Записки по утрам

Вячеслав Шориков, 2020

В новой книге известного петербургского писателя и журналиста Вячеслава Федоровича Шорикова (1949–2020) представлен жанр литературного творчества, где в неповторимом авторском видении показаны жизненные и литературные встречи, дано глубокое и искреннее проникновение в трудные темы человеческого бытия. Каждое прозаическое произведение, стихотворные строчки, афоризмы или диалоги – проблески взыскующей истины авторской мысли. Особенностью литературного творчества Вячеслава Шорикова является стремление проникнуть в потаенные и чаще всего скрываемые людьми чувства и отношения близости и любовности. В этом творчество автора совпадает с актуальными сегодня стремлениями мысли показать природную и житейские стороны существования именно там, где они соотнесены с возвышенными, а порой трагическими событиями жизненных переживаний. Книга Вячеслава Шорикова приглашает к диалогу читателя, способного в диалоге с автором и его героями создавать ответственное и свободное отношение к неповторимому жизнетворчеству в каждом из быстротекущих дней.

Записки по утрам

Не знаю профессионального литератора или журналиста, который бы не вёл дневниковых записей, просто каких-то заметок.

Я обыкновенно делаю это по утрам. Что-то вроде разминки перед «настоящей» работой. Внимательно перечитав накопленное за годы и сделав необходимый отбор, пришёл к выводу, что некоторые вещи вполне достойны публикации отдельным форматом.

Так появились «Записки по утрам». И лишь одно замечание: составляя композицию из «записок», я намеренно не придерживался хронологического порядка.

* * *

В далёких уже восьмидесятых прошлого века я был учеником Литературной мастерской при Союзе писателей Ленинграда. Эта мастерская существовала с единственной целью — помочь талантливым молодым литераторам стать настоящими профессионалами и в перспективе пополнить славные ряды членов Союза.

Занятия в мастерской проходили раз в две недели в бывшем особняке графа Шереметева на улице Воинова (ныне вновь Шпалерная), где в те поры располагалось Ленинградское отделение Союза писателей СССР.

Тут надо заметить, что особняк на Шпалерной представлял собой настоящий писательский клуб. Понятное дело, что там был и ресторан. Его стены украшали резные деревянные панели чёрного цвета, а за столиками по вечерам собиралась разнокалиберная литературная публика. Не ошибусь, если замечу, что всё самое интересное происходило именно в ресторане.

Но при этом немало любопытного и занимательного происходило и в других комнатах и залах старинного особняка, где многое из обстановки сохранилось со времён хозяина-графа.

Так, однажды я присутствовал на творческой встрече с писателем Даниилом Граниным. Отмечу сразу, Даниил Александрович на тот день, безусловно, олицетворял собой величие не только ленинградской, но и всей советской литературы.

После того как Мэтр подробно рассказал о своих завершённых и незавершённых творческих планах, наступило время традиционных вопросов и ответов. Задал свой вопрос Мэтру и я. Дословно это прозвучало так:

— Даниил Александрович, что вы думаете о проблеме молодых ленинградских писателей?

Для тех, кто о временах советской власти знает только по рассказам пап и мам, дедушек и бабушек, поясню, что «проблема молодых писателей» существовала реально хотя бы потому, что средний возраст тех, кого принимали в Союз писателей в 80-е годы прошлого столетия, равнялся 55 годам от роду. Мне же в ту пору, замечу, было тридцать с хвостиком.

А ответ Даниила Александровича на мой вопрос прозвучал в неподражаемой гранинской манере — с усмешкой на поджатых тонких губах и прищуром небольших, умных и лукавых глаз — так, словно он сплюнул шелуху семечки:

— Будь моя воля, я бы этих «молодых писателей» в детских кроватках душил!..

Любопытно, что эта «шутка» и ныне звучит у меня в ушах, когда мне напоминают, что был такой писатель Даниил Гранин. Мало того, от души радуюсь за нынешних молодых писателей. Ведь они пишут, что хотят. Издают, что хотят. Живут, где хотят. Не ползут на животе ни в какие творческие союзы, а большинство из них не заставить читать книги Даниила Гранина даже за деньги.

* * *

В разгар перестроечной эйфории, когда все мы с поразительным для мирного времени энтузиазмом отряхивались от советского прошлого, я зарабатывал на вполне благополучное существование, давая уроки тенниса. Одной из моих учениц в ту пору была итальянка по имени Стефания, владевшая русским едва ли не в совершенстве. Молодая привлекательная уроженка Апеннинского полуострова работала в СП (совместное предприятие, кто не знает).

Обычно после урока мы сидели в «Риме». Это было ленинградское кафе на Петроградке, не менее знаменитое, нежели «Сайгон» на Невском.

Как-то Стефания, слушая, как я, чуть ли не захлёбываясь, восторгаюсь переменами, что от края до края охватили СССР, ввинтила сигарету в дно пепельницы и сухо заметила:

— Дорогой Слава, вот увидите, большинство из вас будут вспоминать социализм как действительно светлое вчера. Это случится, когда вы узнаете рыночную цену на дома и квартиры, на газ, электричество, воду. Столкнётесь с платным образованием и медициной, включая налоги. Будете всю или почти всю жизнь, точно муха, барахтаться в паутине банковских кредитов. Иными словами, столкнётесь лицом к лицу со всеми прелестями жизни в условиях западной цивилизации…

* * *

Один мой знакомый литератор как-то заметил глубокомысленно, мол, тысячелетиями литераторы пытаются изображать занятия любовью. И что самое любопытное — обыкновенно получается либо эротика, либо порнография. И лично он не может назвать автора, у которого вышло нечто реально художественное.

* * *

Как-то один коллега в пресс-центре «Кубка Кремля», глядя на моё обращение с компьютером, шутливо заметил:

— По-моему, у тебя с этой штукой вполне возможны интимные отношения.

— Неправда! — серьёзно парировал я. — Хотя бы потому, что у меня стойкая гетеросексуальная ориентация.

* * *

Начало 80-х. Советская интеллигенция о «переменах» ещё только мечтала. Однажды я был в компании творческих работников, где очень остро обсуждался национальный вопрос. Вдруг один талантливейший, но мало кому известный писатель тихим таким, но твёрдым голосом произносит:

— Моя кровь — нечто вроде гремучей смеси. Поэтому с гордостью отношу себя к национальности, которая называется «сам по себе».

Думаю, что так могут сказать большинство россиян, в том числе и те, кто рвёт на себе «последнюю» рубаху и говорит исключительно националистическими лозунгами.

* * *

Однажды я случайно подслушал, как одна моложавая дама рассказывала другой моложавой даме о собственном муже. Тот в свои пятьдесят с гаком удивлял близких и друзей тем, что всё свободное время посвящал занятиям гимнастикой.

— Я тоже удивлялась, — сказала дама, — пока не застала мужа, когда он сам себе делал минет…

* * *

В нескольких сотнях шагов от моего дома располагается мотель «Ольгино». В советские времена это было моё любимое место, где в баре или ресторане я отвлекался от тягот обыденного существования.

Чаще всего заходил в бар «под лестницей». Там за барной стойкой меня встречал улыбающийся полноватый мужчина лет под тридцать в чёрном фартуке с вышитой поперёк надписью «Володя». Над головой Володи висело предупреждение «Персонал чаевых не берёт».

Я заказывал бутылку «Рябины на коньяке», кусок мяса гриль с жареным картофелем, бутылку Pepsi и чашку кофе. Стоило всё это советское великолепие ровно четырнадцать рублей. Я давал пятнадцать и отказывался от сдачи. Володя при этом благодарно улыбался.

Частенько в баре я наблюдал молодую красивую женщину. Как я правильно понимал, она успешно подрабатывала в мотеле на карманные расходы да заодно дополучала то, что недополучала от мужа.

Однажды утром «молодая и красивая» возвращалась домой. Управляя новеньким красным «жигулёнком», не вписалась в поворот. Врезалась в телеграфный столб как раз напротив нашего дома. И разбилась насмерть.

В тот же вечер место гибели посетил муж. Похлопал по изуродованному столбу и глубокомысленно заметил:

— Нет, это не случайно. Анжелка так любила всё, что крепко стоит…

* * *

Однажды я провёл неделю в глухой тайге, что окружает озеро Байкал с бурятской стороны. Провёл на пару с бывалым охотником Валерой Афанасьевым из Гремячинска. Это был молодой человек, про которого рассказывали, что он дружит с охотничьим ружьём лет с четырёх-пяти. Однажды ему довелось охотиться на уток вместе с чемпионом мира по стендовой стрельбе. Так вот, охота на спор закончилась тем, что Валерий десятью выстрелами сбил девять уток, а чемпион — только семь.

Ко всему прочему Валерий Афанасьев, уже по моим наблюдениям, отличался ещё и необыкновенной смелостью и при этом — величайшей осторожностью и предусмотрительностью.

