Плаха да колокола

Вячеслав Белоусов, 2021

Это роман о преступниках и сыщиках, чекистах, прокурорах и судьях, о вершителях судеб в 20-х годах минувшего века, о напугавшей всю страну «Астраханщине», о кровавых бандах «Речные пираты» и «Чёрная пятёрка», о сложной юности нового государства, рождённого революцией.

Часть вторая

Красные пинкертоны

I

Что понимал в женщинах этот плюгавенький, неряшливый до брезгливости человечек? Что о них мог знать?..

Василий Петрович Странников икнул, слегка качнулся на нетвёрдых ногах, но устоял и уколол хмурым взглядом не в меру расшумевшегося Глазкина. Заместитель губернского прокурора и в трезвом состоянии отличался велеречивостью, а теперь, под изрядным хмельком да после интимных волнений, что называется, поплыл-поехал. Из дверей дома на крыльцо они высыпались гурьбой, хотя и старались соблюдать степенность. После долгого застолья, жарких объятий в укромных альковах, дурманящего запаха горячих до влажности женских тел полуночная тишина и свежесть близкой набережной приятно расслабляли и успокаивали. Все обмякли, остывая, но только не расходившийся прокурор. Он замыкал компанию, затеял целовать ручки Татьяне Андреевне, несравненной хозяйке, спустившейся их проводить, но его занесло при поклоне, и, если бы не перила да подоспевший сластолюбец Иорин, быть бы ему в кустах под оградой.

«А ведь этот прокуроришка сегодня представлен мной самому Константину Стрельникову! — покоробило опять Странникова. — Крупному магнату! Богатейшему на низах рыбопромышленнику! Константин, конечно, разберётся, что к чему. Но этот-то каков субчик! Сам умолял организовать встречу, непременно в узком кругу, а ухайдакался раньше всех! Да и поведением отличился скабрезным. Едва не испортил настроение, хотя постарались в этот раз хозяйка и её девушки, не ударили в грязь лицом. Всё мило, пристойно, кабинетик на четверых отделили; цветочки излишне, конечно, но простительны, Константин, правда, морщился. Зато потом с уютными комнатками каждому не подкачали. Ему досталась с жёлтой бархатной обивкой стен. Знает Андреевна его вкус, и Верочка была чудна и упредительна. Само совершенство!»

Он приметил краем глаза — Стрельникову подобрали Зиночку: «Тоже ничего блондинка и по нраву Константину, хозяйке, пришлось подсуетиться, но не подвела, успела. Томные, нежные блондинки нарасхват. Капризны, чертовки, но так что ж поделаешь? Черноволосые вампирки, да ещё с тёмными волосками на ногах — брр! — не для него. От них коробит, словно кошки, нетерпеливы и жадны. Им всё сразу. Не успеешь слова сказать, расслабиться, а им бы так и наброситься. Хотя…»

Странников поковырялся в зубах, сплюнул прилипшую к зубам куриную кожицу, отвернулся от Глазкина: «А ведь этот гадёныш мог вполне расстроить всю идиллию. Как Алексееву вогнал в краску! Язык без костей. Приплёл ни с того ни с сего французского писаку, сифилитика Мопассана! И ядовито объявил, отчего тот загнулся! Всем проафишировал про болезнь. Бедная Андреевна не знала, куда глаза деть, хорошо Стрельников не промах, нашёлся, перевёл всё в шутку. Но каков прохвост Глазкин! Где и когда вычитал? В туалете начальной школы, прячась от надзирателя?.. Чёрт-те что! Мопассана ли ему цитировать, когда у самого свадьба на носу! Для этого ли понадобился Стрельников с торговыми возможностями? Нэпман известен всему Поволжью, в Астрахань наезжает ради контроля. Свои магазины имеет здесь, в Саратове, в Самаре. В Москве недавно открыл, да такой, что всех баб свёл с ума. Женским бельём стал торговать чуть ли не из самого Парижа! Этими самыми панталонами да пеньюарами. Мария, жена родная, давно утратившая интерес ко всему, и она заговорила про заморские штучки, уши прожужжала мужу — достань, мол, подивиться. И смех, и слёзы…

А невеста у Глазкина не из простых. Тоже, видно, грезит о столичных нарядах ну и, понятное дело, хлопочет по разносолам на праздничные столы. Поэтому ей Стрельников и понадобился, она женишка своего на это сподобила».

Слышал Странников о породистой прокурорской кобылке, приятель Гришка Задов в своё время выдвинул её в качестве исполнительницы на главную роль в весёлом водевильчике. Красива, но Странникову не понравилась — писклява и манерна, таких в театре пруд пруди. К тому же брюнетка, а Гришка будто забыл, как секретарь к ним относится. «А главное — Задов давно объездил кобылку сам, когда репетировал, — усмехнулся Странников. — А где Гришка пенку снял, там уже делать нечего».

Странникова снова качнуло, он и сам понимал теперь, что его развезло. Обычно он крепился до прихода девушек, держался. Но тут рядышком с ним Константин Стрельников устроился за столом, а у того душа жаркая, один тост, второй, да всё подливает и подливает до полной. Он моргал Иорину, но пройдоха не уследил.

«Да, дела… — опёрся Странников на перила, — перебрал лишку. А Глазкин, хлюст, значит, клюнул на артисточку. Знает, у неё отец — важная персона. В торговом отделе столоначальником значится. Кряхтят и стонут от него рыбопромышленники, гребёт с них деньжата, когда с просьбами суются. Вестимо, Стрельников на поклон к нему не ходит, но всё это до поры до времени, а коснётся — будущий зятёк подсобит…

А в театре со временем невеста Глазкина перестала появляться. Выходит, жених запретил ей эксперименты на подмостках. Запретил… Но, как говорится, запретил одно, она другие увеселения найдёт…»

— Василий Петрович, я вас провожу, — перебил ему мысли вертящийся подле Иорин.

— А где Константин Михеич? — оглянулся Странников. — Что-то не видать его?

— Так они вон… С Павлом Тимофеевичем Глазкиным секретничают.

— С Павлушкой?

— Отделились. Вы на крылечке размечтались, они и раскланялись.

— Раскланялись?

— Расцеловались.

— Ну раз так…

— Я вас тоже окликал, задумались вы.

— Да воздух-то какой! — нашёлся он, отвернулся от Иорина, да и от прокурора со Стрельниковым. — Воздух какой! А, Игорёк? Засмотрелся я на небо звёздное, а они, значит…

— Торопился Павел Тимофеевич. Он, по всей очевидности, пригласил Константина Михеевича ещё в какое-то заведение?

— Это проказник-то наш? Жених?

— Он.

— Что за бред ты несёшь!

— Я краешком уха слышал, будто звал он Константина Михеевича квартирки Тамары Павловны проведать.

— Александровой? Проститутки этой?

— И про квартирку Мерзининой был разговор.

— Вот как! Притонов им захотелось!

— Дело вкуса, Василий Петрович, — изобразил улыбку Иорин. — Они ведь высокие материи взялись обсуждать.

— Материи? Это ж на какие высокие материи их понесло, голубчик? Мало им Татьяна Андреевна угождала?

— Госпожу Домонтович, извиняюсь, упоминали.

— Кого-кого? — Странников аж приостановился.

С помощью Иорина он минутой раньше сошёл с крыльца, и теперь они шествовали вдоль улицы, направляясь к портовому саду, недалеко от которого проживал секретарь губкома.

— Может, я и ослышался, но они про нездешнюю дамочку вели разговор, — не сдавался Иорин. — У них в Саратове общие корни, земляки они, оказывается.

— Вот даже как! — крякнул Странников. — Везёт стряпчему. Сам Стрельников в земляках оказался. Ценней знакомства не найти! Ну, держись теперь, Константин Михееич! То-то Павлушка рвался до него. Теперь не успокоится, пока не выпотрошит наизнанку.

— Так вам он и обязан…

— Мне? Зря ты, Игорёк. Язык у тебя, гляжу, длинный…

— Да я не в этом смысле, Василий Петрович! — Изменилось лицо лизоблюда. — Я в смысле…

— А я в том самом смысле! — посуровел Странников. — Я не посмотрю, что Мария моя тебе покровительствует. Ишь примостился! Чем берёшь старушек?

— Да какая же она старушка, Василий Петрович! Дама бальзаковского возраста ваша супруга!

— Поговори… бабий угодник!

— Да я, Василий Петрович, и ни мыслишки какой!..

— Чего?! В три шеи погоню! Забыл, кто перед тобой? Перед тобой ответственный секретарь губкома! Щенок!..

— Василий Петрович!..

— Язык-то прищеми, а то сам прижгу. А дамочку ту как они именовали?

— Александрой! Александрой Михайловной, кажется.

— «Кажется», — передразнил Странников и усмехнулся, успокоившись. — В мире одна Александра Домонтович была. И имя её…

— Умерла?

— Стыдно, молодой человек! Не знать таких женщин!.. Замуж вышла! И зваться стала Коллонтай Александрой Михайловной. Первая и единственная в правительстве Советской России! Валькирия революции! Вот как прозвали её наши враги… Впрочем, и друзья. И она это заслужила. Нарком призрения! Женсовет в государстве создала!

— Что-то друзья наши про неё в другом смысле упоминали, Василий Петрович, — ехидно ухмыльнулся Иорин, заботливо беря Странникова под локоток, и они не спеша проследовали дальше. — Интересовали их, я бы сказал, совсем иные её увлечения.

— Мужики, что ли?

— Как сказать… Не то чтобы…

— Эх ты, лягушачья душа! И мнения своего боишься. А вот Александру Михайловну это не пугает. — Он задумался, напряг память, но сказывалось выпитое спиртное. — Вполне возможно. Увлекались ею великие мужи, и она увлекалась.

— Они её сравнивали с нашей Венокуровой. Тоже женсоветом руководит.

— Ну-ну! — пригрозил Странников, выдернул руку, поводил большим пальцем под носом спутника. — Опять зарываешься! Не позволю!

— А я и не заикался, Василий Петрович, — уже смелее не уступал тот. — Куда нам? Катерина Сергеевна Венокурова — сущий ангел против того, что Павел Тимофеевич насчёт Валькирии той размышлял.

— Давай выкладывай всё как есть, — споткнулся Странников, но Иорин его удержал. — Выкладывай, выкладывай. Не бойся.

— Про эрос у них разговоры велись.

— Про эрос? Ты не перепутал ничего? — снова споткнулся Странников, ноги его заметно заплетались, да и языком он стал владеть хуже, с трудом собирая фразы. — Эрос? Это же бог любви, болван.

— Знамо дело.

— Так что же шепчешь на ухо? Никакой крамолы не нахожу.

— С Эросом они Валькирию и упоминали.

— Глупости какие-то!

— Могу поклясться!

— Глупости молодости, я хотел сказать, — приостановился Странников, неведомой силой его привалило к забору, и лёгкий Иорин не смог с ним справиться: ни оторвать, ни двигаться дальше не получалось.

— Не интересуетесь вы, молодёжь, ничем, — продолжал между тем Странников, делая мудрое выражение лица. — А надо читать и книги, и газеты. Алексея Максимовича, конечно, в первую очередь, но и эту самую Валькирию. Мысли у неё тогда были бурными, потому как сама молода и горяча. Насчёт того самого Эроса пролетарского она, естественно, опережает время. Но насчёт стакана воды — права. Слышал небось её теорию про стакан воды? — Странников упёрся в грудь Иорину. — Слышал, спрашиваю?

— Слышал, как не слышать.

— Врёшь, голубчик, ничего ты не знаешь. Я б этой женщине за одну такую фразу памятник поставил! Это как суметь! Дай-ка, дай-ка мне вспомнить… Мне, мол, в свободном обществе удовлетворить половую потребность как стакан воды выпить! А, каково? Искренно и откровенно. Я — за стакан любви! Ясно тебе?

— Так точно!

— Ты не остри. Думаешь, я пьян?

— Что вы, Василий Петрович!

— То-то! И поверь мне, разбирающемуся в философии человеку, её мысли найдут практическое подтверждение. Будущее за мировым пролетариатом. Любовь должна быть свободной. И отдаваться любви надо легко, словно опрокинуть в себя стакан воды. Вот что она провозгласила!

— Надо почитать, — восхитился Иорин.

— Почитай, почитай, голубчик, — кивнул Странников. — Сам Дыбенко^[9] по ней страдает! Кстати, где мы находимся? Почему топчемся на месте? А это что за забор?..

— Выходит, вот с кого наша Венокурова пример берёт! — восхищался Иорин, съедаемый откровением.

— Ты — бестолочь, чтобы разобраться, — бурчал Странников. — Читал бы больше, нежели к Алексеевой-то нырять.

— Так я туда, ежели при вас. А так ни ногой…

— Прошу прощения, господа хорошие! — оборвал их разговор внезапно появившийся мужчина в милицейской форме.

Следовало бы упомянуть, что наблюдал он за ними уже добрых десять — пятнадцать минут, пока не убедился, что состояние обоих не позволит им выбраться из злосчастного закутка в заборе, куда они непонятным образом завалились. Один физически не мог, другой не соображал, как это сделать.

Впрочем, милиционер их нисколько не смутил, а Иорин, наоборот, обрадовался помощнику, поманил его ближе и рукой, и мимикой лица, на мгновение потеряв дар речи от неожиданности.

— Предъявите документы! — не был настроен на мирный лад страж порядка. — Кто такие?

— А ты кто такой? — явно не в силах поднять глаза, с трудом выговорил Странников.

— Агент губернского розыска Ковригин, — представился тот с довольно грозным видом.

— А я Странников! Слыхал? — качнулся навстречу Странников. — Дерзить мне вздумал?.. Скажи своему начальнику, чтоб посадил тебя под арест.

— Что?! — выкатил тот глаза на лоб.

— Скажи, скажи, товарищ Ковригин, — миролюбиво подёргал за рукав милиционера Иорин. — Василия Петровича надо слушаться. Это не просто человек, это сам ответственный секретарь губкома! Только сначала помоги мне довести его куда-нибудь присесть. Тут портовый сад недалеко был. Посидим с ним на ветерочке. Обдует с Волги, и всё будет нормальненько. А то Мария Яковлевна, супруга его, разволнуется. Ну, давай, помогай!

И они вдвоём, подхватив под руки третьего, предприняли попытку достичь предполагаемой цели. Милиционер, видимо, растерялся от бесцеремонной наглости обоих да и стерёгся пугающей важности персон, поэтому старался добросовестно; попытка им удалась, до портового сада действительно оказалось рукой подать.

— И меня не знаешь? — спросил милиционера Иорин, когда они закурили, оказавшись на скамейке; Странников уже похрапывал в серёдке.

— Наш? — сомневаясь, всмотрелся агент, сообразив, что лучше поменьше задавать вопросов.

— Нет. Гражданский я, — хмыкнул Иорин, пустил струю дыма в лицо любопытствующему. — Но из учреждения. — И, царственно откинув голову назад, поправил съехавший галстук.

— Справитесь теперь сами?

— Здесь близко.

— Тогда я пошёл? — начал прощаться агент.

— Давай. — Иорин занялся стряхиванием пепла, угодившего на пиджак Странникова. — Грязь не грязь?.. Не вижу. Резко весна взялась. Развезло…

— Зима холодной была, — махнул рукой агент. — Может, всё же помочь?

— Ты смотри про его распоряжение не забудь, — напомнил в след Иорин. — Доложи начальнику про арест. А то наш строг.

— Так точно!

— Ну пока.

И они расстались.

Красивое место — портовый сад. Жаль, почти нет электрического освещения. Висели поначалу кое-где на столбах фонари, но побило камнями хулиганьё. Обновили лампочки — снова та же картина. Больше не пытались — темнота друг молодежи. Теперь редко какой прохожий забредал сюда в позднее время погулять, да ещё с девушкой. От Волги сбегает главная кудрявая аллея, но это летом кудрявая и зелёная, а сейчас кустарник только-только оживал. Середина сада — точь-в-точь молодая рощица. Почти у калитки начинается озерцо, заботливо огороженное когда-то красивым заборчиком. Но теперь забор уродлив, местами повыдернут и поломан. Тут же уснувшая речушка с переброшенным через неё мостом, заброшенным и заросшим паутиной. Темный сад пуст и тих, настоящее хранилище чужих тайн. Иорин поёжился, но не от страха, от прохлады. Его здесь знала каждая дворняга. Если только кто заезжий. Но откуда быть чужому в их маленьком городке? Появись — уже на виду.

Он докурил вторую папироску, зашвырнул ловким щелчком окурок. Тот, описав красивую искристую дугу, опустился где-то в темноте. Подремал рядом с безмятежно похрапывающим соседом, выкурил ещё парочку и тем же манером избавился от окурков. «Пожалуй, пора будить да трогаться, — подумал он, взглянув на часы, — ещё мал-мал, и Мария Яковлевна начнёт волноваться». Опыт никогда не подводил его в таких случаях.

— А кто же этот кавалерчик, занял наше любимое местечко? — раздался вдруг за спиной нагловатый пьяный голос.

— Разинь зенки, братан! — забасил второй. — Их здесь двое.

— Баба?

— Если бы. Кажись, боровок.

Иорин оглянулся. Под развесистым деревом маячили три чёрные тени.

— Косой? — присматриваясь к очертаниям того, кто поменьше, спросил он.

— На тебя намекает, Паук? — пожаловался один другому.

— Оскорблять вздумал, — добавил другой.

У коротышки действительно отсутствовал один глаз, его закрывала повязка. Только теперь, присмотревшись при выскочившей, словно специально, из ветвей луне, Иорин понял, что ошибся. Знакомых среди троих не было.

— Граждане-товарищи, — переходя на их язык, поднялся он со скамейки. — Шли бы вы своей дорожкой, мы, местные, люди гостеприимные, если в чём нужда, выручим.

