Тот, кто подводит черту

Галина Артемьева

Леся всю жизнь знала, что рассчитывать она может только на себя. И после всех бед и несчастий, которые судьба ей подкидывала еще в юном возрасте, она справилась, выстояла. Даже семью создала, как у всех. Ну и пусть развод, зато она встретила Его. Заслужила! Выстрадала! И ее любит, и детей, пусть и не своих, обожает. Скоро Леся за границей будет жить. Только почему все вокруг не рады за нее? Почему так встревожены ее счастьем самые близкие люди? И если бы не случайно подслушанный телефонный разговор, Леся так и не узнала бы, что сценарий ее смерти уже написан, а страшный конец пьесы совсем скоро. Но если она будет действовать быстро, сюжет удастся изменить.

БЫЛА СЕМЬЯ

Одна-одинешенька

Для себя самой и самых-самых близких она — Леся. Для всех остальных, получужих и чужих, — Лена. С именем Леся она помещается в уютный нежный интимный мир детства, в область родительского добра и терпения.

Родителей давно нет, и Лесе нет смысла обманываться на этот счет, нет смысла всем и каждому называть собственное имя и покупаться потом на нежность его звучания.

Она это очень хорошо понимает. Умеет отделять свое от чужого с тех самых пор, как осталась одна-одинешенька на всем белом свете.

Сейчас, став взрослой, она осознает, что родилась в уникальной семье. Родители не скандалили, не выясняли отношений, не скопидомничали, не устремлялись к вершинам карьеры — спокойно и достойно жили, любя и ценя друг друга.

Леся потом долго думала, что только так и бывает в семьях, а на самом деле оказалось, что родительский случай — скорее исключение.

Все рухнуло в один миг, несправедливо и неожиданно.

Папа

Папа умер от инфаркта. В тридцать девять лет — немыслимо! Инфаркту предшествовали некоторые события. Отец в течение нескольких лет своими руками собирал машину по собственным чертежам. Они вполне могли тогда купить какую-нибудь отечественную страшилку и разъезжать себе довольно и беспечно. И в очереди бы не стояли.

Отец трудился главным инженером на заводе, ему предоставили бы такую льготу. Но для отца дело было совсем не в обладании железяками на колесах, как он выражался. Ему требовалось создать свое — неповторимое и ярко индивидуальное. Продукт инженерной мысли, результат творческого поиска. Машину будущего. Свое свободное время он отдавал любимому проекту и его воплощению в реальность.

Им с мамой не верилось, что когда-нибудь из чертежей, а потом из неимоверного числа непонятных железяк проклюнется такая нездешняя красавица. Папину воплощенную мечту вместе с папой несколько раз показывали по телевизору. В течение нескольких недель они изо всех сил катались по городу и за городом. Однажды в выходные ехали-ехали и оказались в Питере! Они любовались городом, а город любовался папиным автомобилем.

— Что теперь изобретать будешь? — вздыхала мама. — Самолет?

— Можно и самолет, — гордо соглашался отец.

Пока же он все обкатывал машину, отлаживал все до идеального состояния.

А потом ее украли.

И милиции было абсолютно наплевать, никто ее и не искал. Хотя найти наверняка было можно: она же одна такая и была на целом свете. Им всем казалось, что над ними посмеиваются. Прямо спинами чувствовали насмешливые взгляды и словечки: «Выделиться решили? Думали — самые умные? А теперь опять давайте ножками: топ-топ».

Машина сгинула.

Вслед за ней сгинул отец.

Мама, опытный скоропомощный врач, не смогла помочь его бедному сердцу.

Они решили собрать все силы в кулак и продолжать жить, чтобы папе не было за них больно. Они ему еще на кладбище пообещали, что выдержать смогут все ради любви к нему.

Знак беды

Лесе только очень тяжело было с чужими. Там был ужасный момент для нее перед похоронами. Даже не один. Первый — когда привезли в их уютную добрую квартиру гроб. Крышку вносить в дом не полагалось по каким-то там обычаям. Ее оставили на лестнице.

Это был знак беды. Оповещение для тех, кто еще не знал.

Леся не могла выходить на лестницу спокойно: у крышки гроба постоянно стояли соседки, непрестанно обсуждая их семейную драму. По крайней мере, Лесе так казалось. А потом все эти соседки приперлись к ним домой — якобы прощаться.

— Мама, не пускай их! — умоляла Леся.

— Так положено, — объясняла совершенно потерянная мама.

И вот они все шли и шли. И зырили по сторонам: когда еще случай представится их обстановку разглядеть. И целовали папочкино лицо, как будто имели на это право.

Род людской стал сильно не мил двенадцатилетней девочке после этих прощаний.

Вдвоем

Прошло сколько-то времени, и они наладились жить вдвоем, без папы. Изо всех сил старались друг дружку не подводить и не огорчать. Леся, например, перестала притворяться больной, когда не хотелось в школу. Маме ни к чему были пустые хлопоты. Напротив, даже слегка приболев, Леся старалась потихоньку выкарабкаться сама.

