Антигония

Вячеслав Борисович Репин, 2005

Роман «Антигония» впервые вышел в свет в издательстве Терра-Книжный клуб (Москва, 2005). Предлагаемое издание представляет собой последнюю версию романа в обновленной авторской редакции. «Антигония» ― это реалистичная современная фабула, основанная на автобиографичном опыте писателя. Что есть реальность? Где начинается вымысел? Не является ли литература жалкой пародией на действительность, размножаемой копией правды? Сам пишущий – не безответственный ли он выдумщик, паразитирующий на богатстве чужого жизненного опыта?.. Для героя романа Джона Хэддла, который не переставал использовать жизнь рассказчика в качестве живого материала для своих произведений, дилемма духовного самоопределения оборачивается трагедией…

* * *

Мы были знакомы с 1982 года, еще с тех времен, когда рядовым студентом я протирал штаны в одном из Московских ВУЗов и не помышлял ни о какой загранице, хотя душок надвигавшихся перемен уже вовсю витал в воздухе. Глобальные метаморфозы, а уж тем более развал Советского Союза ― вряд ли это казалось в то время неотвратимым. Но самые разнообразные новшества, что ни день скрашивали жизнь и уже воспринимались как нечто естественное и неизбежное.

На языковых кафедрах столичных учебных заведений стали появляться преподаватели и стажеры из западных стран. Большинство из них соглашались на эти полудолжности по нужде и на небольшие сроки. Кто-то искал спасения от безработицы у себя дома: выучившись на русиста, уже тогда немногие находили применение своим знаниям. Другим, кто попредприимчивее, жаждалось авантюры: закалка на северных ветрах того стоит. Третьи отправлялись в холодные страны как на сезонные заработки, точь-в-точь как малообеспеченные жители Скандинавии, которые вербуются на нефтяные платформы северных морей, чтобы за несколько месяцев подзаработать на отдых в тропиках и потом загорать с полгода припеваючи.

Советские власти умело пользовались общемировой конъюнктурой. Она позволяла им, не напрягаясь, ставить галочки в той или иной графе соглашений по культурному сотрудничеству. Очередная загогулина, выводимая под очередной договоренностью, вряд ли выбеливала режим в глазах мировой общественности, его по-прежнему клеймили все кому не лень. Но никто, пожалуй, и не радел всерьез за выполнение никому не нужных «гуманитарных» обязательств. В равной степени это было справедливо для обеих сторон.

Однажды по факультету пронеслась неожиданная новость, что занятия по практике английского языка раз в неделю будет вести недавно появившийся при кафедре американский преподаватель, да не какой-нибудь обрусевший родственник жертвы маккартизма или хрущевской оттепели, кое для кого обернувшейся распутицей, а самый настоящий, чистой воды американец.

Новость была оценена по достоинству. Несмотря на расхолаживающие солнечные дни, что катастрофически сказывалось на посещаемости, учебная группа, в составе которой я пятый год зубрил два языка, не считая латинского и родного русского, оказалось в полном сборе. Все мы с нетерпением дожидались появления на пороге аудитории американца. Воображению он представал не столько седовласым, благообразно-казусным, но осанистым педагогом в галстуке, с кожаной папкой или с портфелем под мышкой. Скорее коренастым, хладнокровным, матерым, в пиджаке с двойным разрезом и в настоящих профессорских очках с толстенными линзами, какие носят порядочные люди. Именно таким их изображал столь ценимые нами в те годы Набоков. И разве не таким должен быть агент ЦРУ, которого заслали на вербовку сподручных среди студенчества?

Именно с казуса всё и началось. К началу учебной пары в дверь аудитории вломился рослый небритый незнакомец. Рассеянному визитеру в потертых джинсах и свитере дружески посоветовали «прошвырнуться» по соседним аудиториям. Секретарша деканата, в обязанности которой входило вывешивать расписание в коридоре на доске, постоянно путала номера аудиторий.

Незнакомец всё же уточнил, что мы за группа, и заверил нас, что ошибки нет.

