Выбор

Вячеслав Злобин-Алтайский (2024)

Вячеслав Викторович Злобин родился в г. Барнауле Алтайского края. Образование высшее, выпускник (НИСИ им. Куйбышева) Сибстрин.Литературное творчество началось в 1989 году в литстудии под руководством Е. Г. Гущина.. Финалист РСП конкурса «Писатель года 2020» в номинации «драматургия». В 2023 году с рассказом «Единомышленники» стал лауреатом первой премии «Святая Русь».Повесть «Выбор» написана в своеобразной шутливой манере о заочниках, оглушенных студенческой свободой, утопающих в противоречиях современной жизни. Откровенным патриотическим пафосом наполнен рассказ «Единомышленники» о событиях на фронте. В повести «Записки из малосемейки» недоуменный одинокий дворник распутывает клубок семейных и общечеловеческих проблем с пером в руках и ностальгией по прошлому.

Глава вторая

В комнате общежития четыре панцирные кровати. Архитектура сталинских пятилеток: с высоким потолком, своды с узорным орнаментом. Напротив двери большое окно в центре. Под подоконником письменный стол с задвинутыми стульями. Ещё один между кроватями у стены: кровати не первой свежести, с затёртой полировкой. Направо от двери встроенный шкаф с фанерными, выбеленными эмульсионкой дверками. У окна справа с закинутыми руками за голову лежит с сытыми мыслями Семён Цветов.

Дверь распахнулась и захлопнулась. Комната осветилась, стало суетно. Прибыл Матьяш, всклокоченный и радостный, с лицом иконописца.

— В деканате чуть не захлебнулся звонкой радостью. С ног чуть не снёс Лидию. Помнишь «ягодку»? Она тоже как солнце осчастливилась. Вся так запылала, аж её лицо смешалось с малиновыми губками. А когда оповестила, что они устроились здесь же, за стенкой, — он постучал пальцем по стене, — тут уж чуть в пляс не пустились… Солидность сдержала.

— Подозрительное совпадение, не правда ли? — заметил с иронической ухмылкой Семён.

— Но это закон жанра! Всё предсказуемо. Как только тогда соприкоснулись — и как магнитом потянуло.

— Нафантазировал. Каким, к чёрту, магнитом?

— Обоюдожеланным…

— Вова! У тебя энергии, как в кипящем самоваре. Только она вся уходит в ноги. Они как колёсная пара в паровозе.

— Так я на самовар или на паровоз похож?

— На самовар похож Коба. Особенно когда без трусов… А ты больше на голодного волка. Тому лишь бы увидеть красную шапочку…

Матьяш расплылся в доброй улыбке. Его губы съехали на сторону, а глаза умилились.

— А ты что, его видел?!

— Кого?

— Кобу.

— Не видел, но вообразил…

— А я уж было подумал чего-то ещё… Скороспелые!..

— Ну ты и извращенец. А я-то уж было обожать тебя начал…

— Кипячёные у тебя мысли. Чаще пар спускай… — с нисходящей улыбкой Владимир приблизился к сокурснику и ладонью потрепал его голову. — Живём, Сеня, не по своеволию, а по страсти, но обуздывать её — дело богово… Мы народ растрёпанный, лохматый, в противоречиях утопаем… Без узды немыслимо…

— Вот философ хренов. Действительно, тебе на фило-со-логию надо было. С гендерным уклоном…

— Да я бы и не прочь, если б такая существовала, но с обстоятельствами не совпала бы…

