Круг Земной и Небесный

В. М. Зимин

«В прекрасном и яростном мире» – так Андрей Платонов одним мазком обрисовал пространство нашего бытия на планете Земля. Ему хватило четырёх слов, из коих два – предлог и союз. Тяжело нам в этом мире порой приходится, но ради этих счастливых мгновений, когда жизнь воистину прекрасна, жить стоит.

Глава 1

Единокровные

«We be of one blood, ye and I»

Ангел

В моей жизни, как и у каждого, случались объятия, но только одно запомнилось на веки вечные…

Серый кот с именем Ангел забрался по рукаву, предплечью, плечу ко мне на грудь и передними лапами обнял меня за шею. Потом тихонько и мягко расправил ― обвил ― обернул лапы вокруг шеи и медленно сдавил… подержал несколько секунд и так же медленно отпустил. Столько всего было в этом объятии-признании, что я оторопел. «Ты что, Ангел?» поначалу, в первое мгновение не поняв, спросил я. Он лизнул мне подбородок, щеку, и ещё теснее приник и сжался в этом пространстве, сливаясь с моим телом…

Он был средних размеров, неброской наружности, серый с белым, с обычной шерстью, но котом назвать его я не могу, мне стыдно. Видно не зря я дал ему такое имя ― Ангел, когда он был ещё совсем маленьким, с кулак величиной, неуклюжим и пушистым. Но в глазах уже стояла эта хрустальная чистота, это всепонимающая мудрая ясность, которая и со временем никуда не ушла. А ещё в нём была сила. И физическая тоже ― взлететь на гладкий трёхметровый ствол дерева и тут же снова оказаться на земле занимало у него мгновение. Но главное ― в нём жила внутренняя сила, заставлявшая взрослых, бывалых, уверенных в себе котов остановиться и обойти стороной этот маленький взъерошенный серый шар, пристально, не мигая, следивший за ними открытым взглядом пары прозрачных желтовато-бледных глаз. В обычном состоянии глаза у него были серо-зелёные, по первому впечатлению серые, желтизны в них почти не было видно.

Ангела отравил сосед. Худой, длинный, хлыщеватый недоросль с мутными белесыми безумными глазами. За два года он забрал жизни троих. Сначала степенного жилистого Урса, потом веселого рыжего Мартина, такого же подвижного, как Ангел, но лёгкого, мажорного и артистичного, наконец, Ангела.

А потом, едва пережив свои двадцать лет, и сам отправился их догонять, не рассчитал дозу. Других кошек он не трогал, только моих. Наверное, из зависти к ним, наверное потому, что они были так открыты и доверчивы, никого и ничего не боялись, дышали полной грудью и откровенно наслаждались жизнью, они пульсировали ею. В нём же пульс появлялся только со шприцами.

Ничего плохого я ему не сделал, здоровался, когда здоровался он, но, каюсь, в остальном не замечал. Кажется, это и было всему причиной, он хотел, чтобы его замечали. Он трижды обворовывал меня, взламывая замки у сараев и в доме. Все соседи вокруг об этом знали, не знал только я и милиция, хотя та приходила однажды даже с овчаркой-ищейкой. Потом, когда его уже снесли на кладбище, соседка баба Надя сама всё рассказала моим дочерям.

Ангел принял смерть мученическую, но он, я думаю, его простил. А я, я все ещё не могу…

2004 год. Краснодар

Комплекс Айны

Айна — молодая породистая западно-сибирская лайка темного окраса, покладистая, добрая, улыбчивая и веселая. Она приблудилась к нам в поле, прямо в маршруте у кого-то из техников. Очень усталая вышла к костру, улеглась в сторонке, потом спокойно съела всё, чем её покормили, и пришла с маршрутной группой на базу. Там она так же спокойно выбрала меня, и четыре месяца, пока мы были в поле, спала у дверей палатки и с удовольствием сопровождала меня в маршрутах.

Хорошую кровь видно сразу — Айна была деликатной и воспитанной, никогда не совалась не в свои дела и знала себе цену. В один из первых дней её пребывания в лагере кто-то из студентов, посчитав себя ей ровней, а то и выше, мимоходом пнул её, когда она лежала недалеко от костра. Айна поднялась, развернулась к нему, глянула в глаза и молча ощерилась, подняв шерсть на загривке. Потом отошла метра на три и улеглась к нему спиной. Был вечер, ужин, и почти все, кто числился тогда в отряде, были этому свидетелями. Одного урока оказалось достаточно — Айну уважали все, любили, баловали, играли с ней в игры… и тот студент тоже, зла она не помнила.

В первом же маршруте обнаружился единственный её недостаток, а с точки зрения эксперта-кинолога, специалиста по западно-сибирским лайкам, даже порок — Айна гоняла зайцев. Гоняла с голосом, как заправская гончая, азартная и вязкая. Зайцы оказались её страстью. Подняв зайца, она уносилась за ним с самозабвенным, звонким и высоким лаем, бросая всё — медвежий след, след соболя, маршрут, людей… Видимо, так она к нам и приблудилась. А нам, чего греха таить, вообще-то это было на руку. Я быстро приспособился к её гону и перехватывал зайца, не отклоняясь от маршрута, обычно уже на первом круге. Зайцев в том году было много, так что наша маршрутная группа о тушёнке почти не вспоминала…

Поле закончилось, и мы вернулись в город. Айна стала жить у меня в квартире на втором этаже двухэтажного дома, я был тогда один. Я коротко прогуливал её утром и в обед, и длинно вечером. Лайки — собаки вольные, свобода для них всё. Их нельзя держать на привязи, и даже поводок для них уже насилие. Поэтому с вечерних прогулок я возвращался один, а через час — полтора под дверью раздавалось односложное негромкое — «Гав»; если я не слышал, через пару минут снова — «Гав». Я открывал дверь, Айна степенно входила и, благодарно лизнув мне руку, укладывалась на собственное место. Она выбрала его сама и больше не меняла, хотя здесь ей разрешалось находиться где угодно.

Всё было, в общем, нормально, правда, я боялся за неё в вечерних отлучках — под машину попадет, загуляет, далеко забежит и тому подобное. Но зайцев в городе не было, другая живность её не интересовала, а главное — Айна умела ценить то, что имела. Мы относились друг к другу уважительно, размолвок не было, и такая жизнь её устраивала…

А для меня подошло время страды — трехлетний отчет. Отчет большой, сложный и интересный. Тогда впервые в Союзе мы апробировали целый комплекс новых методов в геологии — космическую, радарную, инфракрасную съемки и обычную аэрофотосъемку в разных масштабах и вариациях. Все виды съёмок и вообще техническое обеспечение вела ЛАЭМ — Лаборатория Аэрометодов, город Санкт-Петербург (тогда Ленинград). Наше дело было оценить, что это даёт для геологии. В камералках на стенах появились тогда американские «Landsat», обзорные космоснимки Камчатки, включая и тот знаменитый отпечаток, на котором в центре Петропавловска, рядом с кинотеатром стояло такси с отчетливо различимым номером. В Штатах такие снимки можно было купить в киоске. На Камчатку они просочились из Москвы через институт вулканологии и быстро размножились. Первый отдел ходил по камералкам, собирал снимки со стен и пытался складировать в геофонде, но мы их быстро попрятали. Мы недоумевали: «Как же так? Какая может быть секретность? Мы их не брали в 1-м Отделе…»

«Где взяли?»

«Подарили».

«Кто подарил?» цеплялся Никита, наш главный Первый. «Ах, вы не помните?.. Они хотят, чтобы мы расслабились и потеряли бдительность», учил Никита. Его учило КГБ. Так тридцать лет назад на Камчатке начиналась «глобализация».

Новая информация, в буквальном смысле свалившаяся с неба, нас ошеломила, заново открыла нам глаза. Сейчас не очень и понятно, как мы без этого обходились раньше, вот уже более 30 лет без дистанционных методов немыслимы никакие наземные исследования, тогда же все это только начиналось. Наземная заверка новых данных велась на нескольких полигонах Южной и Восточной Камчатки, включая Узон и Долину Гейзеров, тогда ещё не изуродованных туризмом. А на Узоне в том далеком 1968 году мы ждали в гости Владимира Высоцкого, но он до нас так и не добрался.

Но сейчас — отчет; народу работало много, все материалы нужно было свести и увязать, так что забот хватало. Но отчет, в общем, получился неплохой, потом он несколько лет демонстрировался в Москве на стендах ВДНХ в павильоне «Геология». Мы этим гордились.

Всё это происходило до Айны, она присутствовала только на заключительной стадии создания отчета. Расписания, режима, восьмичасового рабочего дня давно не было, были рабочие сутки. Материалов, большей частью секретных, шло много; из-за новизны и комплексности подходов они требовали одновременного присутствия для сопоставления и тут же работы с ними. Говорю это только затем, чтобы объяснить, почему я, с молчаливого согласия 1го Отдела, работал дома, на пяти столах вдоль стен. В камералке разместиться с таким количеством материалов было бы немыслимо.

В тот день в околообеденное время я надолго задержался в камералке, все мои сотрудники работали там. Часов около четырех я, наконец, освободился и пошел домой, до него всего-то двести метров. Тут я вспомнил про Айну; она тоже кормилась в урочные обеденные часы — «ничего страшного» — мелькнуло в голове, но какая-то смутная тревога оставалась, и я заторопился.

Я поднялся на второй этаж, повернул ключ в замке, помню, услышал стон внизу под дверью с той стороны, и открыл дверь. Сбивая меня с ног, вниз по лестнице скатилась Айна. Я прошел в комнату и обмер. Разложенные на столах карты были сброшены на пол — погрызены, прокушены, разорваны. Всюду валялись снимки со следами зубов. Ножками вверх в углу торчал стереоскоп. На кровати одеяло, подушка, плед были смяты в общую груду и высились горкой посередине. Я приходил в себя среди погрома, соображая и медленно догадываясь. Потом спустился вниз. На улице, напротив входной двери в подъезд, на газоне корчилась Айна, выпрастывая последние остатки из своего желудка.

Я глядел на неё, она на меня, в её глазах не было страха, не было вины — только облегчение… потом она отвернулась. Я понял, что винить, кроме как самого себя, мне некого. Не знаю, что уж тут случилось, Айна могла терпеть долго, два часа, на которые я задержался, для неё пустяк, наверно, что-нибудь не то проглотила на прогулке.

Я пошел в спецчасть и позвал 1й Отдел домой. Спасибо Лидии Павловне, она была хорошим человеком и быстро всё поняла. Она не стала выдумывать трагедий и раздувать историй. Мы просто составили акт на списание попорченных секретов, и на этом все неприятности для меня здесь закончились. Благо в тот день дома не было оригиналов карт, одни копии на синьках, поскольку отчет размножался в шести экземплярах.

С Лидией Павловной мы пробыли в доме около часа — обсуждая событие, оценивая ущерб, договариваясь… Когда мы спустились, Айны на улице не было.