Он вошел. Не удостаивая нас приветствием, занял место за столом преподавателя. Мы продолжали стоять. Кое-как и мы расселись по местам. Он холодно попросил впредь обходиться без этого ритуала: не подниматься при его появлении. Такой чести он не заслуживал. Это и был наш американец?

Мистер Хэддл ― так его звали ― попросил нас поочередно представиться. После чего тем же наплевательским тоном мистер Хэддл принялся объяснять, что с этой самой минуты просит присутствующих оставить свой родной русский язык за порогом, и так «до победного конца» ― до конца всех запланированных занятий. Несоблюдение данного требования грозит, мол, немедленной санкцией ― выдворением из аудитории. В этот миг до нашей заинтригованной братии и дошло, что американец говорит с нами на том самом родном для нас языке, прибегать к которому отговаривал нас угрозами.

Безукоризненно чистый выговор американца казался анормальным. Мы сидели и внимали его нотациям, как истуканы. Американец, говоривший по-русски не хуже самих русских, казался живым воплощением мирового прогресса, доступ к которому для нас, российских студентов, был в те годы закрыт и охранялся, как арсенал…

Более личное знакомство с Хэддлом состоялось позднее. На факультете у меня был «старший товарищ» из преподавателей, читавший курс истории литературы, за дочерью которого, тоже студенткой, но из другого вуза я ухаживал. Он предложил мне поехать на выходные порыбачить. Рядом с его дачей в Тверской области, по дороге на Селигер, не доезжая, тянулись озера, принадлежавшие совместно военным и местному колхозу. Хозяйства смыкались. Пускали сюда не каждого, поэтому вода в водоемах кишела рыбой. Мне было предложено остаться с ночевкой, как и в предыдущую поездку, совершенную нами прошлой осенью, когда мы наловили целый тазик небольших щук. Ехать было решено в ближайшие выходные, пока стояли теплые дни.

И вот во время ближайшего занятия по практике английского языка я невзначай проболтался про намеченную поездку ― про дачу и про рыбалку, заодно вставил и пару названий водных позвоночных. Разумеется, не без задней мысли. Меня так и тянуло за язык хвастануть перед американцем своим словарным запасом, уж слишком обильное дружелюбие он источал в адрес нашей братии ― прибегал к столь демонстративным мерам предосторожности, словно имел дело с законченными дебилами.

Хэддл подхватил тему. Махнув рукой на план занятия, оба академических часа он решил посвятить изучению лексики рыб и рыбообразных позвоночных.

Выскочив из-за стола, американец принялся выводить на доске, да еще и левой рукой ― он был левшой ― семь подклассов рыб, подразделяя их на хрящевых и костных. По мере выстраивания своей схемы Хэддл растолковывал на все лады, что в палеонтологии существует и другая классификация. Согласно этой классификации рыбы, составляющие в общей сложности двадцать пять тысяч видов, являются надклассом, а сам этот надкласс подразделяется в свой черед на семь классов.

Азарт и эксцентричность подкупали. Но подкупить нас было нетрудно. Учебный процесс иногда выглядел унылым, бесцельным. Едва ли в этом были виноваты наши штатные преподаватели. Что взять с пожилых профессоров, приобщившихся к иностранным языкам в годы войны, кто по собственной воле, а кто и по мобилизационному направлению, которые давно устали от жизни, от иностранных языков, да и от нас, бестолковых? Что ждать от их последышей, в два раза моложе? Близкие и дальние родственники наших старичков-ветеранов, пришедшие на нагретые места, на работу ходили в массе своей ради одной зарплаты…

Раздался звонок. Мы продолжали сидеть на местах. Хэддл, чем-то недовольный, подал пример: сгреб бумаги со стола и направился к выходу. В дверях он остановился, дал всем выйти, задержал меня одного.

Не может ли он составить мне компанию, поехать со мной на рыбалку? ― спросил Хэддл. Он еще никогда не рыбачил в России и давно хотел попросить кого-нибудь из русских знакомых устроить ему такую поездку.

