на этих столах не было. У Вани слюнки побежали… «Всё. — решил он. — Жениться. Срочно.» И вдруг понял, отчего так залюбовался этими рыжими детками. Это его ожившая мечта. И зачем только он отпустил Майку в санаторий с мамой? Да на все праздники. Вот после Галамы бы и поехали…

Рождество прошло, как подарок детства. Пришли гости: молодые супруги Василий и Диана со своими детками — Василисой и Елисеем. Сказочные существа. Потом — еще одна пара с внучкой тех же лет; бабушка Вера Алексеевна, ставшая наставницей детям семейства Галамы, и начались хороводы, подвижные игры за первенство стула и что-то еще, так что Ванька вконец убегался и сытым счастливцем свалился на диван. И вот тут-то его настигла сказка. Сначала спектакль показали хозяйские дети, потом гости — свой, кукольный, и последним аккордом было общее показательное выступление всех ребятишек. Так смеяться ему уже давно не случалось. Вечером, ложась спать в этой же гостиной на одном диване с отцом, Иван поблагодарил:

— Спасибо, па. Как это здорово, когда столько детей. — Потом сладко зевнул, и повернулся к стенке.

— Эх ты, Ванька, Ванька. Это Галамам спасибо за обыкновенное Рождественское чудо. — Отец заботливо укрыл сына одеялом, прислушался. — Спишь что ли?

А Иван уже смотрел продолжение сегодняшних сказок…

Глава 16. Кремлёвские сокровища Наполеона

И вот пришла весна. Теперь Ваня даже слышать ничего не хотел о трофеях 1941 года, его занимали только сокровища Наполеона. Более того, его вообще перестали интересовать любые эпохи, кроме наполеоновской. Преподаватель чуть с ума не сошел, когда узнал, что Иван Купцов поменял тему не только курсовой работы, но и диплома. Теперь она звучала так: «Два великих полководца: Кутузов и Наполеон. Сравнительная характеристика, историография и наследие». Но, слава Богу, после долгих споров на кафедре, тему Ване все же утвердили. А предыдущая, «немецкая» работа, зачлась как реферат, сданный на «отлично». Обошлось.

Иван высчитал все возможные варианты, где можно искать сокровища великого императора, самостоятельно рисовал карты, а потом вдруг обнаружил в продаже уже готовые карты Гурцко. «Вот это да, — подумал юноша, — на типографский поток поставили, — ловко!» Значит, конкуренция нехилая, не один он такой охотник за древностями. А вскоре он и сайты разыскал, где ребята на форумах сколачивают команды и выезжают целенаправленно на раскопки. «Надо торопиться», — думалось ему, и под лопатками уже начинало почесываться — вырастали крылья. Апрель подходил к концу, земля обсыхала, пора было делать облет ближайших территорий.

«Давай анализировать, размышлял Иван вслух, пересекая комнату из угла в угол. Где Наполеон спрятал сокровища Кремля? Где? Времени у него на это не было, Кутузов наступал ему на пятки, французы бежали до самой Березины со своими обозами, а потом… Стоп. Давай — ка сначала и подробнее…

Французская армия покинула Москву 7 октября по старому стилю, 20-го по-новому.

Среди многочисленных обозов с военным имуществом были и кремлевские сокровища Наполеона. Но… До Парижа драгоценный груз так и не доехал сгинул где-то по дороге. А где? Все пути известны и прочерчены, вот они, у него на столе… Но ведь архивы говорят, что из Москвы было вывезено более 5 тонн серебра и почти 300 кг золота. Это опытные французские саперы непобедимой армии переплавили громоздкие украшения кремлевских соборов. Для пополнения императорских музеев увозились и русские святыни, хранившиеся в Успенском и Архангельском соборах Кремля: часть Креста, на котором был распят Спаситель, ковчег с десницей апостола Андрея Первозванного, Иерусалимская икона Божией Матери… В Лувр должны были попасть трофейные знамена Турции, Речи Посполитой и доспехи из Оружейной палаты. Кроме того, из Кремля пропало много более мелких, но очень ценных предметов. Где они? Это не шутка столько везти с отступающей армией. Доподлинно известно, что ценного груза было 25 повозок, вместе с армейской казной, имуществом генерального штаба и личным обозом Наполеона. Две повозки с самой ценной частью московских трофеев охранял отряд под командованием младшего лейтенанта Марселлина.

Иван почесал затылок. Голова гудела.

14 ноября началось сражение на Березине, в результате которого армия Наполеона фактически перестала существовать. Потери составили примерно 45 тысяч человек. Русским достались 22 пушки, 4 знамени и все обозы. Повозок с московскими сокровищами среди них не было. Уже не было!