Я вернулся и долго наводил порядок в материалах, прикидывая самые короткие пути, как это поправить, сроки поджимали. Потом прибрался в доме и вышел на улицу. Уже был вечер, начало смеркаться. Я обошел наш геологический посёлок, Айны не было. Пошел по улицам, по местам, где мы обычно с ней бывали на прогулках, изредка звал её… Айны нигде не было. Я давал объявления в газету, вешал листки на столбах, ездил на автобусе в места, про которые мне говорили, что видели там похожую собаку. Всё напрасно, Айна не вернулась.

Она и сейчас стоит у меня перед глазами. Я недолго над этим размышлял, всё было и так понятно. Я никогда не поднял на неё руку, и она, конечно, знала, что тут ей нечего опасаться; были шлепки, правда, но за дело, и она прекрасно это понимала и не возражала. Когда всё случилось, я и в горячке её не тронул, даже не замахнулся, даже слова единого не сказал, так уж разложились наши прощальные обстоятельства. Но Айна ушла. Она не могла остаться в доме, где пережила событие, едва не кончившееся для неё позором.

Я вижу, как она, почувствовав позывы, подходит и ложится у двери. Потом встает, бродит по комнатам, крутится, скулит. Желудок не унимается. Она в ярости запрыгивает на кровать, сгребает в кучу бельё и покрывало. Не помогает, желудок вот-вот лопнет. Она носится кругами и если бы не второй этаж, наверно, выставила бы окно и выпрыгнула на улицу. Она хватает всё, что попадает ей на глаза, тащит со столов карты, снимки, рвет, кусает. Только бы не треснуть постыдной кучей на полу под дверью. Это для неё нельзя, это клеймо, это позор… Наверное, она была готова умереть…

Рыцарский кодекс, кодекс чести, священное табу интеллигента — запрет на сделку с совестью, на подлость, на обман…

Как же так случилось, что люди по большей части благородство растеряли, а животные его себе оставили?..

2004 год. Краснодар

Рось

Рось была представителем начавшей тогда возрождаться аборигенной линии западно-сибирских лаек, максимально приближенной по экстерьеру и окрасу к волку. Считается, что шпицы и лайки и еще немногие представители собачьих, такие как чау-чау, произошли от волка, остальные — от шакала. Кому-то из московских умников-кинологов взбрело в голову, что западно-сибирские лайки слишком растянуты, оттого не так подвижны, как ему хотелось бы, и слишком тяжелы. Наст их не держит, они проваливаются, режут в кровь ноги, и это сокращает сроки охоты с ними по снегу. Решили поучить природу и поиграть в Создателя, начали отбор и это плохо кончилось, как водится. На свет появились облегченные квадратные узкогрудые лайки, благородный Акела выродился почти в Табаки¹ Лайки потеряли знаменитую волчью выносливость, координированность и силу. Длинный костяк дает волку свободу маневра, возможность, сместив центр тяжести, мгновенно развернуться, не потеряв устойчивости, собравшись в комок, выстрелить пружиной.

Слава Богу, всегда находятся здравые люди. Энтузиасты вовремя спохватились, начали собственную селекцию, и в кряже западно-сибирских лаек какое-то время существовали две линии — растянутых волчьих и квадратных собак, потом последние постепенно сошли на нет.

Рось была из волчьих. Ее маму вывезли из Москвы, а хороший кобель в Петропавловске был, в предках у него ходил трехкратный чемпион породы. Я взял Рось, когда ей исполнилось 23 дня и неделю с ней на полу спал, потому что успокаивалась она только у меня подмышкой. Ко времени, когда мне нужно было ехать в поле, ей набралось почти 5 месяцев. В экстерьере она уже почти оформилась и получила «оч. хорошо» на щенячьем ринге. Дальше собаки только матереют, добавить уже ничего не возможно, убавить — пожалуйста.

Поле в том далеком 1983 году было в самом сердце Камчатки, в междуречье Левая — Кунхилок; Левая — крупный приток Еловки, а Еловка — реки Камчатки, она впадает в нее с севера у знаменитых Щек. Отсюда, круто развернувшись на 90°, первая река полуострова катит свои неуемные безудержные воды прямо на восход солнца, к устью, где за сумасшедшими барами, поглотившими не одно судно и унесшими не одну человеческую жизнь, живет до горизонта океан — Тихий или Великий.

Река Левая названа так каким-то унылым, без фантазии, топографом. Их полно на Камчатке в самых разных ее частях — Левых, Правых, Быстрых… Как-то, ближе к вечеру к нам, во временный лагерь заглянули гости — три коряка, отец с двумя сыновьями. Они принесли в подарок полтуши оленя, мы отдарились чаем. Мы пили чай и говорили до темноты, от них я и узнал настоящее имя Левой, имя нежное и ласковое, — Лаливан, что в переводе означает Рыбка.

На Камчатке много медведей; по большей части они смирные, самостоятельные и не очень осторожные; кроме человека, врагов у них здесь нет. По осени, когда вызревает ягода, они собираются на тундрах, где пасутся как домашний скот. Однажды я насчитал в пределах видимости 6 медведей, а доктор В. В. Иванов для Сторожевских тундр приводит и вовсе ошеломляющую цифру — 18. Стадо. Когда они бредут по тундре, часами не поднимая головы, они походят на коров. Рось и гоняла их как коров. Можно сказать, что в полгода она уже работала по медведю, и однажды я наблюдал, как это выглядело. По маршрутным делам я залез в один из боковых распадков безымянной речушки, а Рось осталась внизу в долине. Потом она залаяла, лай был гонный, она подняла зверя. Я выбрался из кустов и уселся поудобнее — внизу в полукилометре от меня разворачивалось живое кино. Долина была небольшой, чистенькой и открытой. Медведь средних размеров несся большими скачками, а следом стелилась Рось. Потом ему надоело драпать, он замедлился, замедлилась и она. Потом он круто осадил и развернулся к ней грудью. Рось так же круто тормознула, согнувшись колесом и уперев перед собой все четыре лапы. Их разделяло метров десять. Нагнув голову, медведь устремился в атаку, Рось отскочила в сторону. Медведь продолжил движение по прямой, перешел на шаг и, не обращая больше на нее внимания, медленно побрел к зарослям в пойме, до них было метров пятьдесят. Все это время Рось его облаивала, теперь она замолкла и огляделась по сторонам. Меня нигде не было видно, она тявкнула еще пару раз для порядка вслед уходящему медведю, повернулась и пошла меня искать…

Рось приучила меня к защищенности, и я перестал брать с собой в маршруты положенный по статусу карабин 7,62 мм, он громоздкий и тяжелый, с припасом все 6 кг. Но быть совсем безоружным там нельзя, и я носил с собой «Белку» — любимое, заслуженное оружие, приклад изрезан значками-символами в память трофеев, верхний ствол нарезной 5,6 мм, нижний гладкий 28 калибра, вес всего 2,6 кг.

Рось была собака ласковая, дружелюбная, понятливая и с юмором. Все ее любили, и дома, и здесь в поле, и все норовили как-нибудь исподтишка побаловать, несмотря на мои запреты и наказы. Она и это понимала, и из уважения ко мне равнодушно воротила нос от предлагаемого лакомого куска. Я нарочно отворачивался, она подходила к дарителю, забирала кусок и, развернувшись ко мне спиной, спокойно его съедала. Мы снова одновременно поворачивались друг к другу лицом и нам ничего иного не оставалось, кроме как дружно рассмеяться. Рось радостно скалилась и ударялась в галоп, делая круг по поляне от избытка чувств.

…Мы отработали участок и назавтра предстояло возвращение на базу. Со мной в этих маршрутах были университетские студенты-дипломники, Ильдар из Перми и Иветта из Одессы. Потом в их честь я назвал два открытых нами, ранее неизвестных выхода углекислых минеральных вод, один из них классический термальный, с травертинами. Так они в каталог и вошли — «Ильдар» и «Иветта».

После ужина я засиделся у костра за полночь, дописывая последний маршрут. Ребята давно спали в своей палатке. Спала и Рось, свернувшись в клубок, вплотную к костру, поджаривая бок и спину. Временами она вздрагивала и легонько поскуливала, что-то ей снилось.

Сзади послышался легкий треск, потом чуть в стороне и громче. Я глянул на Рось, она и ухом не повела, спала. Треск стал еще громче, вплотную за палаткой в темноте топтался, переминался с ноги на ногу медведь. Не знаю, что ему нужно было, он подошел неслышно и теперь его, наверно, разбирало любопытство. Я не выдержал.

«Рось!» — Она вскинула голову и почти одновременно, скорее инстинктивно, услышала и оценила этот треск. «Ай, ай, ай, ай…» — раскатистый лай, тяжелый топот медвежьих ног, треск сучьев под ним и Росью разорвали тишину. Словно поезд прошел и теперь удалялся. Минут через 10 она вернулась, ткнулась мне в ноги, я ее погладил, она плюхнулась на прежнее место у костра, опять свернулась кольцом и тут же уснула. То была последняя в ее жизни ночь…

На следующее утро после завтрака и сборов, в яркий и теплый солнечный день мы вышли. Стоял конец августа. Мы шли вдоль бровки высокой 20-метровой правобережной террасы Лаливан, укрытой вековыми елями, а понизу, в долине, тундры уже готовились к осени и украшались, расцвечиваясь багряным и оранжевым. Но нам было не до пейзажей. Давили тяжестью рюкзаки, они всегда такие в переходах с возвращением на базу, то и дело пропадала тропа. Это старинная тропа, показана даже на карте, но ее вовсю используют медведи, а в таких местах они не ходят прямо. То и дело тропа сворачивала в лес и через 20—30 метров упиралась в чащу. Мы возвращались, шли прямиком, где-то снова ее ловили, потом она опять исчезала… обычная история. Я думал раньше, что самые тяжелые по проходимости места это участки, заросшие кедрачом, кедровым сланником. Я ошибался. Здесь, на открытых, веселых и таких приветливых местах повсюду снизу первыми росли хвощи — редкие, с виду безобидные, в полметра высотой. Они сминались под ногой, уходили вниз, и мы брели в хвощах уже по пояс.

Похоже на песок, но там нога находит в конце концов какую-то опору, тут ее почти не было, вата. «Меньше двух километров в час» — установил я по карте нашу скорость на очередном коротком привале-перекуре. Даже Роси было тяжело, и она нас бросила, находя для себя лазейки где-то рядом, по лесу. Нам выбирать было не из чего — справа лес с густым подлеском, слева уступ террасы и под ним река; ее не везде перейдешь вброд, а она то и дело прижимается к борту — непропуски.

Через пару часов стало все же легче, тропа здесь сохранилась лучше, и мы зашагали быстрее. Я начал приискивать место для обеденной чаёвки. Перешел узкий ложок-ров метров пять глубиной, внизу журчала вода — то, что нужно. Следом поднялись студенты, я обернулся было, чтобы сказать им о чаевке, как вдруг впереди залаяла Рось. И тут же раздалось трубное хрипловатое мычание. Так мычат застигнутые опасностью медвежата, обычно загнанные на дерево. Я сделал несколько шагов, дальше тропа уходила в узкую аллею между стволами елей. Я глянул вдоль тропы — в глубине аллеи, метрах в пятнадцати, почти на уровне моей головы, чуть выше, на поперечной ветви мощной ели сидел метровый медвежонок и мычал. Мне под ноги метнулась Рось, а метрах в четырех, рядом с кустом ольхи выросла медведица. Она была большая.