На мой вопрос, кто в лесу есть самый опасный зверь, бывалый охотник, не задумываясь, ответил:

— Человек.

* * *

Историк отечественного тенниса Борис Иванович Фоменко живёт под Москвой, в Мытищах. Его энергетике, бодрости, творческим подвигам может позавидовать большинство юношей, которых я знаю.

Однажды я гостил у Бориса Ивановича в Мытищах. Это было в ноябре 2013 года, когда приезжал на юбилейную церемонию «Русского Кубка». Сидим на кухне, пьём чай, делимся последними жизненными впечатлениями.

— Как-то приезжаю в Москву по делам, — рассказывает Борис Иванович. — Еду в метро. Неожиданно замечаю, что напротив сидит молодая привлекательная дамочка. И смотрит на меня явно оценивающим и любопытным взглядом небесно-голубых глаз. Глянул на часы — время к полудню. Тут же возникает мысль: а не пригласить ли дамочку на ланч? Перекусим в хорошем ресторане, познакомимся поближе, а там видно будет. Только было раскрыл рот, как дамочка встаёт и извиняющимся тоном произносит: «Садитесь, пожалуйста…»

Я моложе Бориса Ивановича без малого на десять лет, но у меня тоже есть похожая история. Стою в очереди в Сбербанке и громко возмущаюсь, что операционистки работают, точно улитки. Тут одна не выдерживает и с ехидцей напоминает мне: «Вы же пожилой человек, куда спешите-то?»

И ещё история. Играю в теннис в элитарном санатории «Белые ночи» под Сестрорецком. И не просто играю, а, как обычно, «бьюсь». Причём иные из соперников годятся мне в сыновья или даже внуки. После проведённых на корте трёх часов с гаком чувствую, что вот-вот упаду в обморок.

На корты прибегает доктор, снимает кардиограмму, ничего катастрофического не обнаруживает, после чего замечает: «Вячеслав Фёдорович, почаще заглядывайте в паспорт! А то ведёте себя как пацан…»

* * *

Я тогда работал на Свердловской киностудии. Наша киногруппа во главе с известным советским режиссером, заслуженным деятелем искусств РСФСР, народным артистом РСФСР Ярополком Лапшиным находилась в экспедиции в Ленинграде — снимали эпизоды «Приваловских миллионов» в студийных павильонах Ленфильма.

Зима 1972-го. Точнее, 23 февраля. Гостиница «Выборгская». Собрались в директорском номере, чтобы в узком кругу, по-семейному, отметить «мужской» праздник.

Все уже давно сидели за накрытым столом, выпивали, звенели вилками и ножами, выясняли, кто кого «уважает», и тому подобное. Обычные киношные посиделки.

Неожиданно раздаётся стук в дверь, после чего на пороге появляется народный артист СССР Владислав Игнатьевич Стржельчик. Этого актера, не побоюсь возвышенных слов, любила и обожала вся страна. Уж очень редкий для советского кино был типаж. Благородная аристократическая внешность. Умнейшие глаза. Приятный чистый баритон с прононсом. Безупречное интеллигентское поведение. Говорю так с уверенностью, потому что имел удовольствие наблюдать Владислава Игнатьевича на протяжении всего периода съёмок «Приваловских миллионов», где он великолепно сыграл Александра Павловича Половодова.

Немая сцена продолжалась недолго. Хотя было очень странным и необычным, что к нам в тесный гостиничный номер, да ещё и в праздничный день заглянул актёр, на которого все, включая режиссёра Ярополка Лапшина, смотрели исключительно снизу вверх.

Великий актёр вписался в нашу компанию с удивительной лёгкостью и непринуждённостью, как умел только он. И тут выяснилось, что среди нас Владислав Игнатьевич единственный настоящий солдат безо всяких там оговорок. Был участником ВОВ. Попал на фронт прямо со скамьи театральной студии. Воевал на Ленинградском фронте. Имеет боевые награды.

Понятное дело, с появлением Владислава Игнатьевича наша банальная пьянка удивительным образом превратилась в задушевное, весёлое, искреннее и действительно праздничное застолье. С песнями, с шутками, с анекдотами, с разными смешными и не очень воспоминаниями.

Было уже далеко за полночь, когда я осмелился и спросил Владислава Игнатьевича, а что такое везение на фронте?

Великий актёр слегка изменился в лице, посерьёзнел и даже помрачнел. Лично мне показалось, что он раздумывает, отвечать на вопрос или нет. Потом, окинув притихшую «публику» глазами, начал рассказывать, как однажды на их участке фронта было редкое затишье. Погода ни к чёрту. Холодно. Ветрено. Стеной валит снег. А он на пару с ещё одним, таким же, как он, совсем молоденьким солдатиком располагаются спина к спине и долбят мерзлую землю сапёрными лопатками. И тут, как водится, совсем неожиданно раздаётся характерный звук летящей мины…

— Я даже ойкнуть не успел, как ухнуло совсем рядышком, — тихо произнёс Владислав Игнатьевич. Пауза. — Оглядываюсь — моего напарника точно и не было, — и уже совсем тихо: — А на мне ни царапины…

Не знаю, как у других, у меня же тогда — мурашки по коже. Причём до сих пор, когда вспоминаю тот памятный вечер в гостинице «Выборгская».

Хотя столько лет прошло.

* * *

После института я работал в кино. Зная, что рано или поздно мне всё равно предстоит служба в армии, решил, что лучше рано. Пошёл в военкомат и сказал, что на все сто процентов готов отдать долг горячо любимой Родине.

Попав в «учебку» под родным городом Свердловском, подрался со старшиной, и был по-тихому отправлен дослуживать в батальон железнодорожных войск, что стоял на берегу славного Амура под городом Свободным.

В батальоне выяснилось, что с командиром нас двое, у кого есть высшее образование. Именно поэтому мне предложили занять вакантную должность писаря. Благо, я был человеком реально грамотным и к тому же оказался очень способным к оформительству всяческой наглядной агитации.

В батальоне под Свободным я столкнулся с бытом, который даже представить себе не мог. Казарма представляла собой невысокий железный ангар, более подходящий для содержания в нём не человека, а чего-нибудь реально неживого, например разной военной техники на колесах или гусеницах. Но самым удивительным из всех капитальных батальонных сооружений оказалась столовая. Построена она была (точнее, не достроена) из белого силиконового кирпича. Окна столовой были заколочены досками, пол внутри был земляной, а отапливалась она теплом, которое шло из кухни.

Теперь о том, как в этой столовой кормили. Во-первых, я три дня потратил на то, чтобы раздобыть столовую ложку. Никак не получалось, пока ложкой, точно медалью, меня не наградил старшина. «Почему сразу не дал?» — спросите вы. Да потому, что в армии принято, если чего-то нет, но очень надо, солдат должен это «чего-то» добыть. Именно «добыть», хотя есть и более употребляемый и точный синоним — спиздить. В силу интеллигентского происхождения на «спиздить» я был просто не способен. И когда старшина это понял со всей для него очевидностью, ложка оказалась у меня за голенищем сапога. За что старшине я всегда был, есть и буду благодарен.

Во-вторых, несказанно удивляла собственно процедура приёма пищи. Ты приходишь в столовую, где, к примеру, уже обедают сослуживцы из других рот. Подходишь к любому солдату, который пьёт чай, и говоришь: «Чашку забил». Под «чашкой» подразумевалась глубокая алюминиевая миска, из которой обычно едят первое и второе. Это я к тому, что алюминиевых кружек для чая или другого питья просто-напросто не было. Если в ответ говорилось «чашка забита», то приходилось идти дальше, пока не услышишь положительный ответ.

Теперь вы можете спросить, а как это — пить чай из миски, в которой уже побывало сначала первое, а затем и второе блюдо? Хитрость заключалась в том, что после второго блюда надо было плеснуть в миску немного чая и, взяв миску за края, покачивать её до тех пор, пока остатки, к примеру, каши со стенок миски не выпадали в осадок. После чего этот мутный осадок выплескивался через плечо (пол был земляной). Затем вы из этой миски пили чай, а затем отдавали «чистую» миску следующему проголодавшемуся сослуживцу.

Когда после службы я вернулся домой в город Свердловск, то как-то рассказал о своём солдатском быте отцу. Тот выслушал меня очень внимательно, слегка задумался, потом как отрезал: «Сынок, это вражья клевета на нашу Советскую армию. Никогда и никому об этом не рассказывай». После чего заметил, что лично он с таким свинством даже на фронте не сталкивался. Что уверен, случись у них там, на фронте, что-то подобное, то всех командиров без исключения в буквальном смысле разжаловали бы. А кое-кого и в штрафбат бы отправили. И это было бы не самое строгое наказание.