— Он нас стращает, Паучок, — опять встрял неугомонный, и в руке его блеснуло лезвие финки.

— Не лезь, Жёлудь! — оборвал коротышка верзилу, похоже, несмотря на рост и тщедушный вид, он был в этой троице за старшего.

— А чё кипиш подымает? — подал голос молчаливый с дрыном в руке. — Дай-ка я пощупаю боровка, что на лавочке дремлет. И разойдёмся чин-чинарём.

Он змейкой нырнул к Странникову, но Иорин изловчился и ударом ноги отбросил его на землю:

— Не сметь, мразь!

— Он дерётся, Паучок, — придурковато запищал упавший и задрыгал ногами, не подымаясь.

Иорин скривил губы, было не до шуток: у коротышки тоже что-то блеснуло в руке, Иорин напрягся, но охнул, не уследив, покачнулся от острой боли в плече: достала всё же его финка верзилы. Уже падая, он услышал сквозь звон в ушах сухие щелчки револьверных выстрелов и крики: «Стоять! Руки в гору! Башки продырявлю к чертям собачьим, если с места тронетесь!»

II

Не нравился ему этот город, хоть умри! Когда втемяшилось в душу пронзительное чувство неприязни, он и вспомнить теперь не мог. Последние дни работы в Саратовском комитете чудный звон обещаний близкого назначения в столицу заласкал слух, но перебежал дорогу Герка Протасов из идеологического отдела, тоже ходивший в выдвиженцах на повышение, а ему угодило в этот город: убрали прежнего секретаря губкома Муравьёва, сумевшего за два года наломать дров, срочно требовалось выправлять положение.

«Участок ответственный, — твердили наставления, — губерния сложная, многонациональная, но ты справишься, и потом… лучше начинать с самостоятельной работы, нежели хотя бы и в столице, а по отделам ошиваться… К тому же места исторические, вольница Разина, Каспий под носом! Где ещё увидишь».

Приехал поздней осенью и поразился — грязь несусветная и холодрыга, да с таким ветром, что на вокзале чуть уши не оторвало, вдобавок унесло шляпу, за которой пришлось бегать на общую потеху… Так вся осень и прошла, зато летом жара до пятидесяти градусов. Воздух такой, рот открывать не хочется, только верблюды и выдерживают.

Но главное — народ злой. Вот уж действительно многонациональная губерния, не пересчитать, и каждый своё. А все прут в губком.

Подымись хоть в шесть, кипятился Странников, вышагивая по пустующей улице, и припрись в губком в самую рань, галдящая толпа уже осаждает двери. Жаждут его перехватить. Прячься, не поможет. Раньше были ещё горлопанистей, теперь пожиже и мельче. Но всё равно тошно их видеть. Особенно сегодня.

Он невольно приостановился. Поганый день у него сегодня. Много накопилось с прошлого, а главное — надо разобраться со вчерашним вечером. Странно всё закончилось, подозрительно непредсказуемо. А может, непредсказуемо только для него одного?..

Странников полез за папиросами и долго не мог отыскать пачку трясущимися руками — вчерашнее давало знать, а похмелиться не решился, да и Мария гвалт подняла. Из дома он почти убежал, только б не слышать её нравоучений. Отыскать курево не удалось, видно, второпях оставил на столе, когда завтракали. И спросить не у кого, пусто на улице. Хоть умри, так желанна затяжка! Совсем отчаявшись, он вдруг наткнулся во внутреннем кармане на портсигар. Чёрт! Забыл, ведь Мария подарила на днях эту дорогую штуковину, не успел привыкнуть, вот и вытряхивал карманы пиджака в бесполезных поисках. Закурил, задохнулся вгорячах, но прокашлялся, и после второй затяжки голова закружилась, затуманилась. Полегчало.

Глянул вперёд — ждут неугомонные черти у подъезда! За три квартала толпа видна. И ведь так стало только с его приездом! Поначалу Странников восхищался, вдохновляла его эта картина. Считал, это и есть та самая всё сметающая, неукротимая энергия масс. Её бы в нужное русло. Ей правильное направление дать. Цель высокую обозначить. Порыв! Размах! Сама удача летит в руки. Дерзай, ответственный секретарь губкома!

И он подпрыгивал тогда от нетерпения, взлетал, а не входил на ступеньки. Душа рвалась и вширь, и ввысь: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, Господи, благослови!» Он прирождённый оратор и трибун. Это знали наверху. Его ценили: такой способен повести за собой хоть на край света.

К этим чувствам присоединялось ещё одно, сугубо личное, даже тщеславное, однако такое ли оно и личное? Он его не стеснялся и причислял к собственным успехам: переборол, переплюнул своего предшественника, того толпами не встречали. Теперь повержен бывший секретарь губкома Муравьёв, пакостит исподтишка, при случае палки вставляет, остерегаясь. И те, кто тёрся с ним бок о бок, носы повесили, ему, Странникову, победные марши трубят, задницу лижут, лишь в их сторону взор соизволит бросить. Боятся вылететь из губкома к чёртовой матери! А он умнее оказался, не дождались от него чапаевского разгрома, по-иному поступил, лишь раскусил ситуацию.

Двух месяцев… Какой там! Двух недель хватило, чтобы заметил он, как изменилась атмосфера в толпе у губкома. Его речи стали слушать. Про своё, конечно, пытались орать — на хрена нужна была им мировая буржуазия, вселенские обещания. Им дай хлеба и жильё, свет и воду, грязь с улиц убери, ворьё и проституток. Иным был их зуд, далёк от всемирных масштабов. А ведь рядышком маячил губисполком, где кудесничал его соратник и одновременно соперник, хитромудрый Мина Львович Арестов. Вроде и ближе, родней этой толпе, а сторонились казачка, понимали: у Странникова власть, он способен разрешить их беды и закавыки. Не особо они велики… рычага сиракузского мудреца не требовавшие, но месяцами и годами копившиеся, не разрешаемые прежней властью. Он эту грязь вмиг выпер.

Странников замедлил шаг, прикуривая вторую папироску, расходилась душа от воспоминаний. Да и не так уж давно это было, чтобы забыть.

Повытряхивал он своих работничков из кабинетов и кресел на улицы, для начала заставил дежурить у крыльца и разбираться вместо него с жалобщиками, заодно и внимать, о чём шумят, кумекают. Вон их тени мелькают на самом крыльце. Приметные, в первых рядах те самые. Приказал он им не только доходить до сути, но и свои проколы, собственное дерьмо убирать. А всего страшней — его встречать поутру вместе с крикунами и выслушивать в глаза правду-матку. Нерадивцев не щадил, выставлял напоказ народу, учил, с кого шкуру драть.

Поступал так не по злобе. Опасался, чтобы не пришлось самому плеваться, как пришлось Муравьёву.

Ехидная усмешка пробежала по тонким его губам: чего-чего, а после тех мер шум покатился, непрошибаемые и те перестали кичиться, поняли: глаз Странникова зорок, скор на выводы и жесток он на расправу, хотя с виду мягкотел и интеллигентен. Пусть теперь шушукаются меж собой по углам, что пустобрёх он, сластолюбец, гарем развёл среди артисточек, с евреями в институте богему завёл, балясы точит, бегами увлёкся. Пусть посудачат за его спиной недоумки о его легкомысленных пороках. Сильным там, наверху, куда и он, дай бог, доберётся, тоже присущи некоторые слабости, которых они не стесняются. Переделать древнюю мудрость, так она звонче зазвучит — Цезарь вне подозрений! А его шалости по сравнению с проделками тех, наверху, — сущая потеха…

Докуривая и успокаиваясь, он остановился на перекрёстке в надежде отыскать урну, не подымалась рука швырнуть чинарик на мостовую. Не единожды гонял он хозяйственника, но толстолобому словно о стену горох его поучения. Одно твердит: это задача исполкомовских; знает, пройдоха, о его антипатиях к Арестову, пользуется ситуацией. Низка культурка людей, а город тонет в грязи. Поморщился, покрутив головой впустую, так и раздавил окурок каблуком. И пока зло глядел под ноги, опять ударила мысль о вчерашнем…

Как закончился вечер в доме свиданий у Алексеевой, он помнил с трудом. Свёл его на крылечко Игорёк Иорин, а далее в сознании пусто. Отрубило. Кое-что услышал от Марии. Утром жена с трудом растолкала его к положенному часу, а за чаем охала и ахала, причитая, что принёс его на себе незнакомый милиционер. Разместил на диване в прихожке и умчался, повинившись, спешил куда-то. Дуре остановить бы служивого, расспросить. Не барана приволок! Должен знать многое тот человек, да не дал бог разум бабе.

Всё бы ничего, не сказать, чтобы Странников особо опасался, но служивый — лицо подчинённое. Побежит к начальнику милиции, часу не пройдёт, узнает Опущенников, а он — известная рыбка, человечек Мины Львовича, ему непременно и сольёт. Копит на него компромат Мина, в глаза никогда не скажет и в столицу пока не стучит, но кто поручится, что будет завтра? Ножа жди в спину.

Вот по этой причине, пренебрегая головной болью, ранним часом Странников торопился в губком. Звонить домой Опущенникову не имело смысла, до рабочего времени тот булгачить Арестова не станет по пустякам, а раньше девяти-десяти сам Мина в губисполком не заявляется. Не по душе ему хозяйственную телегу тянуть. Его размах привлекает. Тоже мечтает о столице.

Толпу секретарь миновал успешно, подоспевший заворг Мейц отвлёк бросившуюся, как к отцу родному, старуху с полоумными глазами, кстати, рядышком оказался инструктор губкома Умнов, бочком оттеснил горланящего работягу, тянувшегося с бумажкой. Бумажку он взял, извинившись, что торопится, а там уже и дверь перед носом. Дежурный распахнул ему одному, не подошло ещё время остальным, а Мейц уже разъяснял народу про предстоящую конференцию, доклады. Мейц раньше других ущучил тактику своего нового начальника.

Потом уже у себя в кабинете, среди знакомого вороха бумаг на столе, не заладилось — долго не мог дозвониться до милиции, там разглаживали зады на совещании.

III

Вкушая заумные нотации, поматывал, словно лошадь от слепней, поникшей головой Турин. Изредка, при особо обидных фразах, вздрагивал, поедал злыми глазами сидевшего напротив человека. Не останавливаясь, без выражения тот растопырил костлявые локти, налёг впалой грудью на кисти рук и твердил, твердил, твердил почти одно и то же. И не было видно ни конца, ни края этой нервотрёпке. Исподлобья оглядывая рядком восседавших милиционеров разного ранга и должностей, он покашливал, прочищая горло, избегал задерживаться взглядом на ком-то отдельно. А те, словно по команде, шумными выдохами размеренно пускали дым папирос под стол, себе в ноги, кряхтели и ёрзали на скрипящих хилых табуретках.

«Ну зачем ты меня при них! — метались, сгорали в мозгу Турина молнии гнева. — Ну что при слюнтяях этих костеришь! С кем равняешь?!»

Когда-то прежний начальник, крикун и трибун Хумарьянц любил устраивать подобные разносы. Комиссар-армянин гонял лоботрясов принародно в наказание нерадивым. Но в любых случаях, в совсем сволочных провалах при подчинённых начальство не трогал, при низших на высших по званию не замахивался. А ведь чего-чего, а поорать умел! И гвоздил революционными политическими лозунгами, к которым ближе лежала его душа не профессионала, но бывшего подпольщика-марксиста. Однако канцелярской терминологии был далёк, не то что эта бумажная размазня, даже обматерить смелости не наберётся!..

Вторую или третью папироску прикуривал у соседа Турин. Не добирался до конца, мял в сердцах, обжигая пальцы. Давил в осколке артиллерийского снаряда, пепельницей служившей курильщикам. На столе начальника милиции эта безделушка стала реликвией после зловещих событий позднего лета восемнадцатого года.

Смотрел на осколок Турин, вертел в руках, вспоминал то грозное время.

Угодил этот осколок сюда, ворвавшись смертоносным снарядом в августовский денёк, когда весь город стоял на ушах. Изъятие хлеба у голодающего населения и принудительная мобилизация в Красную армию подтолкнули недовольных к открытому вооружённому бунту. Но разорвавшийся снаряд никому вреда не причинил. Основательно разметав милицейскую контору, грохнул оглушительно, никого не тронув: всё начальство городской милиции с самим Иваном Бугаевым, петушком носившим фуражку на правом ухе, арестовано было до этого собственными же милиционерами. Под стражу взяли и комиссара-трибуна Хумарьянца, сдался и председатель губисполкома Лепатов, не захотел умирать за новую власть и бравый военком Соскин, задрав дрожащие руки. Вся верхушка оказалась тогда в подвалах бывшего подполковника Маркевича, возглавившего бунт.

Суток хватило на переворот. Заговорщики действовали умно, как Ильич учил: захватили почту, телеграф, выпустили урок из тюрьмы.

И дрогнули тогда многие уцелевшие, а вот эта бумажная душа Опущенников, который сейчас направо и налево его долбит, — Турин поднял глаза на человека, осипшего от непрестанной говорильни, — не дрогнул и возвернул едва не ускользнувшую советскую власть.

Начал с деревни своей, с Никольского и не позволил размахнуться взбунтовавшимся. Жестоко пресёк попытки в своём уезде, наладил связь с таким же смельчаком в Сасыколях, нашёл непокорных в городе.

Тех же суток ему хватило, чтобы свернуть шею врагу.

Не обошлось без счастливого случая — подоспели военные моряки.

Удача ласкает смельчаков, победа осыпает лаврами: Опущенников был усажен самим Свердловым в кресло начальника губернской милиции, канул в немилость трибун-армянин Хумарьянц. После такого блестящего начала, казалось бы, герою-победителю все дороги наверх распахнуты, но… Турин, покривившись лицом, хмыкнул, подпёр голову кулаком, — изменился Опущенников в другую сторону, не сумев удержать жар-птицу, завяз в местных дрязгах, а нагрянули нынешние времена, завертелись, облепили его воротилы новой экономической политики, совсем растерялся начальничек… Как говорится, ни рыба ни мясо.

Турин впился взглядом в Опущенникова, вон он водит носом по листку, что разгладил перед собой, чешет, не переставая. Чему учит его и других? Шпарит по бумажке, сочинённой ещё комиссаром-демократом, бестолковым крикуном, ни черта не разбиравшимся в том, как бороться с урками, как гноить нечисть. А ведь Ленин провозгласил лозунг: очистить государство от преступного элемента.

Но а этот губошлёп!.. Что он им талдычит? Слушать тошно: «Никто не может быть задержан более чем на 24 часа… Стрельба на улицах возможна лишь в исключительных случаях… милиционер должен стараться не причинить вреда гражданам!..» Каким гражданам? Ворам, грабителям и мокрушникам?

— Василий Евлампиевич! — услышал Турин словно сквозь пелену голос Опущенникова. — Василий Евлампиевич!

— Заснул? — ткнул его в бок сосед.

Турин лениво поднялся, словно действительно дремал.

— А ваш агент… этот… как его?..

— Ковригин.

— Да, да. А ваш агент Ковригин знал инструкцию? Ведь он угрохал трёх человек!

— Так точно, товарищ начальник! Знал. Поэтому и стрелял.

— Сомневаюсь.

— Оборонялся он. Нападавших трое было. — Турин оглядел присутствующих, словно убеждая их, а не бюрократа, председательствующего за столом.

Присутствующие засмолили папиросы злее, дыму в кабинете прибавилось. Даже скучавшие ранее и действительно дремавшие были сейчас на стороне провинившегося и, не скрывая, поддерживали Турина. Он подметил это и повеселел.

— Оружия при убитых не оказалось? — сомневался начальник.

— А кто его искал? Моих ребят туда не допускают! — буркнул Турин.

— Мне доложили…

— Бандиты выбросить стволы могли. Обычно так и поступают, если прищучить.

— Финка была у одного да ножи у остальных.

— А «смит-вессон», что нашли у моста?

— Он от трупов далеко оказался.

— Выходит, ствол Ковригин им подбросил?

— Не знаю, подбросил, обронил кто… Я вынужден издать приказ о служебной проверке произошедшего. После и решу, по закону или нет применено оружие вашим сотрудником. Надо ли было лишать жизни трёх граждан.

— Трёх бандитов, — пробурчал Турин. — Их личности уже установлены. Это гастролёры из Ростова. Все судимы ранее. И не один раз.

— Ковригина от должности отстранить, — будто не слыша, продолжал начальник. — Найдите ему занятие другого рода. И пусть сдаст табельное оружие.

— У меня другой работы нет. Метлу дам. Пусть улицы метёт.

По залу пробежали и ропот, и смешки.

— В портовый садик отправьте. С метлой-то ему сподручнее.

— Уркоганов метлой не погнать, — дерзил, не сдерживаясь, Турин. — А там их целое лежбище.

— Вы же и распустили.

— Моё дело раскрывать да ловить.

— Вот что! — прихлопнул рукой по столу начальник и приподнялся. Такое случалось не часто. — Василий Евлампиевич, ваши заслуги известны, однако никому не позволено!..

— Товарищ начальник! — в открывшуюся дверь кабинета заглянул взволнованный дежурный.

— Что у вас? — развернулся к нему Опущенников.

— Там звонят.

— Я же просил во время совещания меня не беспокоить!

— Там из губкома!

— Скажите, я перезвоню сам, как только закончу совещание.

— Там из приёмной секретаря губкома…

— Кто?!

— Наверное, Странников… — не совсем уверенно подсказал Турин.

— Василий Петрович? А он с какой стати? — Начальник метнул вгляд в Турина.

— Меня, наверное, не нашёл, вот вам и звонит, — лениво поморщился начальник розыска.

— Вас? Его интересует убийство трёх бандитов?