Ничего конкретного я, конечно, не мог пообещать, пока не переговорил с организатором поездки. В чем я и не преминул признаться Хэддлу. Он проявлял такт, предлагал не брать на себя лишнего, призывал меня поговорить с кем нужно, обещал не быть обузой.

Со стороны Андрея Михайловича, зазывавшего меня на рыбалку, препятствий быть, конечно, не могло. Но я вполне отдавал себе отчет, что факультетское начальство, да и те, кто присматривал за американскими преподавателями ― больших секретов из этого не делалось, ― вряд ли примут на ура частную, неподконтрольную инициативу. А именно этот номер я и собирался отколоть. Вместе с тем, какое это всё-таки нечеловеческое унижение чувствовать себя рабом, лишать себя права распоряжаться собой, в конце концов, по собственной воле, на всякий пожарный случай, из одной предосторожности подлаживаясь под абсурдные образцы поведения, навязываемые хомо советикусами ― урожденными рабами, которых десятилетиями разводили в клетках, как кроликов, десятилетиями подвергали селекции в идеологическом инкубаторе. И разве эти образцы поведения не навязывались серой массе только для того, чтобы уберечь от посягательств свои собственные «кроличьи» привилегии, приобретенные не трудом, а прожорливостью и отсутствием совести?

С Андреем Михайловичем мне удалось поговорить на следующий же день. Не в пример мне, он ни секунды не колебался и даже озадачивал своим наплевательским отношением к предрассудкам. Свозить на рыбалку американца? Да хоть сейчас! Раз плюнуть!.. Андрей Михайлович ― Ай Эм, как его прозвали на факультете ― вдруг даже разволновался. Он просил сообщить американцу о нашем согласии как можно быстрее, не дожидаясь следующего занятия, не то Хэддл, не ровен час, раздумает. Американец находился где-то в корпусе, с утра он повстречался Ай Эму в уборной…

Хэддл оказался не таким уж беспомощным новичком в рыболовном деле, каким прикидывался.

Озера, на которые Андрей Михайлович повез нас на собственном «москвиче» ― однообразная езда по туманной дороге, в трясучем рыжеватом тарантасе, к тому же трасса вскоре стала разбитой, была не самым увлекательным этапом путешествия… ― озера находились в двух шагах от его дачи, но мы даже не стали в дом заходить. Что было делать в убогой хибарке, бревенчатым покосившимся боком подпиравшей окраину полуопустевшего села? К тому же из-за американца в Москву мы должны были вернуться сегодня же, ночевка исключалась.

Слева от села, там, где начиналась огражденная зона, ― местных охрана в нее пускала, ― враждебно темнело густое залесье. Справа в муть тумана волнами расходились паровые поля. Повсюду стелилась синеватая дымка. Озеро, настоящий тихий омут, страшное в своей тишине, с неподвижным отражением облаков, напоминающих подтаивающее ванильное мороженое, переполнявшее серебряный кубок, казалось бездонным. Вдоль линии противоположного берега по поверхности водоема бежала мелкая рябь. Утренняя природа была именно такой, какой мы ожидали ее увидеть. Но дух всё же захватывало…

Ай Эм имел здесь свое насиженное место ― с обратной стороны озера, где виднелись заросли камыша. Туда мы и решили идти, не теряя времени.

Мы с Хэддлом, не сговариваясь, дали ему спокойно напялить болотные сапоги из гортекса ― предмет гордости, о чем красноречиво свидетельствовала напыщенная мина их обладателя. А затем дружным маршем, ступая след в след, втроем двинулись в обход озера. Понадобилось минут двадцать, чтобы обогнуть водоем и попасть на другую сторону.

Прибыв к месту назначения ― одни камыши вокруг и непролазные заросли, ― мы выбрали безветренный уголок, выступом вклинивающийся в воду, под самыми ивами, и стали разбирать свое хозяйство.