Владимир Матьяш был выходцем из детдома. Вероятно, законы той жизни помогли ему стать в общении мягким и, мало того, универсальным. В этом смысле ему давалось легко как в контактах с воспитанниками, так и с воспитателями. Мало того, он ощущал себя любимцем публики и играл эту роль с удовольствием избалованного ребёнка. Когда любят, прощают всё, и ему прощали. Только дети за вольности, взрослые за вспышки нежданных откровений и раскаяний. Этим и в дальнейшем он облегчил свою жизнь, торя для себя перспективы комфорта и невероятных продвижений по службе. Не имея технического образования, имея только среднее, его начальство двинуло в Сургут по прокладке трубопроводов сначала в мастера, а вскоре и в прорабы. В условиях тайги и командировок этот фокус был не единственный, но редкий, присущий его дару общения и целеустремлённости. И вот пришла пора новых перспектив, а образ прораба за границей, куда его наметили, не складывался — образование в условия не вписывалось. Его неприятие наук пришлось ломать начальству и вновь двигать, но по образовательной стезе.

Он выдвинул из-под стола стул. Сел. Глаза блеснули солнцем, и он продолжил:

— Сеня, не видел ты тайгу, болота, трубы, уходящие за горизонт. Не чувствовал романтику бродяги-прораба. Вымученные лица сварщиков, людей от работы, запахов тайги и гнуса. Повертишься, покрутишься в резиновых сапожищах по бескрайностям туманным, вкусишь ароматы и сладость привольной жизни с привкусом обязанности перед людьми… и к чертям собачьим пошлёшь все эти академические фокусы. Образование — это всего лишь части речи большой бурлящей жизни.

— Ты всасываешься в действительность, как клещ. Смакуешь радости жизни. Завидую, чего скрывать. Предупреждаю, зависть у меня здоровая, возвышенная… А я вот про себя. Для пустой души нужен груз веры, — съехал на своё Семён. — Истерически рвусь к образованию, при этом подвигают руководящие головы к этому, и перспективы рисуются лакомые, а нет бескрайностей туманных и привкуса обязанностей… Интереса к работе не ощущается. Как мыльный пузырь надуваешься, а вера в то, что делаешь, сякнет. Хочу по науке, творчески созидать, люблю рацухи, в технологиях копаться, а действительность никогда не будет лучше человека. Она относится к тебе нравственно-небрежно. Куда ни кинь, всюду банальности, тягомотина. Одно утешение — книги да попытки раскрасить суету высшими науками. Не живём, а суетимся… Да что говорить, слова — жалкий стон души…

— Семён, ты как холостой патрон: галок пугать. Отгораживаешься фактами, чтоб не следовать им. У тебя всё есть. Работа нормалец — начальник участка. С первого штурма взял универ. В семье благоуханье. Не верю твоим кислым мыслям, тухлятиной несёт… У тебя мухи путешествуют по лбу…

Матьяш взорвался со стула, стул опрокинулся. Резко с досадой махнул рукой и начал мыкаться по комнате. Ходил не то чтобы зло — с недоверием.

— А с чего ты взял, что в семье порядок? — с недоумением заметил Цветов.

— А по глазам вижу. На девок не стреляешь или лениво смотришь. Весь такой гладенький, не пылишь, только умничаешь. Значит, всё у тебя по правилам и по душе.

— Пожалуй, правду сказал. Жену свою уважаю и боготворю. Уютная она какая-то. Сын не пустышка — увлечённый. От любви к шахматам умирает. Всё сходится. Да и в делах аварийного ничего не нахожу. Ты прав: засамобичевался что-то я. Брюзга напала. Ощущение гложет — живу из любопытства, без одушевления. Наверно, оттого, что очередной барьер взял, а недооценил. Перегорел, что ли… Ненавижу действительность теоретически.

Матьяш вновь сел на стул. Вздул обвисший ус, глаза забегали.

— Вот и приехали. Оказывается, у тебя не жизнь, а поэма! Только пишешь её не рукой, а ногой — брезгливо. — Он хлопнул Семёна по коленке и добавил: — Бабу тебе надо. Хандра разрушительна, а женщина вдохновляет.

— Ладно, не умничай. Говорят, без сопливых скользко. Как-нибудь разберусь.