Мама ни на что не жаловалась, старалась улыбаться, водила по воскресеньям дочку на утренний детский сеанс в кино, как было при папе, а потом в зоопарк или на аттракционы в Парк культуры.

Они проводили вместе уютные вечера, рассказывали обо всем, советовались. Леся чувствовала себя с мамой на равных, вполне взрослой, чтобы давать советы, как поступать с коллегами по работе, если те достают.

Летом съездили в Крым, купались, загорали, обгорели до волдырей, снова загорели, тоска растворилась в соленой морской воде, отступила. Впереди у них была долгая жизнь, и обещала она разные приятные путешествия, подарки, неожиданности. Леся доверилась времени и будущему. Она видела, как помогает время отогнать беду. Это значило, что в целом жизнь добра к своим подопечным.

К великому прискорбию, наступил сентябрь. Повсюду качались, сияя, ненавистные Лесины цветы — золотые шары, предвещавшие начало учебного года и все связанные с ним мытарства.

Домой, к маме

В самых первых числах нехорошего месяца (так она про себя называла сентябрь) Леся тащилась из школы с тяжеленным портфелем: им только что выдали все учебники на год.

Что ее подталкивало не спешить?

Странное чувство. Обычно домой она летела, бежала. Тем более что прошлую ночь мама провела на дежурстве, а сейчас должна была находиться дома и ждать ее с какой-нибудь вкусной штукой, с болтовней про вызовы, про больных, с расспросами о новых учителях и одноклассниках.

Позже Леся, рассчитав поминутно свой путь домой, точно установила, что могла бы вернуться на двадцать пять минут раньше, как минимум.

Можно было не разглядывать учебники, а сразу сунуть их в сумку.

Можно было не останавливаться с Галкой у ларька с пончиками и не болтать на тему, кто в кого влюбился после каникул.

Можно было ускорить шаг.

Тогда все было бы иначе. Все было бы спасено. Какая-то злая сила оттягивала ее возвращение. Злонамеренно, нарочно — в этом Леся уверена и по сей день.

Она уже была во дворе своего огромного многоподъездного дома.

Оставалось пройти от первого подъезда до девятого, подняться на лифте на десятый этаж, позвонить в дверь условным звонком, и — вот она, мама, вот он, покой.

Она ненавидела оставаться одна дома, не могла спать в огромной пустой квартире, но что поделаешь — маме, как и всем врачам, приходилось работать ночами. К этому надо было привыкнуть, а у Леси никак не получалось.

Может быть, именно прошлая бессонная ночь без мамы и лишила девочку сил, поселила в ней лень и инертность?

Может быть, судьба — это переплетение всех-всех, самых мелких и ничтожных обстоятельств и несчастные случаи — совсем и не случайны?

Ей оставались считаные секунды незнания. Блаженнейшие секунды остатков детства.

Вестник

К ней шмыгнул какой-то приставучий нахаленыш из первого подъезда и весело проорал:

— Эй! Ты из девятого?

— Отстань, — лениво отмахнулась Леся.

— Ты ведь из девятого? С десятого этажа? — не унимался малец.

— Ну и что из этого?

— Тогда точно! Тогда это твоя мать только что из окна прыгнула!

Леся замахнулась на мелкого своим портфелищем и, не веря, поверила. Ужаснулась так, что идти могла еле-еле, как в страшном сновидении: надо бежать, а сил едва хватает сделать один шаг.

Она кое-как дотащилась до своего подъезда, возле которого стояла «Скорая помощь», толпились люди, толкуя о происшествии. До Леси доносились слова и фразы:

— Из окна бросилась…

— Муж помер, к себе позвал…

— Девчонка осталась, о девчонке не подумала…

— Да вроде нормальная ходила, спокойная…

— Кто их там знает, что у них в голове…

— Сколько лет-то ей было?

— Сорока не было, точно. Девчонке лет тринадцать.

— О ребенке бы подумала…

— А я сижу на площадке, слышу: плю-юххх! Подбежала, а спешить уже некуда. И «Скорая» не нужна. В один момент.

Леся слушала все эти звуки и мечтала, чтоб время вернулось на самую малость назад. Чтоб этого ничего не было. Или чтоб это был просто такой сон. Такие сны бывают. Надо только изо всех сил постараться проснуться и позвать маму.

Собравшиеся говорили и говорили всякую чепуху про то, что мама спрыгнула, не пожалев ее, Лесю. Можно подумать, они кого-то жалели и берегли.

Чесали своими грязными языками, ни на секунду не сомневаясь в правоте своих ядовитых слов, не боясь, что их может услышать несчастный осиротевший ребенок.

Вранье

Наконец, ее заметили. И принялись дружно и подло врать, что маме стало плохо, что ей вызвали «Скорую», а теперь повезут в больницу на операцию. И чтоб Леся успокоилась и шла домой. И что сейчас приедет ее тетя, ей уже позвонили.