Разинутой пастью ревела медведица, что-то орал ей я, уперев приклад в плечо, рюкзака на мне уже не было. Нашел в прицел ее сердце между раскрытыми лапами. Но что этой махине маленькая круглая пуля 28 калибра, ошибись я хоть на миллиметр, — расстояние четыре метра, два студента сзади, за спиной.

Не знаю, что бы с нами было. Думаю, нас спасла Рось, она нас подставила, она и спасла. Снова подал голос медвежонок, Рось скользнула по тропе к нему, а следом и медведица. Я велел студентам уйти за ложок и запалить большой костер. Помню белое лицо Ильдара, Иветта была в порядке.

Впереди в кустах слышалась возня. Рявкнула один раз медведица, повис в воздухе негромкий, недолгий и какой-то обиженный Росин голос, визг и плач разом. Потом все стихло. Все продолжалось несколько минут. Я стоял и слушал. Ни звука. Шелестел лишь ветер в траве.

Я медленно пошел вперед. Поравнялся с местом, где мычал медвежонок, дотянулся до ветки, где он сидел. Здесь была небольшая мокрая низина с редкой ольхой и вся в хвощах. Видимо, медведица загнала Рось в хвощи, отрезав ей путь к тропе. Что хвощи самой медведице, или трава, или кусты? Она прошла как танк, я видел вывороченную с корнем ольшину толщиной у комля с мое бедро, она ей помешала. Я прошел по следу, он сделал круг и замкнулся на тропе. Роси не было. Потом прочесал ристалище, всего-то метров пятьдесят в диаметре, параллельными ходами метр за метром, заглядывая под каждый завал и в каждый куст. Ничего, ни ошейника, ни шерстинки, ни капельки крови. Много позже профессиональный охотник сказал мне, что медведица забрала ее с собой.

Грело солнце, стало очень тихо. И в этой тишине, помню, пела какая-то птица, пение птицы большая редкость на Камчатке. Роси в этом мире больше не было…

1998 год. Краснодар

Апельсин великий охотник

Апельсин — обыкновенный кот средних размеров, даже, наверное, чуть помельче. Рыжий с белым, или белый с рыжим, того и другого в нем поровну. Несмотря на скромные размеры, коты в округе его уважали и обычно сторонились. Под короткой шерстью жили сплошные мышцы, да и характер у него был крутой. Вот он лежит под солнцем после утренней охоты, распластался рыжим ковриком. Спит. Невдалеке появляется соседский кот, идет неслышно, как все коты. Апельсина он не видит, тот в ямке и почти укрыт травой. Метрах в пяти Апельсин его услышал. Он приподнимает голову и издает недлинное хриплое мм-яууу. Это еще не рык, но раскаты явственно слышны. Кот-сосед останавливается, делает несколько шагов в сторону, по кругу обходит место, где лежит Апельсин, и удаляется. Апельсин роняет голову и снова засыпает. Так близко его соседи появлялись только вначале, пока он осваивался и устанавливал границы. Потом я их в своем дворе больше не видел.

Мы познакомились, когда я перебрался из города на хутор, было ему, наверно, около года. На следующее утро после моего вселения я вышел на крыльцо и увидел перед собой такую картину: перед крыльцом сидела большая темная кошка, а слева и справа от нее в полуметре рыжий кот и пятнистый котенок, вдвое меньше рыжего. Мы помолчали, разглядывая друг друга.

«Ребята,» — сказал я, — вы все замечательные, но три кота для меня слишком много, вы уж извините. Я выбираю рыжего, потому что мне кажется, он — кот».

Я вернулся в дом, набрал в миску разной снеди, вернулся, картина была прежней, они ждали. Я приблизился к рыжему. Он с поворотом поднялся и отпрыгнул в сторону; я сделал шаг назад, одновременно протягивая миску. Он приблизился к миске и осторожно, все время на меня поглядывая, начал есть, выбирая сначала колбасу. Кошка тоже потянулась к миске, а за ней и котенок. «Нет, ребята, вам нельзя. Я бы с удовольствием всех вас накормил, но вы можете неправильно это понять. Рыжий остается и теперь будет за хозяина. А вам лучше отправиться домой». Я пошел на них, помахивая руками и приговаривая: «Кыш, кыш». Они отбежали в сторону, уселись метрах в десяти и там остались. Я вернулся к рыжему. Он уже съел колбасу и принялся за сыр. Погладить себя он не дал. Я не стал настаивать и вошел в дом. Из окна мне видны были кошка с котенком. Как только дверь за мной закрылась, они тут же устремились к рыжему. Я вышел, не давая им приблизиться, и шугнул уже серьезнее. Теперь я проводил их до забора и за забор и постоял тут некоторое время, пока они не ушли. Оглянувшись, увидел рыжего, отошедшего от миски, он уже позавтракал. Я широко открыл дверь в дом и пригласил его войти, но он не пожелал. Примерно за неделю мы сблизились. Он стал заходить в дом, но остаться на ночь согласился только примерно через месяц. А полное его доверие я заслужил не раньше чем через полгода, после суровой в тот год зимы. Из всего этого я заключил что детство у него было трудное.

Назвал я его сразу и имя тут же приклеилось, он привык к нему моментально, за день, может, за два. Почему Апельсин, не знаю; кроме «апельсиновой» масти, было в нем еще что-то, что незримо радует нас в этом солнечном «яблочке». Апельсин», говорю я. «Мяу», отзывается Апельсин. Могу повторить, он снова скажет свое спокойное «Мяу», он понимает — мы общаемся. Нормально. Он всюду со мной здоровается, где бы ни увидел. Вместе утром выходим из дома во двор. Я крутнулся по делам, через пять минут мы снова встречаемся. Апельсин обязательно скажет «Мяу». «Мы же только что виделись», говорю я. Он снисходительно меня разглядывает. В его взгляде я читаю: «Приличные, воспитанные люди, такие как я, Апельсин Великий Охотник, должны здороваться всегда, когда бы ни встретились». «Поня… а… тно», говорю я, пристыженный. И то правда, почему бы лишний раз не пожелать друг другу здравствовать. Из нас двоих себя он считает старшим. Он постоянно меня учит и многому уже научил. Но от меня он тоже кое-чему научился.

Его трудное детство сказалось на его привычках. Все съестное, что находилось в пределах его досягаемости, он считал своей собственностью и немедленно принимался это доказывать. Поначалу даже на полках ничего нельзя было оставить. Кроме Апельсина, в доме есть еще один житель, стафф-терьер Мерлин. Могучий пес около 40 кило весом, тигрового неярко выраженного окраса, высота в холке 55 см, сильный как лошадь. Обеденный стол у меня низкий, полметра в высоту. Голова Мерлина над столом, он видит все, что на нем есть во время обеда: мясо, сыр, колбаса..; все так аппетитно пахнет и так соблазнительно выглядит. Но он молча сидит в полуметре, молча на все это смотрит и время от времени сглатывает слюну. Можно спокойно уходить и заниматься своими делами, он будет так же молча ждать и со стола никогда ничего не возьмет. Это кровь, голубая кровь сотен поколений, вырастившая в нем благородство и воспитавшая хорошие манеры. Не помню даже, чтобы я его учил. Ему достаточно спокойным голосом сказанного «нельзя», он тут же знает, что чего-то нельзя — того, этого.., лишь бы он понял, к чему запрет относится.

Не то Апельсин. Вот как всё было на первых порах. Подошло время обеда, Апельсин тут как тут. Я накрываю на стол. Не успел я отлучиться, чтобы принести хлеб или налить молока, как он уже на столе. Я беру его за шиворот, выношу на улицу и забрасываю метров на пять. Если делать это спокойно, аккуратно и беззлобно, вреда ему от его недолгого пребывания в воздухе в свободном полете никакого. Приземлившись, он отряхивается и, не оглядываясь, уходит. Что нельзя ничего брать со стола или расхаживать по нему во внеобеденное время, Апельсин понял сразу, но отучиться быстро было выше его сил. Несколько раз урок пришлось повторять, в последний раз — совсем недавно, я уж и думать об этом забыл, года два прошло со времени его последнего срыва. Теперь Апельсин повторил свой сеанс воздухоплавания и, как всегда, ушел. После завтрака я вышел из дома, собираясь заняться делами. Апельсин обычно охотился до обеда, а потом спал во дворе на виду. На этот раз он был недалеко, метрах в 15, за забором. «Странно», отметилось у меня в мозгу далеко в закоулках, но я не придал этому значения. «Мяу», крикнул Апельсин и устремился прямо ко мне. Юркнул в ноги и принялся о них тереться и урчать, расхаживая по кругу. «Мириться пришёл,» — догадался я. «Ну что, будешь еще?» — «Не буду — не буду — не буду», клялся Апельсин. И хотя все звучало в форме его обычного «мяу», мы очень даже хорошо друг друга понимали. «Ладно», говорю я, «подожди здесь». Я вынес ему кусочек сыра, он его слопал, весело на меня глянул, крутнув хвостом, сделал резвый скачок и отправился по своим охотничьим делам. Инцидент был исчерпан. И все же нужно быть снисходительным и не забывать об этом «трудном детстве». Обычно я о нем помню и, чтобы лишний раз Апельсина не провоцировать, стараюсь не оставлять ничего съедобного в местах, ему доступных.

Апельсин никогда не бывает голодным. Наши с ним завтраки-обеды-ужины это просто уклад жизни. Если говорить о сытости, он спокойно обошелся бы и без них. Но не обходится. Ему, как и мне, недостает наших немногословных разговоров и прочих знаков внимания. Он ждет, чтобы его покормили с руки; это может быть просто размоченный в воде сухарик, что чаще всего и бывает. Но, конечно, не откажется ни от сыра, ни от колбасы или рыбы, хотя особой разницы в реакции на колбасу и сухарик я не замечал. Общение для него важнее. Он его ценит и не бывает неблагодарным. Кроме мышей, всю свою добычу, включая крупную и тяжелую, он всегда тащил ко мне и расправлялся с ней у меня на глазах. Поначалу я думал, что в нем говорит обычное тщеславие, вот, мол, какой я Апельсин Великий Охотник. Но потом понял, что это не главное — он со мной делится, это его форма благодарности за то, что нам так уютно и безбедно живется вдвоем. Хотя, конечно, ему нравились мои охи, ахи и прочие восторги, но он принимал их как должное, он знает, что этого заслуживает.