Впрочем, тут я оговорюсь: хотя я и вырос в благополучной семье, где чистота, порядок и прочее поддерживались самим жёстким образом, бытовые трудности в армии меня хотя и озадачивали, но отнюдь не смущали. А вот недолеченный триппер, который я подхватил перед службой в СА по ходу развесёлой киношной жизни, очень даже всерьёз омрачал мою армейскую жизнь вплоть до дембеля.

И великое благо, что дома, в Свердловске, я познакомился со знаменитым свердловским специалистом Зинаидой Трофимовной (фамилию, к сожалению, не помню), которой было за восемьдесят и которая (в отличие от врачей Белогорского военного госпиталя) очень грамотно, эффективно и окончательно поправила моё пошатнувшееся интимное здоровье, причём в самые короткие сроки.

* * *

Был когда-то знаком с известным советским хоккеистом по кличке Бивень. Однажды в Канаде он забил великолепную шайбу в ворота «Филадельфии Флайерс» аж с синей линии. Талантище редкий. И личность удивительная. Ни от кого не скрывал: «Я родился в семье, где пить, курить и говорить начинали одновременно». Женился в своё время на чемпионке мира по настольному теннису, девушке, получившей традиционное еврейское воспитание.

Как-то сидим в сауне знаменитой на весь Урал детско-юношеской хоккейной школы «Спартаковец», крепко выпиваем, делимся рассказами о походах «на сторону», а Бивень, с поднятым вверх указательным пальцем, внушает нам, точно священник с амвона:

— Истинно говорю вам, семья — это святое!..

* * *

В команде директора съемочной группы фильма «Приваловские миллионы» (1972) Евгения Корепанова я ходил в «специалистах» (мне тогда было 22) по работе со знаменитыми актерами, которые снимались в нашей картине. Как правило, именно мне давались поручения, связанные со встречей или проводами той или иной кинозвезды, неформальным общением и тому подобное.

Однажды я был в командировке в Москве. Побывал в гостях у народных артисток Людмилы Хитяевой и Людмилы Шагаловой. Знаменитейшие тогда кинозвёзды встречали меня как близкого и родного им человека — с угощением, с разговорами не только по делу, но и просто за жизнь.

Возвращаюсь в гостиницу «Россия», начинаю собирать сумку с вещами, чтобы отправиться в аэропорт. И тут раздается телефонный звонок. Директор картины сообщает, что в Москве я должен задержаться. Режиссёр-постановщик Ярополк Лапшин просит, чтобы я сходил на ближайший спектакль в театр «Ромэн» и присмотрел молодую цыганку для эпизодической роли.

На следующий день иду в театр и во все глаза наблюдаю, что происходит на сцене. Теперь уже точно не помню название спектакля (по-моему, это был «Мы — цыгане»), но отлично помню, что незамысловатый сюжет из таборной жизни то и дело перебивался песнями и танцами.

Не забывая, что в театре я всё-таки нахожусь по делу, обращаю внимание на молодую артистку, которая поражает меня необычной внешностью, пением низким голосом, берущим за душу, и умением танцевать так, что хоть сам в пляс пускайся.

Спрашиваю соседа по креслу про фамилию артистки, на что он округляет глаза и чуть ли не возмущается, мол, как это возможно не знать Соню Тимофееву! Ведь это именно она пела за Светлану Тома в фильме «Живой труп» романс «Не вечерняя».

Сразу после окончания спектакля отправляюсь за кулисы, нахожу Соню Тимофееву, представляюсь, после чего мы договариваемся, что она прилетит на пробы следом за мной.

Соня прилетела в Кольцово поздним утром, и сразу из аэропорта мы отправились на студию, где я и представил артистку режиссёру-постановщику. Ярополк Лапшин внимательно обсмотрел кандидатку на роль своими прищуренными умнейшими глазками, хмыкнул и распорядился, чтобы не только Соня отправилась на грим, но и… я. Видя, что я несколько озадачен, режиссёр-постановщик сказал буквально следующее (Соня уже вышла из павильона): «Слава, выбор-то ваш — вот и подыграйте…»

И я подыграл. В итоге Соню утвердили на роль безо всяких оговорок — она понравилась не только режиссёру-постановщику, но и всей группе без исключения.

В этот же день, за полночь, Соня должна была улететь обратно в Москву. Так что сразу после окончания проб мы отправились в гостиницу «Большой Урал», где был заказан номер, чтобы артистка смогла перед вылетом хоть как-то отдохнуть. В номере я хотел было попрощаться с Соней до вечера, но она остановила меня словами, сказанными тоном приказа: «Слава, давай-ка вместе покушаем». После чего прибавила фразу, сказанную шутливо: «Ты же не зря на меня глаз-то положил… тогда ещё… на спектакле…»

Наш обед, заказанный в номер из гостиничного ресторана, плавно перетёк в ужин.

Дело молодое, я тогда любил выпить, предпочитая грузинский коньяк. Когда мне от выпитого любимого напитка стало совсем хорошо, я попросил Соню спеть. В итоге получилось что-то вроде небольшого концерта, который, по моей же просьбе, Соня завершила исполнением знаменитого цыганского романса «Не вечерняя».

Не помню что, но что-то заставило меня подняться из кресла, распахнуть настежь двери и выйти из номера. Каково же было моё удивление, когда в коридоре я увидел с дюжину постояльцев — стояли, будто оцепенев. Когда же в дверях появилась Соня, грохнули аплодисменты!

Обо всём этом я вспомнил, прочтя недавно в Internet, что «Соня Тимофеева пела во Франции, Америке, Италии. На одном из концертов с ней захотел познакомиться сам Лучано Паваротти. Предложил певице спеть с ним вместе в Милане. Ее низкий тембр голоса, как нельзя лучше подходил певцу. После выступления за Соней Алексеевной приехала машина, и её в концертном платье привезли в оперный театр Ла Скала (Милан). Вместе с итальянским тенором они спели романс “Очи чёрные”, а после Лучано вручил цыганке внушительный пакет с деньгами и сказал: “Вы самая лучшая певица!”».

И ещё я прочёл фразу, которую считал собственной: «Кто хоть раз слышал в исполнении Сони Тимофеевой “Не вечерняя”, забыть певицу не сможет никогда…».

* * *

Один знакомый как-то поделился, мол, буду лежать в гробу. Если любимая женщина коснётся ласковыми пальчиками головки моего члена (там, где «уздечка») — уверен, я это почувствую!..

* * *

Узнаю о недавно рассекреченных данных, что президент США Джордж Буш-старший присылал в Россию «своего личного терапевта и главного кардиохирурга флота США», чтобы облегчить страдания хворающей Клавдии Васильевны Ельциной, престарелой мамы нашего президента.

Всё это напомнило мне 91-й год. К 60-летнему юбилею Бориса Николаевича Ельцина на одном из центральных телеканалов показывают документальный фильм. Одна из героинь фильма мать будущего первого президента России рассказывает, как однажды во время войны (жили Ельцины в уральском селе Бутки) они с Борей (сыну было лет десять-одиннадцать) зашли в сельский магазин, где отоварились по продуктовым карточкам.

— Когда вышли из магазина, Боренька меня и спрашивает: «Мама, а почему тёте перед нами дали на карточку сливочное масло, а нам дали маргарин?» Отвечаю: это потому, Боря, что мы люди простые, а эта тётя — начальники!

После чего, по рассказу Клавдии Васильевны, в их диалоге с сыном возникла продолжительная пауза, которую нарушил маленький Боря, признавшись с энтузиазмом:

— Мама, я буду начальником!

И вот такая деталь: больше мне на глаза никогда и ни на одном российском телеканале этот фильм не попадался.

* * *

90-е. Расцвет правления Бориса Николаевича Ельцина. После одного из его выступлений по телевизору записываю в дневнике:

«Если лгут все — от ребёнка, едва начавшего говорить, до убелённого сединами президента, то странно, что ещё возникают вопросы, куда мы идём и чем всё это закончится?»

* * *

Мне рассказывал об этом чемпион Олимпийских игр. Лежал он как-то в постели с молодой женой, и та начала доставать его упрёками — чёрствый, невнимательный, слишком фанатично предан любимому виду спорта и так далее.

Чемпиону это всё надоело, и он в шутку посоветовал жене перечитать сказку Пушкина о рыбаке и рыбке. Жена демонстративно покинула супружеское ложе, взяла с полки нужный томик великого пиита и ушла в другую комнату.

Чемпиона всё это развеселило, и он дождался, когда жена вернётся в постель.

— Перечитала? — спросил он, ласково обнимая жену.