— Не думаю. А впрочем, чем чёрт не шутит.

— С каких пор уголовники стали интересовать секретаря губкома? Вы что-то недоговариваете, Василий Евлампиевич? В парке бандитом был ранен гражданин, которого Ковригин в больницу водил… Он не имеет отношения к губкому?

— После перевязки чуть дёру не дал, — хмыкнул Турин. — Просил, чтобы фамилия его нигде не фигурировала.

— Вот-вот! — насторожился начальник. — Он как раз и может быть из губкома. Как его фамилия?

— Иорин его фамилия.

— Имелся у них такой человек…

— Этот Иорин, извините, предпочитал дамочек лёгкого поведения, а не партийные кабинеты.

— А что ж тогда Василий Петрович? — поджал губы начальник в недоумении. — Почему звонит?

— Думаю, из-за Ковригина.

— Ничего не понимаю.

— Вчера вечером, до происшествия, мой Ковригин остановил Странникова и задумал проверить его документы.

— Зачем?

— Ну… — пожал плечами Турин. — Померещилось что-то ему. Ковригин первый день как из деревни выбрался, форму новую приехал получать. Перестарался… наломал дров.

— Вон оно как!

— Секретарь сказал, чтобы я под арест его посадил.

— Вот видите!

Турин пожал плечами, теперь голова его повисла без гордыни.

— Надеюсь, арестовали шаромыжника?

— Сидит.

— А чего со мной тягомотину разводите?

Турин отвернулся к двери, которая снова открылась, на пороге возник всё тот же дежурный, только теперь уже с лицом краснее помидора и весь взлохмаченный, словно его оттаскали за уши.

— Товарищ начальник! — выпалил он. — Ответственный секретарь губкома требует вас к себе!

— Дождались! — Опущенников махнул милиционерам расходиться и поспешил к двери.

— Ефим Петрович, — заикнулся Турин. — Может, мне с вами?

— Вам? — приостановился тот, оглядел с ног до головы Турина. — С какой стати?

Турин приблизился и шепнул:

— В парке Странников был, только спал он…

— Так что же ты мне сразу не объяснил?! — побелел от гнева начальник.

— Ну буду же я при всех рассказывать, — не смутился тот. — Ну что? Идти с вами?

— Пойдём. Сам отвечать будешь. А потом с тобой отдельно поговорю!

До губкома добрались скоро. Опущенников утихомирил волнение и в кабинет Странникова вошёл один, оставив Турина дожидаться в приёмной.

— Как обстановка? — вместо приветствия пронзил его строгим взглядом ответственный секретарь.

— Обычная, — не моргнул начальник милиции и выпалил: — С десяток кражонок, грабёж нераскрытый… но мы работаем, триста литров самогона хлопцы припёрли с Трусова, ну и мелочь — проститутки, малолетки бомбили вагоны на вокзале… В общем, как всегда.

Странников не проронил ни слова, выжидал.

— Спасибо ещё раз за подаренную машину, товарищ секретарь. В угро не нарадуются. Теперь с преступным элементом скорее пойдёт, — затоптался Опущенников, не находя продолжения.

— Ты вот что, — перебил Странников, — благодарить губком не надо. Губком улавливает главные болячки, язвы буржуазного прошлого. Я больнице в машине отказал, потому что изучаю ситуацию. На нынешнем этапе, когда ошалевший от открывшихся возможностей нэпман прёт к спекуляции, забрасывает нерадивых аппаратчиков взятками, кому, как не нашим красным пинкертонам, нужна скорость, а?

— Так точно, товарищ!..

— Ты мне ответь про другое, — опять перебил Странников. — Когда в угро научатся заботиться о…

— Недоразуменьице случилось! — опередил Опущенников. — Из деревни агент тот. Прибыл получать форму, задержался, и вот… Вам попался.

— Где он?

— Сидит. — Опущенников прищёлкнул каблуками. — Турин взял под арест провинившегося. Тот сам и доложил, как вами велено было.

— Значит, сидит?.. А что доложил? — изучал подозрительным взглядом Странников бледное лицо начальника, постепенно успокаиваясь.

— Учим, учим их, — бурчал между тем тот, отворачивая голову. — Мало толку. Видел ведь, что человек солидный перед ним, что оказия вышла, ну прояви смекалку — проводи до дома… Нет у молодых понятия.

— Ну, это лишнее… до дома пьяных водить.

— Ничего, посидит, поймёт. Всё им подозрительные элементы мерещатся.

— Новичок, говоришь?

— Года не работает… Да у вас в приёмной сам Турин дожидается. — Опущенников оживился, раскусив, что вызов ему ничем не грозит. — Если надобность имеется, он подробненько всё объяснит…

Странников отмахнулся:

— Какая надобность…

— Извиниться за своих олухов хотел, — выпалил уже совсем радостно Опущенников. — Пригласить, Василий Петрович?

— Ну давайте, — лениво потянулся секретарь. — Пусть зайдёт. Только предупредите, чтоб недолго. У меня конференция на носу…

— Тогда я прощаюсь. — Опущенников вытер вспотевший лоб.

— Занимайтесь, занимайтесь. Преступность распоясалась, а вы с пустяками возитесь. Я вот в докладе задам вам перцу!

— Примем все меры! — смиренно развернулся тот и заспешил к двери.

IV

Их встречу и дальнейшее сближение не назвать случайностью. Не только сама судьба вела их друг к другу. И не только дело, которым каждый занимался. В натуре обоих, в самой глубине сидел, что называется, бес, противившийся порой ступать обыденно, идти правильной, проторенной дорожкой, делать как все, приказано — исполнять. Азарт противоречия, противоборства, делать по-своему, жить не как остальные, довлел над их разумом и, как ни старались они это скрывать, выскакивал тот бесёнок наружу и ставил в тупик и их, и окружающих. Сами того не ведая, они, тщеславные, желающие достичь невиданных высот в карьере, во всём, за что брались всерьёз, были отчаянными авантюристами, им ближе был поиск, нежели достижение цели, драка, а не победа, любовная тайная страсть, но не семья, хотя обстоятельства порой были выше их.

Познакомились они так. Турин в очередной раз отличился. Вместе с подчинёнными был представлен к награде. И было за что: в Царицине из тюрьмы бежало пятеро опасных бандитов, главари Крот и Носик вооружились револьверами, отобрав у охраны. До Астрахани бандиты добрались без особых приключений. Не щадя стреляли и детей, и хозяев, приютивших на ночлег, а в городе, используя наводку, учинили налёт на банк, но угодили в ловушку, устроенную Туриным. Как ни отстреливались, а взял он их живыми и с деньгами. Можно было на месте к стенке — и все дела, но начальник губрозыска проливать кровь запретил, бурчал: расстреляют, после суда.

Тем и закончился лихой побег Крота. Весть о его кончине мигом облетела преступный мир. Не замедлили, передали оттуда: нажил Турин кровников! А тот посмеивался: «Грозился волк медведю».

Вручать награды начальство приурочило к юбилею губрозыска. Прибыл для этого сам Странников, прихватив с собой председателя губисполкома. Так они и встретились. После пламенных речей гостей пригласили за скромный стол, и секретарь губкома сам усадил Турина рядом с собой по правую руку.

Потом Задову, приятелю из театра, с восхищением рассказывал, с каким необыкновенным человеком виделся.

— Мартин Иден! — слушал и посмеивался артист, развалившись в кабинете на диване. — Морской волк! Только сухопутный. Глаза — ледяная сталь! Грудь боксёра! Бицепсы циркового борца и загадочен, как сам Шерлок Холмс!

— Ты его не видел! — горячился Странников. — Вот познакомлю!.. Руки только береги.

— Кусается?

— Когда поздравлял, он так сжал, я едва не вскрикнул. И идеями своими поделился. У него свой кумир, французский сыщик в мозгу застрял, новый метод изобрёл бороться с преступниками их же силой. Вербовал на свою сторону, зачислял в агенты и с их помощью шайки и банды отлавливал. Париж очистил от преступного мира! Не слыхал про такие чудеса?

— Я ворьём не интересуюсь, — брезгливо морщился Задов. — У меня музы.

— А мы договорились встретиться по этому поводу. Я ещё послушаю его предложения. Идея того стоит.

— Смотри, заведёт он тебя в подвалы нашего города. Что с урками станешь делать? Растерял ты спортивную форму со своими докладами да совещаниями, — хохотал артист. — Кстати, скоро бега. Не забыл? Я подыскал тебе каурую.

— А сам, значит, опять на Мираже? Снова обскакать собираешься?

Поговорили и забыли… Следующий раз секретарь поздравлял Турина на полугодовом совещании: показатели губрозыска украшали работу всего управления.

Потом Странникова пригласили в милицию на торжество по случаю вручения первой машины. Автомобиль был американский, кажется, «форд», повидавший многое, прежде чем привезли его по железной дороге из столицы. Опущенников советовался, кому передать, секретарь, не задумываясь, крикнул в трубку аппарата:

— Конечно, Турину! Губрозыск на высоте, недавно отмечали. Я сам приду поздравлять. Это же событие!

Вот тогда он и познакомил заслуженного артиста Григория Задова с лучшим сыщиком Поволжья. Он представил их друг другу полушутя-полусерьёзно и имел на это полное право. В том, что Задову в своё время присвоили звание, его хлопоты были определяющими, а в том, чтобы Турин стал вхож в их тесную компанию, имелась у Странникова своя нужда. Когда однажды зашла речь об интригах Арестова, Задов с присущей ему наглой непосредственностью, не моргнув глазом, подметил:

— У тебя готовый человек в руках, а ты мучаешься, как свернуть шею зарвавшемуся казачку Арестову.

— Кого ты имеешь в виду? — удивился Странников.

— Сталь в глазах, проницателен, как Шерлок Холмс, и кроток на язык.

— Турин?

— Вот тебе готовый начальник милиции. Опущенников вял и инертен, всеми потрохами подчинён Мине Львовичу. Отправь его куда-нибудь на повышение. В Калугу, Кострому, Казань… Подальше. Своё он заслужил, подавил бунт. Надеюсь, больше его услуги не понадобятся.

— А что, это мысль! — оживился Странников. — Надо отдать должное, в таких делах ты незаменим. Чем отблагодарить? Ещё раз проиграть тебе на бегах?

— Меня не обогнать! — заржал Задов. — Мой Мираж — птица!

И поднял большой палец вверх.

— Тогда, может быть, подарить тебе мою Венокурову?

— Слишком идейна, — скривил губы артист. — И тяжела на подъём, чтобы завести, надо споить ей бутылки три шампанского. Но вместо постели она взапрётся на стол танцевать. Помнишь, что вытворяла в прошлый раз?

Они расхохотались. Вспомнить было чего.

— У неё сестрёнка есть, — заговорщицки сощурил глаза Странников. — Венокурова никак не подыщет ей уютное местечко.

— Для работы? Смешно. На диване греть?

— Ну… Сам понимаешь. Девица на выданье, а свет её не знает.

— Давай её ко мне в театр.

— Погоди с театром, — посерьёзнел Странников. — Мы вот решили с тобой за Турина. Ему девица нужна необыкновенная. И чтоб не была замечена в легкомыслии. Понимаешь?

— Он что же, не мужик? Сам не найдет?

— Не мерь каждого на свой аршин.

— Остроумно, — обиделся Задов. — Женат твой Турин?

— Не знаю.

— Вот давай с этого и начнём. Я устрою в театре небольшой сабантуйчик по случаю какой-нибудь премьеры. И пригласим всех. Турина и обеих сестёр в том числе.

— Я бы не хотел видеть старшую, — возразил Странников. — Испортились отношения. Надоедлива. И распустилась.

— Но младшую без старшей не заманить. Ты же сам только что лекцию мне прочитал.

— Хорошо, хорошо, — замахал руками тот. — Решай сам. Только не увлекайся. Чем меньше публики в таких случаях, тем лучше.

Так было достигнуто соглашение, но его сорвал Турин. Пообещав, он не явился. Накануне ночью на одной из рыбацких тоней было убито пять человек, среди которых оказались женщина и девочка. Турин без предупреждений умчался туда. С тех пор они не виделись.

С тех пор они не виделись. А теперь Турин сидел у Странникова в приёмной и дожидался вызова.

V

Странников сам распахнул дверь, сам вышел в приёмную, раскрыл объятия:

— Что же ты здесь штаны протираешь?

Турин вскочил со стула, взял под козырёк, браво щёлкнул каблуками; тонкий, поджарый, он вытянулся стрункой. «Красавец, чертяка!» — впервые подметил и позавидовал секретарь, обнял как родного:

— Сколько не виделись? Проходи.

Он подтолкнул замешкавшегося Турина вперёд в кабинет, бросил секретарше:

— Чаю! И ко мне никого!

А Турина как долгожданного гостя довёл до кожаного дивана, на котором позволял сиживать не каждому, развернул лицом к себе, ещё раз заглянул в глаза, положив руки на плечи, и чуть не силком усадил:

— Отдыхай, сыщик. Набегался? Что в Икряном-то случилось?

Турин расслабился, бухнулся без всякой опаски на диван и утонул, провалившись чуть ли не по уши.

— Моего предшественника наследство, — съехидствовал секретарь. — Специально мебель не трогаю с места до очередного съезда. Диван только из другой комнаты перетащить велел. Кабинет великоват, а диван две задачи решает. Москвичи были, чертыхались, когда на нём прыгали, а мне чего? Пусть стоит. История. Я его держу под особ исключительных. Вот вроде тебя…

— А я чем отличился? — Турин, потеряв надежду выбраться, смирился, сорвал фуражку, непокорный чуб упал на глаза.

— Начальников губрозыска у меня ещё не бывало… Так что там в Икряном?

— Бандиты матёрые, — Турин потряхивал головой, забрасывая волосы назад с глаз, они не слушались, — пятерых уложили.

— А ты нам такой вечер испортил, — мягко и почти миролюбиво перебил его секретарь. — Гриша сварганил чудную премьерку. Лучших актрис труппы выставил…

Он потёр ладони, окинув кабинет взглядом, будто отыскивая ещё какую редкость, которой явно не хватало.

— Бандиты, говоришь?

— За кассиром следом шли. Он зарплату в рыбацкую артель вёз. Большие деньги.

— Как же прозевали?

— Был наган у него.

— Что наган?.. Сколько нападавших?

— Двое.

— Вот она, наша беспечность! А вы куда глядели? Учить надо банковских работников.

— Мы?.. — невольно вырвалось у Турина.

— Я чаю просил! — зло крикнул в дверь Странников.

— Банк нас не предупредил. Тут ещё разбираться надо, — выдавил из себя Турин, чувствуя, как влажнеет лоб.

— Сколько, говоришь, денег?

— Две тысячи.

— О-го-го! Знаешь, сколько я получаю? — Странников поймал на себе удивлённые глаза Турина, махнул рукой. — Сколько корова стоит?

— Корова?

— Удивил? Впрочем, откуда тебе знать.

— Максимум — тридцать рублей.

— Вот! Две тысячи — это же несколько отличных стад! Подкосили бы крестьянское хозяйство целого района.

Внесли чай. Секретарше помогала матрона посерьёзнее и помрачней.

— Ариадна Яковлевна! — укоризненно покачал головой Странников. — Не часто у меня гости, надо бы повеселей, повеселей.

— Одну минутку, Василий Петрович, одну минутку, — извинялась та, суетясь, неприязненно косилась на милиционера.

Турин смутился, хотел снова встать, но опять его попытка не увенчалась успехом.

— Так что же там у вас? — не замечая его неловкости, Странников положил руку ему на плечо и совсем прижал к дивану, пресекая дальнейшие попытки.

— Убили кассира.

— А мне Опущенников докладывал… вроде и про женщин?

— Затемно добрался кассир до тони, рыбаки на радостях, что деньги привёз, выпивку на стол. Он и заночевал, утром на трезвую голову думал раздать деньги.

— Вот разгильдяй!

— Всех спящих в той хибаре, где кассир остановился, и порешили, — кивнул Турин, — видно, кто-то проснулся. Может, шум пытались поднять. Всех мужиков с кассиром и повариху с дочкой. Пятерых.

— Звереет враг. Не знаешь, откуда ждать. И нет им помех.

— Да что вы! Поймали уже. Может, другой есть повод серчать на нас, Василий Петрович?

— Ничего, ничего. Это я так. В сердцах. — Странников дождался, пока они останутся одни, широким жестом указал на накрытый столик, который матрона придвинула к дивану напротив Турина, чем совсем лишила его возможности двигаться. Потом приставил себе стул, пододвинул чашку с чаем, но пить не стал; щёлкнув портсигаром, он достал папиросу и, закинув ногу на ногу, закурил, подмигнув Турину как ни в чём не бывало:

— А Задов обиделся на тебя. Нельзя, говорит, связываться с сыщиком-то.

— Простите, Василий Петрович.

— И Олечка ждала. Наобещал ей Гриша золотые горы. Такое про тебя рассказывал!

— Извиняюсь. Служба.

— Он слово своё сдержал. Такая красавица! Лучшая в труппе! Прима-актриса! А ты?.. Жаль, жаль.

— Исправлюсь, товарищ секретарь губкома!

— Забудь. Чего уж. Но впредь учти — первый раз Задов тебя простил, а второй раз и мне у него билетика для тебя не выпросить.

Шутил ли секретарь, обижался ли всерьёз Турин, так и не разобрался, но былой теплоты, как раньше, при вручении награды и автомобиля, он не чувствовал, это тревожило и не давало покоя.

— А ты чай-то пей. Курить не предлагаю.

— Что-нибудь случилось, Василий Петрович? — Турин коснулся чашки, подул на чай. — Конференция придавила? Беспокоят?

— Беспокоят? — прищурился тот. — Есть тревога, да другого рода.