Вытоптанный клочок земли был достаточно просторным, чтобы мы могли уместиться на нем втроем. Так было бы и веселее. Я уже вовсю предвкушал прелюбопытный языковый мастер-класс. Но Хэддл, с гуляющим на лице двусмысленным оскалом не то азарта, не то недоумения отправился в соседние камыши и что-то там упрямо высматривал.

Индивидуализм ― это все, в чем вы преуспели!.. ― читал я в глазах Ай Эма. Впрочем, мы старались поменьше удивляться. В нескольких шагах от нас, левее, в непролазных камышах, светлела прогалина, перед которой открывалась расходящаяся вширь заводь. Побывав и там, Хэддл вернулся и заявил, что попробует забросить в прогалине.

Своих рыболовных принадлежностей у американца не было, и он принялся готовить удочку из запасов Ай Эма ― рюкзак трещал от них по швам.

Привязав к концу бамбукового удилища глухую оснастку с поплавком, Хэддл с ходу, не успев закончить приготовления, наудил несколько крохотных плотвичек. Выпустив мальков в целлофановый пакет с водой, он привязал этот пузырь к веревке, утопил в тине под ногами и стал возиться с коротеньким графитным спиннингом, при помощи которого намеревался запускать в воду живцов ― на столь же просто скомпонованную снасть, как и для лова с глухой оснасткой, но снабженную «скользящим» поплавком и самораскручивающуюся.

«Скользящий» поплавок не был невидалью ни для меня, ни для Ай Эма. Хотя оба мы предпочитали старую, добрую снасть, собранную жестко, без заумных трюков и узелочков. Зачем мудрить в таком деле? Однако использование скользящего поплавка в сочетании с «патерностером», этой древней вроде бы, как само рыболовство, снасти для лова крупной рыбы на живца, представляло собой, как ни крути, что-то новое. Латинское выражение Хэддл без труда склонял по-русски, называя свое приспособление еще и «плавающим патерностером».

Суть его была в том, что в момент заброса поплавок, свободно гуляющий по леске, должен опускаться до упора к грузилу и поводкам с крючками (на них трепыхается пара живцов), но после того, как заброшенная снасть плюхается в воду, под тяжестью грузила поплавок вынужден вернуться вверх, на заданную высоту, отмеренную крохотным и тоже перемещающимся взад-вперед узелком-фиксатором, изготовленным из более тонкой лески. Таким образом даже небольшим спиннингом живцов можно посылать на приличное от берега расстояние, не обрывая рыбешке жабры, как это часто происходит, и не превращая живцов в обглодышей до того, как они окажутся в воде, перед носом у щуки, которая только того и дожидается. Все мы, разумеется, бредили одним…

На живца щука и схватила. Судя по сопротивлению и резвости ― не больше чем в два килограмма. Но Хэддл умудрился ее упустить. Подведя к самому берегу, не смог вытащить подцепленную тварь из воды, поскольку рядом не оказалось подсака. Ай Эм, рванувший было с подсаком на подмогу, от волнения влетел в камыши, провалился по бедра, время было упущено, щука ушла…

Не прошло и часа, как американец подцепил еще двух маленьких щук. Он смог их вытащить без подсака. А следом за ними, едва он успел перебросить свой «патерностер» левее, в чистое разводье у самой кромки камышей, как схватила крупная щука, в три килограмма триста весом.

Но вместо того чтобы продолжать в том же духе, Хэддл зачем-то переделал спиннинговую снасть на что-то новое. И, видимо, знал, что делал. Уже через пару минут он не переставал подхватывать подсаком из воды крупных окуней, одного за другим. Он ловил их, как выяснилось позднее, на вращающийся «Меппс» в 15 граммов ― французскую блесну, которую привез с собой, ― украсив его красноватым хвостиком из шерстяной нитки, вырванной из безрукавного свитера, в котором как раз и маячил у нас перед глазами, то в камышах, то в соседней прогалине.

В нашем заливчике клевала одна плотва, хотя попадалась и крупная. От наблюдения за закидушками с живцами, с которых мы не сводили глаз, у нас уже ломило в висках, но леса лежала в воде безжизненно.