Владимир заулыбался вдумчиво, сердечно.

— Сёма, а у меня не стой тебя, всё чинно и гладко. И жена — красавица, и дочура — умница. Всё сопоставимо и благоустроено. Только я живу без желчи и на жизнь смотрю утончённее. Это даёт жизни кислород…

— Как мотылёк пыльцу с цветов собираешь? А душа-то при этом не болит? — прервал друг.

— Да как тебе сказать. Иной раз и щемит. Только я не бабник, а весёлый человек. Всё не просто. Женщина у меня строгая. При ней вольностей себе не позволяю. Но жизнь-то у меня путешественника. Кочую, как калмык. Сегодня на десятом километре, завтра на тысячном. Монтаж газопроводов — дело тонкое, но грязное и динамики требует. Так и жизнь у меня не без грязи… — Он как-то испытующе посмотрел Семёну в глаза и продолжил: — Трудно представить, но среди сварщиков битва нешуточная идёт. Деньжат куча, как кузнецы монету куют. В очередь стоят на работу, хоть и делать шов на больших диаметрах — дело высшего пилотажа. Швы рентгеном просвечивают. Чтоб на работу приняли, жён своих подставляют. Даже, скорее, жёны сами, по своему усмотрению, под начальство стелятся. Оттого и не только в тундре, тайге, но и на душе грязь у многих слоится. Однажды тоже грех поимел. Грешным делом и меня эта участь не миновала. А я прораб — хозяин тайги. И вышла из этого нежданно пошлая амурная история… Выходит, ангелочком быть — и не по мне это… Такие дела…

Матьяш замолчал.

«Тоже мне, донжуан! Нравы, скажу я, совсем не монашеские. Шаловливо живут северяне, — пронеслось в голове. — С иголки всегда одет, полированный, в галстуке, и вот… И всё же, наговорил больше пустого, рисуется». Потом выдохнул:

— Да, тайга! Каменный век. Укатали сивку крутые горки. У нас трудно представить. Должность-то не вечна. Обрушением чревата.

— А ты не заморачивайся. В тайге иное понятие цивилизации. Мозги заточены наизнанку. Длинный рубль — мерило инстинктов. Тайга что тундра, что степь, ничего человеческого. Чем ещё купить кусок удовольствия. Вульгарно? Так я не претендую на утончённость…

— А я и не заморачиваюсь. Не такое слыхал. Удивил козла капустой…

— Только не думай, что я живу без разбору. Борюсь умом и душой страдаю. Женщины для меня как занозы. Вопьётся в душу, а вынимать тошно, как ржавый гвоздь скрипит. Чувство такое, словно насильно наркотик проглотил…

Да, Матьяш не жил, а горел. Северные широты жизни не остужали его неуёмные вихри души. Он как бы спешил успеть всё, что отмерено ему судьбой. И подозревал, что не так уж щедра и благосклонна она к нему. Поэтому ощутить красоту и привольное дыхание свободы духа, как полагал он, побуждали к нетипичности действий, к лёгкому флирту с жизнью. Он, иной раз, судил себя за эту сомнительную нравственную кривую линию игры, и в эти моменты казни сердце обжигало жаром пламени с ещё большим натиском, чем будучи до того. Одним словом, как ни крути, а всюду горячо было.

Дверь распахнулась. Разбрасывая ноги костылями, с важным и торжествующим лицом вошёл Майский.

— О, мыслители! Как живые — Маркс и Энгельс на заре своей безбородой юности!

— Влазишь в комнату как трамвай. Умереть с перепугу можно.

— Он озабочен насущным. Мыслит вождями… — подколол Цветов.

— Сдаётся мне, что он чувствует запах вчерашнего дня, — подхватил Матьяш. — Только заблудшее человечество может жить регрессом.

— Здрасте, где регресс?! — осел на кровать Майский. — Вы что, с луны упали? Глубинная Россия вышла из безмолвия и как броненосец несётся к социалистической идее.

