Старый двор. Повесть

Вячеслав Смирных

Повесть «Старый двор» о становлении, возмужании подростка, пришедшего в рабочий коллектив. Действия происходят в 50-е годы прошлого века.

Я много лет без отпуска

Служил в чужом краю…

Голос его нарастает, звончеет, краснеет от натуги толстая, сливающаяся с макушкой в одну линию шея. Песня всем нравится, и никто не перебивает хозяина квартиры. И когда он доходит до слов о встрече с матерью, каждый из нас вспоминает свою мать, начинается за столом невольное движение, вздохи. Егор Гаврилович, если к тому времени ещё находится за столом, затевает рассказ, как он мальчишкой бегал к матери в больницу.

— К ма-аме! — И шестидесятилетний человек заливается слезами. — Сейчас ей восемьдесят пять, — объясняет Егор Гаврилович. — Пусть живёт. Ей хорошо, и нам неплохо.

Чем бы я ни занимался, где бы я ни находился, я всегда помнил о маме. Она незримо присутствовала рядом.

У кума Иванова мать умерла, когда он был в заключении. Воспоминания и разговоры о ней переносил мужественно.

— Ну, братцы, вы что рассолодели? — спрашивает он отрезвляющим голосом, берясь за графин с водкой и целуя его гранёный бок…

Все встряхивались, освобождаясь от минутной слабости (не к лицу мужчинам), и гомон, звон стаканов, клубы папиросного дыма вновь заполняют нашу небольшую комнату.

— Мешковы гуляют, — раздается за окном довольный, с ноткой зависти голос сторожа Клима, рассчитанный на приглашение к столу. Степан зовёт Клима.

— Помногу нет, а по сто пятьдесят у нас завсегда найдется! — разъясняет Егор Гаврилович вроде бы оробевшему поначалу Климу.

Убедившись в хорошем его самочувствии за столом и желая привлечь к себе внимание присутствующих, в особенности сына, встряхнув несуществующим чубом, он затягивает старинную русскую песню:

Слышу звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег…

На последних словах, взяв высокую, не под силу ноту, срывается и виновато замолкает, вопрошающе поглядывая на сына, уж готового подхватить прерванную отцом песню:

Нас три сестры: одна за графом,

Другая герцога жена…

Егор Гаврилович, оправившись от лёгкого душевного расстройства, успокаивающе продолжает:

Оставь напрасные заботы,

Забудь напрасные мечты,

Ведь не просто — ою ты морячкой,

А королевой будешь ты…

Я любил слушать эти протяжные, иногда со слезами песни, и не понять мне было в ту пору этих взрослых, много повидавших, более моего переживших людей, и завидно было оттого, что они знали и понимали многое и по-своему из того, чего еще не мог понять я. Их песни трогали меня до глубины души и навсегда остались в памяти непреходящей грустью.

Веселье за столом разгорается с новой силой, когда я, улучив момент, подсовываю Степану под руки гитару. Самодовольный и хмельной, он старательно прилаживает её на своем большом животе в ожидании чьего-нибудь заученно-удивлённого восклицания о его габаритах.

— Буржуазия, когда же ты лопнешь! — пружинит Степан по животу ребром короткой ладони.

Пощипывая струны гитары, будто выбирая из них самую звучную и веселую, Степан вначале невнятно, себе под нос проговаривает куплеты, какой-то, чувствуется, озорной песни. И вот, обведя лукавым взглядом гостей и подмигнув куме (щец бы покислей да бабёнку поживей!), срывается в дробный перебор:

Дрын здоровый я достану

И чертей метелить стану:

Почему нет водки на луне!

— Ох-хо-хо! Га-га-га! Уморил, сукин кот!

Пока гости увлеклись песнями, гитарой и разговорами, сестра, юркнув за занавеску, вполголоса обсуждает с кем-нибудь из соседок семейные дела, болезнь ребенка, отношения с мужем.

— Каждый божий день так, — сокрушается она. — Гулянкам конца-краю не видно. — Митя, — обращается она вдруг ко мне, — поговоришь с ним? Он тебя уважает. Может, поймёт…

Я молчу.

— Конечно, — оправдывает меня Клава, — просить об этом трудно. Вот так сразу и не начнёшь разговор. Ты, Митя, не садись больше с мужиками за стол, болеть будешь от водки-то. Господи, скорее бы ты вырос что ли, — и прижимает мою голову к своему теплому боку.

Дружна была Клава с Куликовой Марией. Длинная, с соломенного цвета ресницами, она наклоняется к Клаве, шепчет горячо, с болью:

— А мой опять не ночевал дома, опять у н е е был. Вчера-то я сунулась к нему в карман, два билета в кино лежали, а сегодня их уже нет. Клава, милая, что делать, что делать, ума не приложу.

Клава уже готовая что-то посоветовать, подсказать, потому как всегда для других у неё найдется совет и помощь. Погорюет с каждой, утешит.

— Клав, пойди сюда, — раздается голос мужа, и она спешит к столу. — Мы тут разговорились, — непослушным языком, издалека начинает разъяснять свой вопрос Степан. — Один пацан — хорошо! А два — лучше. Скажи, Андрюшка будет у нас?

— Не время об этом говорить, — отмахивается сестра.

— Ладно. А выпить будет? А сама выпила?