— Ага, — ответила жена. Так же ласково обняла мужа и прибавила шёпотом: — Дорогой, если тебе удастся когда-нибудь поймать золотую рыбку, попроси её, чтобы научила каждого мужчину доводить любимую женщину до оргазма если не языком, то хотя бы пальчиком…

* * *

Как это ни самонадеянно звучит, но с гениальным писателем Владимиром Набоковым нас объединяют как минимум два факта жизненной судьбы. Первое — Набоков почитал одним из своих учителей Ивана Алексеевича Бунина. То же самое утверждаю и я. Второе — Владимир Набоков был страстным поклонником тенниса, сам вполне прилично играл, а в годы эмиграции в Берлине давал уроки тенниса, чтобы не бедствовать. Так же можно сказать и обо мне, с одним только уточнением: я давал уроки тенниса, «чтобы не бедствовать», в перестроечные и постперестроечные времена.

Летом 2013-го я впервые побывал в музее-усадьбе Набокова в Рождествене, под Питером. В этой усадьбе у Набоковых был теннисный корт, где великий писатель так любил упражняться в любимой игре.

Это я к тому, что хорошо помню, как в начале 90-х видел сон, будто я у себя в Ольгине. Прихожу на корты и там играю в теннис с… Набоковым. После тенниса идём ко мне, пьём чай на террасе, и я жалуюсь гениальному писателю на одиночество, которое мучает после ухода жены с дочкой-подростком.

«Одиночество, молодой человек, — это расплата за талант», — успокаивает меня Набоков фразой, которую я придумал, будучи молодым писателем во времена, когда меня бросила первая жена. Затем Набоков прихлёбывает чай и неожиданно роняет чашку на пол…

Тут я просыпаюсь и обнаруживаю, что мой любимый кот Атос, прогуливаясь в ночной темноте по комоду, смахнул на пол хрустальную вазу. Это был приз, полученный мной за победу на «Рождественском турнире», некогда очень популярном в Питере теннисном празднике.

* * *

Конец декабря. Тепло. Плюс семь. На газонах зелёная трава. Снег был недели три назад. Необычная, прямо скажем, погода.

Гуляли с внуком Тёмой (ему было 10 лет) по берегу Финского залива. Потом зашли в церковь святого апостола Петра в Лахте. Помолились, поставили свечки. Вышли из церкви, а внук мне и говорит:

— Деда, надо бы в церковь-то почаще заходить…

* * *

Всякий раз, когда оказываюсь на кладбище около свежевырытой могилы, то ничто так не поражает, как острота любопытных взглядов. Ведь этими взглядами нет-нет да и обмениваются присутствующие.

Безусловно, это игра. И называется она «Кто следующий?».

* * *

Утро. Пятница, 13 января 2012-го. Я уже отработал за компьютером.

Жена Галя включила телевизор. Там по одному из каналов ведущая беседует «за жизнь» с Павлом Буре, нашим великим хоккеистом. Под конец беседы ведущая спрашивает Павла, как он относится к тому, что сегодня — пятница, 13-е?

И тут великий хоккеист начинает рассказывать, что однажды в такой же день команда готовилась к бою, дело было в раздевалке. «Смотрю, ребята что-то бурчат себе под нос, поправляют крестики под фуфайками».

Понимая, что к чему, Павел во всеуслышание замечает, что ни во что ТАКОЕ не верит.

— Короче, в тот день я сломал ногу, — завершает рассказ Павел Буре.

А я тут же вспоминаю свою первую тёщу. Она была замечательна не только тем, что слыла едва ли не образцовой женой начальника рыбоохраны Прибайкальского района Бурятии, но и тем, что сама была начальником, рулила в Гремячинске местной, советской ещё, властью.

Однажды мы заговорили с тёщей, звали её Евдокия Семёновна, о суевериях. Один только пример.

Жила-была в Гремячинске некая бабушка. Приехала в посёлок на постоянное место жительства большая семья. Однажды некая бабушка подходит к новосёлам и говорит, чтобы уезжали «остседова, куда глаза глядят, да поскорее». Иначе худо будет. Мол, не ваше это, ребята, место. Новосёлы, разумеется, только посмеялись над бабушкой.

Так вот, прошло какое-то небольшое время, и с этой семьёй действительно начало происходить что-то непонятное и ужасное одновременно. Один из сыновей был «нечаянно» застрелен на охоте, другой — покалечился, сорвавшись со скалы, и вскоре умер. Старшая дочь пошла в тайгу за грибами и не вернулась. Глава семьи, возвращаясь с рыбалки, перевернулся в лодке метрах в тридцати от берега, но не смог выплыть.

В итоге мать оставшегося семейства собрала нехитрые пожитки и с совсем ещё маленькими дочкой и сыном навсегда исчезла из посёлка.

* * *

Моя первая тёща Евдокия Семёновна, член КПСС с молодости, глава советской власти в Гремячинске, когда при ней кто-то начинал «богохульствовать», затыкала рот следующими словами, произнесёнными со вздохом: «Паря, никогда не говори о том, чего не знаешь и не понимаешь. Себе будет дороже…»

Как-то я спросил тёщу, а есть ли у неё пример, когда кому-то было «себе дороже». И услышал вот такой рассказ из реальной жизни 30-х годов прошлого столетия. Тогда тёща была школьницей-подростком. В их родном селе, на площади у церкви, собрали сход. Приехало партийное и прочее руководство района. После зажигательных антирелигиозных речей было предложено смахнуть с церковного купола крест. Заранее к кресту была привязана толстая верёвка. Наготове также была телега с лошадью, которая должна была поучаствовать в этом богопротивном деле. Когда же глава местного сельсовета обратился к жителям-мужчинам с просьбой помочь смахнуть крест, возникла долгая пауза. И тут тягостный момент нарушает местный комсомольский активист, который отличался бесшабашностью и откровенной нелюбовью к сельскому труду. Будучи выходцем из сельской бедноты, ни от кого не скрывал, что уж он-то шанса «выбиться в люди» не упустит. Короче, со словами «Я… это… запросто!» комсомольский активист взял конец верёвки, нервными, правда, руками привязал его к краю телеги. Потом достал из телеги кнут, задрал голову на крест, после чего окинул глазами площадь и что есть силы оттянул лошадь кнутом вдоль хребта. Лошадь, естественно, дёрнулась вперёд, а следом на земле оказался и крест.

Вечером того же дня комсомольского активиста видели пьяным, что называется, в стельку.

А ещё через пару дней его же находят в колхозной конюшне покалеченным настолько, что будет великое чудо, если он вообще выживет. Как выяснилось, активист подошёл к той самой лошади и она ударила его копытом в грудь так, что всем стало ясно и очевидно, что «выбиться в люди» у первого на селе комсомольца уже никогда не получится.

И тут надо заметить, что в итоге активисту всё же несказанно повезло — через несколько дней умер, так и не приходя в сознание…

* * *

В Петербурге есть дацан. Кто не знает, это буддийский храм. Стоит на Приморском проспекте, на правом берегу Большой Невки, в двух шагах от 3-го Елагина моста. Дацан необыкновенно красив как снаружи, так и внутри. Но меня дацан привлекает не только этим. В подвальчике храма есть кафе. В кафе готовят буузы. Это такое бурятско-монгольское национальное блюдо. Его ещё называют «позы». Готовятся они из теста и мясного фарша (баранина, говядина, свинина, репчатый лук, специи). Фарш заворачивается в тесто так, чтобы сверху оставалась дырочка. Готовятся позы на пару. Вкуснятина, кто понимает, редкая.

Впервые я попробовал позы в Бурятии, в Улан-Удэ, в 1973-м. Был в командировке вместе с киногруппой Свердловской киностудии. Снимали фильм «Цветёт земля бурятская». Потом я бывал в Бурятии ещё много раз, и в каждый приезд даже не пытался себя ограничивать, поедая позы где и с кем только придётся.

За пределами храма было ветрено, сыро и холодно, а мы с женой Галиной блаженствовали в тёплом уютном кафе дацана, уплетая позы. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели четыре дамы бурятской национальности. Одна из них, с симпатичным, круглым и скуластым лицом, щуря и без того узкие глазки, весело рассказывала, как она прошлым летом побывала на родине.

Из рассказа мне особенно понравилась часть, где женщина поведала, как в родном улусе (по-нашему, это деревня) зашла к пожилой соседке. Та находилась в подавленном состоянии. Выяснилось, что у неё родилась правнучка. А у бурят испокон века считалось, что если кто-то доживает до правнуков — это нехорошо. Значит, что человек «зажился» на этом свете. Значит, что ему пора туда, откуда не возвращаются. Бывало, что «зажившиеся» старики уходили в мир иной по собственной воле. Пили горячий бараний жир, запивали его холодной водой и таким образом (мучительно, от заворота кишок) оканчивали земное пребывание.