Ага. Значит нам известен краткий интервал с 7 октября по 14 ноября и маршрут: Москва — Березина. Уже что-то, — подумал Иван. Из Москвы сокровища убыли, а в Париж так и не прибыли, как будто в воду канули. Именно под водой их и искали многочисленные кладоискатели, начиная с 1813 года. На пути отступления великой армии не было, пожалуй, сколько-нибудь заметной реки или озера, в которых не велись бы безуспешные поиски: Семлевское озеро под Вязьмой, Днепр в районе Орши, озеро Стоячее в Белоруссии, река Березина…

Иван засмеялся. Нет, в воду нырять он не нанимался. Искать нужно под землей!

Стоп. Он кинулся к компьютеру. Вот недавняя статья: обнаружен список трофеев Кремля, опись сокровищ. Насколько известно, предметы из этого списка на аукционах не выставлялись, в музейных и частных коллекциях не фигурировали и вообще никаким образом не проявлялись. И что мы из этого имеем? А то, что они до сих пор находятся где-то на территории России или Беларуси. Нет. В Белоруссию ему ехать совсем не хотелось. Старая Смоленская дорога ему нравилась куда больше. Он пощёлкал клавишами. Так, что мы ещё имеем? Документ. А что он нам сейчас скажет? И Ваня громким голосом огласил: «Состояние предметов, отправленных во Францию в качестве трофеев во исполнение указов Его Императорского Величества…» Та-ак, вот переписка по этим вопросам председателя комиссии по розыску ценных предметов барона Сен-Дидье: «Маленький крест, украшенный цветными камнями… Четыре маленькие ложечки… Золотая чаша… Икона Святой Девы, покрытая золотом, с короной из бриллиантов… Различные цветные камни… Семь предметов старинных доспехов… Флаги, знамена, штандарты…»

— Неплохо-неплохо, — раздался за спиной Ивана звучный голос отца. — И много там твоих сокровищ?

— Привет, па. — Ваня протянул отцу руку. Ладонь у отца была крепкая, сухая и теплая. Сын с детства любил это сильное, надежное рукопожатие. — Да вот тут перечислено всего 26 единиц хранения.

— И ты думаешь все это разыскать?

— Попробую.

— Ну, в путь.

— Мы знаем, что все сокровища были переправлены на правый берег Березины. То есть они могли быть спрятаны на правом берегу Березины в районе, где на тот момент находилась императорская ставка. Я считаю, что в ночь с 15 на 16 ноября Наполеон отдал приказ затопить трофеи в ближайшем к ставке водоеме.

— Но, это не российская земля, ты отдаешь себе отчет? — поинтересовался отец.

— Да, пап. Но. Есть предположение, что и в Смоленской области, на Семлевском озере, под Вязьмой, спрятаны немыслимые сокровища. И знаешь, чьи это сокровища?

— Неужто твои?

— Наши. В этом озере, поздней осенью 1812 года Наполеон утопил свою огромную добычу.

— Прям-таки огромную.

— И даже золотую царскую карету.

— Карету?

— Да! Старинное оружие, воинские доспехи…

— Да. Бежать с таким багажом было не сподручно. И удирать от наших доблестных войск тоже.

— Пап, я бы тебя попросил. — Иван встал во весь рост за своего оскорбленного героя. Но отец на то и отец, чтобы быть выше.

— Да-да. И преследовали «гостей» по пятам, да и партизаны давали «прикурить». — Пётр Федорович сегодня явно был в ударе.

— У него оставался один выход: спрятать их до лучших времен. — Не сдавался Ваня.

— А ты думаешь, что он надеялся вернуться?

— Я уверен, что он на это рассчитывал. Не оставлять же золото-бриллианты у Смоленской дороги? Так или иначе, но однажды ночью императорский обоз исчез. Тогда-то и пошел слух, что в качестве тайника Наполеон выбрал Семлевское озеро. Оно лежало в стороне от тракта, по которому отступали французы. Я думаю, что он думал…

— А он думал, что ты думаешь…

— Пап. Я читал его письма, его мемуары, я знаю ход его мыслей. Он думал, что окружающие озеро болота должны стать естественными барьерами прежде чем он вернётся за кладом в негостеприимную Россию.

— Скажите, пожалуйста. А кто его в гости-то приглашал? Его никто и не звал, сынок. С чего бы нам быть гостеприимным к этому европейскому сброду?

— Пап.

— А ты разве в своих этих мемуарах не вычитал, как он всю Европу как стадо погнал на наши пастбища?