Турин дёрнулся, словно ожёгшись, но Странников заметил:

— Не только у вас ловят, сажают, судят…

— Да что же случилось, Василий Петрович? Я своих ребят подыму на ноги. Вы только скажите.

— Значит, арестовал ты того? — оборвал секретарь губкома, придвинув лицо вплотную.

— Кого?

— Того… агента своего.

— Ковригина?

— Ну тебе лучше знать.

— Арестовал, Василий Петрович, но я за него головой ручаюсь! — попытался подняться с дивана Турин.

— Сиди. И никогда ни за кого не ручайся. Тоже мне начальник губрозыска! — Странников похлопал его по колену. — Понял, надеюсь, загадку этого дивана?.. Мягко сидеть, но трудно подняться, впрочем, может, это и не единственное его достоинство. Или недостаток?.. Что-то я запутался. А ты-то чего молчишь? Не пугайся. Я же без претензий. Про вчерашний вечер расскажи.

— Василий Петрович, там такое могло случиться! — побледнел Турин.

— А милиция что же? — хмыкнул Странников. — Руки опустили?

— Бандиты Иорина убить могли! А вы с ним рядышком были!

— Ты мне без намеков… без намеков… Мне ясность нужна!

И Турин подробно и, тщательно подбирая слова, рассказал всё.

— В какой больнице Иорин? — поспешил спросить секретарь.

— В моём кабинете. Заперт.

— Что?

— Я его на ключ. И предупредил.

— Его же ранили?

— Не опасно.

— А врачи?

— Хирург смотрел. Его я ещё ночью отвёз домой, как помощь оказал. Хороший специалист, мужик с понятием.

— А Опущенников?

— Ну что вы, Василий Петрович?.. — с хитринкой улыбнулся Турин. — Единственный свидетель — ваша жена. Ковригин сообразительный агент, он и ей ни слова.

— Знаю, знаю, — потёр лоб Странников, — иначе я бы не выглядел таким здоровеньким. Умеет она портить настроение. — Он, конечно, попытался сострить, но у него не очень получилось, глаза выдавали: стыла тоска, но секретарь встряхнулся. — Да что мне лукавить, чёрт возьми! Не помню я ничего, вот тебя и пытаю!

— Агента я наказал, — успокоил Турин, отхлебнул из чашки. — Трое суток будет в кабинете сидеть под арестом, как вы и приказали. Отдохнёт. Заодно Иорина посторожит.

— Вы что же? Держать Иорина под арестом собрались?

— У нас комнаты есть. Он, кстати, не женат. Никто не потревожится.

— А на работе?

— А вы ничего не знаете?

— Что? Что ещё я должен знать?!

— При Татьяне Алексеевой Иорин, если так можно выразиться, при том доме свиданий ошивается. А ведь инструктор губкома!

— Ну это уж оставь мне… — поморщился Странников. — Задов — пройдоха! Ах, Гришка, Гришка!.. Затащил меня туда, а сам смылся!

— Значит, вы об Иорине ничего не знали?

— Ну, ну! Вы меня не допрашивайте!

— Извините, Василий Петрович, профессиональная привычка.

— Чтоб впредь не слышал, — буркнул секретарь. — А Гришка хорош! Он у меня попрыгает!.. Артист из погорелого театра!

Помолчали.

— Значит, Опущенникову ничего не известно? — успокоился Странников.

— Инструкцию нам читал, собрал всех и наяривал.

— Инструкцию? Чего это он?

— Хумарьянцу делать было нечего, вот тот и сочинял — философствовал… Как вам это нравится, Василий Петрович?.. Ночью не допрашивать без особой нужды, оружие не применять?..

— Вредная бумага по нынешним временам. Ты мне её отыщи при случае.

— Принесу.

— Вообще-то этот Хумарьянц много чего намудрил-намутил в своё время, теперь банями в Баку командует. Что ты его вдруг вспомнил?

— Так я ж про инструкцию! Если б мой Ковригин на секунду не успел пушку выхватить, отдыхал бы Иорин в деревянном ящике.

— Ты мне сегодня прямо Америку открываешь.

— Если б не Ковригин, не знаю, что могло приключиться и с вами.

Странников хмуро скосился на Турина, но возражать не стал.

— Есть версии случившемуся? — спросил после тяжёлого молчания.

— А тут какую версию ни выстраивай, Василий Петрович, — будто ждал этого вопроса Турин, — три матёрых бандита навеки успокоены Ковригиным. Перестарался, возможно, но это с какой точки поглядеть. Два уцелевших, по-моему, стоят трёх трупов матёрых преступников?

Он многозначительно глянул на секретаря.

— Признался мне Ковригин, — доверительно тут же продолжал Турин, — он думал, конец Иорину, да вы ещё рядом в таком положении… Поэтому и палил без разбору.

— Ты всё-таки скажи, что сам думаешь про эту историю?

— Меры приняты: ничего не просочилось, — загнул палец тот. — Хирург?.. Он записей никаких не делал, — загнул второй палец. — А больше опасаться некого.

— Не допускаешь?

— Чего?

— Чего-чего! — не сдержался Странников. — Нападения на меня!

Турин вскочил и вытянулся перед секретарём:

— А основания?

— Теракт! Какие тебе ещё нужны основания?

Явно не ожидая такого оборота, начальник розыска лихорадочно соображал, что ответить, его растерянность выдавало заметное подрагивание пальцев рук.

— Что? По-твоему, я не фигура?

— Подумайте, Василий Петрович, сколько народу всполошится, если вылезет наружу? — наконец, начал он приходить в себя.

— Какой народ? Чего ты мелешь? Мне наплевать!

— Я имел в виду, если начальство съедется. Не наше. Ваше. Из Москвы. Ведь обязательно пришлют проверять, если всё так представить.

Странников переменился в лице.

— А те орлы копать станут глубоко, — развивал мысль Турин. — Из пальца высосут, если и ничего не найдут.

— Как — не найдут? А бандиты? — пробовал возражать секретарь.

— Залётная братва. Сплошь уголовники. Такие в политику носа не суют. Кошелёк — вот их мечта.

— Уверен?

Турин как-то особо, по-воровски поддел ногтём пальца зуб, искусно при этом щёлкнув:

— Зуб дам.

— Стопроцентной уверенности и у меня, конечно, нет. — Секретарь хлебнул чаю. — Но в одном ты прав — вороны слетятся. Задолбят.

— И копаться начнут, до исподнего доберутся. Зачем вам это надо, Василий Петрович?

— А я сказал, что надо?

— Арестова опасаетесь? — тихо, вскользь подкинул догадку Турин.

— Мину? Нет, нет! — замахал руками Странников. — Если мы когда и грызёмся с ним, то по пустякам. А тебе откуда известно?

Он настороженно скосился на сыщика.

— Не за деньги работаю.

Странникова пробил кашель, словно его прорвало. Турин сунулся с чашкой чая, но секретарь оттолкнул, закрыл рот платком и затих.

— Мина — мелкий интриган, — наконец послышался из-под платка его голос. — Ему б в столицу, да повыше. А моё кресло ему и на хрен не нужно.

— А проверить надо, — будто приказал себе Турин, — если доверите. Я аккуратно.

— Займись, только осторожно. У Арестова своих везде понатыкано. И в губрозыске небось не один сидит.

— У меня нет, — резко произнес Турин, Странников, выпрямив спину, спрятал платок.

— Уверен?

— Голову на отсечение.

— Слушай, что у тебя за выражения? Зубом поручаешься, теперь вот головой, — поморщился Странников. — Думаешь, так всё и прокатит? А если я возьму вот и потребую другого наказания твоему герою?

Турин так и застыл:

— Ковригину?

— Отдай его мне, — вдруг попросил секретарь. — Коль он жизнь мне спас, пусть и раскручивает всё остальное, что заварил. Мы с тобой версии строим, головы ломаем, пусть он это делает. Меня охраняет, а заодно вынюхивает.

— А Опущенников?

— Его посвящать нельзя.

— А с причиной перевода как?

— Какого ещё перевода? — зло дёрнулся секретарь. — Агент твой зарвался, приставал на улице к солидным гражданам без оснований… Ты его за это под арестом держишь?

— Извиняюсь. Не сообразил сразу. Но я его наказал, а вы в губком возьмёте… Как понимать?

— Пустяки. Набирайся мудрости. Он заявление тебе подаст, а у меня нехватка шофёров. Мне машину прислали на днях. Стоит, пылится. Мейнц уже представлял свои кандидатуры. Управлять-то умеет машиной твой знаменитый Ковригин?

— Ради этого научится, — опустил голову Турин, пряча ликующие глаза. — Только у меня встречное, так сказать, предложение, Василий Петрович.

— Валяй.

— Ковригин у вас сразу засветится. Мейнца вашего я знаю, проницательный гусь.

— Орготдел!

— Не поможете ли ещё одним человечком? Он на все руки, хоть двор мести, хоть трубы чистить, и к тому же приметен. На него сразу все станут пялиться, а Ковригин незаметно тихим сапом приживётся.

— Не калека, случаем? — поморщился Странников. — У меня, брат, подбор! Требования к кадрам.

— Свой в доску! — улыбнулся Турин. — Бывший боец интернациональной бригады. Он у меня в шикарном кабаке тише воды ниже травы, вынюхивает, что на самом дне делается.

— К себе что не берёшь?

— На особом положении.

— Ну, надеюсь, не африканец? А то мои бабы разбегутся.

— Китаец. Но у него давно русская фамилия и по-нашему шпарит — не отличить.

— Ну, не знаю…

— Им с Ковригиным вместе легче будет, — упрашивал Турин. — А сыграют они роли, будь спок.

— Опять ты за свой жаргон. Не переделать тебя, Турин.

— Я постараюсь, Василий Петрович. И передайте товарищу Задову, билетики его жду с нетерпением.

— Погоди, Василий Евлампиевич, — доверительно обратился секретарь к Турину, глаза отвел, чувствовалось, что неприятный разговор затеял напоследок, — задержись… Я тут, заинтересовавшись твоей персоной, поручил заворготделом товарищу Мейнцу подобрать материалы… Так сказать, в биографии твоей покопаться…

Турин застыл, не мигая. Странников словно клещами вытаскивал из себя каждую фразу:

— Ты не обижайся, будто не доверяю тебе или подозреваю в чём-то. Есть у моего Мейнца возможность, не привлекая, так сказать, чужих глаз… В общем, понимаешь… Помнишь разговор наш про опыт некоего француза воров в уголовном сыске использовать для бо́льшего, так сказать, успеха? Кто тебя надоумил про то?

Турин хмыкнул зло, расплылся в деланной хитровато-легкомысленной улыбке:

— Машину же обмывали, Василий Петрович. Бесценный подарок милицейскому розыску с вашего плеча! Самому стыдно до сих пор, прихватил тогда лишка́, ну и болтал спьяну. Сам, ей-богу, не помню.

— Ты меня за лоха не держи! — грубо одёрнул его Странников. — Раз спрашиваю, значит, заинтересовался я не просто так.

— Ваш Мейнц давно уже принюхивается к розыскному отделу. Особенно как Легкодимовым там запахло. Не там контру ищет, а не знает — подскажу.

— Отвечать будешь?

— Кто же вас интересует конкретно, товарищ секретарь губкома? — задиристо, но стараясь сдерживаться, пробурчал Турин. — Каторжник Эжен Видок, на котором клейма негде ставить было, когда в 1810 году сам он заявился в полицейскую префектуру Парижа и, проклиная прошлую жизнь, предложил способ избавить город от кишащих уголовников? Так он умер давно.

— Юродствуешь? — У Странникова налилось лицо краской.

— В те ужасные времена разгула преступности ему всё-таки удалось убедить чиновников и поверить в принцип: «Только преступник может побороть преступление», — продолжал Турин. — Его внедрили в банду и дали двух агентов. Двух агентов на весь Париж! А он больше и не просил, но через год у него на связи их было уже два десятка, а за решётки он упрятал около тысячи отъявленных убийц, разбойников, воров, мошенников и содержателей притонов. По существу, он очистил город от нечисти, как и обещал.

— Сказки плетёшь? Прямо Андерсен: дудочкой крыс свёл в море.

— Этот великий сыщик основал во Франции организацию под названием «Безопасность», ставшую знаменитой на весь мир «Сюртэ» — зародыш криминальной полиции. Так же начали работать с уголовниками во многих странах, и успех не заставил ждать.

— Однако преступность одолеть не удалось, — буркнул Странников.

— Он научил профессионально подходить к вопросам борьбы с этим злом и совсем не виноват, что все политические системы порождают почву и условия для человеческих гнусностей с бо́льшей скоростью. Против Маркса не попрёшь.

— Ну вот. Сам и поднял руки.

— Как сказать…

— Пытаешься по-прежнему экспериментировать? Признайся.

— Кто позволит?

— А Мейнц мне докладывал, что с ворами вовсю якшаешься. За какие подвиги они тебя Васькой-божком прозвали?

— Василий Петрович, вы накажите товарищу Мейнцу подальше держаться от различных дурно пахнущих помоек, где он привык собирать гадости да товарищу Трубкину докладывать в ГПУ. Строчат они одинаковые на меня пасквили, хотя бы друг у друга не списывали!

— Ты не зарывайся, не зарывайся, герой-одиночка, — крякнул Странников, но уже потухшим голосом, по-свойски пожурил: — Ишь Робин Гуд! Узнают твои, которые наверху сидят, по головке не погладят за эти прогрессивные начинания. В три шеи погонят, а то и покруче завернут. В России уже слышали про одного такого экспериментатора — Каина-христопродавца, он воров собирал для выведывания разных тайн среди своих же… Свои же и повесили, которые повыше были.

— Они всё могут, так как наверху, — не скис Турин. — А по поводу вашего замечания о воровской кличке моей, Василий Петрович, у Трубкина поболее будет информации. Знают там меня начиная с царских времён, когда шестнадцатилетним пацаном добывал деньги для подпольных газет. Но до настоящего боевика не дорос, в кутузках часто сиживал, а после разгрома большевиков в первую революцию объявлен был опасным преступником, и отправили бы меня на каторгу, но повезло улизнуть в Америку. Опять же не без пользы; могу похвастать: с товарищами Бухариным, Воровским и другими там познакомился. Многие тогда там ховались, пока амнистия не грянула от господина Керенского.

— Чего ж с рядовых в милиции начинал?

— Мест не было, — ухмыльнулся Турин и затих. — Заняты были.

— Да ты без юмора не можешь!.. Повозила жизнь носом?

— Хлебнул с избытком.

Они помолчали.

— Ну вот что, Василий Евлампиевич, — кашлянул в кулак Странников. — Мешать тебе в твоих профессиональных опытах не стану. Но и знать ничего не знаю. Разговора не было, забыли. Все последствия и возможные промахи под твою ответственность. Иди работай.

— Есть идти работать.

— И чтоб этот?..

— Ковригин Егор?

— Чтоб шофёр Ковригин через неделю приступил к исполнению новых обязанностей. С китайцем повременим пока. Ты Ковригина подучи в городе, обмой, оботри, наведи лоск и снабди информацией, пусть приглядится. А недельки через три-четыре посмотрим и китайца.

— Оба — моя находка. Скрывать не имею права, — прямо в глаза секретарю выпалил Турин.

— Думал, я не догадался? — прищурился Странников. — Но их дальнейшим перевоспитанием сам займусь. Теперь моими крестниками станут.

VI

Над «Счастливой подковой» полно звёзд. Высыпали, выбежали, будто на смотр их пригласили, на представление. Запрокинул голову вверх актёр Григорий Иванович Задов, не налюбуется. Сияющего небосвода хватило бы вот этой жёлтой проказнице двурогой, докатившейся до самой ажурной крыши изысканного ресторанчика, но упёрся на её пути в небо кованый столб с тремя фонарями под колпаками в вензелях, и зацепилась за них луна-девица игривым рожком, словно ножкой, не двинуться теперь, не развернуться. Попалась шалунья. Заливает светом веранду, на которой устроились двое, блаженствуют, откинувшись на спинки мягких кресел.

Ресторанчик этот особый, только для своих. Вокруг ни шума, ни суеты, ни допёка. Кроме них: сухощавого, строго одетого Дьяконова да актёра в обычном его наряде — длинном плаще и старомодной шляпе — никого, даже столиков пустующих не видно. Только тихая томная мелодия льётся на головы откуда-то сверху и порой всплеснёт волна, качнув всё заведение и прижав его к берегу.

Низенький официантик в расписной рубахе навыпуск, с пояском скользнул за их спинами, подкрался на цыпочках, не сказал, прошептал на ухо Дьяконову, боясь потревожить его покой:

— Не извольте-с горячего?

— Как, Григорий Иванович? — поинтересовался с некоторой важностью тот, подняв серые внимательные глазки на актёра.

— Рано. — Выпустив в воздух колечко дыма, актёр затянулся ароматной сигаретой, любуясь, запустил вверх ещё два таких же друг за другом, подмигнул ждущему официантику: — Принеси-ка, голубчик, нам ещё севрюжинки отварной да икорку с блинчиками. Чтобы икорка холодком отдавала, а блинчики язык огнём жгли. Люблю, грешник, крайности. В этих крайностях да излишествах, не поверишь, любезный мой Валентин Сергеевич, вся моя суть и трагедия.

Он небрежно стряхнул пепел с сигареты через перила в воду, покрутил окурок перед собой, засмотревшись, как разгорается огонёк, и вдруг мягким щелчком зашвырнул его по высокой дуге туда же.

— Вот и завершилось мгновение этой искры. Погорела, посветила, попользовался ею кто-то и… — с ностальгией в голосе произнёс он. — Так и мы… Рок завершил, что Бог сулил…

Не закончив фразы, актёр ухватил улетающего за дверь официантика и, тыча пальцем, кивнул на пустой графинчик: — И наполни до краёв. Я сегодня в особом расположении духа. Впрочем, смени его совсем. Что ты вздумал нас, словно юнцов, из такого сосудика потчевать, китайская твоя рожа?