Его охотничьи подвиги действительно достойны восхищения. Мыши для него «семечки» — молниеносный бросок, и он уже с ней, полумертвой, играет: шевелит лапой, сидит в стороне, наблюдая, как она пытается скрыться, вовремя отсекает пути к укрытию; когда она перестает шевелиться, принимается за неторопливую трапезу, начиная всегда с головы. Был год, когда на мышей случился урожай. Зимой они скопом ринулись в дом. Апельсин зимой тоже всегда ночует в доме, спит на кровати у меня в коленях и долго там поверх одеяла устраивается. Мыши ему просто надоели, и если не на виду, Апельсин перестал на них реагировать; мыши шелестели и скреблись, а он спал, хотя подрагивающие уши говорили, что он превосходно их слышал. Пришлось ставить мышеловки. Одна из них находилась за кроватью со стороны изголовья, там у мышей был главный тракт. Я отдавал Апельсину мышей из мышеловок, и он хотя и не всегда, нехотя их съедал, куда только помещалось. Но на щелчок мышеловки Апельсин всякий раз реагировал мгновенно и спросонья летел стремглав, не разбирая дороги, случалось, что и по моей голове…

Как только теплело, с весны и до морозов, большую честь времени Апельсин пропадает на улице. Свою волю он не променяет ни на что. Рядом плавня с ее лягушками, водяными крысами, ужами и змеями. Напротив степь с хомяками и зайчатами. Вокруг огороды, перемежаемые пустырями, здесь птички, мыши и домовые крысы. Это все входит в обычное меню Апельсина большую часть года, и все это он мне показал. От ужа сантиметров 70 длиной минут через 20 он оставил один только хвостик; я отдал его Мерлину, но он есть его не стал и долго с ним играл. С хомяками Апельсин в один присест управиться не мог, прятал в укромное место и в течение дня несколько раз туда наведывался. Здоровенную лягушку тоже за раз не осилил и обе задние лапки оставил французу. Я сказал ему, что напрасно он это сделал — француз для плавни враг номер 1. Он промышляет бондюэлем, сладкой кукурузой, и постоянно ворует у плавни воду, чтобы круглое лето поливать свой бондюэль, так что в плавне скоро и лягушек не останется. Но Апельсин в тот момент помочь уже ничем не мог, он объелся, и брюхо у него свисало до земли. Выручил его Мерлин, проглотил обе лапки и попросил еще.

Однажды Апельсин приволок домой зайчонка. Я ахнул, тот был величиной с него самого. «И тебе не жалко?», спросил я его. Он что-то пробурчал в ответ и глянул на меня. Жалости в его глазах не было, было какое-то деловитое спокойствие. Он отвернулся и с этой деловитостью принялся за зайчонка. «Хищник ты, Апельсин», вздохнул я. «Ну а люди что же?», подумалось мне. Апельсину природа назначила быть хищником. Он занимается своим делом. Сейчас наестся до отвала, потом полдня будет спать. Потом снова начнет охотиться, ловить зазевавшихся мышей и зайчат. За шустрыми да умными он и гоняться не станет, найдет дурачков, таких, как этот зайчонок. Потому в его охотничьих угодьях не убывает ни заячьего племени, ни мышиного. А там, где обитает двуногий хищник, остались одни мыши, да он сам. Зайцев в его владениях не сыщешь, он их выбил — ночью, при свете автомобильных фар, слепых и беспомощных в галогеновых безжалостных лучах, за которыми следом идет смертоносный свинец. Вспомнился мой хуторской сосед, к нему часто наезжали его друзья-охотнички из города; на открытии охоты я спросил его об их охотничьих успехах. Он сообщил: за два дня вчетвером они расстреляли 160 (!) лысух. Что делать с этой горой, как их щипать теперь, они не знали, но выход нашли быстро: содрали с лысух шкуры и обезглавили, в город, на радость женам, повезли сплошное мясо. Двоих из них я видел. Из охотничьего камуфляжа выглядывали сытые, красные, пьяные рожи, в дистрофики такие не годились…

Прошли дожди, и в плавне поднялась вода. Она вытеснила из прибрежных камышей водяных крыс, и те подались по огородам. Ночью просыпаюсь от странного громкого клекота. Потом была какая-то возня под полом, но довольно быстро все затихло. Просыпаюсь утром и выхожу. В доме есть пристройка, она вся в щелях, и Апельсин давно ее освоил, нередко он здесь ночует. Вдоль стен там стоят ящики, и на них стопками выложены коробки с книгами. На самой высокой стопке, на уровне моей головы, у него любимое место, и я постелил там коврик. Всякий раз, когда я открываю дверь, если он на месте, я сталкиваюсь с ним нос к носу. И сегодня — то же. На коврике восседает сонный Апельсин, а по кругу от него выложены три водяные крысы и крупный рыжеватый пасюк, его хвост свисает прямо под Апельсином сантиметров на 20. Теперь понятно — они и устроили ночью этот музыкальный с клекотом тарарам. Ясно и то, что минимум еще одна крыса благополучно переваривается сейчас у Апельсина в желудке.

Такой вот у нас Апельсин Великий Охотник.

Есть у Апельсина одна слабость — цигун. Видимо, он как-то незаметно регулярно этим занимается, но тайно. Зато когда я становлюсь в У Цзи, он, если это видит, тут же спешит ко мне, для него это сигнал. Моя стойка У Цзи в прописи от Сунь Лутана: руки по швам, ноги вместе, пятки касаются друг друга, носки разведены так, что между стопами угол 90 градусов. В этом треугольнике Апельсин и устраивается, наваливаясь на мои ступни. Пока я в У Цзи, он сидит там неподвижно, 10, 20 минут, полчаса. Потом начинается движение, а он по-прежнему хочет быть под ногами. Но он мне мешает, и я его устраняю. Он протестует, но приходится смириться.

Февраль открывает любовный сезон в жизни Апельсина. Не странно ли, что те же терзания обуревали когда-то Б. Пастернака?

«Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд.

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит».

Думаю, нет, не странно, все мы из одного теста слеплены — Круг Земной…

Знаменитые кошачьи концерты будоражат ночь. Низкий речитатив звуков то и дело прерывается крещендо.

«Под ней проталины чернеют.

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд».

Апельсину уже не до еды, не до сна, не до забав. Он пропадает на улице сутками. Появляется на несколько часов изможденный, истощенный, нередко в крови, с клоками выдранной шерсти. Отъедается, поспит пару часов и снова пропадает. Апельсин по-своему красив, у него бесстрастная физиономия корнета с щегольскими усиками, явственно намеченными двумя рыжими удлиненными пятнышками по обе стороны носа, там, откуда вырастают его обычные усы. На человеческий взгляд это добавляет ему шарма. Но, кажется, его подружки тоже это ценят.

Апельсин вообще неравнодушен к сладкому, в еде — тоже. Печенье, пряники, пирожные, варенье с булкой.. наверно, он предпочтет их мясу, которого у него всегда вдоволь, а может и рыбе. В глазах Апельсина появляется блеск, а вместо «мяу» слышно урчание; эти признаки явно выдают притаившегося в нем гурмана. Мерлин, хотя он и всеяден, тоже обожает сладости. Ну и я, признаться, без печенюшек обойтись никак не могу. Такая вот подобралась компания — одни сладкоежки.

5.05.2009. х. Редант

Заблудившиеся

Встречаемся в парке с бультерьером, могучим, породистым, но уже тронутым грязью, запустением и улицей. На шее дорогой ошейник, в глазах тоска. Сбежал за загулявшей сукой и потерялся. «Сучки, ох уж эти сучки!» говорю я. Мы глядимся глаза в глаза, он ― с надеждой, я ― с сочувствием.

«Я не могу тебя взять, мне самому почти что некуда идти». Он всё понял. Мы развернулись и идём в разные стороны; шагов через десять оборачиваемся и снова достаём друг друга взглядами, потом ещё раз, потом уходим, уплываем… Он ― на юг, а я ― на север.

18.09.2004. Краснодар

Клотильда, Кассандра и Муха

Посвящается Мухе

Клотильда и Кассандра две таксы, обе черно-пегие, с идеальным экстерьером, но Клотильда была аристократкой, Кассандра ― попроще.

Клотильда, Кло, Лота, Тильда ― она прекрасно знала все свои имена и знала, что полное имя свидетельствовало о серьезности момента и следом может прийти наказание ― за то, что перебрала с шалостями, или плохо слушалась, или пришло время угомониться. Наказание ― шлепок, окрик, нотацию, она принимала с оскорблённым достоинством: фыркала, задирала нос, удалялась на пару метров и ложилась, демонстративно отвернувшись, но не выпуская меня из поля зрения и вполглаза наблюдая за дальнейшими событиями. В течение некоторого времени она незаметно разворачивалась лицом ко мне и ждала, когда её простят. Достаточно было фразы вроде «Ну что, насиделась?» а то и просто жеста или взгляда, как она тут же оказывалась рядом и глядела невинными глазами, в глубине которых прятался смех. Она тонко чувствовала юмор и всегда с удовольствием подыгрывала ситуации. Дети так её и звали: «Лота — умористка». С двумя моими дочерьми-подростками она гасала в нашем небольшом дворе и палисаднике, заливаясь восторженным лаем-визгом. В этой игре «поймать Клотильду» они нарезали немыслимые круги, кричали, падали и хохотали, пока не валились, наконец, в одну общую кучу, чтобы отдышаться. Жизнь их переполняла. Так сполна дышать и радоваться умеют только дети и животные, эти вечные дети ― от рождения до смерти. Им нравится оставаться детьми. Только поэтому они когда-то приручились. Человек избавил их от забот по добыванию пищи, самой суровой каждодневной необходимости. Взамен они отдали свою службу ― пастушью, охранную, охотничью, проводников, поводырей, нянек, ищеек, спасателей… Но всегда готовы пообщаться, вместе поиграть и посмеяться.

Весной, в начале мая, я взял Клотильду на первую рыбалку в плавни, было ей около полугода. Её охотничьи инстинкты проснулись сразу, едва только она завидела воду. Она ринулась к ней, наделала брызг, развернулась за лягушонком и пропала в камышах. Пока мы добирались на резиновой лодке до места, она ещё раз приняла холодный душ: за чем-то потянувшись, не удержалась и свалилась со скользкого резинового борта.

Плавня Клотильду нисколько не смутила, она тут же принялась её обследовать и осваивать. Я в это время готовил обед. После обеда пришло время ставить палатку. Узкая полоска суши между нешироким каналом, по которому мы приехали, и озером Кругленьким заросла камышом и кое-где кустами солодки. Примерно по центру этой полосы идёт кабанья тропа. Кроме как на тропе палатку ставить было негде, по периферии везде кочки и болотина. Ситуация эта для глухих мест довольно обычная; на Камчатке, на высотах, я нередко разбивал лагерь, используя перевальные медвежьи тропы. Так и здесь, мой спальный мешок поместился как раз на тропе. К вечеру мы наловили рыбы, сварили густую уху, попили чаю и заснули. Клотильда за ночь притомилась и ворочалась недолго. Приучая к охранной службе, в палатку я её не пустил, и она удобно устроилась на улице под тентом вблизи моих ног. В час ночи Клотильда подала голос. Я тут же проснулся. Она метнулась вдоль палатки, очутившись на противоположной её стороне, со стороны моего изголовья, и затеяла трезвон. Я зажёг в палатке свечу и пытался вслушиваться, но за Клотильдой что-то услышать было невозможно; лай был возмущённый, хозяйский, уверенный, испуг в нём отсутствовал. Я выбрался из палатки, покричал что-то и с полминуты стучал ложкой по котелку, заранее с вечера приготовленными (стучать и даже стрелять в воздух случалось и на Камчатке). Через несколько минут Клотильда вернулась на место. Я закурил, поговорил с ней, расшевелил почти догоревший костёр, но разводить огонь не стал, топливо было в дефиците. И мы снова отправились спать. Наутро по следам на влажной почве я выяснил: приходила свинья с семейством, потопталась и ушла своим следом по тропе назад.