–…Вот я и спрашиваю бабулю: сколько пенсию получаете? — рассказчица улыбается, прихлёбывая из белой фарфоровой чашки зелёный чай с молоком. — Отвечает: семнадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре рубля. А правнучка от кого? От внука, говорит. А я ей: внук-то ваш, Серёжка, в Улан-Удэ учится, студент. И помогать ему, кроме вас, особенно некому, ведь это правда? Правда, говорит. Так что же вы, бабуля, имея такую пенсию, помирать-то собрались? Совесть надо иметь. На эту пенсию вы не только внука выучите, но ещё и правнучку подымете.

Рассказчица замолчала, явно удовлетворённая тем, что не на шутку развеселила подруг. Выдержала длительную паузу и завершила рассказ словами:

— Собралась уходить от соседки, а она мне: спасибо, доченька. Мол, я же об этом как-то совсем не подумала. А теперь, однако, снова жить захотелось.

Вот такой случайно подслушанный рассказ. Вприкуску с моими любимыми бурятскими позами.

* * *

У моей жены Гали есть младшая внучка. Зовут Вика. От роду три годика. Ангельское пухленькое личико с огромными и ясными сине-голубыми глазами. Залюбуешься, одним словом. Вика с недавних пор начала ходить в садик.

Как-то приходит к нам в гости прямо из садика. Играет в «детской» комнате с любимой куклой. И вдруг, грозя кукле пальчиком, с неподражаемой интонацией произносит:

— Т-твою мать!..

* * *

В Париже мне довелось побывать раз пять или шесть. Любимое место в этом удивительном городе — Монмартр. Именно там в каждое посещение я и останавливаюсь на постой.

Это было в сентябре 2005-го. Я тогда прилетел в Париж на финал Кубка Федерации. Что-то было туговато с «евриками», и я остановился в отеле Saint Pierre, что на Rue Seveste, самого подножья Sacré Coeur. Это такой редкий по красоте белоснежный собор, возвышающийся над Монмартрским холмом.

Об отеле лучше, чем у Бунина в рассказе «В Париже», не скажешь: «Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвёртом этаже красный коврик на лестнице кончается». К тому же обстановка номера буквально спартанская: кровать, тумбочка, стул, письменный стол. Вся мебель из прошлого. Может, со дня открытия. Из удобств — один умывальник. Прочие удобства — в дальнем углу коридора. Зато и цена соответствующая — меньше тридцати euro за ночь.

Поскольку встаю очень рано, не изменяю этой привычке нигде и никогда, я в то свежее, осеннее и солнечное утро вышел на прогулку, как обычно, с фотокамерой. Мой привычный маршрут — разными улочками и переулочками подняться к белоснежному собору. Послушать там утреннюю мессу. Полюбоваться видом Парижа с высоты холма. Сделать несколько «картинок» и вернуться в отель. Затем я перекусывал парочкой круассанов, запивал их чашкой крепчайшего кофе, после чего отправлялся на теннисный стадион Roland Garros.

Однажды в часы утренней прогулки на углу Rue Nodier и Rue Muller я впервые в жизни столкнулся нос к носу с реальным парижским клошаром. Это был высокий худой мсьё. Его внешность отражала едва ли не все мужские пороки кряду. Особенно это касалось больших мутновато-серых глаз — смотрели, казалось, не на вас, а сквозь вас.

Хорошо помню: первое, что пришло мне в голову, — это сделать несколько снимков клошара. Даже легко представил, какой замечательной может получиться «картинка». Прежде чем обратиться за разрешением на «фотосессию», я достал из бумажника пять euro и протянул клошару. Тот выхватил у меня бумажку, старательно почесал свободной рукой «козлиную» бороду, потом начал внимательно разглядывать и крутить в руках деньги. Удостоверившись, что деньги настоящие, сунул пять euro в боковой карман просторного, мятого и пыльного летнего пальто — висело оно на нём, словно на огородном пугале. При этом клошар даже не подумал хоть как-то поблагодарить меня. Даже отвернулся. И начал демонстративно чесать теперь уже собственную задницу. Это меня несколько смутило, но я всё равно произнёс:

— Can I take a picture?

Клошар повернулся ко мне лицом, шумно высморкался в кулак и резко ответил:

— No.

И всё же я расчехлил камеру, приготовился нажать кнопку, всем своим видом показывая, что если клошар взял пять euro, значит, тем самым лишил себя права отказывать. Словно прочитав мои мысли, клошар одарил меня презрительной усмешкой, достал из пальто деньги, смял бумажку и готов был швырнуть прямо в лицо.

Тут мне ничего не оставалось делать, как замахать руками, извиниться самым искренним образом и удалиться прочь.

* * *

Моей внучке Лизе тогда не исполнилось и четырёх лет. Время было непростое. Её родители развелись, и папа вернулся на родной Урал. Двадцатилетней маме всё время было некогда. Дедушка, то есть я, по утрам не разгибался за письменным столом, после чего до ночи пропадал на теннисных кортах. Две бабушки и другой дедушка вообще находились за тридевять земель. Иными словами, внучка имела внимание, которое имела, и всё самое непритязательное — одежду, игрушки, развлечения. Но при этом она очень любила изображать прыгающего зайчика, приговаривая: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!..»

Как-то у нас в гостях был мой друг и соратник по литературным упражнениям Алексей Алексеевич Грякалов. Тогда он был рядовым преподавателем философии. Тут внучка в очередной раз изобразила прыгающего зайчика. Посмеялись. И благополучно забыли.

Проходит лет десять, а то и больше. Вновь сидим у нас дома, выпиваем в любимой нами «мягкой манере» да толкуем, как говорится, «за жизнь». Алексей Алексеевич к этому времени стал профессором, заведовал кафедрой в университете, читал лекции в Консерватории, без конца участвовал в различных международных научных конференциях, оппонировал соискателям научных степеней буквально по всей России, издавал монографии, упорно писал прозу, строил дачу и тому подобное.

— Когда особенно устаю, — вдруг произносит гость, — непременно вспоминаю твою внучку Лизу и говорю себе: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!» Не поверишь, сразу становится легче.

* * *

Москва. Знаменитый дачный пригород. Дело происходит в теннисном клубе, вольготно разместившемся за крепостными стенами огромного спортивно-развлекательного комплекса — построен в стиле средневекового замка.

Директор клуба — мой старинный теннисный приятель. Назовём его Олег Багратович. Симпатичнейший, обаятельнейший, с редким чувством юмора господин в весьма почтенном возрасте. При этом его красивое восточное лицо украшают поразительно живые, умные и смешливые карие глаза. К тому же Олег Багратович известен как большой любитель жизни. Иными словами, ничто человеческое ему было не чуждо в прошлом, не чуждо и ныне.

Олег Багратович не раз приглашал меня в гости, но всё как-то не складывалось. И вот в очередной мой приезд в Первопрестольную я попадаю в его теннисный клуб и провожу там целый день.

После небольшой экскурсии, поразившей меня купеческой роскошью комплекса, после игры на великолепных зимних грунтовых кортах, после русской бани с профессиональным парильщиком Олег Багратович приглашает меня отобедать в их «скромном» ресторанчике.

Мы поднимаемся куда-то наверх. Ресторанчик размещается в зимнем саду. Столики расставлены в шахматном порядке, а вокруг — пальмы и пальмочки да раскидистые деревца, усыпанные мандаринами и лимонами, точно новогодние ёлки. Опять же, и мебель, и посуда, и светильники, и всё прочее, как поясняет Олег Багратович, сделаны на заказ, являются настоящими произведениями искусства, и ничего подобного нигде просто нет и быть не может.

Олег Багратович угощает меня свежими овощами. Салатом из крабового мяса. Нарезкой сыро-вяленой оленины со сливовым соусом. Солянкой со стерлядью. На горячее — запечённая баранья нога с тушеными овощами. Из напитков в тот вечер лично я предпочитаю «Божоле» да несколько рюмок «Скоча». Хозяин начинает с вина, но потом переходит исключительно на водочку «Русский стандарт».

Тут замечу, что, как только мы устроились за обеденным столом, мой взгляд упёрся в огромную виллу — высилась посреди обширного заснеженного парка, метрах в ста за крепостной стеной комплекса. Напоминала белый шатёр, возведённый в стиле знаменитого испанского архитектора Гауди.

Ужин подходит к концу, казалось, мы уже переговорили обо всём, и тут я киваю на виллу за окнами и спрашиваю: интересно, а какова там жилая площадь?

— Три тысячи метров, — спокойно, даже равнодушно отвечает Олег Багратович.

— А кто хозяин?

— Член нашего клуба, — опять спокойно и равнодушно. — Причём живёт там один, потому что жена и дети предпочитают жить в городской квартире.

Разумеется, я не мог удержаться и задал вопрос, который просто не мог не задать:

— А что он там делает?

Тут Олег Багратович оживляется и произносит с улыбкой, мол, вот и он этим вопросом задавался, пока однажды им не пришлось вместе обедать. Только сидели они не за нашим столиком, а за тем, что напротив. Улучив момент, Олег Багратович спрашивает, а член клуба признаётся:

— С ружьём хожу!