В начале десятого Ай Эм сделал новую подкормку, и у нас начали поклевывать караси ― в основном мелюзга, но мы были рады и этому. И всё это время мы не переставали коситься в сторону камышей, туда, где мелькал бордовый свитер Хэддла. Ай Эмом был задуман, конечно же, другой сценарий, в котором он отводил себе явно не самую последнюю роль…

К одиннадцати клев утих. Ай Эм предложил сделать перекур. Мы позвали Хэддла.

Тот приволок своих щук и окуней, переворачивал и разглядывал рыбин со всех сторон, заставлял любоваться своим трофеем.

Воздав ему должное за успехи, с нашими несравнимые, мы принялись разбирать содержимое рюкзаков. На расстеленный брезент мы выложили провизию: яйца, огурцы, свежие овощи, колбасу. Ай Эм, немного церемонясь, горделиво вынул из рюкзака бутылку конька. Армянский, пять звездочек. Человек семейный, собранный, сымпровизированный «общий котел» он пополнил даже котлетами (жена возилась с ними до полуночи) и банкой с салатом «оливье». Как нельзя более кстати оказался и китайский термос с крепким кофе. Хэддл запасся в дорогу запеченной курицей, фляжкой с американским виски и двумя плитками швейцарского шоколада.

Ай Эм разлил коньяк по граненым рюмкам. Мы чокнулись, сделали по глотку и принялись за еду. Затем Ай Эм налил в три металлические кружки ароматного и обжигающего губы кофе. Голова шла кругом от одного запаха. На воздухе, в свежести медленно расходящегося дня всё казалось вкусным до помутнения в глазах. Немного утолив аппетит, мы наконец разговорились, ринувшись в обсуждение разницы между коньяком и виски.

В этот миг Ай Эм вдруг сорвался с места как ужаленный. Опрокидывая своими сапожищами кружки с кофе, он бросился к одной из закидушек. Вырвав из-под корневища дощечку с леской, он хотел было ее сматывать, но натяжение стало сразу слишком сильным, толстая леска вытянулась струной. Схватила щука или судак.

На наших глазах снасть повело влево. Метрах в двадцати от берега, там, где заканчивалась рябь, по поверхности черной как смола, густой и раскачивающейся воды разбегались большие круги. Большая щука ― не меньше, чем в пять-шесть килограммов веса ― ожесточенно боролась с леской, да и с самим Ай Эмом.

Едва ему удавалось подтянуть щуку на метр или два, как всю снасть опять уводило в сторону. Ай Эм, покрывшись испариной, выглядел перепуганным, не знал, что делать, и вместо того, чтобы попытаться отвести леску вправо, где дно было более-менее чистое, рвал ее буксиром на себя.

К камышам снасть и потащило. Чтобы помешать рыбе уйти в закоряженную заводь, Ай Эм попытался зайти вправо. Благо не расстался, садясь обедать, со своими сапогами. Пытаясь не дать щуке приблизиться к прибрежным зарослям и камышу, он залез в воду уже почти по пояс. В этот момент всё и лопнуло.

Леска оказалась оборванной. От разочарования лицо Ай Эма приобрело апоплексически-багровый цвет. Казалось, еще секунда, и он лишится чувств.

— Такого зверя… такую бестию упустить! Сколько, шесть, семь кило? Или больше?! ― возбужденно фанфаронил он, вернувшись к нам и в доказательство предъявляя оборванный конец своей лесы.

— У меня так было два раза, ― сказал Хэддл по-русски.

— Сегодня?! ― обомлел Ай Эм.

— Нет… за всю жизнь, ― чему-то ухмыляясь, Хэддл предложил мне еще виски; но я, побоявшись опьянеть, отказался.

Мы опять расположились втроем на брезенте. Похвалив салат «оливье», Хэддл признался, что вообще-то большее предпочтение отдает нахлыстовому лову на лосося или форель при помощи гибкого спиннинга, снабженного инерционной катушкой с подвижной шпулей, крепящейся на конце удилища. Так рыбачили в годы его детства в горах на западе Массачусетса, насаживая на крючок особую «нимфу» — насекомое в личиночной стадии, извлекаемое из-под речных валунов. Вся сложность этого нехитрого лова заключалась в умении правильно подать личинку рыбе на стол, и если не личинку, то хорошую мушку, искусственную или настоящую.