На следующий день мы ловили с Лотой щук. Впрочем, они её не очень интересовали. Попрыгав возле бьющейся щуки, она отправлялась в заросли, мыши и водяные крысы привлекали её куда больше. Через день к нам присоединились трое ― врач с двумя двадцатилетними сыновьями—близнецами, тоже медиками, студентами. Это они доставили нас с Лотой в плавню, а теперь и сами приехали на рыбалку, так было заранее запланировано. Ещё день мы рыбачили, вместе ночевали, а на следующий день надо было уезжать, врачу предстояло ночное дежурство. Я отправился собирать жерлицы, ребята были ещё в лагере. Клотильда оставалась там же, вокруг была вода, деться ей было некуда. Отъезжая от берега, я обратил внимание на большой контейнер для яиц; крышка была открыта, все 20 гнёзд в нём были заполнены яйцами.

Часа через три я возвратился. Лагерь был пуст, ребята уже отъехали, добираясь к месту, где оставили машину. Клотильды тоже не было видно. Опять попался на глаза контейнер, совершенно пустой. «Странно», подумал я, «уж пару яиц могли бы и оставить». Я огляделся, отыскивая Клотильду, и заметил, как она мелькнула вдалеке, метрах в 70. Я позвал её, она примчалась, но тут же убежала снова в том направлении, где я её только что видел. Я пошёл следом, подумав, что она копается в какой-нибудь норе. Норы я нигде не нашёл, а через несколько минут Клотильда ко мне присоединилась, и мы отправились назад, в лагерь. Время торопило, надо было ехать. Я собрал остатки вещей в лагере, и мы отчалили.

У машины меня ждали и пошумели, что долго не было. Я передал ребятам контейнер и спросил:

«Что мне яйцо не оставили?»

«Не было.»

«Как не было? Вы что, 20 яиц в один присест слопали?»

«Ни одного. Мы подумали, что это Вы их забрали».

«Зачем? Мне бы и одного хватило, с Клотильдой — двух».

Смутные подозрения зароились у меня в голове. «Ну-ка иди сюда», позвал я её. Я ощупал её живот ― нормальный полупустой живот. Растянув челюсти, заглянул в горло, спросил: «Она могла проглотить целое яйцо?» «Нет, гортань узкая, целое яйцо не пройдёт, это исключено», уверили меня медики. Мне тут же вспомнились челноки Клотильды вдали от лагеря. Картина прояснилась. Ребята рано утром наспех перекусили и отправились рыбачить, оставив контейнер открытым. За те пару часов, что они блеснили спиннингами щук, Клотильда извлекла из гнёзд все 20 яиц, перетаскала и упрятала в надёжном месте в стороне от лагеря. Конец этого занятия я и застал, когда, вернувшись, увидел её вдалеке. Где-то там был теперь этот новый склад хозяйственной Клотильды. Мы подивились, посмеялись, с удивлённым уважением потрогали Клотильду. Та, казалось, понимала в чём дело и знаки уважения приняла как должное.

Возвратившись с рыбалки, ребята собирались плотно позавтракать, но без яиц остались полуголодными. Еще бы ― два здоровых парня под метр восемьдесят ростом. Поэтому у первого же магазина пришлось остановиться…

Век Клотильды был недолог. Может, потому, что Бог так щедро наградил её талантами: умом, ярким характером и темпераментом, чувством собственного достоинства, веселостью, добротой и той тонкой способностью сочувствовать и сопереживать, что так редко встречается у людей. Более всего Клотильда ценила волю. Двора ей было мало. Мы нередко бывали на прогулках и на улице. Сущее наказание! Её любознательность и стремление во всём участвовать не знали границ. Поводок был постоянно натянут. Окрики её обижали, запреты приводили в недоумение. Но то был город: душный асфальт, вереницы машин, толпы народа. Город её и убил, как многих из нас.

Двор у нас был общий с бабой Надей. Та торговала семечками, и посетители к ней бывали часто. Я постоянно следил за калиткой ― чтобы она была закрыта. Постоянно просил об этом бабу Надю. Поправил все запоры, калитка теперь легко открывалась и закрывалась. Несколько раз её всё же бросали открытой, и Клотильда тут же этим пользовалась. Она пулей вылетала в щель на улицу, и я догонял её только через полквартала — квартал. Команд она в это время не слышала, мчалась стремглав по тротуару или по обочине дороги. Может, со временем она с моей помощью эту привычку и изжила, но пока ей не исполнилось и года.

Однажды я не доглядел. Был в доме, ёкнуло сердце, и я вышел из дома наружу. Во дворе у распахнутой калитки стояла баба Надя. На руках у неё с откинутой окровавленной головой лежала Клотильда.

«Что же Вы, баба Надя! Я же просил! Я же каждый день Вас просил! Полчаса назад я Вас просил!» крикнул я.

Она смолчала. Только глаза зло блеснули.

*

Год мы с детьми погоревали по Клотильде, а потом завели Кассандру, иногда Сандру, обычно просто Касю. В ней не было блеска Клотильды, того блеска, который сразу отделяет и ставит особняком выдающуюся индивидуальность. Это было совсем другое существо ― ласковое, покладистое и спокойное. Двора ей вполне хватало, улица её волновала мало. Была она очень деловитой и всегда чем-то занята. Но с удовольствием играла и в любом начинании готова была составить компанию. Всех нас она любила, но детям предпочитала меня. Спала она в моей комнате на коврике рядом с кроватью. Точнее, там она начинала спать, а ночью незаметно и очень осторожно взбиралась на кровать. Но и этого ей было мало…

Просыпаюсь поздно ночью от прикосновения. Это Кася внедрилась под одеяло и замерла. Такое случалось уже не раз, и я её оттуда выдворял ― выталкивал ногами на поверхность одеяла. Но сегодня решил посмотреть, чем всё закончится. Молчу. Кася тоже затаилась. Потом начинает ползти. Медленно, по миллиметру, вдоль моей ноги, поэтому её движение я ощущаю. Так, миллиметр за миллиметром, она добралась до моих колен, осторожно повернулась, чтобы удобнее улечься и со спокойной душой была готова начать спать. Я засмеялся. Кася поняла, что её обнаружили и слегка заёрзала, опасаясь, что сейчас её опять вытолкают. «Ладно уж, лежи, партизанка». Кася сообразила, что опасность миновала, засопела, наверно заработала хвостом, но тут же притихла, и мы уснули.

Жить в Касей было спокойно. Но жизнь не признаёт спокойствия. Беда на этот раз пришла с другой стороны.

Мои дочери незаметно повзрослели и стали подростками; как им казалось ― умными, почти самостоятельными, почти взрослыми, языкатыми, на многое заявлявшими права и всегда готовыми их отстаивать. Их жизнь была забита доотказа: обычная школа, музыкальная школа у одной, художественная у другой, спортивные секции, домашние уроки, улица… Мальчики, влюблённости, первые сигареты, хмельное пиво и вино… Ох, эти унылые родительские бдения по ночам в ожидании, пока стукнет калитка («Пришли!»). Эти разгорячённые беспорядочные разговоры днём, чтобы что-то выяснить и попробовать помочь. Тщетные попытки урезонить, бесполезные уговоры, бесплодные обещания… В доме стало неспокойно. Бывали крики, сцены, слёзы…

Худо стало Касе. И Кася ушла. Теперь за калиткой никто не следил, и она часто оставалась открытой. И уже баба Надя ворчала по этому поводу.

Я думаю, это случилось вечером. Была какая-нибудь перебранка, и Касе опять стало неуютно и плохо. «Сколько можно!» подумала Кася. «Бестолковые люди. Чего им не хватает? Так всё вокруг хорошо и интересно. А они только и знают, что бранятся и ругаются». В сумерках она вышла на улицу и побрела вдоль по ней… Я очень надеюсь, что она попала в хорошие руки. Не может же быть, чтобы в большом городе не нашлось никого, кто бы был достоин её спокойной любви и преданности.

*

Я выбрался, наконец, из города и осел на хуторе. Мой дом был на его окраине последним. За окнами плавня и степь. В соседях жил небольшой мужичок под шестьдесят с необыкновенно зычным для его размеров голосом. Селяне звали его Доктором, я думаю за длинный язык и образованность. Он закончил ФЗУ и какие-то курсы, выписывал газету и журнал, читал детективы, а может и другие книги. К медицине же имел отношение только когда болел. В армии служил снайпером.

«Снайпером? — удивился я — и не жалко?»

«Кого жалко? — не понял он.

«Человека. Он такой же тёплый, как ты. Ходит, дышит, строит планы на вечер. Ничего не подозревает. И вот ― нет его. Ты сработал за Всевышнего, забрал жизнь. Но Всевышний всегда жалеет, даже преступника. Ты же сделал это спокойно и хладнокровно. Иначе у снайпера не получится. Глаз не моргнул, палец на спуске не дрогнул ― как учили. Сам ты в надёжном укрытии. Выходит, нож в спину. Разве не так?» — «Это враг, — заорал он и долго что-то доказывал. А что тут можно доказать? Только то, что где-то не всё в порядке с психикой у снайперов… Хуторские, когда забивают птицу, рубят ей топором головы. Доктор своих кур и уток только отстреливал, сказывалась снайперская выучка.

Вообще-то мужик он был неглупый и своеобразный, но характер имел скандальный и вздорный. Любил порассуждать и прихвастнуть. И очень любил своих земляков. «Где хохол прошёл, там армяну и еврею делать нечего», повторял он и был в этом твёрдо убеждён. «Ну что, хохлы, прижурилися?» говаривал он любимую присказку, разливая по стаканам водку. Пьян бывал едва ли не каждый день. Поначалу мы уживались с ним неплохо, но потом я много от него натерпелся, перешёл на Вы и никаких контактов, кроме приветствия при встрече, больше не имел.

При мне трёхмесячным щенком Доктор завёл собаку и назвал Мухой. Тогда мы ходили друг к другу в гости, у него дома с ней встретились и влюбились с первого взгляда. В отдалённом родстве Муха имела такс, была такая же растянутая и тех же размеров, но ушки у неё были стоячие, так что может это были и какие-нибудь болонки пегой со светлыми подпалинами масти. Доктор был к ней очень привязан и ревновал ко всем без разбора. Постоянно чему-то учил, особенно в подпитии, пока держался на ногах. «Муха туда, Муха сюда, Ко мне, Пошла вон». Муха реагировала спокойно, то-есть чаще всего не обращала внимания, а от пинков уворачивалась. Она была сильнее его.