* * *

Я учился на факультете физического воспитания и спорта Свердловского педагогического института. Самое престижное место на Среднем Урале, где можно было выучиться на тренера или преподавателя физического воспитания.

Педагоги, которые нас учили, были как на подбор. Не буду называть имён, чтобы кого-нибудь не забыть и не обидеть, скажу только, что практически все они были выдающимися специалистами в своей области. Неслучайно в те времена Свердловск был центром подготовки советских олимпийцев по зимним видам спорта.

Да и студенты тоже не отставали от своих наставников. Вот я учился в одной группе с Галей Шалимовой. Будучи студенткой очного отделения, она была старшим тренером женской баскетбольной команды мастеров «Уралмаш», стала заслуженным тренером СССР. Мои лучшие институтские друзья — заслуженный тренер СССР Валерий Юрьев, один из самых близких соратников великого волейбольного тренера Николая Карполя, и заслуженный тренер России Герман Чумачек, один из лучших детских хоккейных тренеров Урала за всю историю. Много лет, в силу различных обстоятельств, Герман жил и успешно трудился в Лос-Анджелесе. Смею надеяться, что и за мои достижения родному факультету тоже не стыдно.

Марксистско-ленинскую философию на третьем курсе преподавал моложавый круглолицый мужчина с роскошной шевелюрой вьющихся крупными кольцами волос, с задорным блеском в глазах и явным комсомольским прошлым. Не помню точно, как его звали, но очень хорошо помню, что он был кандидатом философских наук, о чём мы узнали на первой же лекции.

Не знаю, искренне или нет, но всем своим видом, всем своим преподавательским азартом Философ (так мы его прозвали) демонстрировал исключительную преданность и веру в то, что он с таким старанием пытался донести до нашего ума и сознания. Получалось, правда, чего там скрывать, не очень. Всё-таки студенты-спортсмены в большинстве своём не очень-то расположены к философии, да ещё и марксистско-ленинской. Хотя, повторяю, Философ старался на явную пятёрку с плюсом.

На одном из семинарских занятий Философ с каким-то особенным вдохновением поведал аудитории, что человек от природы не обладает и не может обладать ЧУВСТВОМ ПРЕКРАСНОГО. Что чувство прекрасного можно только воспитать, в том числе и на занятиях философией.

Я, сидя на первой парте, огляделся по сторонам и понял, что, похоже, кроме меня, никто преподавателя особенно не слушает и вникать в суть проблемы не собирается. Это или не это повлияло на меня, но я решил оживить обстановку. Поднимаю руку, получаю разрешение и замечаю во всеуслышание:

— Хотите сказать, что если человек в силу каких-то жизненных обстоятельств не получил абсолютно никакого воспитания, то он не сможет отличить прекрасное от безобразного?

— Да, студент Шориков, вы поняли меня правильно! — отвечает преподаватель с улыбкой и очень бодро.

— Тогда представим, что я Маугли, — продолжаю я. — Мне лет семнадцать. Переживаю состояние гиперсексуальности. Иду по джунглям, а мне навстречу две «девушки» — Брижит Бардо^[1] и Баба-яга. И что самое интересное — обе страстно хотят, чтобы я затащил одну из них в кусты. Так что, по-вашему, мне будет всё равно, на какой из этих «девушек» остановить выбор?

Тут мои одногруппники шумно оживились. Кто-то перестал играть в «морской бой», кто-то — в «слова» или «крестики-нолики», кто-то перестал читать модного тогда Сименона, а кто-то вообще проснулся. И все тут же уставились на Философа.

— М-да… — вырвалось у него. Таким задумчивым я его ещё не видел. Мне даже показалось, что он, может быть, впервые в жизни не на шутку засомневался в правоте своей любимой марксистско-ленинской философии. — Даже не знаю, что и сказать. Мне надо подумать…

И тут, к общему удовольствию, истекает время семинарского занятия.

Больше к этой теме на занятиях философией мы не возвращались. Так что я до сих пор тешу себя надеждой, что наш преподаватель философии думает на тему «чувства прекрасного» по сию пору. Если, конечно, он в добром здравии.

* * *

Москва. Зима 72-го. Студия звукозаписи Государственного симфонического оркестра кинематографии. Оркестр под руководством Эмина Левоновича Хачатуряна (племянника великого советского композитора Арама Ильича Хачатуряна) записывает музыку к нашим «Приваловским миллионам».

На записи присутствуют режиссёр фильма Ярополк Лапшин, композитор фильма Юрий Левитин, сценарист фильма Игорь Болгарин. Присутствую и я. Будучи одним из заместителей директора фильма, организовывал эту самую запись.

В тот день мы должны были сделать запись оригинальной цыганской музыки, написанной композитором Юрием Левитиным. Поскольку я всегда был человеком далёким от профессиональной музыки, то по ходу репетиции то и дело ловил себя на том, что наблюдаю происходящее с разинутым ртом и округлёнными глазами. Вот дирижёр делает музыкантам характерную отмашку палочкой, и в павильоне всё разом стихает. И тут звучит раздражённый голос Эмина Левоновича, обращённый к одному из более сотни музыкантов, рассаженных амфитеатром. Не ручаюсь за дословное воспроизведение, но что-то вроде: «Лев Моисеевич, голубчик, от вашей фальшивой си-бемоль второй октавы у меня рвотный рефлекс срабатывает…»

Помню, я тогда весьма удивился и поразился одновременно, что дирижёр слышит в оркестре отдельные ноты.

Чуть позже дирижёр вновь останавливает оркестр и уже другим, буквально умоляющим голосом произносит: «Товарищи евреи, да представьте же себе, что вы — цыгане!»

И что самое интересное — представили! И заиграли так, как ещё не играли до. Иными словами, заиграли с душой, с темпераментом, со страстью.

В перерыве дирижёр зашёл в помещение, где находились мы, и спросил:

— И как?..

Тут неожиданно открывает рот сценарист Болгарин. Это было резкое, нелицеприятное мнение о прослушанной музыке возмущённого и крайне озабоченного человека. При этом с его оттопыренной нижней губы то и дело слетали брызги. Если одной фразой, то мнение сценариста выглядело так: мол, это никакая не цыганская музыка, а хрен знает что.

Лично меня при этом поразила не столько бестактность сценариста (Юрий Левитин стоял рядом), сколько абсолютно спокойное выражение лица композитора. Точно он и не слышал обидных для себя слов. Точно он думал о чём-то совсем постороннем. Примерно так же выглядел и дирижёр. А вот Ярополк Лапшин попытался что-то сказать в защиту композитора, но его слова прозвучали как-то не очень внятно и убедительно.

Запись оригинальной цыганской музыки между тем продолжилась. И тут в павильоне появляется Соня Тимофеева, настоящая цыганка, певица, танцовщица, актриса театра «Ромэн». В те времена Соня была едва ли не лучшей исполнительницей цыганских песен и романсов в пределах Союза. Одно её исполнение романса «Не вечерняя» в фильме «Живой труп» чего стоило. В «Приваловских миллионах» Соня снималась в эпизоде. Понятно, что режиссёр пригласил на запись цыганку и певицу отнюдь не случайно.

Соня, прослушав записываемую музыку в павильоне, буквально ворвалась в наше помещение, тут же бросилась на шею композитора со словами: «Боже, какая прекрасная цыганская музыка! Юрочка, поздравляю!..» — и начала печатать порозовевшие щёки смущённого Юрия Левитина искренними и сочными поцелуями.

Я глянул на сценариста Болгарина. На него было жалко смотреть.

И поделом, подумалось мне (и, похоже, не только мне) с облегчением.

* * *

Дело было на Байкале. Без малого сорок лет назад. Село Гремячинск. Замечательное место, прямо на берегу Байкала. Жили там обычные для тех мест люди — рыбаки, охотники, лесники. Было, как и полагается, и начальство.

Один из начальников — мой тесть Александр Терентьевич Алфёров, главный по рыбоохране тех мест. Точнее, самый главный, самый авторитетный и самый уважаемый человек на многие квадратные километры в округе, причём безо всяких там оговорок.

Действительно, Александра Терентьевича было за что уважать. Герой Великой Отечественной войны в самом что ни на есть прямом смысле. Ушёл на фронт девятнадцатилетним мальчишкой, а пришёл — вся грудь в орденах и медалях. Два ордена Славы. Полным кавалером этого самого главного солдатского ордена стать не успел — слишком тяжкие были ранения, заставили вернуться с войны до срока.

О боевых подвигах и заслугах тестя — разговор отдельный. И о том, каким он был начальником рыбоохраны, — тоже отдельный. Скажу только, что сам неоднократно наблюдал, с каким почтением к нему относились не только законопослушные граждане, но и самые злостные и неисправимые браконьеры.