— Мне нельзя, Степа, — улыбается Клава, довольная вниманием мужа. — Врачи не советуют, — всё слабее отказывается она.

В разговор сразу вступают несколько «знающих» гостей с твёрдым убеждением, что от рюмки ничего не случится. Наконец, сестра сдаётся, подходит к столу — садиться некогда:

— Дай бог не последнюю!

— Выпивает с напёрсток — и снова к плите.

Пока готовится закуска, Егор Гаврилович вспоминает, как Степан, женившийся без родительского разрешения, приехал к нему в деревню.

Мы со сватом Гришкой за четвертью сидели. Смотрю, заходят двое. Стёпа вот так прошел по комнате, а она на пороге осталась. Думаю, что ж это к нам за девчонка приехала?

Клава в это время хлопочет над плитой, будто не обращает внимания на рассказ свекра, но при малейшей его неточности, смеясь, поправляет Егора Гавриловича. В шутливую перебранку вступает Степан, дополняет сказанное отцом, повторяя, что любит правду. Но последнее слово все равно за Егором Гавриловичем. Он даже приподнимается со стула:

— Я вас спросил: любите друг друга? Любите. Хорошо. Тогда живите. У меня двор, у меня скот, птица. Мы — всё.

Егор Гаврилович плюет в ладонь, а другой так прихлопывает плевок, что брызги попадают в глаза Степану.

— Мать-перемать!..

Минута замешательства, но вновь сноха оказывается на месте:

— Пап, садись в угол на своё место. Все садитесь. Закуска готова.

Всё начинается сначала.

— Повторить!

— На том свете не выпьешь!

— Пей до дна, ещё будет одна!

Уставшая Клава, никем не замечаемая, стоит в стороне, грустно поглядывает на веселящихся мужчин, на меня, томящегося очередной пьянкой. У меня плохи дела в техникуме. По математике уже получил несколько неудов. Однажды даже написали обо мне в курсовой стенгазете, как о двоечнике. Запустил я математику с её корнями, тангенсами-котангенсами.

Мне становится невыносимо тоскливо и стыдно. Жаль маму, с трудом содержащую меня в городе, жаль Клаву, постоянно хлопочущую возле стола выпивох. Жалко самого себя. Я выскакиваю из комнаты. На вопрос Степана — куда я? — бормочу что-то невнятное, забиваюсь в сарай. Слезы душат меня…

— Вот ты где, милейший! — окликает меня так не кстати появившийся Степан.

Он почти силой выводит меня из сарая и водворяет за стол, где Егор Гаврилович уже пододвигает мне «штрафной».

— Не надо ему, — вступается сестра. — Мальчишка ведь.

По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей!

— Последняя. Всё. Баста. Нету больше. Шабаш, — режет воздух нетвердой рукой хозяин квартиры.

— Да уж и хватит, — встрепенулась кума, заспешив из-за стола.

— Раз нету выпить — нечего было и собираться, — хмурится Егор Гаврилович.

— Не спеши, — успокаивает Степан, — что-нибудь придумаем.

Придумать нечего, кроме как мне идти за водкой: моложе всех. Это несказанно радует Егора Гавриловича. Он затягивает песню на слова, подсказанные сыном:

Не спеши, запоздалая тройка,

Наша жизнь пронеслась без следа…

Вернувшись из магазина, в дом заходить не спешу. Наблюдаю из-за калитки за пьяными гостями. Вспотевшие, довольные они выходят во двор охолонуть, размяться.

— Ну, что лоб твою хлоп! — цепляет Степан подошедшего прикурить дядю Валю Савченко.

— Плюнь, Степа на грудь, не могу жить без моря.

— Варюха-то твоя разлюбезная где? Опять к друзьям ушла? — не меняя тона, подначивает Степан. — Теперь, поди, к утру вернётся.

— Нет, Степа, не в этом дело, — подыскивает ответ дядя Валя. — Всё нормально.

Степану уже трудно остановиться. Он произносит несколько татарских фраз (служил в Казани), очевидно, ругательств. И хохочет звонко, сочно, запрокинув голову назад.

— Ты, Стёпа, можешь переводчиком работать, — не остается в долгу дядя Валя. — Служил у нас в полку один такой…

Дядя Валя был тяжело ранен на фронте. Случай, который он рассказывает о переводчике, любителе выпить, задевает Степана за живое.

— Душа мерку знает, Валентин, — говорит Степан обиженно.

— Знать-то знает, Стёпа, да только водка не таких еще богатырей ломала, — замечает напоследок дядя Валя, отказавшийся от стопки, предложенной Степаном «в честь его приезда».

3.

По возвращении с Камчатки Степан долго подыскивал себе работу, но, какой хотелось, не попадалось. Поступил он в соседнюю мастерскую — не по душе пришлись строгие там порядки. Потом недели три работал в гараже автослесарем — ушёл и оттуда, так как большого заработка не предвиделось.

— Работа не Алитет, в горы не уйдёт, — смеясь отвечал он Клаве, едва она заводила речь о его трудоустройстве.

Степан смеялся оттого, что Клава не понимала его шутки, не знала, кто такой Алитет. На мужа за это не обижалась.

В последнее время все чаще вижу Степана в

Конец ознакомительного фрагмента.