Потом Доктор засыпал, и Муха отправлялась ко мне. У него часто бывали гости, и когда они набирались, обычно к вечеру и ночью, Муха оставалась у меня ночевать, а утром возвращалась к себе, заслышав Докторское «Муха! Муха! Муха, домой!», поднимался он рано. Опасаясь ревнивых Докторских притязаний, я никогда её не кормил, иначе бы она вообще не ушла. «Муха, домой!» говорил и я ей, заслышал призывы Доктора. «Скорей! Скорей!». И она нехотя уходила, потом прибавляла скорости и добиралась огородами, появляясь в доме с тыла, так что Доктор долгое время ничего не подозревал.

Дома у меня тоже была собака, стафф-терьер, сначала Сварог, потом Мерлин. Сварог был личность выдающаяся, очень умный и какой-то вочеловеченный. Расул Гамзатов про лошадь вспоминал: «Старики говорят, что лошади совсем немного не хватило, чтобы стать человеком». Так и Сварогу. Он всё понимал, и не то чтобы слушался, а соглашался. Уши у него были обрезаны, как полагается, а хвост купирован, как стаффам не полагается; часть хвоста ему отгрызли его братья и сёстры ещё в младенчестве в многочисленном помёте (14 щенков), поэтому пришлось купировать, чтобы не торчал кривой огрызок. Был он очень породистый, но на редкость некрасивый. То-есть, это был могучий пёс идеальных статей, но лицо у него было некрасивое. Никогда я среди собак не видел, чтобы кто-то так откровенно смеялся, как Сварог. Но когда я впервые стал этому свидетелем, я испугался. Мне вспомнился Квазимодо. Лицо его исказила страшная гримаса, он крутанулся, скользнул в воздух, стелясь по траве, мелькнул как тень, выписав круг, и вернулся ко мне. И всё та же гримаса. Я подумал, что ему плохо. Мы сделали по шагу навстречу друг другу. Он поднялся на задние лапы и положил передние мне на плечи. Я заглянул ему глубоко в глаза и понял — Сварог смеётся. Сварог хохочет. Я тоже его обнял, положив руки чуть пониже передних лопаток, и мы сделали круг почти как в вальсе. Но танцоры из нас были никудышние, он отдавил мне ногу, и мы это занятие прекратили.

Каждый вечер мы выходили со Сварогом на прогулку. Он бежал впереди меня метров но 100—150. Останавливался, оглядывался, чтобы выяснить, на месте ли я, и уходил дальше. Этого зазора между нами в 150 метров хватило, чтобы проложить ему дорогу в вечность. Вот Сварог замер статуэткой на холме на фоне предзакатного розовато-сумеречного неба, вот, подкошенный, сложился и упал почти одновременно с громом выстрела. Застрелил его двадцатилетний балбес, горе-охотник, браконьеривший по зайцу в конце февраля, месяце, давно запретном для всяких охот, совсем скоро должны были появиться зайчата-мартовички. Он принял его за шакала. Монолитного Сварога, как минимум, вдвое больше шакала по габаритам, с обрезанными ушами и купированным хвостом, он принял за шакала. Тупость и алчность редко знает границы…

Потом в доме появился Мерлин, нескладный трёхмесячный щенок, и было лето, и мы с ним тоже ходили на прогулку по тем же местам, что и со Сварогом. Муха об этом немедленно проведала и составила нам компанию. Но об этом тут же узнал и Доктор. «Муха, домой! Домой! Домой, сволочь!» надрывался он. «Ты зачем её зовёшь?» вопил он уже мне. «Я её не зову. Муха домой!» махал я на неё руками. Муха останавливалась, нехотя поворачивалась, исчезала, а метрах в двухстах снова появлялась рядом, из камышей слева или из пахотной борозды на поле справа. И я был вынужден избрать для прогулок иной маршрут, через поля с противоположной стороны. Муха не видела, как мы выходили из дома, и Доктор утихомирился.

Потом Доктор серьезно заболел, почти помер. Увезли его в город, там откачали, и он пошёл на поправку, но возвращался к жизни долго. Муха в эти несколько месяцев ночевала у себя дома, это уже вошло у неё в привычку, пьяных компаний там теперь не было. Но каждый день приходила ко мне. Бывала с нами и на прогулках, когда хотела и не была занята собственными делами.

…Утро. Солнце. Прохладный ветерок. Деревья и трава в росе. Благодать и тишина в округе.

«Тишина, ты лучшее

Из всего, что слышал»

Б. Пастернак

Я сижу во дворе и что-то мастерю. Слева из-за угла дома появляется Муха. Тащит полуобглоданную рыбину с себя в длину. Устраивается напротив меня, между нами кладёт рыбину, копчёного толстолобика. Садится и на меня смотрит. «Что такое, Муха?» спрашиваю я. Она в нетерпеливом движении привстаёт на задних лапах, поднимая передние, и тут же садится. Что-то при этом пискнула; голос у неё мелодичный, сопрановый. Я отставляю инструмент в сторону и смотрю на неё. Она на меня. Пауза затягивается. Наконец, я начинаю догадываться.

«Муха, это мне?» киваю я на толстолобика. Муха с коротким почти визгом подпрыгивает в воздух, делая невысокую свечку. Приземляется. Попискивая, усиленно работает хвостом, глаза её искрятся, рот открыт ― она радостно смеётся. Её поняли.

«Господи», я чуть не заплакал. «Иди сюда».

Муха забирается ко мне на колени, я её глажу, и мы молча сидим, наверно, долго…

Муху задавил машиной друг Доктора. У них часто бывало застолье по вечерам, а уезжал он поздно ночью. Утром Доктор затянул своё привычное «Муха! Муха домой!» Но вместо Мухи нашёл перед калиткой плоский, вдавленный в землю коврик. Муха никогда больше не пришла домой.

13.08.2009 х. Редант

Сентиментальная ода Камчатке

Полуостров Камчатка место на планете уникальное. Неясные предчувствия чего-то необычного появляются уже при первом взгляде на географическую карту, на этот ромбовидный отрезок суши на крайнем северо — востоке Евразийского материка, вклиненный между Охотским и Беринговым морями и отделённый от Великого океана Алеутским и Курило-Камчатским глубоководными желобами с одноимёнными островными дугами. Положение на стыке трёх гигантских плит земной коры, двух материковых и океанической, расписало жизнь этого региона на сотни миллионов лет, подчинив её эндогенезу, механизму внутрипланетной эволюции земного вещества, раскалённого и спрессованного до величин, превышающих 30 кбар уже на глубине 10км. Далее давление нарастает по экспоненте, приближаясь к 200 кбарам на глубине 50 км и 600 кбарам на отметках около 200 км; температура на этих глубинах составляет 2000—2500°С. Хрупкая плёнка охлаждённой с поверхности коры не превышает нескольких километров, ниже — сотни километров горячих земных недр, которые постоянно дают о себе знать: подземными толчками, разбросанными по всей территории полуострова выходами горячих вод, вулканическими извержениями. За последние 60—70 миллионов лет вулканизм здесь не прерывался ни на минуту, если исчислять минуты в масштабе геологического времени. Сейчас активными признаются 27 вулканов, но их будет гораздо больше, если добавить те, которые считаются потухшими, на что никто не даст гарантии. А если включить сюда так называемые поля ареального вулканизма — одномоментные мгновенные прорывы-выбросы раскалённой лавы на поверхность, то количество таких вулканов, извергавшихся в недавнее и историческое время, уже с трудом поддаётся учёту. Вулканы, гейзеры и сейсмическая активность у всех на слуху, это визитная карточка Камчатки.

Таков экстремальный фон, с которым приходится мириться всему живому на полуострове. И всё живое прекрасно к нему приспособилось и процветает, безбедно и счастливо существует из поколения в поколение на этих открытых небу безлюдных просторах от моря до моря.

Девственные, почти не тронутые человеком камчатские ландшафты поражают разнообразием. Иначе и не может быть, здесь воедино собраны одни контрасты. Контрастен климат — от морского на побережьях до резко континентального в межгорных депрессиях и глубоких долинах. Контрастен рельеф — от равнин на уровне мирового океана до горных цепей с вершинами, поднимающимися над этим уровнем на две, три и даже 4750 метров, такова отметка самого крупного в восточной Азии Ключевского вулкана. Контрастна растительность — от дремучей тайги с вековыми елями в укрытых низинах, запрятанных внутри полуострова, до роскошных альпийских лугов с рододендронами и верещатников с убогой карликовой ивой и берёзой на северных тундрах и горных плато, открытых всем ветрам. В горах замкнутые в щели бесноватые горные потоки катят по руслу глыбы в полтонны весом, а внизу, на равнине, устав, они едва шевелятся, почти соприкасаясь причудливыми меандрами. Низины — царство торфяных топей пойменных озёр с коричневой водой и двух—трёх килограммовыми карасями. А вверху — озёра в маарах (жерлах одноактных вулканов) чисты и бездонны, слепят синевой и таят в своих глубинах метровых голубых гольцов.

Здесь есть всё, что помещается на крайних полюсах шкалы сравнений, а потом всё переходное, что заполняет этот промежуток между полюсами. И полный набор всех феноменов, живых и неживых, можно встретить в бассейне одной реки средних размеров, если спуститься вниз по ней от истоков к устью, следуя тем же путём, что и ледник, когда-то выпахавший её долину.

Склоны преобладающего на Камчатке средне—низкогорья одеты ольховым и кедровым стлаником с вкраплениями каменной берёзы. У подножий гор и на высоких террасах она становится преобладающей, формируя ландшафт светлых, чистых пространств, подобных паркам. На террасах рек парковые березняки перемежаются протяжёнными открытыми полянами—аласами. Это жемчужины среди камчатских ландшафтов. Трудно найти на свете более уютные и ласковые места, чем эти сухие ягодные тундры. Здесь нет другой реальности, кроме жизни, гостеприимного покоя и умиротворения, где кощунственной кажется даже мысль о том, что в мире бывает насилие и зло и сама смерть. Нога мягко утопает во мхах и поросли невысокого вереска и ягодников — брусники, голубики, шикши, жимолости, всюду грибы. Уже в августе преобладающая до того зелень начинает расцвечиваться по всему спектру. Каждый день приходит со своей палитрой, каждый день тундра меняет цвет, чтобы к снегам стать коричневой всех оттенков, багряной и карминовой с лимонно—жёлтыми пятнами ивовых листьев и бурыми ольховых на щетине мелкого кустарника по низинкам. На фоне этих метаморфоз даже куртины вечно—зелёного кедрового стланика меняют цвет, от яркой свежей зелени до черноты. Медведи, олени и другая живность давно оценили эти места. К концу лета, в пору сбора урожая, тундра затягивает к себе всё живое из окрестностей. Медведи полностью отказываются от рыбного стола и день-деньской пасутся на тундрах как коровы в сотне-другой метров друг от друга, набивая своё объёмистое брюхо кедровыми шишками и ягодой. Оленя больше манят грибы и россыпи ягеля, тут и там сверкающего серебром на чуть более возвышенных местах.