Отличительной чертой Александра Терентьевича было умение рассказывать разные смешные истории. А рассказывать было кому. В его доме гости появлялись с регулярностью восхода и захода солнца. Одну байку Александр Терентьевич рассказывал не очень часто, но я точно знаю, что она была едва ли не самой любимой.

Жила-была в Гремячинске бабушка Наталья. Одна-одинёшенька жила. Никогда замужем не бывала, детей и внуков у неё тоже не было. В молодости кем только не работала, а потом долгое время трудилась в конторе уборщицей. С этой работы и ушла на пенсию.

Как-то бабушка Наталья пригласила к себе в дом плотника — чтобы сменить трухлявый подоконник да вставить новую оконную раму. Плотник горячо взялся за дело, а бабушка Наталья внимательно присматривала за его работой. Вскоре новая рама и подоконник встали на место. Бабушка Наталья отходит от окна на пару метров, щурит один глаз, наклоняет вбок голову и говорит плотнику:

— Чё-то, паря, косовато получается…

На что плотник резонно отвечает:

— По уровню^[2] сделано, бабушка, по уровню.

Тут у бабушки Натальи и вырывается:

— А мне, паря, хоть по хую, лишь бы ровно было!..

* * *

Поскольку отец моей первой жены Александр Терентьевич Алфёров был начальником рыбоохраны Прибайкальского района, то мне повезло провести на Байкале с дюжину сезонов. При этом я рыбачил и охотился вместе с тестем и его подчинёнными. Подчинённые — это личный водитель тестя, заместитель, с полдюжины инспекторов. Дружная, скажу вам, была компания. И очень профессиональная. За все проведённые на Байкале сезоны не помню, чтобы какие-то сумасшедшие пытались всерьёз нарушать правила, заведённые рыбинспекцией. Но это совсем не значило, что местные жители, испокон века жившие рыбалкой и охотой, сидели голодными.

Нередко бывали случаи, когда начальство из Улан-Удэ просило тестя, чтобы он организовал рыбалку для какого-нибудь важного «товарища» (господ, замечу, тогда ещё не было). Вся организация такой рыбалки сводилось к тому, что «товарища» просто-напросто брали с собой.

В тот раз «товарищем» оказался генерал — тучный такой, неповоротливый, с умными, но не очень добрыми серыми глазами. Генерала сопровождал, как и положено, ординарец.

Расселись по катерам, завели моторы и минут через сорок были на месте. Тут надо заметить, что порядки на рыбалке у людей профессиональных обычно строгие, а у моего тестя, будьте уверены, были строгие вдвойне. Не успели выдернуть катера на полкорпуса на берег, как все тут же занялись конкретными делами, и главные из них — это «набрать» сети в катера. Потом выйти в море и сделать «ставёшки». Затем надо было приготовиться к ужину и ночлегу.

Поскольку выяснилось, что ординарец генерала был человеком, в рыбалке не вполне искушённым, то мне и ординарцу были брошены два «конца» сетей. Их мы должны были набрать отдельно, почему — объясню чуть ниже.

Итак, все были заняты делами. Кроме генерала. Он посиживал на сухом, отполированном волнами топляке да с блаженной улыбочкой щурился, подставляя своё краснощёкое лицо нежным лучам огромного закатного солнца.

Тут я — впрочем, и другие наверняка тоже — подумал, что если генерал останется на топляке ещё минуту-другую, то ничем хорошим для него это не закончится. Мысль не успела улетучиться, как тесть взял из катера топор, неспешно подошел к генералу и спокойным голосом заметил:

— На рыбалке, на охоте и в бане — генералов нет. Вот тебе, паря, топор, и скоренько в лес за дровами.

Генерал приподнялся с топляка, посмотрел тестю в глаза, выдернул из его рук топор и, ни слова не говоря, отправился за дровами.

Потом было совещание, куда бросить сети? Неожиданно тесть обратился к генералу, который продолжал суетиться у костра: «Ну что, генерал, куда будем сети выкатывать — “в море” или “в берег”?» Генерал понял, что его спрашивают вполне серьёзно, и недовольно, но уверенно буркнул в ответ: «В берег».

И тут все остальные, включая меня и ординарца, в голос начали убеждать друг друга, что выкатывать большие «ставёшки» надо однозначно «в море», то есть подальше от берега. Именно там наверняка и разгуливает «вся рыба».

Тесть общему мнению перечить не стал. Две большие «ставёшки» — это «концов» по десять-двенадцать — ушли «в море». Таким образом, «ставёшка», что набрали мы с ординарцем, была выставлена у самого берега.

Когда же закатное солнце почти касалось кромки воды, все расселись у разведённого генералом костра, разложили на брезенте нехитрую рыбацкую снедь — хлеб, лук, огурчики-помидорчики, зелень, отварной картофель, несколько малосольных омулей. Не обошлось, разумеется, и без водочки.

И начали, выражаясь местным языком, «вечерять». Закончилось всё тем, что генерал слегка перебрал и в итоге в нашей компании не осталось человека, включая ординарца, которому бы он не признался в любви и дружбе до гроба и не одарил крепкими объятиями и звучными поцелуями.

Раным-рано поутру тесть и его ребята ушли в море, чтобы выбрать сети с уловом. В это время мы с ординарцем и помогавшим нам генералом с большими трудами вытягивали на берег два «конца». Ведь наши снасти были забиты омулями и сигами так, что создавалось впечатление, будто в каждую ячею попало по две или даже три рыбины.

Мы ещё продолжали тянуть сети с рыбой на берег, как к нам подкатил катер со стоящим в полный рост тестем. Увидев нашу добычу, тесть покачал головой и сказал:

— Т-твою мать, надо было генерала слушать — не зря же он генералом-то стал!

Все так и покатились со смеху…

* * *

Прочёл в книге воспоминаний одного питерского теннисного деятеля немало занимательного. К примеру, своё перманентное одиночество объясняет тем, что у него слишком «завышенные требования к представительницам слабого пола».

Странно, подумалось мне. Умный человек обыкновенно предъявляет «завышенные требования» прежде всего к самому себе.

* * *

Жена Галя отводила в садик своих внучек шестилетнюю Аришу и четырёхлетнюю Вику. Раннее утро. Темно. Мороз. Дорога белая, укатанная, скользкая. Ариша говорит:

— Идём как по салу.

Вечером возвращаются. Дорога забрызгана песком.

Ариша замечает:

— Сало посыпали перцем.

* * *

В городе Лондоне с начала 90-х и по день своей трагической гибели в 2007-м жил бывший ленинградец Юра Уваров. Некогда он был профессиональным легкоатлетом, но потом увлёкся теннисом, да так, что в итоге стал известным и востребованным на берегах Темзы специалистом, работал в теннисном клубе в лондонском Regent’s Park.

Долгие годы мы были дружны. Всякий раз, бывая в Лондоне, я непременно встречался с Юрой, гостил у него дома, хорошо знаком с женой Таней, детьми. В 2004-м несколько дней я прожил в доме Юры Уварова. Помимо всего прочего Юра отличался редким гостеприимством, добротой и щедростью по отношению к соотечественникам.

Вот характерный случай. Во время нашей последней встречи в Лондоне он подарил мне фирменную куртку Adidas. Лёгкая, удобная, теплая, на редкость качественная. Это моя любимая одежда в течение поздней осени, зимы и ранней весны. Мало того, куртка оказалась уникальной. За все эти годы я ни разу не видел такой куртки на ком-нибудь в Питере.

Однажды, когда Юры уже не было, в теннисном клубе «Ладожский» я вместе с Сергеем Василевским проводил турнир «Петербургский мастер». Эти соревнования собирали всех сильнейших теннисистов с берегов Невы, включая Михаила Елгина, Ивана Неделько, Владимира Карусевича.

Помню, захожу с улицы в холл клубного здания, а навстречу идёт незнакомый мужчина и спрашивает без обиняков: «Эту куртку, случайно, не Юра Уваров вам подарил?» — «Да, эту куртку мне подарил Юра Уваров, но отнюдь не случайно», — отвечаю.

Мужчина заулыбался. И тут выясняется, что точно такую же куртку он получил в подарок от Юры Уварова, когда навестил его в Лондоне прошлым летом.

Общаясь с Юрой, я хорошо знал, что со дня его появления на берегах Темзы он так и не побывал дома, в Питере. Для меня это было странным. Я говорил ему, что за эти годы Питер и вся наша жизнь изменились самым необыкновенным образом. Он глазам своим не поверит, глядя на перемены. При этом Юра отвечал, что да, конечно же, он в курсе всех перемен, что это очень любопытно. И умело сворачивал разговор на другую тему. Но однажды я, похоже, его «достал», спросив чуть ли не в лоб, почему он не хочет побывать на родине. Юра, глянув на меня, как на ребёнка в возрасте «почемучки», произнёс фразу, которая до сих пор звучит у меня в ушах:

— Знаешь, старик, за пятнадцать лет жизни в Лондоне мне ни разу никто не нахамил…

* * *

Мой отец, Фёдор Киприянович Шориков, был стопроцентным русским человеком. Родился в многодетной семье, в деревне Кочёвка Екатеринбургской губернии, ещё до Октябрьской революции. Его прямые предки — участники пугачёвского бунта, чему есть документальные свидетельства в книге «Города феодальной России» (Издательство «Наука», Москва, 1966).