— Читал.

— Так-то. И что там с твоими сокровищами? Смоленск — это же по нашей дороге…

Отец на радостях, что сын перестал искать взрывчатку минувшей войны, был готов разрешить ему искать хоть сокровища Юлия Цезаря, хоть Александра Македонского, хоть самого Аттилы.

— Пап, точных сведений нет. И все же слухи об утопленных сокровищах появились.

— И кто-нибудь что-нибудь нашел?

— Несколько лет назад группа наших ребят…

— Наших?

— Ну, да… из Москвы. Они извлекли из озера немало металлических предметов, но никакого отношения к императорскому кладу они не имели.

— Ну, понятно, тазики, сковородки, затонувший комбайн…

— Отец. Есть результаты разведки: приборы показали, что в некоторых местах на дне встречается металл.

— Ага. Еще пара тракторов и полдюжины сковородок. Или фюзеляж самолета.

— Нет, не смейся. Па, я тщательно разрабатываю план, мне нравится эта мысль, смотри, у меня есть еще дубль.

— Дубль?

— Ну да. Смотри, в мои руки попалась карта отступления Наполеона по Старой Смоленской дороге. На этой карте четко обозначено место, где утонула золотая карета императора.

— Прям точно, с крестиком и надписью: «Для моего потомка — Ивана Купцова. И подпись: Наполеон».

— Точно так, пап. — Ваня улыбнулся. — Ты не поверишь, но Наполеон, может быть, скрыл награбленные богатства в озере Сапшо.

— И что?

— И мы сейчас с Глебом создаем группу, которая займется поиском сокровищ. Нашли на форуме чувака одного из Симферополя. Опыт поиска объектов на большой глубине у него есть: около Херсонеса он с друзьями нашел четыре галеры XII века, снял пушки, и сегодня в Херсонесе создан целый музей, основанный на поднятых ими со дна моря реликвиях.

— Сильно. Я всегда тебе говорил, — Уже серьезно добавил отец, — что главное — это команда и профессионализм. Но… Насколько велика вероятность того, что карета Наполеона находится именно в Сапшо?

— Мы проверили показатели проб воды и проделали определенную работу, есть данные измерения магнитного поля над водной поверхностью. Понимаешь, очень уж чистая здесь вода. Обычно озера на Смоленщине илистые, мутные, ты как ихтиолог это знаешь, но только не Сапшо. Смотри, пап, известно, что концентрация в воде благородных металлов дает эффект очищения воды.

— Так.

— Здесь вода чистая, а рядом, в остальных озерах, — мутная.

— Загадка.

— Еще какая.

— Но ты не сильно рассчитывай, с той поры много воды утекло, — охладил Ивана отец.

— Ты это о чем?

— Земля что надо берет и что надо возвращает.

— А вода?

— А под водой тоже земля. В ил все уходит и когда нужно будет тогда и вернется.

— А, может, и к нам, а, пап? Как думаешь?

— Почему бы и нет?

Глава 17. Неизвестные страницы известной войны

Жизнь все же удивительная штука. И все в ней происходит совершенно сказочным образом, нужно только позволить себе это увидеть. Взялся Иван за тему Великого Наполеона, втянул в круг своих интересов, забот и знаний любимую девушку, отца, друзей… И дальше все стало происходить, как в сказке, словно бы он открыл магический ларец, этакую ловушку для сокровищ, настроил его, и посыпались ему с неба именно эти дары. Куда бы Ваня ни приходил, везде что-нибудь, да говорили на эту тему: телевизор ли включал, мимо ли кто прибегал и слово сказывал — всё об одном. А уж о фильмах, книгах и дисках — говорить не приходится.

Вот как-то случилась командировка в Москву у Сергея Викторовича Ильина — однокурсника Петра Федоровича. Был он веселым, кряжистым лесником с университетским образованием, с озорными карими глазами и дремучей бородой, пахнущей ароматным табаком.

Ильину на время командировки полагалось общежитие, но он первым делом позвонил Петру, своему старому университетскому другу. Не виделись они, поди, уж лет десять. Всё дела да заботы: сначала у Сергея проблемы были в семье и по службе, потом Петя умотал в экспедицию во Вьетнам гигантских креветок растить — так и не встретились. А теперь Сергей, как прознал о командировке в Москву, так первым же делом открыл свою старую потрепанную телефонную книжку и набрал номер Купцова.

— Алло?

Голос у Петра совсем не изменился, любо — дорого слушать: молодой, звонкий, даром что ли в юности пел в школьном, а потом и в студенческом хоре. Да и свои песенки посочинять любит.