Камчатские аборигены, коряки, ительмены, камчадалы, охотники и пастухи—оленеводы, ценят эти тундры ещё за одну их особенность — они продуваются ветром. Ветер — основная защита оленей и их хозяев от кровососов. Даже в полный штиль в долинах рек есть лёгкое движение воздуха, и это дуновение несёт прохладу и защиту от оводов и гнуса.

Осень — лучшее время года на Камчатке. Уже побывали первые заморозки, нередко перепадал в непогоду с дождями и снег, но ненадолго. Пропали оводы, а по утрам и ночью нет ни мошки, ни мокреца. В это время, в конце пастбищного сезона, перед зимой, пастухи собираются вместе и на высоких террасах реки Паланы, устраивают коллективное чаепитие. Идёт обмен новостями, и пьют чай. У каждого хозяина свой костёр, свой котелок и свой таган. Наутро в тундре после них остаётся 10—15 неглубоких лунок диаметром 20—30 см от их костров. Они знают цену дровам, которые на севере нередко добываются с большим трудом, особенно на голых водоразделах, и потому изобрели собственной конструкции таган. Это всё те же привычные две рогатины и шест, только миниатюрнее, изящнее, и ставятся они иначе. Такой таган экономит дрова и максимально эффективен, потому что позволяет использовать ветер; воду в трёхлитровом котелке можно довести до кипения в 3—5 минут. Ветер, огонь и таган участвуют в этом процессе как живые существа, подвластные человеку, но постоянно требующие его внимания. Потому и сидит коряк неотступно рядом с костром, подбрасывая сухие веточки—прутики с карандаш величиной, пока вода в котелке не закипит. Сменил направление ветер, он поднимется и переставит таган опять под ветер, это легко. Одним движением руки он уменьшит или увеличит просвет под котелком. Всё делается очень просто и почти не требует усилий, работает мудрый опыт поколений.

На туристской тропе из Долины Гейзеров в Узон я видел могучие таганы в руку толщиной с широкой полосой выжженной травы поперёк перекладины. Так дул ветер, выдувая пламя за пределы котелка, а ветер наверху почти всегда. Кончились дрова, но чая, видно, так и не дождались, пожевали всухомятку и ушли, оставив эти унылые памятники человеческой беспомощности и чужеродности. То были не свои, Камчатка их не приняла.

Без чая можно и потерпеть, особенно если на улице солнце. А вот когда погоды нет, когда одно ненастье, дождь, ветер, снег, метель, мороз поодиночке, а то и всё разом, по череде, от дождя в снег, гололёд и мороз, тогда тем, кто к стихиям не готов, это погибель. Суров Север. Ошибок не прощает. Слабых и неумелых, тем более порочных, наказывает без пощады.

*

В 80х годах прошлого столетия прибыли на Камчатку спецы из Киева, из института им. Патона, с заданием по проектированию турбинного оборудования для Мутновской ГеоТЭС на одноимённом геотермальном месторождении. Оно включает действующий вулкан Мутновский, и хотя границы месторождения неизвестны, но тот факт, что и в удалении 25—30 километров от кратера вулкана фиксируются естественные выходы горячих вод с температурой 78—99,5°С, свидетельствует о достаточной его масштабности и значительных перспективах. Вулканическое плато, поверх которого высится конус Мутновского вулкана (2323м), имеет отметки 900—1100м.

Здесь находится база буровиков и геологов—разведчиков. Они живут в деревянных домиках—балках довольно комфортно, с электричеством, и сама природа позаботилась о том, чтобы у них всегда была горячая и холодная вода.

Восточная окраина плато, обращённая к океану, изрезана устрашающими каньонами рек Ахомтен, Фальшивая, Мутновская и Жировая. Высота крутых, часто вертикальных стенок каньонов достигает 100—150м, по дну с шумом, а где и с рёвом несётся река. Путь от базы к океану короткий (около 30км), но трудный, хотя в долине Жировой есть тропа. По этой тропе осенью, перед отъездом домой, и отправились киевские специалисты к устью реки добывать икру и рыбу; уже появились первые гонцы осеннего кижуча, ход которого в реке в иные годы продолжается до позднего декабря.

Вышли по солнцу и теплу, почти жаре. Непогода ударила на следующий день с утра штормовым ветром и дождём. Им бы сразу повернуть к дому, но нет, ловили, пластали, потрошили, пока не промокли насквозь и не набили рюкзаки. Забеспокоились только тогда, когда и внизу залпами начал доставать снег. Вверху, на плато, он к тому времени лежал полуметровым слоем, но они этого уже не увидели. Они сбились с тропы, начали блудить, выдохлись… и всё. Кажется, их было шестеро, не помню точно. Домой вернулся только один, и то только потому, что вышел намного раньше и тяжёлый рюкзак бросил сразу.

Искать их начали на следующее же утро, когда несколько человек прошли тропой от базы к океану и обратно, не найдя никаких следов. Бушевал ветер и дождь со снегом или снег с дождём, и так продолжалось несколько дней. Наконец, погода наладилась, в воздух поднялись два вертолёта и по разным маршрутам ушли несколько спасательных групп. Искали неделю. Нашли только следы их пребывания в нижнем течении Жировой, там, где они ловили рыбу. Ничего больше не видели.

Примерно через полмесяца по настоянию академика Патона, подключившего правительство Украины, поиски возобновились. С Украины прибыли несколько человек, в их числе невеста одного из пропавших парней с отцом в генеральском звании. Высокая стройная красивая синеглазая как принцесса. С ними были экстрасенсы, двоих я видел: усы свисали до ключиц, как у вчерашних запорожцев, оселедцев не было, только лысины. По их прогнозам все были живы, нашли пристанище в охотничьих избушках, там отсиживаются и ждут помощи. Избушек и землянок в окрестностях было шесть или семь. Учитывая мой тридцатилетний Камчатский опыт, меня вызвало начальство и предложило облететь с вертолётом избушки и вообще поискать следы присутствия людей.

Я занимался этим четыре дня. Часов в 9—10 утра приходил вертолёт, и весь световой день мы летали. Подсаживались к избушкам, я делал пеший круг—обход, оставлял записку, и мы снова поднимались в воздух. Избушки ещё пустовали, промысловый сезон только начинался, хотя припасы на зиму уже завезли.

Было солнечно и ясно. Везде вверху с 600—700 метров лежал снег, чистый, непорочный, безразличный. Глазам было больно от этой слепящей чистоты и белизны. Летали мы низко, чтобы больше разглядеть. Медведи легли на зиму и их следов почти не было. На Толмачёвом Доле видели большое, до полутора — двух сотен, стадо оленей, следы росомахи, оленей и разной мелочи — лисы, соболя, зайца, горностая. И ничего больше. Белым—бело и пусто.

Я возвращался вечером к себе домой, невеста уже ждала. Моя жена как могла её отвлекала — рассказами о всяких волшебных избавлениях, книгами с картинками, даже блины один раз вместе стряпали…

Меня встречали две пары глаз. Жена тут же отворачивалась, с порога понимая, что новостей хороших нет. Принцесса глаз не отводила. Синева их становилась почти чёрной, и я видел, как из них по капле уходила надежда. При первой встрече она сразу отважилась на правду, резко, с решимостью спросив «Есть ли надежда?» — «Надежда всегда остаётся. Каких только чудес не бывает. Но шансов мало».

В последний вечер глаза её потухли, стали меньше, прикрылись ресницами. Надежда умерла. Прощаясь, она жалко улыбнулась, облизнув губы, тихо сказала «Спасибо вам за всё, — уронила голову, пошла к двери. «Постой, постой, — вскинулась за моей спиной жена, — я тебя провожу». Они вышли. Жена вернулась через час с опухшими от слёз глазами. «Она плакала? — спросил я. — В голос. Головой о стол билась». «Простилась, — подумал я. — Теперь ей будет легче»…

Весной, когда начал подтаивать снег, охотники сообщили о необычном поведении зверей, натоптавших тропы к нескольким местам, и указали эти места. Вызвали вертолёт. Там их и нашли, уже довольно сильно изглоданных лисами и росомахами, но под метровым слоем снега тлением не тронутых. На плато никто из них так и не выбрался. Все легли под ним, в разных местах, друг от друга не очень далеко, но порознь.

*

Рыбное пиршество Камчатки. Знаменитый лосось, красная икра и королевский краб — известные всему миру камчатские тотемы. Царица рек камчатских чавыча, до 60 кило весом, стоит выше сёмги по вкусовым качествам; сама сёмга—аристократка и её младший родственник, живая радуга микижа, тоже наверняка голубых кровей; горбуша, нерка, кижуч, голец, кунжа, хариус — таков этот дарованный Богом аквариум, вожделенная мечта гурмана и каждодневный хлеб аборигена.

Вот цитата из XVIII века, от С. П. Крашенникова, побывавшего на Камчатке в 1737—41 годах: «Все рыбы на Камчатке идут летом из моря в реки такими многочисленными рунами, что реки от того прибывают и, выступая из берегов, текут до самого вечера, пока перестают рыбы входить в их устья… Медведи и собаки в таком случае больше промышляют рыбы лапами, нежели люди в других местах бреднями и неводами». (Л.С.Берт,«Открытие Камчатки», М.П.1924,с.19).

Времена нынче другие, но и я ещё в 70х годах прошлого века видел на малых реках плотно заставленные рыбьими спинами перекаты шириной по 15—20 метров, так что лошадь боялась ступить в воду, в эту живую вибрирующую щетину.

*

В списке экзотических диковинок Камчатки долгое время не значился такой редкий природный феномен как гейзеры. В 1943 году Т. Устиновой на Восточной Камчатке были найдены и они к югу от озера Кроноцкого в долине левого притока Шумной. Речку, конечно, назвали Гейзерной, а место — Долиной Гейзеров. По сути, в гейзерной стадии эволюции находятся, или недавно находились многие из термопроявлений с высокими параметрами. Гейзеры необычны и редки только потому, что требуют для своего функционирования особой гидродинамики, почему и известны на планете всего в четырёх местах: Исландии, Новой Зеландии, США и у нас на Камчатке. В остальном это один и тот же тип высокотемпературных вод (около 100°С на поверхности) глубинного формирования со значительным содержанием растворённой в них кремнекислоты. На поверхности в результате перепада давлений она высаживается и формирует гейзериты, которые распространены гораздо более широко, чем собственно гейзеры. Это натечные образования, реже щётки из почти чистого кремнезёма нежной пастельной расцветки: голубоватые, почти белые, серые всех оттенков, бурые, розовые, палевые. Гейзериты окаймляют грифоны, устилают их дно и руслица стекающих из них ручейков, нередко образуют чехлы на террасах и склонах в местах рассеянного сочения термальных вод.

В 18 километрах от Долины Гейзеров находится вулкан—кальдера Узон. Структурно Узон и Долина Гейзеров единое целое, «горячая точка», прорыв раскалённых недр к поверхности.