Леся пошла, ненавидя себя за то, что промолчала, что не смогла засыпать песком их наглые любопытные глаза, не решилась заткнуть их бесстыжие пасти.

Дома все стало ясно.

При чем здесь «муж к себе позвал»?

Мама просто мыла окна, как всегда в сентябре. Как в букваре: «Ма-ма мы-ла ра-му». Потому что потом начнутся дожди, холода, будет поздно, до весны придется ждать.

Она ждала Лесю и мыла окна. После бессонной ночи. Усталая. И вот — последнее окно, уже тоже почти совсем домытое, чуть-чуть только и осталось на самом верху. Створки распахнуты, подоконник влажный, штора колышется.

Ну что ей стоило вернуться на десять минут раньше? Мама открыла бы ей дверь, принялась бы кормить, расспрашивать, забыла бы об этом мутноватом стекле. Была бы жива.

Так и осталась Леся одна.

Одна

Надлежащие тетеньки из органов попечительства очень рекомендовали ей собрать манатки и отправляться в детдом, где ей будет обеспечено счастливое сытое детство и законченное среднее образование.

— Потом в институт примут вне конкурса. У сирот льготы, — сулили они.

— Нет, нет. Я дома останусь, — отнекивалась Леся.

— Одной дома нельзя, нужен опекун.

Из родных у Леси оставалась тетя, двоюродная папина сестра. У этой тети было своих забот не расхлебать: пьющий муж, дети-переростки. Она поначалу об опекунстве и слышать не хотела. Ей бы самой за кого спрятаться. А тут ответственность какая. За своих детей в случае чего никто и не спросит, а за чужого, если что с ним приключится, и под суд отдать не пожалеют. Она так и говорила при Лесе: «Чужой ребенок».

Леся не была приучена просить. Не умела настаивать и добиваться. Пестовала свою гордость. Но тут поняла (причем своим умом, без чьих бы то ни было советов): дело серьезное — не будет опекуна, не будет и будущего. Увезут ее, никчемную сироту, за тридевять земель, и вернуться будет уже некуда, заселятся в ее квартире достойные люди, и никому ничего не докажешь.

И стала она слезно умолять тетю оформить это несчастное опекунство ради всего святого. Она клялась, что будет хорошо учиться, что никогда не подведет, что никакого ухода за собой не требует, что все умеет делать сама.

Тетино сердце дрогнуло. Она согласилась. Так и зажила девочка по-взрослому, совсем одна, под невыносимым гнетом прекрасных воспоминаний об утраченном счастье.

В пятнадцать лет она поступила в медучилище. Ей очень хотелось иметь ту же профессию, что и мамочка.

Никто из ее сокурсников не знал о ее сиротстве. Она говорила о родителях, как о живых. Так подсказывал ей инстинкт самосохранения. Нельзя было обнаруживать перед чужими свое одиночество, а значит — беззащитность.

Если случалось какой подруге напроситься в гости, она ни за что не догадалась бы, что Ленка живет одна-одинешенька: на вешалке в прихожей громоздились в живописном беспорядке мужские и дамские вещи, валялась обувь. Казалось, обитатели квартиры, собираясь утром на работу, оставили после себя смешной кавардак.

Леся быстро наводила порядок, объясняя визитерше, как мало у ее родителей времени, как много они работают, а домашние дела взваливают на нее. А вечером приходят усталые, их надо кормить, обхаживать. Подруги понимали, что долго здесь не задержишься, слишком уж Ленка трясется над своими предками, боится нарушить их покой.

С ней было скучновато. Уж слишком она была правильная. После первого курса пристроилась подрабатывать на «Скорой», пошла на курсы лечебного массажа. Вела себя как немолодая. Одевалась ниже среднего, это при двух-то работающих родителях!

Леся ждала совершеннолетия как манны небесной. Ей очень хотелось избавиться от чувства внутренней зависимости и страха перед тетками, надзирающими за спокойным и организованным течением ее веселого отрочества, которые, приходя с инспекцией, считали необходимым шуровать по всей квартире, бесцеремонно спрашивая: «А это что тут у тебя? А тут почему пыль? Почему в холодильнике недостаточный набор продуктов для питания одинокого подростка?»

Шел самый конец восьмидесятых. У кого, интересно, мог быть полноценно загруженный холодильник? Все жрали, где что урвут. А тут эти лицемерные вопросы, от которых реально к горлу подступали рвотные спазмы.

В конце концов, Леся исхитрилась. Она обустроила декорацию. Как в самом настоящем театре. Наполнила водой пустые пакеты из-под молока и кефира, заклеила клеем БФ. Соорудила на заднем плане муляжи продуктов: колбасы, сыра. Купленные когда-то за гроши на рынке разноцветные деревянные яички покрасила в белый цвет и рассовала их по ячейкам. На переднем плане красовалась кастрюля с настоящим супом — единственной реальной едой в этом царстве изобилия.

Спектакли под названием «Государственная забота об одинокой сироте» проходили после предпринятых мер на ура.

Однако страстно мечталось о свободе, положенной восемнадцатилетним.