Сказал он так ласково и безобидно, что официантик без слов поклонился, виноватая улыбка мелькнула на тонких губах, жёлтая маска лица изобразила нижайшую покорность.

А актёр захохотал, собой довольный, сбросил шляпу, замахал ею над головой, крикнув во всю мощь необъятных внутренностей, будто голубей гонял:

— Хорошо-то как! Эй-ей-ей!

Эхом прокатился его мощный, прямо-таки разбойничий клич по затихшей реке, пролетел, прогудел по водной глади до островка напротив и, отразившись, рассыпался.

— Перепугаете всех, Григорий Иванович, — пригнул от неожиданности Дьяконов аккуратно стриженную головку к столику и даже прикрыл уши обеими ладошками, на лице его выступили и изумление, и неподдельный испуг, которые он постарался скрыть. — Кругом народу на берегу, в пивнушках да в кабаках!..

— Что нам ночь, Валюха?! Для артиста ночь есть время творческое, пора терзаний ищущего сердца, познания себя. Вы вот, чиновничьи душонки, не знаете, не ведаете, что это такое. Что есть судьба артиста? Вам бы до постели добраться да дрыхать. У вас же перед глазёнками цифирки скачут, одни банкноты на уме. Да чтоб не общучил кто. А мы?.. Мы о вечном!.. Об истине вселенской печёмся! Наставить вас на путь истинный наша задача и мечта.

— Да будет вам. Нам и церкви хватает.

— А ходите ли вы в храмы? Сомневаюсь я. Да и нет уж их. Порушили. Театры для вас, заблудших, открыли. К ним путь.

— Деньжата считаем не ради собственной прихоти, ради государства переживаем, Григорий Иванович, — лениво и наставительно забубнил собеседник. — К нам теперь требования о-го-го!

— Дурачишься? — грубовато засмеялся, загоготал артист, раскинув руки от нахлынувших чувств. — Ну, признайся! Иудушку Головлёва или Плюшкина изобразил? Получается у тебя, почти поверил. — Он потянулся через столик, хлопнул приятеля по плечу. — Хорошо про деньги сказал! Пойдёшь ко мне? Пьеску сварганим на манер Островского. Да что стариков булгачить! Новых полно, аверченки, зощенки разные объявились, дюжину ножей им в спину! У тебя, Валюш, ей-ей пойдёт. А если я тобой займусь!.. Да ещё по системе Станиславского!..

— Нет уж, увольте, — не подыграл тот, обиделся. — По молодости в шекспиры метят. Вы уж им крутите головы.

— Ну, ну! И чего тебе обижаться? — ещё раз попытался по плечу похлопать его артист, но тот отстранился, да и повела хмель в сторону, промахнулся Задов, ухватился за край столика, чтобы не свалиться и чуть не перевернул его; вовремя подскочил проворный официантик, будто тут и стоял, подхватил стол одной рукой, второй — артиста, и воцарилось статус-кво.

— Ай, молодец! Откуда ты примчался! — оттолкнул усаживающего его официантика Задов. — Ишь глазастый! А водка где? — и развернулся к собеседнику. — Ты не обижайся на меня, Валентин Сергеевич, не обижайся. Я тебя понимаю. Зачем тебе мой театр, мои марионетки? У тебя своего такого добра хватает. А ты среди них высота непомерная.

Тот слушал молча, не перебивал, видно, остывал от обиды.

— Ты — вершина у нас в городе средь всех этих людишек финансовых и торговых! — с пафосом произнёс артист.

— Ну что вы, Григорий Иванович, — заёрзал в кресле тот, довольный, поджимая губы, на лице его не выразилось ни кокетства, ни зазнайства, он принимал хвалу некстати быстро опьяневшего артиста, кривясь и воровато оглядываясь по сторонам. — Всем вам обязан. Как такое забыть. Всем только вам.

— Да я не об этом! — вознёс вдруг артист руки вверх театральным жестом, как проснувшийся вулкан, издал рык, из глотки только пламя не полыхнуло. — Не спорь со мной! Ты у нас действительно величина! Заместитель заведующего торговым отделом! Звучит-то как! Сам Дьяконов! Вон куда занёсся наш Валюха!

— Ну полно, полно, — пригнул тот голову к столику, теперь уже совсем пугливо. — Чего же шум подымать? Невелика шишка… заместитель…

— Прекословить мне?! — не то шутил, не то разыгрался в роли артист, не снижая тона. — Попков-то твой — начальничек формальный, за столом постоянно не сидит. По командировкам шастает. В Саратов каждую неделю билеты заказывает. А командуешь всем ты! Я, брат, знаю! Вот мы его и пропишем в высшие начальники. А городу настоящий заведующий нужен. Чтоб на месте был каждый день. Да что его искать? Вот ты передо мной! Аль не справишься?

Дьяконов привстал от неожиданного предложения и потерял дар речи.

— Испугался?

— Да чего уж… Обязанностей, конечно, великовато, но получалось без него… Да что там! Справлюсь, конечно. Благодарю за доверие.

— Нет! Ты всё же ответь! Кого ж ты испугался? — не на шутку расходился Задов, его понесло, он играл уже другую роль. — Китайца желтокожего? Лакея этого или его хозяина Корнея? Сказать тебе, кто в этой «Подкове» всем заправляет? Да ты и сам слышал небось. Только делаешь вид, что неизвестно.

— Не надо. Ни к чему, — забеспокоился Дьяконов и, протестуя, ладошки к губам прижал. — Что нам до них, Григорий Иванович? Мы отдохнуть сюда заглянули. Посидели — и нет нас.

— Э, стоп! С Дилижансом у тебя, Валюш, так не выгорит! Знать тебе, Валентин Сергеевич, надо всё. Давно мы в одной колее, поэтому лучше знать, чем думать чёрт-те что, головёнку, как страус, в песок прятать и потёмок пугаться. Ты ступил на дорожку опасную, но не трясись заранее, выведем, если что. Не бросим. Сам вот только не лезь в дерьмо, тянет тебя туда недуром, смотри, увязнешь по самые уши и не заметишь.

Дьяконов, утратив дар речи, не сводил с артиста глаз, пытался понять.

— Ну, ну. Не дрейфь, — хмыкнул Задов. — Спустил я на тебя кобеля?.. По делам твоим. Не думал, что слаб на расправу. Ты привыкай, голубчик. У тебя впереди и не такое может быть.

— Григорий Иванович, да за что! Помилуйте, не заслужил.

— Не заслужил? — вскинулся артист. — А на какие шиши такой домище разбухал у всех на виду! Не поленился я, не поверил, сам прокатился посмотреть. Потом рассказал Василию Петровичу, тот глаза таращит: соседский-то вдвое меньше твоего, не дом, а дворец с палатами у тебя! Соображаешь, что творишь?

— Сломать дом-то?

— Чего уж теперь. Ещё больше сплетен родишь. — Задов вроде как протрезвел, посуровел лицом, кулаком по столу пристукнул, укоризненно покачал головой. — И к Дилижансу меня пригласил… В «Аркадию», значит, побоялся, там публики полно, там на глазах… Как же! Замзава да с актёришкой водку вкушают…

Дьяконов не находил себе места.

— Бываешь там?

— Редко.

— С женой небось?

— Ага.

— Лоботрясов своих, Авдеева, Попугайчика и остальную свору, с собой берешь? К чему тебе сопровождающие? Ты — будущий начальник. Гони их от себя!

— Что вы, Григорий Иванович! И не брал никогда.

— Часто там твои крохоборы выкидывают фортеля. Особенно этот?.. Ходит между столами и у рыбопромышленников на водку клянчит!

— Чернушкин, подлец?! Я его сгною!

— Не горячись. Пусть сам уйдёт. Эта же гнида потом на тебя писать станет. Не куда-нибудь… в Кремль!

Дьяконов вздрогнул, закрыл лицо руками.

— А кто не знает в городе Дилижанса? — будто сам с собой разговаривал Задов. — Он и кличку заработал, что под всех ложился, подвозил-отвозил, девиц поставлял. Шельма ещё та! Ты бы Лёвку спросил. Общаешься же с ним. Узилевский Лев Наумович — дока по этой части. У него информация на каждого. Он на нас с тобой биографии напишет — это же руководитель, официальный представитель всех частников в бюро сырьевой и биржевой конвенций. Вот! Выразитель, так сказать, воли и желаний всех нэпманов в стенах государственных учреждений.

Дьяконов исподлобья приглядывался к Задову. Куда делись пьяные чудачества сидящего напротив человека? Он преобразился в строгого учителя, требовательного наставника, безжалостного судью. Вот и разгадай актёра, где играет очередной фарс, а где стегает плёткой желчных замечаний.

— Кстати, а где наши официальные лица? — вдруг с одного на другое перескочил Задов. — Ни Лёвки, ни Макса не наблюдается, а время назначенное давно прошло? Заблудились, разыскивая «Подкову»? Им, конечно, ближе кабачок мадам Мерзликиной да салон дамочки Александровой… Где они? Я просил пригласить их на нашу ассамблею.

Замзава смутился, но нашёл в себе смелость промямлить:

— Мне представлялось, Григорий Иванович, что присутствие этих особ нежелательно. Тем более Гладченко. Поэтому не пригласил.

— Ага! — торжествуя, воскликнул артист, не удержался от охватившего его возбуждения, выскочил из кресла и с необыкновенной прытью для, казалось бы, недавно пьяного вдрызг человека оббежал вокруг столика, прихлопнул по плечу растерявшегося Дьяконова. — Значит, коснулась тебя длань Божья! Господь просветил! А я ведь, голубчик, специально тебя проверял. — Он наклонился к Дьяконову и зашептал на ушко: — Я, Валюш, загадывал, хватит у тебя ума не привести сюда Максима Яковлевича Гладченко, вождя местных аферистов, великого специалиста по взяткам и спаиванию государственных людишек? Как же ты сам догадался?

Дьяконов отстранился, обиженно поджал губы, встать собрался, но Задов ласково, но твёрдо усадил его назад, даже пригнул голову к крышке стола, да так, что тот не смел шевельнуться.

— Как же ты Макса забыл?.. Он же в твой торготдел ногой дверь открывает, твои охламоны дорожку перед ним метут, не забывая в карманы его заглядывать — полны ли они деньжатами? Им несёт иль опять мимо, всё начальничку!.. Тебе!

Дьяконов попытался дёрнуться, но рука Задова была тяжела, и пикнуть не сумел.

— Когда Макс у тебя, они все завистливо перешёптываются: «Хлеб пришёл!» А? Не то я говорю? С вывороченными карманами от тебя вываливается, и не он один! Солдатовы к тебе зачастили, Пётр у них за главного, чуть не лобызается с тобой. За какие шиши ему скидки да лучшие условия по рыбодобыче? Молчишь?.. А ты не пригласил их со мной встретиться… Я бы выспросил у братцев, за что им скидки великие да привилегия особая?

— Григорий Иванович! — высвободился наконец из-под тяжкой длани замзав. — Кто ж такую гнусность плетет на меня!..

— Не сметь! — гаркнул артист, гром его голоса снова полетел по речке. — Не сметь мне врать! Голову оторву!

Дьяконову всё же удалось соскользнуть с кресла, он упал на колени перед Задовым, схватил его за руки:

— Кляните! Ругайте! Всё снесу! Только простите. Без ума творил, бес попутал.

— Вот… — обмяк актёр. — Ты подымись, подымись. Неча в ногах-то валяться.

— Эти гнусные твари в душу забираются, и глазом не успеешь моргнуть, — тарабанил, захлёбываясь, замзав. — Отвернёшься, а они уже свёрток в карман суют. А то моду взяли деньги в бумаги прятать. Выбежит, бывало, из кабинета, глянь на место, где он сидел, а под кипой — пакет. И не догнать его.

— Ладно, — махнул рукой актёр, брезгливо отворачиваясь. — Они хватки на такие проделки. С ними ухо и глаз держи остро.

Он будто доигрывал свою роль, расслабился, нелепо и безрадостно хлопнул по своей шляпе.

— Бог мой! — взмолился замзав. — Неужели и Василию Петровичу известно?

— Ты, голубчик, наивное существо, — усмехнулся артист. — Вскружил успех голову. Солдатовы да Гладченко, Штейнбергеры да Блохи, Ситниковы да Кантеры — это не просто знатные рыбопромышленники, это великие комбинаторы, хищники. Им палец в рот не клади. А у вас от их ласк глазки разгорелись. Натан да Хасан, Абрам да Евсей тюрьмы не боятся, им не привыкать, да они ведь за спину твою и спрячутся. Тебе же карманы деньжатами набивали. С тебя спрос.

При последних словах Дьяконов сжался.

Выскочил официантик, будто ничего не замечая, наполнил рюмки уже из нового графина.

— Горячее подавать? — уставился на Задова.

— А тебя кто по-нашему дрессировал? — ухватил его за поясок артист, пытаясь заглянуть в глаза. — Дилижанса выкормыш?

Только щёлки глаз узкие, ничего не разглядеть; китаец молчал, дежурно улыбаясь, будто ничего не понимая.

— Вот скажу Корнею, чтоб выгнал тебя, и перестанешь улыбаться, — устало хмыкнул Задов и крикнул вслед убегающему, не замечая поставленных уже рюмок. — Ты водки нам принесёшь, рожа жёлтая?

Развернулся к Дьяконову, помолчал, дожидаясь, когда тот очухается.

— Тоска, — хмыкнул Задов. — Мавр сделал своё дело, но, кажется, переборщил. Не вызвать ли больничку. Эй! — окликнул он замзава. — Так и быть, научу я тебя, что надо делать.

— Григорий Иванович, век благодарен буду! — оживился тот и уши навострил, как собачонка.

— Любит Странников тебя, дурачка, — поднял свою рюмку Задов и опрокинул залпом. — Поэтому и усадил в кресло начальника отдела. А долг платежом красен.

— Да я!..

— Самому сообразить надо было, — наставительно и почти ласково продолжил артист. — А ты дождался, что поучать пришлось. А?.. Кумекаешь?

— Да мне только слово!..

— И без слов догадайся, — из графинчика плеснул Задов, не дожидаясь официанта, да тот и не спешил появляться, будто чуя важность беседы, тайно прислушивался у двери.

Артист выпил ещё.

— На днях бега начинаются. Слышал небось?

— Нет.

— Что ж ты, афиш не читаешь? Везде расклеены? Сезон открывается, вот дурачок! В чём твой интерес? Бабы?

— Что вы!

— И водки не пьёшь…

— Нам голова чистая нужна.

— Ну да, понимаю, — поджал губы Задов. — Насчёт головы ты вовремя заметил. Если б ещё она у тебя поумней была.

— Обижаете, Григорий Иванович, — осторожненько продвинул по столу к нему ладошку замзав.

— Что это? — широко раскрыл глаза артист, дурачась.

— Сувенирчик к бегам, — неуверенно произнёс тот и приподнял ладошку.

Под ней оказался приличный свёрток с деньгами.

— С отдачей. Мне просто так не надо, — быстро заграбастал деньги Задов. — Я в первом забеге не участвую. Я со второго начну. Но с таким сувениром уверен, выигрыш мой.

— А Василий Петрович? — подтолкнул таким же образом следующий свёрток замзав.

— Он ещё не решил. У него конференция на носу, — забирая и эти деньги, ответил Задов. — С лошадью загвоздка. Московские лошади, не наши. А вот если Табун-Аральских привезут, тогда да! Тогда, может, и я в первом заезде решусь на своём Миражике. Ты давай приходи, Валюш.

— Непременно! — возликовал тот.

Влетел официант с подносом, но Задов замахал на него руками:

— Засиделись мы. Пролётку вызвал?

— Стоит, — нагнул тот голову.

— Хоть здесь угодил, — покосился на китайца Задов и стал прощаться с Дьяконовым. — Ты меня прости, Валентин Сергеевич, мне ещё в одно место надобно успеть. Сам понимаешь: женщины не любят, когда кавалеры опаздывают.

VII

Вторые сутки губком лихорадило.

Впускали не всех, лишь по вызовам, по запискам, своих. Заворготделом Мейнц с лицом китайского императора сидел на телефонах, отвечал один на все звонки. Виной всему была подготовка доклада на конференцию, с докладом зашивались.

По обыкновению, его собирал воедино из частей товарищ Таскаев. Заведующие отделами и другие ответственные лица писали в своей части составные блоки, из которых второй секретарь творил единое целое и представлял товарищу Странникову для ревизии, замечаний и оценки.

Обычно работа эта начиналась загодя, копились бумаги с нужными фразами, цитатами вождей, вырезками из газет, откладывались брошюры, некоторые умудрялись подыскивать под тему стишки посерьёзней и поавторитетней, но мимо Странникова они не проскакивали, как и прочая мелочь. Странников ко времени общей читки «болванки» доклада набирал особую форму — был жесток и непримирим.

Работал каждый по-своему, кое-кто запирался в кабинете, кто-то оставался вечерами, отключали телефоны, гении диктовали секретаршам на ходу. Но таких было мало. И всё же месяца хватало, чтобы со спокойной совестью вручить товарищу Мейнцу свой кусок для предварительной проверки.

Второй этап наступал с Таскаева. Этот работал только вечерами, только с запертой изнутри дверью и телефонными звонками мучил и допекал каждого, в писанине которого сомневался хоть на грамм. Особенно противны были его звонки ближе к полуночи, но тот вызывал к себе несчастного, даже не интересуясь, где он его застал и в котором часу суток. Больше всех мучился финансист, который считал, что в этом хитроумном занятии разбирается лучше Таскаева. Спор рождал перепалку, заканчивающуюся скандалом, после одного из них, когда нарушили сроки, Странников приказал финансисту подписывать свой отчёт единолично под персональную ответственность. В крайкоме одобрили новинку, и воцарился мир.