— У нас на Дальнем Востоке лосося вилами можно брать, ― проворчал Ай Эм, выкладывая на тарелку свои котлеты. ― Видели когда-нибудь, как у нас в деревнях сено на стог наваливают? А что?.. Сколько влезет!.. В период нереста…

— Да у нас тоже. Но это не то, ― заметил Хэддл. ― Подцепить крупную рыбу и подвести к сетке… Нет, это другое. Карп в России не очень, по-моему, популярен?

— Ловят и карпа, сколько влезет! Да его и здесь хоть отбавляй, ― заверил Ай Эм; он выронил хлеб с котлетой себе на брюки и, на кого-то злясь, принялся стряхивать с одежды крошки. ― На хлеб попробуйте, может взять. Я как-то вытащил одного, килограммов в пять… Но с той стороны, где машину оставили… Там, где высокая береза и берег подмытый… видите?

— Одоризация насадок и подкормки распространения не получила? ― спросил Хэддл.

По нашим минам легко было, видно, догадаться, что мы впервые слышали об «одоризации». Хэддл принялся излагать суть метода ― не столь уж нового, как он заверил. Изобретен метод был когда-то в Англии и давно себя зарекомендовал, причем не только при ловле карпа.

Рыба, и в частности карп, приманивалась к крючку запахом, заранее приученная к определенному одоранту ― например, по мере ужения в том же месте другой рыбы. На протяжении некоторого времени необходимо было готовить хорошую подкормку, не скупясь на витаминизированные добавки. В последний момент оставалось подлить в месиво ароматизированной эссенции. Эссенция могла быть какой угодно, даже фруктовой, с запахом клубничного варенья. Приготовленная подкормка летела в воду. Со временем пристрастившись к подкормке с определенным привкусом, карп, не раздумывая, подходил к крючку, стоило нацепить на него какую угодно наживку, и даже «вульгарный бойл» ― насадку растительного происхождения, главное смочить ее в нужной эссенции. Клев был гарантирован. Тот, кто хоть раз практиковал этот метод, неизбежно становился свидетелем незабываемого и подчас комического зрелища: на славу экипированный сосед, приросший к своей удочке тут же, в двух шагах, мог изощряться в смене снастей и наживки, мог изнывать от зависти или от скуки, но клева у него не было, в то время как на описанную наживку карп хватал, как дрессированный цирковой пес.

— На клубнику? ― усомнился Ай Эм.

— Не только… Карпа можно приучить к любому одоранту… Вы мне не верите?..

Прямо по центру озера кто-то сильно ударил хвостом по воде. Замерев, мы всматривались в расходящиеся круги.

— В детстве, на Иртыше мы рыбачили на кусок резины, ― сказал я, чтобы поддержать Хэддла. ―Такое было изобилие рыбы! Сегодня даже трудно такое представить… Достаточно было отковырять кусочек резины от подошвы, насадить эту крошку на крючок и быстро вести удочкой в сторону. Чебак бросался на наживку, не успевая ее распробовать. Когда чувствуешь, что подергивает, ―подсекаешь. С каждым забросом что-нибудь да вытаскиваешь.

Чем-то обескураженный ― возможно, моим простодушием, ― американец принялся расспрашивать, где это было, что это была за река, в каких именно краях я застал весь этот рай и что это за рыба такая ― «чебак».

Я стал объяснять, что Иртыш это приток Оби, протекающий через Казахстан по Западно-Сибирской равнине. Меня возили туда ребенком родители, в район Семипалатинска, но чтобы быть окончательно точным ― ездили мы в поселок Майск, расположенный в пятидесяти километрах от знаменитого ядерного полигона и выросший вокруг рудника под открытым небом, которым управлял одно время мой дядя. На Иртыше ловилась не только мелкая рыба, но и осетровая, а также крупные виды из семейства лососевых. На поставленного с вечера водяного змея с десятью живцами ранним утром можно было вытащить двух нельм, каждая весом в пять-шесть килограммов, и в придачу не менее крупную щуку.