— Задним ходом и в пропасть, — вставил иронично Владимир.

— Возомнил себя пророком в нашем отечестве. Да, всё же болтать — удел романтиков…

— Вы что, чувство интуиции потеряли? Даже Гегель говорил: «Люди и русские». Запад мы можем обойти только социализмом. Для них мы рыночные обмылки, а они мировые банщики — следят за своими установленными правилами в общественной бане.

— Не живётся тебе, Гена, радостями мирной действительности. Всё куда-то тянет в иллюзорные дали, в колхоз «Красный лапоть», в очередь мясного магазина за обсосанной косточкой по два двадцать, — вновь возразил Матьяш.

— А меня, может, грызёт неравноправие, беспредел доллара, жирные морды олигархов, яхты, дворцы и презрение. Презрение к мере, презрение к оболваненным ими же, к тому, что называется народом. Русь теряет свою идентичность с убийственной настырностью. Мы — рабы Запада, а вы упиваетесь собственной свободой. А она у вас в голове, а на деле мы для них функция, производная от ресурсов наших и богатств.

— Человек, явившийся из мрака забвения, — печальным голосом констатировал Цветов. — Моё горе — это самобичевание, а твоя деятельность — фальшь. Как бы петух ни кричал, а яиц всё равно не несёт. Зачем жизнь на дыбы ставить, Гена, она и без того чувственная.

— А когда лезут в русскую душу, и любой вшивый пёс облаивает её? Поляки, балтийские карлики над русскими как над изгоями и нищебродами изгаляются, распинают… А наши онемеченные только карманы набивают. Они ведь не в России живут, а если и живут, то одной ногой. За державу-то не обидно?..

— Видно, Пётр Великий онемечил нас напрасно, — иронично вставил Матьяш.

— А мне не обидно, — заявил Семён. — Моя Русь и Всея патриархальная, и Всея либеральная. К чертям собачьим, Гена, твои иллюзии. Десятилетиями старую рубашку на себе носишь — устарела, не актуально. Не может возврата быть в прошлое. История — это генная инженерия развития. И никуда от этого не свернёшь.

— Стула под тобой два, а сидеть тебе не на чем, — ввернул Майский. — Глухота ваша святая, в корень зреть разучились. Погляжу я на вас и чувствую право жить подло, а жить подло не сезон.

— Ну это ты хватил лишка. В день открытия пред тобой врат высшего образования, Гена, ты должен в облаках летать, а ты политическими дрязгами упиваешься, — заметил Матьяш.

— Испортили сельскую интеллигенцию советской идеей. Вот и брызгают душами во все стороны, — подхватил Цветов. — Всё бы ничего, но Веры нет…

Майский махнул с каким-то ожесточением рукой и пошёл к двери.

— От вашего социального нигилизма кишки взрываются… и уши вянут. Пойду сброшу с души ваш словесный мусор…

— Давай, быстрей стучи колёсами, пока табличку «Занято» не повесили, — отпустил ему вслед Цветов.

Когда Майский исчез, Матьяш сказал:

— Мне кажется, если рухнет институт, то он непременно пойдёт революцию делать. Главное — отчаяние выплеснуть… А вообще, он крепыш, чувствуется мужицкая стать. Не было бы марксизма, он бы с не меньшим ожесточением за Христа рубился. Таким без идеи — как без жизни: плоть умирает. А про подлость он так, для красного словца, — не способен.

— А если по совести, марксизм и христианство — социальные близнецы. Он не додул ещё до социализма христианского, — засомневался Цветов. — Любитель резать правду-матку. Главное, чтоб её сам не испугался…

Наступила тишина. Цветов развалился на кровати и закрыл глаза. Матьяш зачем-то достал из кармана расчёску, вытянул руку с зеркальцем и начал тщательно гладить свою леску волос на голове. Покрутил лицом, даванул ногтями прыщ на лбу и замурлыкал себе под нос:

— «Древняя таёжная деревня,

На воротах кружево резьбы.