Долина Гейзеров — это узкое, 20—30 до 50 метров ущелье с крутыми и вертикальными обрывистыми стенками высотой 50—70 до 100 метров. На дне безумная река, заваленная по руслу глыбами, поверх которых в пене, водяной пыли и брызгах она несётся к океану. Круглые сутки в ущелье стоит шум и грохот. Всё вокруг шипит, пыхтит, плюётся и клокочет: гейзеры, грифоны, грязевые котлы, горячие источники и ванны, везде температура на поверхности близка к 100°. В сырую погоду над ними сгущаются и повисают тяжёлые ватные испарения. Но это только тогда когда тихо, что бывает редко. Обычно же в ущелье свистит ветер, это труба. Извержение гейзеров с выбросом воды и пара на 20—30 метров в высоту зрелище величественное, но враждебное. Здесь всё враждебное, инопланетное, гипнотическое, насильственное, принуждающее повиноваться. Почти негде приткнуться с палаткой, быстро устаёшь, как-то цепенеешь, и болит голова…

Из ущелья поднимаешься тропой на плато и по скудным верховым тундрам идёшь на севера—запад. Там — Узон, он уже виден, скальная гряда, закрывающая горизонт. Поверхность плато на отметках 750—800м это его днище. Здесь когда-то было жерло вулкана и ближний к поверхности магматический резервуар, верхняя камера. Около миллиона лет назад в гневе вулкан пошёл вразнос, выдохнул в последний раз, метнулся вверх взорвался, и всё на этом для него закончилось. Узон — типичный пример вулкана с кальдерой взрывного типа. Чашевидная котловина, возникшая в центре вулкана после взрыва и называется кальдерой. Но есть также кальдеры обрушения, когда центр вулканической постройки проседает по кольцу, компенсируя опустошение в результате извержений магматической камеры. Таковы, например, Везувий в Италии, Карымский и Авачинский вулканы на Камчатке.

Вершину и южную часть Узона разметало по округе, но большая часть улетела на юг, к океану. После катастрофы, когда всё угомонилось, затихло и остыло, бывший вулкан превратился в амфитеатр и стал похож на Колизей. Такой он и сейчас. На западе и севере высятся скальные руины, где хранятся остатки конуса вулкана, а к югу и востоку цирк открыт.

Чрево вулкана, однако, продолжает жить. Набор термопроявлений на Узоне тот же, что и в Долине Гейзеров, за исключением самих гейзеров. Но масштабы иные. Вся Долина, включая разбавленные дериваты, умещается на узкой полоске, в длину едва достигающей полукилометра, Узон же занимает площадь 5—6 х10 километров. Здесь два фумарольных поля: большое Восточное и компактное маленькое Западное. В промежутке между ними и в прилегающих окрестностях, вплоть до подножья северной стенки, лежит сухая ягодная тундра. Та самая, шедевр среди Камчатских ландшафтов. Оттого и сам Узон выглядит шедевром. И даже царящий здесь грозный, не знающий компромиссов эндогенный диктат его не портит, скорее добавляет шарма.

Могуществу текущих эндогенных процессов свидетельств много. Перечень можно начинать с разнообразных горячих источников. Лечебная грязь и глина на Узоне ― это разложенные туфы и лавы андезито—базальтов материнской постройки вулкана, материал некогда монолитный, необычайно прочный, казалось бы не подвластный времени, в обычных условиях сохраняющийся почти нетронутым тысячелетиями. Теперь это разноцветная глина, бурая, жёлтая, синяя. Горячая, булькающая со вздохами и всхлипами живая глина грязевых котлов, занимающих десятки и сотни квадратных метров. Серные ванны «кипящие» углекислотой и серной взвесью; они до 2,5м глубиной и до 15 м в диаметре, здесь можно купаться и плавать, но вода горячевата и биологически очень активна, так что долго лучше не резвиться. Сотни квадратных метров занимают тёплые мелкие озёра, большие и малые тёплые лужи и лужицы. Так выглядит Восточное фумарольное поле. Над ним всегда стоит туман по утрам, а в сырую погоду и днём, когда усиливается запах сероводорода и начинает болеть голова.

Температура грунта в грязевых котлах превышает 100°, а на глубине 5—10 м достигает 150—170°. Но кольцом повсюду в днище Узона под полуметровым, а то и меньше слоем живой тундры покоится вечная мерзлота. Поразителен контакт: мёрзлый грунт со льдом, а рядом, буквально в сантиметрах ― полуметре разжиженная стоградусная грязь. Так, соседствуя, и живут, воистину «и лёд и пламя».

Вернёмся в Колизей. В его фронтальной части, словно и вправду на арене, дымятся фумаролы, а в тылу, вдоль подножья скального бордюра, там, где кончается «партер», в «бельэтаже» летом и осенью лежат многолетние снежники. Летом они подтаивают, садятся и слёживаются, закрываются с поверхности коркой фирна и уменьшаются по ширине в размерах, но постоянно, из года в год, от снега до снега здесь сохраняется эта белая лента. Она трассирует кальдерное полукольцо почти на всём его протяжении то—есть в длину занимает не менее 10 километров. Снизу и сверху эта ослепительно белая полоса обрамлена чёрно-зелёными зарослями кедрового стланика с тёмной зеленью стланика ольхового, ржавобуреющего осенью.

Это прогулочная трасса, бульвар для всех, у кого четыре ноги, кто в мехах и с хвостами, или почти бесхвостых, как заяц или медведь. В жару тут прохладно, крылатого гнуса всегда мало, снег с фирном твёрдый, под ногами не проваливается, гулять удобно. И они гуляют. Прямо, по центральной оси снежника, одной и той же тропой, правда, из-за того, что снег плотный, тропы как таковой нет, зато у всех есть чутьё, и оно досконально им всё сообщает. Среди путешествующих попадаются самые разные: и друзья, и враги, и соперники. Сородичи или иного племени. А вот тропа одна, одна на всех. Узон полон чудес, но эти неторопливые променады шагом―спокойные, с достоинством, даже какие—то торжественные ― были для меня и откровением, и самым большим чудом.

Белая лента снежников ― это своеобразный экран, в ширину достигающий 50—70 метров. Тут идут свои представления и на нём всё видно как на ладони. В один из погожих августовских дней из своего лагеря на Западном фумарольном поле с расстояния около 700 метров я часа два смотрел здесь кино с названием «Узон от 12 до 3 пополудни». В поле моего зрения была полоса длиной 250—300 метров, остальное закрывали кусты.

Первым по снежнику вперевалку прошествовал небольшой медведь. Минут через 15—20 появилась медведица сразу с четырьмя отпрысками, двумя сеголетками и двумя годовалыми пестунами. Мама степенно шла первой, пестуны следом за ней чуть поодаль. Так гуськом и брели. Зато малыши шариками рассыпались по всей ширине снежника то вверх, то вниз. Хотя двойни у медведей редки, и обычно на свет появляется лишь один крохотный медвежонок, это могла быть всё же одна семья. Но не обязательно. Медведица охотно принимает к себе чужих медвежат, если те остались сиротами, что время от времени случается. Естественных врагов у медведей нет, только человек. Он и бывает чаще всего причиной сиротства. А пестунам, своим прошлогодним детям, медведица позволяет оставаться при себе и больше года. Она их пестует, потому они так и называются.

Какое-то время, может около получаса, снежник оставался пуст. Появились ненадолго большим выводком куропатки, но быстро пропали. Летнее оперение делало их слишком заметными на снегу, наверно поэтому. Наверху, под главным пиком Узона, высотой 1617м, паслись снежные бараны. Это уже далеко, около двух километров, и различить их можно было, только когда они двигались. Поскольку было их больше десятка, скорее всего, паслись самки с ягнятами и молодняком.

А потом разыгралась центральная сцена. Незабываемое зрелище, стоит вживую и сейчас перед глазами, хотя с того времени, мелькнув, уплыли сорок лет.

Справа из зарослей появилась крупная росомаха. Почти одновременно слева показался лис, тоже очень крупный с роскошным длиннющим хвостом. Они идут навстречу, но друг друга пока не видят. Замечают, когда расстояние между ними сокращается метров до 50—70. Первой увидела росомаха, может потому, что она чуть повыше. Она круто осаживает на передние лапы и садится. Мгновением позже то же самое проделывает лис. На несколько секунд они застывают как собаки в команде «сидеть». Потом оба пошевелились, лис в этот момент расстилает позади себя во всю длину свой хвост. «Расслабились», понимаю я. Сидят и смотрят. Минуту, другую, может, больше… Наконец, снова первая, росомаха начинает движение и, забирая вправо и вперёд, описывает полукольцо к востоку от лиса. Начав двигаться секундой позже, точно такое же полукольцо рисует лис, но в противоположную сторону, к западу от росомахи. Оба не торопятся, идут чинно и медленно, друг на друга прямо не глядят, включено только боковое зрение. Росомаха косолапит, это особенность её походки. Лис выступает картинно и полон изящества. Как связанные бечёвкой, они чертят правильный круг и разменивают свои начальные позиции. Росомаха оказывается на месте лиса, лис — росомахи. Отсюда, ни разу не оглянувшись, они продолжили движение каждый в своём прежнем направлении. У каждого собственные дела…

Помню, как ошарашила меня эта сцена — в ней не было ничего случайного. Они поступали по прописанным правилам, ритуал был для них привычным, так у них принято. Ещё поразила некая подчёркнутая церемонность, может, она означала взаимное, не без юмора, приветствие: «Господин Лис!» ― «Госпожа Росомаха!», раскланялись они.

Почему бы и нет! Роза, обласканная неусыпными заботами и ежедневными разговорами с ней, в конце концов, отказывается от шипов, своей единственной защиты, сбрасывает их. Правда, на это уходят годы: вам не доверяют, в вашей порядочности и искренности сомневаются. Но Лютеру Бёрбанку (L. Burbank) это удалось. Наверно и не ему одному…

*

Камчатка… Чистая, девственная, сакральная, почти нетронутая цивилизацией и цивилизаторами. Она ранима и её легко обидеть. Но постоять за себя она умеет.

В отличие от пространств, освоенных человеком, здесь как в космосе, видишь и слышишь воочию, ощущаешь кожей, как мизерно человеческое существо и как величав и грандиозен этот размеренный Вселенский ритм, замысленный и претворённый Создателем. И какое счастье чувствовать себя послушной песчинкой разрешённого Им Бытия ― никого не трогать, не брать больше, чем нужно, уступить дорогу, если кто спешит, поделиться хлебом, улыбнуться цветку, рассмеяться в общем хоре с деревьями, в непогоду забраться в укрытие и терпеливо ждать, прислушиваясь к стихиям, пришедшим в ярость по им одним ведомым причинам. А наутро, под лучами солнца, снова улыбаться этому гигантскому общежитию и Житию. Именно так здравствуют птицы и звери, трава и деревья. Все, кроме людей…

12.12.2004 Краснодар

Примечания

1

* Персонажи «Книги джунглей» Р. Киплинга.