Что значит «нельма», а тем более «водяной змей», Хэддл не знал, впервые слышал эти слова. Мне пришлось объяснять, что нельма ― проходная рыба, в былые времена распространенная в бассейне Северно-Ледовитого океана, или, проще говоря, живущая в море, но поднимающаяся в реки, порой на продолжительное время, которую принято относить к разновидности лососевых, к подвиду белорыбицы, хотя многие считают нельму отдельным видом. До метра длиной, весом иногда до двадцати килограммов. Лов нельмы годами был под запретом, недаром теперь она ловится во многих реках даже в Средней России. А затем я стал описывать устройство «водяного змея», который представлял собой не что иное, как заурядный перемет, но за счет крупных поплавков способный выплывать с течением далеко от берега, ― приспособление было идеальным для речной рыбалки.

К одному концу толстой лесы или даже бечевы крепится увесистый груз, расписывал я, чтобы один из концов можно было забросить подальше в воду. После того как груз с привязанным к нему концом лески брошен как можно дальше в воду, к леске подвязывается кусок пенопласта. Начиная от поплавка, идут петли с короткими поводками, на которые насаживаются живцы. Достаточно положить пенопласт на воду, чтобы течением начало вытягивать снасть с живцами на глубину, туда, где затонул брошенный груз. В завершение оставалось незаметно закрепить конец перемета где-нибудь под водой ― для этого годилась любая железяка, ― пометить место и на следующее утро, пораньше, вернуться за уловом.

Хэддл увлеченно кивал. Простота устройства казалась ему верхом изобретательности, а принцип действия напоминал другой, аналогичный способ, который был в ходу в годы его детства, как он объяснял, но снасть собиралась замкнутая, кольцеобразная, со скользящим тяжелым грузилом, которое тем же способом забрасывалось в воду, а леска, получавшаяся двойной, тоже с живцами, просто перетягивалась по кругу, как цепь велосипеда, до тех пор, пока живцы не оказывались на нужном отдалении от берега…

Нечто похожее, так называемая «карусель», в России используется в проточных водоемах, объяснил я: в воду забрасывается груз с кольцом, в которое продета леска, на берегу же остаются два прута или вместо них две катушки для сматывания концов…

Этот необычный обмен опытом продолжался весь день. Ай Эм, когда настал его черед, рассказывал о том, как ловил годы назад осетра, как ездил на подледный лов при помощи «телескопа», плел уже известные мне несусветные басни про щук исполинского размера, которых, якобы, и по сей день вылавливают в северных селах России, при том что в некоторых районах в народе издавна бытует суеверное предубеждение против щуки из-за ее «змеиной» морды.

Позднее выяснилось, что Хэддл был экспертом не только в ужении нахлыстом и не только в блеснении. Не хуже он разбирался и в морской рыбалке. Ему приходилось ловить даже голубого марлина. Он регулярно ездил на тихоокеанские острова, где предавался уже и не лову как таковому, с применением троллинга (дорожение с мясистой насадкой), а настоящей рыбной охоте, раз уж речь шла о крупном океанском зверье. Парусник, меч-рыба и даже акулы… На Маркизских островах, в Полинезии, ему приходилось рыбачить на барракуд, на двухметровых мурен и морского дьявола ― с размахом плавников иной раз под четыре метра…

Где-то здесь и наступал предел нашей доверчивости. Ай Эм, с какого-то момента, смотрел на Хэддла стеклянными глазами. Несмотря на свой американизированный английский, на свои вейдерсы, он был до корней волос советским человеком…

Как бы то ни было, в сопоставлении с жизненным опытом американца мы с Андреем Михайловичем чувствовали себя любителями простых, хотя и острых по-своему, ощущений, чрезвычайно приотставшими от жизни.