Так с его приходом в губком сложилась процедура с докладами. Но в этот раз неожиданно забуксовал Таскаев. Долго провозился со стыковкой блоков, тормозил с цитатами, меняя одну на другую, и даже советовался с товарищем Распятовым, завом по идеологии, в чём ранее никогда не замечался. Основания были — только что пережили очередные вылазки троцкистов, Зиновьев с Каменевым заварили кашу по НЭПу из-за отношений к середняку, в которой трудно было сразу разобраться; чёткие рекомендации из центра запаздывали, на местах приходилось додумывать самим.

Открытие конференции было объявлено на вторник еще месяца за три, но наступила последняя суббота, о докладе ни слуху ни духу, и у многих аппаратчиков сложилось мнение: горит всё синим пламенем! Такого ещё не бывало!

Однако к полудню Таскаев распахнул дверь кабинета ответственного секретаря и застыл на пороге. От природы кудряв, теперь он был взлохмачен и прямо-таки озарён неземным сиянием, обеими руками прижимал заветную папку к животу.

Странников долго глядел на него из-под густых бровей: ни «войдите», ни «садитесь», загасил папироску в пепельницу, где окурков высилась целая гора, вызвал звонком секретаршу и мрачно сказал:

— Я дождусь, когда эту гадость кто-нибудь догадается убрать? Дышать нечем!

Сам подошёл к открытой форточке, настежь распахнул окно, кинув за спину не то онемевшему Таскаеву, не то оробевшей секретарше:

— Через пятнадцать минут всех авторов сия политического труда ко мне! Подготовиться к читке проекта.

И заложил руки за спину, не оборачиваясь. Жест был красноречив. Таскаев с секретаршей вылетели из кабинета, чудом не столкнувшись.

Зал заполнился раньше и замер в напряженном ожидании. Весть о плохом настроении ответственного секретаря молнией облетела всех, каждый, ткнувшись в свой блок писанины, отыскивал грех; финансист с ехидной улыбочкой в позе сфинкса устроился отдельно в углу, отгородившись от остальных. Докладчик Таскаев топтался в центре зала, не решаясь присесть, искоса бросал взгляды в спину Странникова, тот так и курил у окна, никого не замечая.

Разрядил обстановку Мейнц. Ему забыли сообщить о начале, и секретарша, всплеснув руками, понеслась за ним, тот вбежал, споткнулся о порог, едва не упав, успел вцепиться в Таскаева. Нервный смешок зародился среди сидящих, но тут же смолк, а двое так и стояли, обнявшись и извиняясь друг перед другом.

— Начнём? — оборвал идиллию ответственный секретарь, облокотившись на подоконник, так и отделяясь от всех. — Цирк, да и только!

Специально или забывшись, он позиционировал себя остальным; первым это заметил идиолог Распятов, толкнул ногой под столом Мейнца, тот вздумал возразить, но Странников, словно следил за всеми, пресек:

— Опоздание, надеюсь, восполним качеством содержания? Прошу!

Таскаев дрожащим голосом начал читать. Обычно в таких случаях он снимал очки, так как, волнуясь, потел; очки съезжали на нос и не помогали ему, а мешали. Толстыми стёклами они уродовали и без того пухлое асимметричное его лицо, и он мучился вдвойне, зная это. Видел без очков он очень плохо, поэтому лист с текстом держал перед самым носом и пальцем водил по строчкам. Но к этому давно привыкли; никто не обращал внимания на знакомые фразы начала, формальные обязательные строки, тихий голос докладчика, бубнящую монотонность. Таскаев не трибун, не Странников, он — вжившийся в должность вечно второго рядовой чиновник: не прошло и двух минут, как нервный накал спал, его перестали слушать и некоторые смежили веки. Нет! Никто и не думал дремать, но многих клонило ко сну после стольких треволнений.

— Читал? — вдруг спросил ответственный секретарь Таскаева.

Все вздрогнули вместе с докладчиком, не поняв вопроса.

— Что?

— Вот это?.. — Странников выпрямился. — Только что вы произнесли?..

Таскаев сбился, палец его соскочил с нужной строки и сейчас лихорадочно искал потерянную фразу.

— Ну! У вас там про какой-то «Шум»?

— Сейчас, сейчас, — засмущался ещё более докладчик, но совладать с собой не мог.

— «Шум эпохи»! — подсказал кто-то. — Мелькала такая заметка в нашем «Коммунисте».

— Нет. Я «Коммунистом» не пользовался, — пролепетал докладчик. — Там вечно что-нибудь путают.

— Зря вы так, — обиделся тут же Распятов, идеолог и куратор местных газет. — Сами перепутали, так не пеняйте на других.

— Вот! Я вам нашёл, — никто не заметил, как Странников подошёл к докладчику и резко ткнул пальцем в текст: — «Философия эпохи»! Есть статья с таким названием, а у вас какой-то «Шум эпохи»?..

— Да, да, — стушевался Таскаев, — я же говорю, в нашем «Коммунисте» обязательно перепутают.

— Не может быть! — привстал Распятов. — Вы, наверное, пользовались «Вестником Советов». Так это печатный орган Арестова.

— Нет, нет. Я его даже не просматриваю.

— Не важно, — оборвал спор ответственный секретарь. — Я спросил, читали ли вы эту статью?

Таскаев поник головой.

— Ну как же? Раз на неё ссылаетесь? — Странников покачал головой, поджал губы, отошёл к окну, закурил. — Раз её цитируете, значит, должны быть вооружены. Вы её поняли?

Всё это время каждый в зале поедал глазами бедного докладчика и старался вспомнить, не из его ли блока вычерпал Таскаев эту злосчастную статейку? А докладчик разволновался так, что ему было не до воспоминаний. Единственное, что он мог, наконец, промямлить:

— В «Ленинградской правде», кажется, печаталась… Кто-то её мне подсунул… из командировки привёз. Но я не вчитывался особо. Времени не было.

— И хорошо, что не читали! — вдруг громко сказал Странников. — Я бы вас врагом партии объявил, скажи вы мне обратное. Вредная газета. А статья опасная. Чуждая пролетариату. Уничтожена она была, лишь её выпустил Зиновьев. В «Философии эпохи» он снова партию втягивает во вредную дискуссию. Сколько мы их пережили! Троцкистам едва глотки закрыли, да не совсем. Умники за новое взялись!

Трибун умело ораторствовал, не то что предыдущий мямля, зал замер, а напуганные аппаратчики, сжавшись, невольно пригнули головы к столам, не смея шевельнуться. Давно не видели ответственного секретаря таким.

— Не ожидал я от вас, товарищ Таскаев, подобных перлов! Чем захватила вас философия этих двурушников? Вы разделяете взгляды Каменева и Зиновьева?

— Что вы, Василий Петрович… — шептали бледные губы Таскаева. — Вам хорошо известна моя позиция. Я верный ленинец. В партии с революции.

— А кто же эту мерзость влепил в доклад?

Таскаев изо всех сил вцепился в крышку стола, чтобы не упасть.

— Это всё от вашей бестолковости! Читаете что ни попадя! Распятов мне тут докладывал, вы и зарубежной литературой интересуетесь?.. Читаете какие-то их журналы?..

— Только выпуски Коминтерна…

— А в Коминтерне кто? Забыли? Тот же Зиновьев! Хитрая лиса вместе с Каменевым. Они ещё и Надежду Константиновну Крупскую с верного пути пытаются сбить. Слышали, чуть к себе её не переманили? Его верная подруга и соратница вдруг запела с их слов! И ведь на что эти враги покушаются! Им, видите ли, не нравится, как руководит партией Генеральный секретарь товарищ Сталин! Вы только послушайте, что брехал Каменев на съезде!..

Ответственный секретарь расстегнул пуговицу нагрудного кармана светлого кителя, бережно извлёк вчетверо сложенные листы печатного текста и, оглядев зал, не без гнева прочитал:

— «Я пришёл к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба. Мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя!..»^[10]

Эффект был таков, что в зале все вскочили на ноги. Распятов первым закричал: «Долой!» Мейнц пищал: «Давно их в шею!» Остальные угрожающе топали ногами: «Смерть врагам революции! Сталина не отдадим!»

— Спокойно, товарищи! — поднял руку Странников. — Отщепенцы получили должный отпор. И мы не позволим, чтоб их желания, подобно ядовитым змеям, расползались и жалили наших товарищей. Коллектив у нас крепкий. А Таскаев, я думаю, уже понял, в какую канаву угодил.

Таскаев безмолвствовал и покачивал головой, словно от тяжёлого удара.

— Кто же вас сподвиг на эту статейку, Таскаев? — понаблюдав за ним, спросил ответственный секретарь. — Неужели в наших рядах прячутся гадюки? Товарищ Мейнц, вы что скажете?

— Есть, товарищ ответственный секретарь! — выскочил из-за стола и побежал к Странникову заворготделом. — Есть, к сожалению, такие.

— Плохо! Очень плохо! Допускаете проникновение чуждого элемента в наши стройные ряды, — смерил его хмурым взглядом Странников. — Проведите проверку, как это могло случиться, и доложите мне.

— Будет сделано. У нас скоро чистка намечается…

— До чистки всё выясните. — Секретарь сел за стол на место Таскаева, не приглашая садиться остальных, но они тут же сгрудились возле него, оттесняя бывшего докладчика за спины. — В связи с произошедшим, — продолжал Странников, — предлагаю конференцию перенести на два дня. Доклад поручаю переработать товарищам Мейнцу и Распятову. Справитесь, товарищи?

Он обернулся, отыскивая. Оба уже стояли навытяжку рядом, идеолог — с левой стороны, организатор — по правую руку. Странников поднял голову:

— А то, вишь ты, нашлись умники, которым единоначалие не по нраву! Далеко удочки закинули. Замыслили расколоть наши плотные ряды?

— Я предлагаю не переносить конференцию, товарищ ответственный секретарь, — вдруг выпалил Мейнц.

— Почему? — откинулся на спинку стула Странников.

— Весь аппарат сейчас же сядет устранять упущения Таскаева. — Мейнц высоко держал голову, а грудь его прямо-таки бугрилась от вдохновения. — Мы с товарищем Распятовым не подведём. Доклад будет готов к сроку!

— Вот это по-нашему, по-большевистски! — поднявшись, обнял его Странников. — Я в вас никогда не сомневался.

VIII

В кабинете у Странникова разрывались звонками телефоны, несколько раз забегала секретарша с выпученными глазами, но он зло отмахивался, гнал, не давая открыть рта. Мейнц и Распятов, вместе и поодиночке возникая, ожидали приёма с пачками бумаг, ответственный секретарь никого не принимал. При галстуке и в пиджаке, закинув руки за голову, он уже несколько часов метался на продавленном диване, курил папиросу за папиросой, гася окурки в пепельницу, перемещенную на пол.

Он дотошно перемалывал недавнюю историю с незадавшимся докладом, лихорадочно тасуя ситуацию то одними, то другими фактами, домысливая варианты возможных последствий. Что хорошего можно было выжать из поганой и опасной катавасии, вольно или невольно устроенной вторым секретарём, которому он поручил такое важное дело? Главное, тот уже не раз справлялся с подобного рода заданиями, своевременно выходил с честью: его писанина к различным мероприятиям, пленумам, активам, кворумам, совещаниям не отличалась, конечно, красками, глубокими мыслями или сочными эпитетами, но была добротна, соответствовала политическим течениям, насыщена дельными призывами и подобранными по смыслу лозунгами. Единственным недостатком страдал Таскаев — волокитчик и тяготел к объёмам трудов. Но из большого легче сделать малое, и Странников правил, не стесняясь, вычёркивал повторения, замысловатые выверты, философские измышления, кроил направо и налево. От этого писанина выигрывала, короткие фразы звучали строже и звонче, звали вперёд, мысли становились яснее, так как ответственный секретарь был приучен к краткости и определённости. «Да» и «нет» предпочитал «мне кажется» и занудному «мне представляется». За таким туманом никакой позиции и лица автора. Творения Таскаева после его обработки превращались в пламенные острые речи трибуна. А в этот раз? От опуса за версту несло вредительством!

С другой стороны, ну какой к чёрту Таскаев вредитель-оппозиционер? Простой дурак! Ему по глупости подсунули непроверенный материал, второпях состряпанный кем-то из подчинённых клерков, и он, зашиваясь, не вникнув, включил его в общий текст. Так могло быть. Если так?.. Если так, то всё достаточно просто — один осёл пошёл дорожкой другого с закрытыми зенками! Выпороть обоих и забыть как дурное недоразумение. Мало их было, недоумков, неумех и глупых писак! Скольких он выгнал сразу, лихо ораторствовавших, но не умевших слепить двух слов на бумаге! Аппаратчик — прежде всего бумаготворческая личность. Допустим, что здесь как раз такой вариант, тогда погнать Таскаева из вторых секретарей в какой-нибудь глухой район на перековку, поручить дохлое хозяйство или под чистку подвести?.. Под чистку! Это будет выглядеть очень принципиально, и в крайкоме не посмеют заартачиться. У Таскаева, кажется, там и нет никого, чтобы глотку за него драл да смог защитить?..

Но если заведомо вредные идейки собраны умышленно и втиснуты не дураком, а кем-то со злой целью опорочить его, Странникова, то… Ведь это ему надо было читать такую мерзость на конференции!.. Потом никто уже не стал бы разбираться, кто автор, шкуру драли бы с того, кто с трибуны на весь зал вредные тезисы бросал, призывал против партии, против Сталина!..

От гнева секретаря перекосило, голова совсем пошла кругом. Он едва сдерживался. Однако артачилась и ещё билась холодная мысль, зачем это делать Таскаеву, который с первых дней носил за ним портфель на всех партийных кворумах, с его голоса пел и не мыслил ни шагу в сторону, а ведь были стычки! Таскаев всегда дрался за его установки и неуклонно отстаивал их. Вернее и преданней исполнителя не было.

Выходит, Таскаева самого подставили! Человека, к которому он испытывал полное доверие, использовали против него! Вот дела… Его даже прошиб холодный пот. Да тут попахивает настоящим антипартийным заговором! Подкопом под ответственного секретаря губкома!

Странникову вспомнились вдруг бессонные ночи и волнительные дни, когда в Москве решался вопрос о возможности его назначения. Вспомнились те величественные апартаменты, в которые он был приглашён, впервые попав в столицу. Вступив тогда на порог, переполненный гордостью, восторгом и другими романтичными чувствами, он был подавлен мрачностью и могильной тишиной, царившей вокруг него. Особенно давил на психику высокий и длинный коридор.

Стараясь бороться с подкатившей к сердцу волной необъяснимой тревоги и холода, не чувствуя за собой никаких провинностей, невольно он выговорил пришедшие на ум строки:

— Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу…^[11]

Опередивший его провожатый не оборачивался и не умерял широкого шага, и он, озираясь, пустился его догонять, тщетно ещё надеясь встретить хоть какую живую душу. Пуст был коридор.

Робость не только смутила его, она сковывала движения и мысли. То, что приготовился высказать — заветное, главное, напрочь вылетело из головы, только нутро подсасывал страх, подавляющий волю, мешавший дышать полной грудью, и сомнения, мучившие его раньше, ожили и заметались в мозгу.

Не хватало воздуха — вот что остро почувствовал он.

Провожатый впереди, грохоча, печатал сапогами по паркету, Странников, боясь поскользнуться, едва поспевал за ним, всё время стараясь угодить в ногу. Не удавалось. Косясь на стены, он отмечал, что отсутствовали стулья и скамейки для посетителей. Ему рассказывали, что они исчезли, лишь заявился рекомендованный Молотовым^[12], новый заведующий организационно-распорядительным отделом ЦК партии Лазарь Каганович, еврей из многодетной бедной семьи сапожника с Украины.

Готовясь и стараясь не ударить в грязь лицом, Странников постарался разузнать о нём как можно больше и немало подивился. Грязные сплетни отмёл, но и того, что осталось, хватило, чтобы понять незаурядность этого политика.

Лазарь не любил людей, а их толпы ужасно боялся с малолетства, наслышавшись от матери о черносотенцах и страшных еврейских погромах. Потом, спустя много времени, встав сам у власти, научился, не гнушаясь и не мучаясь совестью, губить тысячи безвинных, взбираясь на трибуны, бросать оттуда призывы беспощадно уничтожать «врагов народа», как это было на той же Украине, куда он был послан Сталиным. И не делил их по нациям, русскими те были, евреями или украинцами.

Лазарь не умел говорить красиво как Троицкий или Киров, не любил втолковывать долго и нудно, как Ленин или Каменев, но короткими, ёмкими фразами научился зажигать массы; безграмотный, угадывал главное интуитивно и умел повести за собой.

В Гомеле, узнав об Октябрьском перевороте, он без лишних слов организовал большевиков и захватил власть, чем сразу заявил о себе. А потом, окунувшись с головой в революцию, мотался по всей стране, куда кидало руководство, всегда добиваясь своего, прослыл незаменимым исполнителем, пока судьба ни свела его с Молотовым. Этот человек и вывел его в верхние эшелоны партийной власти, помогая подниматься по головам недотёп и неумех, то есть по лестнице партийной иерархии.

Но идолом для Лазаря Молотов не стал. Кавказец Сталин, бывший боевик, грабитель банков, добывавший Ленину деньги для газет и других партийных нужд, жёсткий и решительный Коба завоевал его сердце и разум.