Возле школы хороводят кедры,

Распушив белёсые чубы.

Снегири — летающие маки —

Полыхают, инеем пыля.

На снегу пушистые собаки

Спят, во сне бровями шевеля…» К чему привязалась?! — удивился он нелепому настроению, сорвавшемуся с языка, и сел на стул, глядя в окно. — Деревня, тайга — одним миром мазаны. Только мы, иноходцы, там по заблуждению…

Вздохнул.

Дверь с грохотом растворилась, и в проёме вновь залился улыбкой Майский.

— Нет, друзья, вы не правы — покой нам только снится, — закатил громко, торжествующе.

— Ты что, с унитаза упал? — открыл глаза Цветов.

— Прошу друзей дышать глубже. Тут робостью томимые соседи отметиться к вам возжелали, — отрапортовал Геннадий и кивнул головой на дверь.

Там, в глубине двери, стояла Лидия. Розовощёкая, с высокой копной волнистых волос, со сверкающими брюликами в ушах. В бирюзовом костюме, с туфельками на высоких каблучках, штаны в дудочку. И тут вынырнула, опередив её, Аля. С той же косичкой и бантиком, с теми же мелкими веснушками и строгим личиком.

В комнате всё взволновалось.

— Мы не страдаем от безделья, чтоб возжелать кланяться всем. Мы шли мимоходом…

— Да брось, Аля. Не кочевряжься. Мы действительно заглянули отметиться в мужской берлоге. Вдруг вы не в силах обустроиться? Ведь мужчины по природе — такие неряхи.

— Вот и мы только что вместе с Семёном подумали: как без женской руки жить-то здесь. Прозябание и бессмыслица. Нам повезло. Соседки, похоже, не позволят нам упасть в забвение и в хаос холостяцкого быта.

Девушки вошли в комнату и окинули взглядом высокие потолки, обстановку.

— Да, к счастью, всё то же, что и у нас за стенкой. Опошлиться ещё не успели. Но мы вам и не дадим это сделать, если сопротивляться не будете.

— Какой сопротивляться. Вы уже нашу волю подавили. Мы, как чайники, можем только разливать, — сморозил Семён.

— Разливать?.. И что разливают чайники?

— А что пожелают Венеры, то и исполнят Адонисы, — вставил Майский.

— А мы думали, что Майский — поклонник не мифологии, а социальной мечты, — заметила Лидия.

— Он у нас сеятель идей. Живёт тенями чужих мыслей. Когда прочтёт очередную книгу, попусту не расплёскивает впечатление, а сеет, — выдал комментарий Матьяш.

— Володя, не благодатная ты почва для посева…

— Каюсь-каюсь, что у тебя я плохой ученик… А разлить мы, кстати, можем вино! Чуть не забыл — завалялось… Семён, а ты что хотел разлить? А ты, Гена?

— Я хотел радость души разлить! — нашёлся Семён.

— А я чувства, — подыграл Майский.

— Хороши субчики, уже пронюхали… — удивился Владимир. — Итак, кто не согласен с первым днём сессии, кто против праздника окончательно постригшихся в студенты? — громко вопросил он и замер в ожидании ответа.

— Все за! — воскликнула Лидия.

— А кто же не враг своему здоровью?! — недоумённо подтвердил Цветов.

— Ну если только по рюмочке… — неуверенно прозвенела Аля как бы с оглядкой.

— Аля, кто ж вино пригубляет, его смакуют глотками… из фужерчика, желательно хрустального, — пресекла жеманность подружки Лидия.

— А я из стакана. Не привык крошить удовольствие и пить из мелкой посуды, — развеял разночтения Семён и добавил: — Общага не ведает хрустального звона. Чре-ва-то…

Конец ознакомительного фрагмента.