— Ну, здорово, Петь! — как обычно приветствовал Серёга своего закадычного дружка. И не важно, что дружок-то уж сед, да и сам Сергей белой платиной покрылся, что и говорить, за полтинник обоим.

— Серьга!? Сережка, ты? — совсем по — юношески обрадовался Петр. — Ты где? В Москву что ли приехал?

— Да дома я, в лесничестве, а вот послезавтра надеюсь быть у тебя, в Златоглавой. Пустишь на постой?

— И ты еще спрашиваешь? Адрес-то помнишь?

— Наощупь…

— Ну, тогда записывай, чтобы наверняка, без навигатора. Сам дойдешь или тебя встретить?

— Встреть, пожалуйста. А я вам гостинцев прихвачу поболее. Сам уж не дотащу, после операции я.

— Что так?

— А вот при встрече мы с тобой все и перетрём.

И встретились. И понеслось: ночи воспоминаний, старые фото, общие песни… Сергей привез домашнего медку, лосятины, трав к чаю, и стала у Петра не кухня, а просто какая-то избушка лесника.

Слово за слово, рюмочка за рюмочку, вот они всё понемногу и рассказали друг другу. А Иван — тут как тут, развесил уши, аж рот открыл.

— А ты помнишь Лешку Смолина, с филфака?

— Ну?

— Так профессор уже.

— Да ну!

— А ты помнишь, как он… Кстати, Иван, ты знаешь, что твой папа артиллерист? — обратился Сергей к юноше.

— Да. И мой дед Федор был артиллеристом в Великую Отечественную.

— О как! А папка рассказывал тебе, как Смолин на военке по стрельбам «пять» за экзамен получил?

— Нет.

— Так слушай. Приехала проверка из Министерства обороны проверять военную кафедру нашего университета, который мы с твоим папой в свое время заканчивали. И вот устроили этой комиссии показательные стрельбы. Как раз были сборы наших четвертых курсов. Понятно, что выбрали лучшего по стрельбам, им оказался Лешка Смолин. А сборы проходили на стрелковом полигоне под Ровно. Ну вот, Леха, значит, на КП, с комиссией, и всем составом военной кафедры. А в нескольких километрах от них, на боевой позиции около 122-миллиметровой гаубицы, — лучший расчет. Кстати с нашего биофака. Петь, помнишь? Зайцев, Фейдерман, Бураль Коля, Толик этот… ну как же его, Петь?… Ну ладно. А 122 миллиметра — это тебе не игрушка, как жахнет — оглохнешь. Вот, значит. Посчитал Смолин, прикинул, где цель, где гаубица, где КП, и выдал координаты цели. Ну, вроде проверили — нормально. Ну что, как положено, передали на позицию. И дали команду: «Огонь.» И тут вдруг… — Сергей прищурился и поглядел на Ивана. Тот сидел не шелохнувшись. — Смолин так тихонько подбегает к начальнику военной кафедры и на ушко ему что-то шепчет. А сам бел, как мел. И тот враз побелел, подбегает к генералу: «Товарищ генерал, сейчас снаряды будут на КП!». Как все дрыснули оттуда. И только — только успели, ка-а-ак жахнет. От КП — одна воронка. Точнёхонько. И что ты думаешь? Оклемались, подзывает генерал Леху, а тот — ни жив ни мёртв. И говорит: «Товарищ студент, объявляю Вам благодарность за смекалку и смелость, проявленную в боевых условиях! Экзамен Вы сдали на пять». Вот так вот. Да, Петь?

— Так я не понял, а почему снаряды полетели на КП? — спросил Ваня.

— А потому что Лешка все посчитал правильно, но от волнения перепутал координаты цели и командного пункта.

— Да… А помнишь, как после боевых стрельб нас послали выискивать неразорвавшиеся снаряды? Нашел — ставишь флажок. Потом сапёры подрывают. Вот было страшно. Помнишь, даже не все ребята пошли.

— Ага. А мы, три друга: ты, я и Юрка Слынько, шли и пели: «Отгремели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта…».

— Пап, а почему ты мне почти ничего не рассказывал о дедушке Феде, как он прошел войну? — Иван вспомнил о своем давнем вопросе.

— Видишь ли, сынуля, мой отец не любил рассказывать про войну. Я, к стыду своему знаю только, что он ушел на войну в 43-ем, в семнадцать лет, воевал под Сталинградом, был зенитчиком, может поэтому и выжил.

— Почему?

— Зенитчики стояли не на переднем крае, они прикрывали аэродромы и другие объекты от ударов авиации.

— А ты говорил, что он был глуховат на одно ухо. Это с войны?