После того как Сталин оттеснил соперников и утвердился рядом с Лениным, Лазарь проникся к нему ещё большими чувствами и начал пробивать дорогу только к нему, невзирая на то, что кавказец недолюбливал евреев во власти и главным своим врагом считал Троцкого, хотя до поры до времени тщательно скрывал это.

Оказавшись, наконец, с помощью Молотова в одной команде со Сталиным, Лазарь сделал всё, чтобы бывший кумир без его согласия не принимал ни одного ответственного решения, и доверил ему ключи от самой тайной двери собственных кладовых — руководство всеми кадровыми вопросами в партии и в стране.

Именно в ту пору, перед назначением на пост ответственного секретаря губкома, Странников впервые и побывал в том коридоре, а потом в кабинете, увидел и услышал Лазаря воочию и блестяще прошёл чистилище.

Сталин, Молотов и Каганович как раз начали процесс очищения от старой гвардии партийцев; «от старых пердунов освобождаемся», — откровенно посмеивался Каганович в разговоре, имея в виду и затесавшихся во время великого переворота в ряды большевиков откровенных врагов — эсеров, эсдеков, кадетов, меньшевиков и прочих, и прочих, прилипших к победителям, как мелкая рыбёшка к большому хищнику. А вместе с этой нечистью Сталин очищался и от своих опасных соперников — от большевиков настоящих, мешающихся под ногами. Таких тоже хватало, к ним требовался особый подход и умение, которых Лазарю было не занимать, Кобу он понимал без слов, достаточно было пристального взгляда того на очередную жертву.

Отбирал Лазарь молодых и преданных, готовых беспрекословно выполнять любой приказ, идти вперёд за вождём, не сомневаясь и не оглядываясь в прошлое, а главное — не знавших о прошлом всей правды.

Молотов недолго маячил над Лазарем, стараясь контролировать и поправлять, помеху эту Каганович устранил скоро и по всем вопросам напрямую стал выходить лично на Сталина.

При той первой встрече Лазарь впечатлил Странникова. Могучее телосложение, высокий рост, густые волосы на лбу и борода свидетельствовали о недюжинном здоровье, не портил лица мясистый нос, нависающий над усами, а прозорливые миндалевидные глаза пронизывали насквозь. Неуютно чувствовал себя Странников под шилом этого взгляда, казалось, он как бабочку пришпиливал его к спинке стула, не давая шевельнуться, горло перехватывали спазмы, не скоро он освоился и начал внятно отвечать на вопросы. Но говорил, что думал, что накопилось, не таясь, и Лазарю понравился юркий кандидат. В конце разговора он твёрдо пожал ему руку и, благословляя на большие дела, в шутку или всерьёз пообещал заглянуть при случае. Оказывается, моря он тоже никогда не видел, а о чудесной и здоровущей «красной рыбе», рождающейся из мизерной чёрной икры, впервые услышал от Кирова и долго не мог поверить.

Возвращаясь домой и трясясь в поезде, не в силах заснуть от впечатлений, Странников и сам дивился необычной судьбе этого человека, грубого, невежественного и почти безграмотного, сумевшего забраться так высоко во власть, и чем больше думал, тем сильнее им овладевали негодование и зависть, что он родился позже, что упустил время романтичного и авантюрного периода революции, когда поступок, один миг могли решить и решали судьбу не только личности, а целого народа и огромной страны. Действительность, окружающая суета в партийном аппарате в его глазах выглядели теперь мещанским стремлением переродившихся чинуш обставлять себя привилегиями, плести коварные интриги, заканчивающиеся нередко печально. Ему, начитанному, проницательному и вообще-то, как сам считал, интеллигентному человеку, всё это претило, он называл это «вознёй пауков в банке, поедавших друг друга». Но вступив в эту в шаткую лодку, несущуюся по мощной реке жизни, он понимал, что уже из неё не выберется, а если попытается, то свернёт шею, и, оказавшись на дне, не увидит ни одной протянутой руки, наоборот, услышит возгласы злорадства по поводу освободившегося места.

Так чего же философствовать впустую? — будоражили его новые мысли, пока всё получается, надо двигаться вперёд; удел гадалок дурачить сомневающихся, ему, ленинцу и марксисту, заказан путь в одном направлении… как пишется на плакатах — до самого того светлого дня!

…Паровоз медленно тянулся от станции к станции, безделье мучило и надоедало, снова и снова всё повторялось… Тогда и пришла на ум никчёмная историйка о бедном английском антикваре, безумно мечтавшем разбогатеть. Тот подумывал, а не закрыть ли ему лавку, не приносящую, кроме хлопот, никакого дохода, но заглянул однажды на огонёк слуга знаменитого лорда-миллионщика. Тот собрал все диковины мира, но как истинный фанатик мечтал о какой-то чудной штуковине в единственном экземпляре. Не задумываясь, антиквар преподнёс лорду в подарок редкую коллекцию своих марок, которой так дорожил, что никогда не выставлял на продажу. А на следующий день он был приглашён в апартаменты богатея, принят и вознаграждён по-царски.

Пожертвовав самым дорогим, антиквар скоро стал приятелем лорда и благодаря его помощи разбогател так, что всемирно прославился.

Лазарь, ломал голову Странников, марками не интересовался и про антиквариат вряд ли что-нибудь соображал, но страсть имел, и жажда власти грызла его душу!

Он вспомнил, как разгорелись глаза Лазаря во время его рассказов о чудной рыбе, что водится только на Каспии, о сказочном цветке лотосе, возвращающем мужскую силу и молодость, а женщинам — красоту. Конечно, вгорячах наплёл он много, даже про Хлебникова упомянул, но видно, некстати, добавил, что тот прославился стихами не только в Поволжье, а по всей России и стал прозываться Председателем земного шара.

— Сумасшедший! — махнул рукой Лазарь и рассмеялся.

— Нет. Поэт, — не смутился Странников. — Наш, пролетарский.

Но сам уже каялся, понимая, что не туда его занесло.

— С восторгом воспел революцию в своих стихах, — закончил без прежнего пафоса.

— Демьяна Бедного читай, — оборвал его Каганович. — Выступал со стишками перед солдатами в войсках. Те сразу в бой рвались. А этот?.. Прочесть что-нибудь можешь из его виршей?

Странников растерялся, напряг память, но ничего толкового не вспомнилось, с трудом выговорил первое пришедшее в голову:

— Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы.

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты»,

Да будет народ государем…^[13]

И смолк, забыв дальше.

— А что? Правильно! — Лазарь даже кулаком по стулу пристукнул. — Пролетарский, наш стихоплёт! И подкован верно! Про бабу голую только зачем? Ты ему подскажи. А насчёт председательства земным шаром загнул. Народ — да, народ наш стал государем, ему помочь устоять, не свернуть в сторону под влиянием разной контры! Быть нашему народу государем всего мира, попомни моё слово. Ты, надеюсь, сам-то не сомневаешься? — И глянул пронзительно. — Время не тратишь на стишки? Рыбкой не увлекаешся?

— Что вы, товарищ Каганович! — смутился Странников.

— Как у вас там насчёт сомневающихся в наших победах?

— Из щелей пытаются укусить, — выпалил в горячке Странников, — Киров с Атарбековым в 1919 году чистку навели, опасных кончили, остались ошмётки.

— Ретивых усмиряй сразу. И не раздумывай, — Лазарь зло сверкнул глазами. — Троцкисты затаились у нас под боком. С них глаз не спускай! Их вычистить из наших рядов непростая задача.

Этими наставлениями закончилась встреча, а Странников долго ещё перемалывал все детали и чуть ли не каждое слово Кагановича. Что запомнилось, записал в специально заведённой для себя тетрадке.

Месяц не прошёл, возникла надобность поездки в Москву, и Странников, загрузившись дарами Каспия, с замирающим сердцем отправился в путь. Знал, что самого Лазаря ему не застать, тот по поручению Сталина пребывал на Украине, Странников, тайно радуясь этому обстоятельству, нагрянул к его помощнику, а затем по совету того заглянул и на квартиру хозяина. Мария, жена Кагановича, поначалу удивившись, разговорилась, подарки приняла, напоила чаем, и они расстались, довольные друг другом. С трепетом ждал он реакции Лазаря, но её не последовало; позвонил помощник, пожурил, чтобы впредь предупреждал о визитах, и объяснил, как быстрее найти его в аппарате. Странников ругал себя и радовался, что легко отделался, однако продолжение имело место. На одном из совещаний Каганович выступал перед активом секретарей. Странников рискнул и отправил ему записку с вопросом по теме, ответа не последовало, но помощник отыскал его и передал приглашение Лазаря навестить вечером.

Так между ними зародились новые отношения, близкие и доверительные, а дары Каспия Странников, уже не беспокоясь, переправлял поездом со знакомыми непосредственно помощнику. У Лазаря на квартире почти не бывал, пока тот сам не позвонил, предложив зайти. Странников в это время жил в гостинице, командировка завершалась, и от привезённых сувениров почти ничего не осталось, но он запихнул в портфель всё, чем был ещё богат, и помчался на встречу, не чуя под собой ног. Лазарь накрыл стол скромно, но на столе сиял коньяк…

Со временем Странников понял, что при всех его стараниях и даже помощи Лазаря до Сталина из медвежьего угла на Каспии ему не дотянуться. Организовав в 1923 году себе выборы в генеральные секретари партии, тот совсем отдалился, окружил себя невиданной охраной преданных волкодавов из ГПУ, создал тайный кабинет избранных и практически стал недоступен. Везде ему мерещились враги и предатели.

Странникова пока устраивала должность в отдалённой губернии, он продолжал оставаться в партийной обойме на выдвижение, был полновластным хозяином у себя, но постепенно транжирил высокие амбиции, топя разочарование и тоску в спиртном, в женщинах и в боях местного значения с нарождающимися как грибы выскочками. Опасных врагов и конкурентов хватало, политические отщепенцы сюсюкались по углам. Трубкин, местный начальник ГПУ, портил показатели, постепенно спиваясь.

Странников всеми возможностями удерживал отношения с Кагановичем, скрывал их даже от жены и следил за каждым успехом или неудачей Лазаря, переживая больше, чем за себя.

Лазарь не гнушался им, не отталкивал, он умел ценить преданность и старался отвечать отеческим вниманием, а порой и дельными советами.

Из всей пятёрки, тесно окружавшей Сталина, получившей негласное наименование его «тайного кабинета» — Орджоникидзе, Киров, Ворошилов, Молотов и Каганович, Лазарь был ближе всех к вождю, и Странникову представлялось, что связь его с фаворитом тоже надёжная. Следовательно, умилялся он, ставка его сделана верно.

Однако время шло, и Лазарь менялся. Заметно стало даже по внешнему виду. Поредели волосы на голове, Каганович сбрил бороду, оставив усы, располнел и вместо френча и сапог облачился в светлый просторный костюм зарубежного производства; бросив курить папиросы, он завёл сначала трубку, такую же короткую, как у вождя, и пускал дым в лицо ближайшему собеседнику, не смущаясь, а подозрительно прищуриваясь.

Странников давно сделал для себя выводы, что Сталин не был антисемитом. Ненавидя Троцкого, понимал, что рядом с ним должны быть «свои евреи», и отдавал явное предпочтение Кагановичу, который тоже выработал для себя особую тактику поведения. Если запанибратскими отношениями с любимцем партии Кировым Лазарь откровенно бравировал, с Орджоникидзе обнимался, а Молотова похлопывал по плечу, то Микояну свысока подавал руку, а Никиту Хрущёва, хотя тот и следовал за ним неустанно по должностной лестнице, держал как щенка на поводке. И эти лица ценили его, признавали превосходство, не замышляли каверз и интриг. Лазарь мгновенно чуял, откуда дует ветер, и мог нанести упреждающий удар такой силы, что любому бы не поздоровилось.

Лишь с Ворошиловым у них был особый стиль общения. Климент Ефремович под Царицыном бывал в критических военных передрягах с Кобой, нанюхались вместе с порохом славы и горечи поражений. После смерти Ленина, не сговариваясь, ненужное и позорное в истории партии принялись затирать. Лазарь об этом знал, но виду не подавал, с Ворошиловым держался строго в официальных рамках, не позволял себе расшаркиваться перед ним, как другие, и тем более лебезить.

Кроме Троцкого, ещё двое держали дистанцию против этого «кабинета»: Каменев и Зиновьев. Сложилось это противостояние издавна, ещё при Ленине, но известный миротворец пытался сдерживать хотя бы в высших эшелонах откровенные стычки и драки, сглаживал, как мог, неприязненную полемику по партийным разногласиям. «Ему так мечталось создать единую и неделимую… подчиняющуюся одному вожаку могучую стаю… однако не сбылись мечты великого романтика и фантазёра, не удалось сгондобить и видимость дружбы. Он сам не раз вступал в драчки с обоими безголовыми жидами… — делился Лазарь со Странниковым в минуты особых откровений. — Этим вшивым теоретикам, Каменеву и Зиновьеву, представлялось, что они смотрят дальше всех… Выскочки, каких поискать!»

Консолидируя усилия, постепенно Каменев и Зиновьев, один в Москве, второй в Ленинграде, сформировали вокруг себя серьёзную оппозицию Сталину, обвиняя его главным образом в узурпаторстве власти и неправильном курсе партии вопреки заветам Ленина. Тихо, не афишируя особо, незаметно к ним примкнула Крупская, затаившая обиду на Кобу. Крупская ненавидела его, имея на то серьёзные основания. Незадолго до смерти вождя Коба её грубо оскорбил, да так, что умиравший потребовал от Сталина незамедлительных извинений, угрожая не подать руки. Коба скрепя сердце попросил прощения, но Крупская на съезде во всеуслышание заявила о пресловутой тяге Кобы к диктатуре вопреки ленинскому завету о коллективном разрешении главных партийных вопросов. Крупскую освистали, но шум пошёл, и её вызвали на заседание «кабинета», где Лазарь дал ей укорот, напомнив, что Ленину она не жена, а лишь партийная подруга, которых у того было множество — Стасова^[14], Арманд^[15] и даже Землячка^[16], поэтому без проблем она может быть заменена партией. Для Крупской этого намека было достаточно, чтобы впредь замолчать с разоблачениями, она прекрасно понимала, что устами Лазаря говорит Коба.

Странников замечал, как метался между теми и другими молодой Бухарин, не забывший, что сам Ленин питал к нему симпатии, порой тот бузотёрил, пописывал фрондерские статейки, будоража юные умы, но реальной опасности не представлял. Стоило Кобе пригрозить пальцем, легкомысленный проказник забирался под лавку и поджимал хвост.

Внимательно следя за интригами в высшем эшелоне партийной власти, Странников всё больше и больше задумывался. Заметные кризисные катаклизмы, противостояние Сталина и Троцкого должны были однажды завершиться грандиозной сварой. Пока чаша клонилась в пользу Сталина, фактически руководившего партией посредством «кабинета» и чёткого, цепкого его аппарата. Троцкий, Каменев и Зиновьев представлялись чужеродными осколками, про Зиновьева откровенно говорили — начнись какая заварушка, он первым перебежит на сторону посильней, а Лев Давидович постепенно утрачивал одну позицию за другой. Напряжение нарастало.

…История с собственным докладом на предстоящей конференции, всё больше и больше нервничал Странников, — звенья одной цепи, только местного масштаба. Трубкин в ГПУ утратил нюх, а троцкисты, свив гнездо у него под носом, а может быть и в самом губкоме, активизировали замыслы и осмелелись действовать открыто! Взять хотя бы такой фортель: конференция, как обычно, заранее назначена на вторник, наступила суббота, там и воскресенье на носу, а по всему городу развешаны, расклеены, бьют в глаза обывателям вместо боевых лозунгов и плакатов пёстрые никчёмные афишки:

Открытие бегов и скачек! Спешите все!

В перерыве новая

музыкально-художественная клоунада!

«На злобу дня!»

Бега в воскресенье. То есть завтра. Зная его страсть к бегам, кто-то беспроигрышно просчитал, что в субботу второпях он не вчитается в содержание из-за позднего представления доклада или совсем махнёт на него рукой — раньше-то пролетало; в воскресенье, конечно, будет не до этого из-за бегов и скачек, а в понедельник, естественное дело, после такого веселья и балагана — ни к чему не годная голова, поэтому во вторник доклад реально проскакивает в таком виде, как изготовлен. А это чудовищный провал! Будут из крайкома, пресса! Вот он, конец карьеры, если не хуже…

Ему вспомнилось выступление Сталина на одном из последних активов московской партийной организации о работе очередного пленума ЦК и ЦКК. Мелькало во всех газетах. Как обычно, вождь говорил о максимальной бдительности. Кругом враги. Нельзя расслабляться ни на секунду. Расслабившиеся превращаются в зевак и сами становятся врагами. Им нет никакой пощады! Если твой партийный товарищ забылся, дай знать. Не можешь — сообщи другим способом, напиши! Так ты спасёшь партию. Тогда он не особенно придал значения новым тезисам, прозвучавшим вполне недвусмысленно. А ведь теперь они касаются прежде всего его!

В дверь настойчиво постучали, секретарша бы так не решилась, ну а уж Мейнц с Распятовым и подавно. Кто бы это мог быть? Странников поднялся, привёл себя в надлежащий вид, с пепельницей в руках подошёл к окну, распахнул его. Свежий воздух ворвался в кабинет, ударил в лицо, разбросал бумаги на столе, посыпались на пол и окурки.

— Войдите! — обернулся он.

На пороге с горькой укоризной в лице обмахивался шляпой Задов. Слов он не говорил. Всё было написано на его исстрадавшейся физиономии.

— Пробился? — поморщился Странников, но тёплое чувство к товарищу взяло верх, внутри словно что-то шелохнулось, он приободрился, сочувствие, так и лившееся из глаз приятеля, смягчило душу, откатила тревога.