Его мать Дарья Ивановна (в девичестве Мурзина) рожала семнадцать раз. Не все дети выжили, но девятерых удалось, что называется, поднять на ноги.

В четырнадцать лет отец в буквальном смысле босиком отправился в город Пермь, где сначала окончил педагогический техникум, а затем и педагогический вуз. На фронт Великой Отечественной ушёл добровольцем. Гнил в болотах «тихого» Карельского фронта. Вместе с родной дивизией освобождал Украину, Польшу, прошёл Германию, Австрию, Данию и остановился на острове Борнхольм — именно там некогда мучился сакраментальным вопросом «Быть или не быть?» датский принц Гамлет. Затем до сорок восьмого года служил в немецком городе Эйхенау, занимался идеологической работой с немецкими гражданами, поскольку имел к этому делу природный талант, да ещё и свободно владел немецким языком.

Всю жизнь отец страстно любил литературу, но судьба сложилась так, что долгие годы он трудился на ниве партийной работы, затем ещё более долгие годы преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из престижных свердловских вузов.

Отец никогда и ни от кого не скрывал, что по убеждениям он — сталинист. Всех деятелей, что стояли во главе СССР после Иосифа Виссарионовича Сталина, считал «перерожденцами», «ренегатами», «маразматиками», а то и просто «мудаками».

При этом у отца была характерная особенность — терпеть не мог, когда в стране разворачивалась очередная кампания по поводу того, что едва ли не все наши главные беды и несчастья происходят потому, что страна находится в «окружении врагов». И обычно критиковал такое «оправдание» с особенным сарказмом.

Однажды я спросил отца в лоб: почему он так думает? Ответ привожу дословный:

— Сынок, нам, русским людям, не хватает мужества подойти к зеркалу, глянуть на себя и сказать: да мы сами ГОВНО!..

* * *

Отец с самого детства внушал нам, трём своим сыновьям: «Ребята, постоянно РАБОТАЙТЕ НАД СОБОЙ!»

Очень долго толком не понимал, о чём это. Когда понял, дела пошли резко в гору.

* * *

Наиболее часто употребляемая характеристика отца, адресованная ко всем трём сыновьям, когда они были маленькими, — «безвольные».

До сих пор в ушах звучит интонация (презрительно-насмешливая), с которой он произносил это слово.

Прошло много лет, пока лично я не пришёл к выводу, что воля есть базовое психологическое свойство человеческой личности. Что-то вроде фундамента. Можно обладать самыми великими талантами, самыми выдающимися человеческими качествами, но без наличия воли всё это ничем хорошим не заканчивается по определению.

«Воля и характер определяют судьбу», — ещё одна фраза отца, что постоянно звучит у меня в ушах.

* * *

Ольгино. Полдень. Иду в Лахту, в торговый центр «Гарден-сити». Иду за продуктами. За спиной болтается любимый рюкзачок, купленный в фирменном магазине великого теннисного турнира по имени Wimbledon.

От нашего дома до «Гарден-сити» метров семьсот-восемьсот.

Ёжусь, потому что морозно, хотя и солнечно. Под минус двадцать. С неслабым северо-восточным ветерком.

Подхожу к торговому центру со стороны магазина «Колёса». Вдоль — шеренга автомобилей. Распахиваются двери ТЦ, и на улице появляется парочка молодых людей, одетых если не с иголочки, то очень даже прилично. Можно сказать, со вкусом и недёшево. Оба «без головы». Парень выше среднего роста, с длинными, гладко зачёсанными тёмно-русыми волосами, стянутыми на затылке резинкой так, что болтается густой хвост. Внешне напоминает режиссёра Грымова, только без бороды и усов.

Но особенно меня впечатляет девушка. Стройная, длинноногая, грудастая (блестящая чёрная куртка расстёгнута почти до пупа), стрижка густых пышных волос цвета махагон формой напоминает шлем мотоциклиста. Девушка шагает вдоль шеренги авто, точно по подиуму, и, кажется, совсем не слушает, что ей говорит спутник, небрежно роняющий слова через выпяченную нижнюю губу.

А мне почему-то становится интересным, в какую машину сядет эта парочка? Нет, это не Porsche Cayenne… И не Ranger Rover… И не свежевымытая ярко-синяя Mazda-3…

Парочка равняется со мной. Девушка бросает на меня взгляд, как на ползущего непонятно куда и откуда старого похотливого таракана. Я опускаю глаза и действительно чувствую себя старым похотливым тараканом.

Делаю шагов десять-пятнадцать, не могу удержаться, оглядываюсь. Девушка стоит внаклонку у допотопной «Таврии». Её парень находится внутри машины и пытается открыть дверцу, но неудачно. Наконец это удаётся, и девушка, защищая причёску ладонью, не без труда опускается на пассажирское сиденье. После чего над крышей «Таврии» появляется вытянутая женская рука с торчащим кверху средним пальчиком…

Как я правильно понимаю, этот знак внимания обращен ко мне. Других свидетелей этой сценки попросту нет.

* * *

В последний приезд мой брат Андрей рассказал, как однажды они вместе с нашим отцом Фёдором Киприяновичем Шориковым были в гостях у старшего брата Валерия. Сидели за столом, ели традиционные уральские пельмени, разговаривали о том да о сём, а в это время по «ящику» транслировали концерт Аллы Пугачёвой.

Когда Алла Борисовна уже достаточно прокуренным и хрипловатым голосом затянула глуповатую в общем-то песенку «Даром преподаватели…» — отец не выдержал и, тяжко вздохнув, заметил, конечно же, имея в виду не только это произведение, но и большинство песен Примадонны:

— Мы с нашими песнями Берлин брали, а с песнями вашей Пугачёвой — только бардаки брать…

* * *

Моя тёща Евдокия Семёновна впервые навестила нас в Ольгине летом 1982-го.

Жили мы с её дочерью так себе. Жена (по профессии учитель) мечтала о материально благополучной жизни (отдельная благоустроенная квартира, одежда из «комиссионок», отпуск «на югах»), а я в этом смысле никак не оправдывал надежд. И не то чтобы не умел зарабатывать деньги, а, по мнению жены, не хотел. Вместо того чтобы кроме основной работы иметь ещё две-три «халтуры», как подавляющая часть настоящих советских мужиков тех времён, я предпочитал серьёзные занятия литературой.

Обычно вставал в четыре утра и садился за письменный стол. Писал в основном рассказы и короткие повести. Раз в две недели посещал Литературную мастерскую при Союзе писателей города Ленинграда. Иными словами, делал всё или почти всё, чтобы рано или поздно занять своё место в советской литературе. Если, конечно, очень-очень повезёт. Хотя бы потому, что начинающему автору в те времена могло и не хватить жизни, чтобы однажды подержать в руках первую книжку. Особенно если героями твоих рассказов и повестей являются всякие там рефлексирующие молодые люди в возрасте Иисуса Христа, живущие, как правило, сами по себе, в отличие от бодрых и оптимистичных представителей рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, мудрых и справедливых партработников, густо населявших произведения самых успешных авторов той эпохи.

В то утро жена и дочь уже отправились в школу, а я продолжал сидеть за письменным столом, глядя, как за окном лениво ползёт электричка, напоминающая огромную гусеницу. Не пишется. Такое бывает. Нужные слова ведут себя в извилинах мозга, будто солдаты-новобранцы на сборном пункте. Никак не хотят строиться в шеренги предложений и абзацев. Заклинаю себя словами Хемингуэя: «Не волнуйся. Ты писал раньше, напишешь и теперь». Помогает, но не очень.

Тут у меня за спиной, точнее, за чуть приоткрытой дверью в кабинет раздаётся громкое ворчание тёщи:

— Тоже мне Лев Толстой! Пошёл бы, ёб твою мать, лучше в сад да грядку вскопал…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Брижит Бардо. Французская кинозвезда. В восемнадцать лет снялась в суперхите конца 50-х годов прошлого века «И Бог создал женщину» Вадима Роже. С тех пор на протяжении многих лет была самой обаятельной, сексуальной и популярной женщиной своего времени, ничуть не уступая Мэрилин Монро. Лично я уверен, что Брижит Бардо — одна из самых прекрасных женщин за всю человеческую историю.

2

Уровень — это такой строительный инструмент, если кто не знает.