— Ну как сказать. Во время учебных стрельб забыл открыть рот и случился разрыв ушной перепонки.

— А осколок?

— Это уже много позже. В блиндаже его засыпало взрывом снаряда. Контузило и осколок снаряда в ноге застрял. Вынимать побоялись — очень близко к артерии лежал. Так что война для твоего деда закончилась в Праге. А после войны он поступил в Ленинградское артиллерийское училище. По окончании деда отправили в Ярославль, где в сельхозинституте училась моя мама и твоя бабушка Галя. Там, на танцах, они и познакомились. И поженились. И дядя Сережа до 2х лет жил у бабушки — в селе Воехте. Потом деда с семьей направили в Подмосковье, где организовывали ракетный щит столицы. Там уж и я появился. А тут, в 1962-м, — и Куба. Забрали прямо с работы, и ничего не было известно полгода, до первого письма. Про Кубу еще меньше знаю — засекречено было. А вернулся — назначили зам по тылу ракетного соединения. И уже подполковником, на пенсии — ребят обучал военному делу. Была тогда в школе такая дисциплина.

— Па, а где награды деда? Помню в детстве ты мне их показывал.

— Награды? Они у нас лежат в надежном месте, покажу как-нибудь. А если еще чего хочешь узнать, ты лучше своего дядю порасспрашивай, он больше помнит. И про Афган расскажет…

И тут Ванька ни с того ни с сего брякнул, что и Наполеон был артиллеристом.

— А причем здесь Наполеон? — удивленно вскинул брови друг Петра.

В ответ Иван разразился длинной тирадой о величии гения Наполеона, наследником идей которого он сам себя чувствует.

— О, еще один наследничек! — рассмеялся Сергей.

— Что значит еще один, дядя Сережа? — навострил уши Ваня.

— Да так. Была тут у меня история одна… С этим вашим Наполеоном.

— У Вас? С Наполеоном?

— Ну да. Как-то ко мне в лесничество заглянул мой непосредственный шеф. Хороший такой мужик, я его еще по Академии Наук знаю, и попросил меня приютить своего приятеля француза. А я что? Мне одному уж скучно больно. Я с радостью. И на следующий день Пётр Фомич сам его привез. Оказалось, что гость из Франции, тоже занимается ихтиологическими исследованиями и ему позарез нужна моя река Березина.

— Березина? — подскочили разом отец и сын.

— Так у меня ж заповедник на Березине, ты ж знаешь, Петь…

— Да запамятовал я. Ну-ну, рассказывай. — Пётр почувствовал, как Ваньку всего аж заштормило.

— А что рассказывать, эка невидаль — француз на рыбалку приехал. — засмеялся Сергей. — Ну, в общем, шеф попросил принять его на какое-то время на постой. Я обрадовался: будет хоть с кем вечерами словом перекинуться. Франц этот по-русски сносно говорил. Но оказался таким необщительным, зараза такая.

— Что, совсем?

— Да все молчком, да молчком. Позавтракает — и в лес, к реке. С собой вечно таскал рюкзак и какие-то инструменты. Возвращался поздно, всегда измученный, словно бы на нем пахали. Быстренько так поужинает — и в постель. Вот мне радости было, извините. Даже не выпить.

— Серег, а это ведь катастрофа для русского человека: ни поговорить, ни выпить.

— Не смейся, Петь. Знаешь, какая тоска одному в лесу.

— Да знаю. В тайге-то, под Магаданом, по полгода вдвоем у реки сиживали. А одному уж и вовсе… И что там твой Франц?

— Так вот… Однажды вечером он домой не вернулся. Я всполошился: куда подевался, нехристь, может, беда какая, я ж за него в ответе. Встал, оделся и пошел в ночи разыскивать. Хорошо, у меня лайчонка Эльза, натасканная. Она-то меня к нему и вывела. И не напрасно. И ты представляешь, что я увидел?

— Что? — Ваня не дышал

— Своего пропавшего гостя. И стоит он, мерзавец такой, под одним из реликтовых дубов и копается при свете своего карманного фонарика в свежевырытой яме. А ямища такая, что мама не горюй. «Всё, — подумал я, — под зиму дуб точно преставится, он же ему, шельма такая, все корни перерубил!»

— И что ты сделал?

— Взял на изготовку ружье, вышел из-за деревьев, и французик мой, явно не ждавший свидетелей, застыл как вкопанный. Я думал, что он сейчас коньки отбросит. Побелел, позеленел, затрясся. И начал на своем этом лягушачьем языке стрекотать. Умора.

Конец ознакомительного фрагмента.