Стихотворения Аполлона Майкова

В. Г. Белинский, 1841

В письме к Боткину от 14 марта 1842 г. Белинский писал: «Статьею о Майкове я сам доволен, хоть она и никому здесь особенно не нравится, а доволен ею я потому, что в ней сказано (и притом очень просто) все, что надо, и в том именно тоне, в каком надо было сказать».

Санкт-Петербург. 1841

^{1}

Даровита земля русская: почва ее не оскудевает талантами… Лишь только ожесточенное тяжкими утратами^{2} или оскорбленное несбывшимися надеждами сердце ваше готово увлечься порывом отчаяния, — как вдруг новое явление привлекает к себе ваше внимание, возбуждает в вас робкую и трепетную надежду… Заменит ли оно то, утрата чего была для вас утратою как будто части вашего бытия, вашего сердца, вашего счастия: это другой вопрос, — и только будущее может решить его: настоящее может лишь гадать о том на основании уже данного факта. И такой именно факт дает нам изящно напечатанная книга, заглавие которой стоит в начале этой статьи. Отстраняя все гадания, которые могут быть произвольны или односторонни, и предоставляя времени решение вопроса о степени поэтического таланта г. Майкова, — мы скажем пока только, что многие из его стихотворений обличают дарование неподдельное, замечательное и нечто обещающее в будущем. Говоря так, мы думаем, что много сказали в пользу молодого поэта: можно быть человеком с дарованием и не обещать развития; только сильные дарования в первых произведениях своих дают залог будущего развития… Явление подобного таланта особенно отрадно теперь, в эту печальную эпоху литературы, осиротелой и покрытой трауром, — теперь, когда лишь изредка слышится свежий голос искреннего чувства, более или менее звучный отголосок внутренней думы; теперь, когда в опустевшем храме искусства, вместо важных и торжественных жертвоприношений жрецов, видны одни гримасы штукмейстеров, потешающих тупую чернь; вместо гимнов и молитв, слышны пли непристойные вопли самолюбивой посредственности, или неприличные клятвы торгашей и спекулянтов…

Наша литература, несмотря на свою молодость и незрелость, уже свершила несколько фазов развития, уже дала не один факт для опытности ума мыслящего и наблюдательного. Из числа ее великих действователей нет почти ни одного, свободно и до конца развившего свои творческие силы… Но сколько было у нас талантов, так много обещавших и так мало выполнивших, так великими казавшихся еще недавно и так незначительных теперь!.. И все то благо, все добро!^{3} Благодаря этому обстоятельству теперь только разве низшие слои публики, полуграмотная чернь, может принимать за поэзию дикие, изысканные и вычурные фразы и приходить в неистовый восторг от тривиального сравнения голубых глаз с небом, а черных — с адом… Точно так же теперь только разве необразованная, невоспитанная посредственность решится «призывать вдохновение на высь чела, венчанного звездой», выдумать «грудь, которая высоко взметалась беспредметною любовью»^{4}, или отпускать другие подобные стихотворные вычуры. А прежде — и еще очень недавно, все это могло и даже должно было нравиться всем, за исключением только немногих избранных поклонников искусства. Честь и слава гг. Марлинскому, Языкову, Хомякову, Шевыреву и Бенедиктову! Они навсегда обратили русскую литературу к благородной простоте и навсегда избавили нашу публику от наклонности к изысканной дичи в мыслях и выражении!.. Их образ действования и усилия для этой цели были совершенно обратные и отрицательные; но зато результаты вышли теперь и прямые и положительные. В этом случае нам мало нужды даже до намерений и мотивов: результат всё выкупает, хотя бы он был и совершенно неожидан для самих действователей… Здесь нельзя не упомянуть с благодарностию имени г. Полевого, который стремился к той же цели, и притом еще двумя совершенно различными путями: бессознательно — философско-историческими статьями, критиками и повестями^{5}; и сознательно — превосходными пародиями на стихи некоторых диких поэтов, которые помещал он в своем «Новом живописце общества и литературы» — этом лучшем произведении всей его литературной деятельности…^{6} Да, заслуги этих людей, вольные и невольные, сознательные и бессознательные, поставили, так сказать, на ноги пашу юную литературу и наш младенчествующий вкус. Это произвело важные и благодетельные следствия. Маленькое дарование теперь не попадет в гении. Посредственность и бездарность может теперь сколько ей угодно петь стихами и скрипеть прозою, не подвергаясь опасности быть замеченною со стороны публики: она теперь обращает на себя внимание только журналов, и только в тех, которые сродни ей, встречает себе похвалы. Чем труднее теперь обратить на себя общее внимание, тем легче истинному таланту быть тотчас же замеченным. В прозе еще до сих пор и маленькое дарование может быть замечено; но стихами, которые не то чтоб худы, да и не то чтоб очень хороши, уж невозможно приобрести ни малейшей известности. Время рифмованных побрякушек прошло невозвратно; ощущеньица и чувствованьица ставятся ни во что: на место того и другого требуются глубокие чувства и идеи, выраженные в художественной форме, с рифмами или без рифм — все равно. Для успеха в поэзии теперь мало одного таланта: нужно еще и развитие в духе времени. Поэт уже не может жить в мечтательном мире: он уже гражданин царства современной ему действительности; все прошедшее должно жить в нем. Общество хочет в нем видеть уже не потешника, но представителя своей духовной идеальной жизни; оракула, дающего ответы на самые мудреные вопросы; врача, в самом себе, прежде других, открывающего общие боли и скорби и поэтическим воспроизведением исцеляющего их… Если такой взгляд на важность поэзии и высокое значение поэта не помешал нам посвятить целую критическую статью разбору первых опытов г. Майкова, — значит, мы много видим в даровании нового поэта. Но это обстоятельство и требует от нас возможно критической строгости, которую молодой поэт должен принять только за доказательство нашего уважения к его таланту.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

На титульном листе книги указан 1842 г.

2

Речь идет о недавней трагической гибели М. Ю. Лермонтова.

3

Из стихотворения Державина «Утро» (1802).

4

Цитируется стихотворение С. Шевырева «На смерть поэта» (1841), написанное после гибели М. Ю. Лермонтова, и «Южная ночь» (1839) Бенедиктова.

5

В статьях о романтизме Полевой невольно акцентировал внимание читателя на уязвимых местах романтизма, тем самым играя на руку противникам романтического направления (см.: Н. А. Полевой. О романах В. Гюго и вообще новейших романах, «Московский телеграф», 1832, № 1, с. 85–104; № 2, с. 211–238, № 3, с. 370–390). В брошюре «Николай Алексеевич Полевой» (1846) (Белинский, АН СССР, т. IX, с. 671–687) критик снова вернулся к этой мысли.

6

«Новый живописец общества и литературы» — отдел «Московского телеграфа», с 1830 г. стал особым приложением. С 1832 г. при журнале начало издаваться приложение под новым названием «Камер-обскура книг и людей». Перу Полевого принадлежит здесь ряд пародий на стихи современных ему поэтов и, в частности, на стихи Шевырева. Одну из таких пародий на стихотворение Шевырева «Стансы Риму» (см.: «Телескоп», 1831, ч. 2, с. 179–180) Полевой подписал «Картофелин» и назвал «Рим» (см.: «Московский телеграф», 1832, № 7, и «Камер-обскура», с. 129–130). В 1832 г. литературные пародии были изданы отдельным сборником — «Новый живописец общества и литературы» (в 6-ти частях). Положительную оценку этому сборнику Белинский дал в статье «Были и небылицы» (1843) (Белинский, АН СССР, т. VI, с. 560–561). О пародии Полевого на Шевырева см, также в статье Белинского «Педант», где критик полностью цитировал ее, но цензура выбросила это место (наст. т., с. 595–596).