— Артисты шумною толпой… — начал тихо и торжественно Задов, пританцовывая и помахивая шляпой, — препоны тяжкие прорвали и, в ноги ваши преклоняясь, молят единственное — выслушать без гнева.

— Садись, артист, — кивнул ему Странников на диван. — С гранатой шёл, как матрос Железняк?

— С улыбкой, — обнял его Задов, похлопал по плечу. — Что, затянулся субботний вечерок? А город гуляет. Произошло трагическое?

— Сволочи!

— Однако? Что я слышу из уст ответственного секретаря?

— Сволочи затесались!

— Ну, этим не удивить. Я тебе, Васенька, давно твержу. Гони ты их!..

— Кого?

— Каждого третьего — не ошибёшься.

— Не знаю, не знаю, дорогой…

— Это уже плохо. Я как-то с одним еврейчиком разговорился, врачом, так он мне шептал, что каждый второй комсомолец сифилисом заражён.

А молодых партийцев после смерти Ильича вы чохом принимали. Надо было бы медкомиссию сообразить, — и он расхохотался. — Ты разреши мне присесть. Там, у дверей, кроме твоей Наташки давно нет никого, но устал я, ей-богу, её упрашивать. Не пущала. Говорит, очень сердит. Да вели чаю подать. Ссохлось всё внутри. Я ведь до тебя у Таскаева сидел с полчаса. Тот совсем угнетён и раздавлен. Это ты его так? Я ему про чай, а он дрожит, как мой Мираж перед стартом! Чем так напугал? Сыграл роль призрака датского короля?

— Таскаев раззяву сотворил!.. — Странников распорядился насчёт чая, залпом выпил первым, не разобравшись, горяч ли, с сахаром или без. Потянулся за вторым, но Задов свой стакан успел прижать к груди.

— Может, шкафчик откроем? — посочувствовал артист и кивнул на шкаф. — Я бы не прочь коньячку. Какие теперь серьёзные дела могут быть?

— Хозяйничай, — без энтузиазма согласился Странников, — только по маленькой.

— «По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей», — пропел Задов, — дверь-то прикрыть на ключ?

— Сегодня никто не осмелится.

Они выпили и сразу повторили.

Задов скинул плащ, аккуратно пристроил на шкаф шляпу, вздыхая, растянулся на диване:

— Ну и денёчек мне достался. Извини, столько перенёс, пока до тебя добирался. Пытал, пытал Таскаева, но он мне так и ни слова. Больше от Распятова и Мейнца выведал. Голов не отрывают, строчат. Накрутил ты им хвосты. Что с докладом? Действительно всё так плохо?

— Что они тебе напели?

— Немногословны. Сегодня, мол, всё и поправят. Они уже прибегали с проектами, но ты был не в духе. Наташа не пустила. Рвались советоваться.

Как-то незаметно из кармана собственного плаща Задов вытащил вторую бутылку. Странников пробовал возражать, попытка не удалась, Задов заговорил о своём Мираже, а за него не выпить — горько обидеть хозяина. Выпили.

Прошлогодние бега, завершавшие сезон, к несчастью, оказались безрадостными для ответственного секретаря, а Задов на Мираже, заработав главный приз, сбил большой куш. В конюшне они отметили победу с загонщиками, и, как обычно, заспорили. Зорька, которой управлял Странников, оступилась на самом финише, и секретарь обвинил во всём Артёмыча — не проследил как следует за лошадью; слово за слово, загонщику досталось по зубам, тот не стерпел, и Задов едва растащил опьяневших драчунов. Всё бы ладно, что на бегах между мужиками не случается? Но нашлась гадюка, рассвистела о драке, полетели сплетни одна другой краше. Ответственный секретарь сделал выводы, заявив артисту, что с бегами закончит окончательно и бесповоротно.

— Садись на моего Миража, — уговаривал Задов. — Приз твой!

— Сказал — отрубил. Теперь навеки, — отвернулся к окну секретарь, лицо чернее тучи.

— Ну будешь за меня болеть, — подтолкнул его локтем приятель. — Слово надо держать, а поэтому собирайся, нам поспешать надо.

— Куда? Я сегодня задержусь. Пока доклад ни принесут, я из губкома ни ногой.

— Погоди, а слово? Забыл про сегодняшний вечер? Тебя, мой друг, совсем заколобродило от доклада. Как было приказано, я банкет организовал в театре по случаю открытия сезона. Тесная компания. Ты не участвуешь в бегах, значит, приз мне добывать, вот и отметим открытие сезона. Пригласил всех наших, Турина не забыл, с Оленькой увидятся наконец. Этот… зампрокурора Глазкин очень хотел тебя видеть, у него поездка в столицу намечается, чуть в ноги не кланялся, с невестой припрётся. Им надо с тобой о чём-то переговорить. Ну и остальные приличные люди…

— Что ж ты мне не напомнил?

— Так твой приказ! — Задов обнял застывшего в задумчивости приятеля. — Без тебя всё развалится. А ты не понял, зачем я к тебе так настырно пробивался? Чуял, что какая-нибудь петрушка тебя закрутит. Да брось ты всё! В понедельник ещё целый день. Вывернешь всем кишки, докопаешься.

Аргументы были весомы, Странников махнул рукой, и друзья направились к двери.

IX

Наверху тихо играли Грига.

Музыка лилась из приоткрытого окна второго этажа, где царил полумрак. «В банкетном зале кто-то уединился. Ишь народец, ни культурки, ни терпежу! Жрут, наверное, шампанское и нас костерят», — пробежав по окнам намётанным глазом издалека, определился Задов, но Странникову ни слова, а ближе подошли, выросшего перед ними швейцара пожурил сердито:

— Я же предупреждал, Самсоныч, чтобы инкогнито!

— Инкогнито — не инкогнито, а все давно собрались, Иваныч. Некоторые заявились и без приглашений, — ворчливо пожаловался высокий худой жердь в несвежем цилиндре на затылке. — Только и спрашивают, будет ли Василий Петрович? Ждут-с только их.

— Дамы?

— Этих хватает. Госпожа Венокурова собственной персоной. И с собой привела какую-то лярву, прости меня Господи…

— Отменная дисциплина! — заглушая, перебил недотёпу артист и затеребил секретаря. — Вот видите, Василий Петрович! А вы упирались! — Он пробовал подальше отпихнуть швейцара, путавшего ему карты излишней болтливостью, пропустил вперёд себя Странникова. — Что бы я делал без вас?

— Водку б кушал, — хмуро бросил тот, прекрасно слышавший весь диалог, а кроме того, вынужденный застрять в дверях.

Переусердствовав, Самсоныч низко поклонился, и котелок без удержу скатился с его лысой головы под ноги секретарю губкома; нагнувшись и шаря в потёмках — фонарей велено было не зажигать, — швейцар перекрыл весь проход собой, как шлагбаумом, и не выпрямился, пока сообразительный Задов не сунул ему кулак в бок. Тот крякнул и тут же встал столбом.

— Менять тебя надо, старый хрыч! — Задов от злости чуть не вцепился зубами в его волосатое ухо. — Плохая примета, осёл! Учишь, учишь вас, а всё прахом!

Прямо за порогом к Странникову бросились три полуобнажённые девицы в белых, почти прозрачных хитонах на греческий лад. Старшая, прима-актриса, вручила букет цветов, чмокнула в обе щеки и повисла на правой его руке. Дублёрша помоложе что-то игриво прошептала в ушко, томно прижавшись грудью, и завладела его левой рукой. А свеженькой, совсем из молоденьких и запоздавшей от кротости, достался его длинноватый, но благородный нос, куда она пухленькими губами и запечатлела свой знак почтения. Это прикосновение особенно очаровало секретаря и ещё долго потом чесалось, напоминая о невинном создании.

Однако Задов быстро и бесцеремонно разрушил пастораль и высвободил гостя из цепких женских объятий. Он поспешил подхватить его под локоть и попытался увлечь в фойе, так как узрел неподалёку более опасную угрозу. С трепетом прижавшись друг к дружке, поджидали своей очереди сёстры Венокуровы, больше напоминающие млеющих от чувств лесбиянок. Поговаривали, что они обе увлекались кокаином, но, видимо, шло это больше от злых языков.

Брюнетка, Катерина Сергеевна, строго надломив дуги бровей, с трагическим укором обмахивала веером пылающую физиономию. Она была слегка выпивши, и с трудом скрываемый гнев съедал естественную бледность лица вместе со слоем пудры. Блондинка Стефания, наоборот, млела в неистовом восторге, но выглядела пьяней. Возможно, это внутренняя страсть поедала её, мешая стоять неподвижно, и она раскачивалась в прозрачной тунике небесного цвета, давно уже готовая парить, парить, парить…

— Ты что же затеял, старый сводник? — склонился к Задову Странников. — Похоже, они собираются устроить мне балет? Я не вынесу, да и удержат ли столы? Тащи уж тогда всех их на сцену. Устроим бега перед завтрашним открытием сезона.

— В банкетный зал, господа! — не отвечая и строя загадочные гримасы, увлекал за собой наверх по лестнице Задов. — В банкетный зал! Мы все сгораем от нетерпения, нас ждёт великолепное представление!

— Вот прохвост! Хотя бы предупредил! — ругался секретарь, едва поспевая за артистом. — Твердил о бегах, а устроил бабьи скачки! — Изловчившись, он успел всё-таки ухватить Задова за полу пиджака. — Моя тоже в общей упряжке танцорок? — спросил он. — К чему потеха? Катерина, старая кляча, может грохнуться. Не стоит её добивать, Григорий. И вообще, почему она здесь? Мы же договорились совсем о другом!

— Ваша проникла чуть ли не тайком, — оправдывался Задов, весь в прострации и экстазе. — Мне ничего не известно, кроме того, что ревность не знает ни преград, ни запоров. Но бенефис Стефании! Младшенькой! Как вы её находите, кстати?

— Разденется, поглядим. — Секретарь пребывал не в духе, он даже полез было за папиросами, выражая явное недовольство приятелю. — Чёрт-те знает что! Ты забыл напомнить швейцару, чтоб обнесли по маленькой у дверей! Все на взводе, едва видят друг друга, а мы ни в одном глазу!.. Да, наверху у тебя что?

— Что? — беспечно переспросил артист.

— Бедлам! Не слышишь рояля?

В банкетном зале наверху, куда призывал всех Задов, по-прежнему всё ещё страдал рояль по Григу.

— Это сюрприз, но вы посмотрите сюда, — нацеливал Задов секретаря на Стефанию, она явно ему приглянулась. — Какое у неё имя? Как это прекрасно! Стефания — это же венец всему! Я сейчас её вам представлю. Она вся порхает, я боюсь, её подхватит кто-нибудь глазастенький, и она улетит.

Задов попытался в общей суете подманить блондинку, они уже переглядывались, и он помахивал ей ладошкой, подзывая, но за младшенькой двинулась старшая.

— Пропали! — сник Странников; от брошенных поклонниц опытный ловелас не терпел намёков на какие-либо объяснения. Не зная, куда деваться, он вдруг приметил Турина, скромно подпиравшего стойку вместе с курносенькой девицей, и попытался присоединиться к ним, но, словно каменный гость, из полумрака фойе перед ним возник заместитель губернского прокурора. И секретарь обрадовался Глазкину, вцепился в него обеими руками, будто в драгоценного родственника.

— Павел Тимофеевич, и вы здесь! А мне брехал кто-то, что в Москву собирались? — выпалил он первое пришедшее на ум.

— В понедельник, — произнёс тот без радости. — На неделю.

— Что ж? Учёба? Совещание?

Тот отрицательно покачал головой.

— Неужели новое назначение?

— Всё может быть…

— Так это же славно! Это отметить надо! — загорелся секретарь и поискал Задова, но тот уже оживлённо беседовал со Стефанией, бесстрашно оттирая старшую сестру.

Прокурор же производил странное впечатление: отвечал коротко и невпопад, то и дело оглядывался, явно кого-то поджидая. Казалось, для этого он сторожил Странникова и, ухватив обе его руки, не собирался отпускать. Но взгляд его то и дело устремлялся наверх к банкетному залу.

«Что за чертовщина! — постепенно накалялся гневом Странников. — Что за вечер сегодня? Сплошные недоразумения! Кажись, этот олух свою невесту где-то потерял, а собирался её со мной свести? Плутовка от него сбежала и забавляется наверху? Но с кем же?»

И действительно, словно прослышав про его догадку либо по какому другому знаку, грустная музыка наверху резко оборвалась, раздался стук упавшего на паркет стула, и вниз по лестнице, прыгая через несколько ступенек, пронеслось женское создание в белом.

— Осторожно! — расступились все.

— Осторожно! — испугался и Странников, вырвался от Глазкина и раскрыл объятия, ибо безумное существо неслось прямо на него.

— Ах! — замер зал и все на лестнице. Странников зажмурил глаза, приготовившись к неизбежному столкновению. Но волновались зря: девица удачно рассчитала траекторию пируэта и пушинкой упала ему на грудь.

Сцена впечатлила и поразила. Всё затихло. Забылись дерзость, внезапность, испуг, никто не подумал о нахальстве, всех поразили расчёт, интрига, а главное — удивительный финал. Слетевшая птицей с лестницы девица была пластична и легка, Странников даже не качнулся, её рука между тем обвила его шею, и лёгкие волосы разметались на груди. Нежный поцелуй в щёку не смутил секретаря, повидавшего многое и пережившего не такое.

Если бы окружающие не знали обоих, не видели, что рядом улыбался жених, можно было бы подумать о разном. Но не успели нечистые мыслишки зародиться в самых испорченных мозгах, как Задов пробасил с лицом ликующего режиссёра:

— Вот и свершилось! Вот и явилась к нам долгожданная прима-балерина. — Он схватил девицу за руку и, поцеловав, упал на колено. — Павлине гип-гип-ура! Ура! Ура!

И зал мужскими голосами трижды повторил за ним эти возгласы, впрочем, ничего совершенно не понимая.

А артист продолжал:

— Господа! Поздравляю всех с рождением новой актрисы! Как я уговаривал её! Как я ходил за ней по пятам, клянча и унижаясь! Но этот жестокий страж!.. — Задов ткнул пальцем в грудь прокурора. — Этот жёстокий тиран был против! Любуйся, публика, и трепещи! Какой талант едва не был зарыт в землю!

Странников озирался, не совсем уютно чувствуя себя в уготовленной ему роли, и бросал колкие взгляды на приятеля. Глазкин пыжился, вздымая грудь, и как ни в чём не бывало улыбался обрушившимся со всех сторон аплодисментам. Счастьем пылало и лицо Павлины. А ещё через мгновение все бросились в банкетный зал наполнять бокалы брызжущим в потолок шампанским. Никто и не заметил в этой толчее у рояля успевшего прикрыться тяжёлой портьерой нового военного комиссара, недавно сменившего старика Соскина. Никто, кроме позже всех поднявшегося в банкетный зал начальника губрозыска Турина. Но кому до него было дело, ведь круг ликующих расступился и воцарила Стефания. Страстно вскидывая в танце белые ноги из-под туники небесного цвета, она завладела жадными взорами всех.

X

Странникова, конечно, не привлекали шампанское и вся эта сумасшедшая эйфория вокруг начавшегося необычного, на его взгляд, танца, хотя взлетали с шумом пробки под потолок и ароматная пена лилась рекой. Он поставил цель не упустить из виду режиссёра всего этого, проворного Задова, желая добиться от него объяснений по многим накопившимся вопросам. Однако, приметив водку в центре стола, потянулся к ней — горло его давно пересохло от приветственных речей, дискуссий и лобзаний. Но чья-то услужливая и твёрдая рука протягивала ему уже наполненную рюмку.

— Добрый вечер, Василий Петрович, — смущённо произнёс Турин, — мы так и не смогли пообщаться. Здесь такая суета. А это моя Вероника. — И он слегка подтолкнул вперёд зардевшуюся курносенькую.

— Очень приятно. Как вам у нас? С непривычки, наверное, не по себе? — Он опрокинул рюмку и потянулся к селёдке, с утра после истории с докладом ему и мысли не приходили о еде, а теперь всё нутро взыграло, требуя насыщения.

— Я в этих танцах, тем более таких, откровенно признаться, не понимаю ни бельмеса, — начал и запнулся Турин, подымая рюмку. — Вот, может, Вероника?

— Всему мы обязаны американцам, — бесцеремонно, как на партийном собрании, вступилась та, но под пристальным взглядом секретаря покраснела и вслед за Туриным пригубила водку, лизнув кусочек лимона. Лимон её вдохновил, и она закончила смелее: — Однако я не нахожу их вульгарными, как некоторые. Многое зависит от артиста, если танцор вполне морально подкован…

Турин незаметно подтолкнул её, и она запнулась.

— Мы все так считаем, — откуда-то донёсся голос Задова, и тут же появился он сам. — Анатолий Васильевич Луначарский, уже будучи наркомом просвещения, не испугался пригласить в революционную Россию великую актрису зажечь огонь культуры в сердцах и душах молодых.

— Ну, понесло агитатора, — подмигнул Странников Турину, чтобы тот не забывал наполнять рюмки, казавшиеся ему слишком маленькими среди большого количества бутылок на столе. — Его теперь не остановить.

— Сам Станиславский чуть не влюбился в неё, едва увидев! — продолжал рассыпать восторги Задов.

— О ком вы? — широко раскрыла глаза Вероника, следя за танцем неистовой Стефании.

— О великой Айседоре Дункан, конечно, — проследил за ней Задов. — А ведь нашей Стефании, которой вы сейчас любуетесь, ещё девочкой посчастливилось брать у неё уроки. Тогда Айседора открыла свою школу и некоторое время преподавала технику танца всем желающим девушкам и детям.

— Но почему на ней туника? Это же греческая одежда, а Дункан с другого континента?

— Красота, милая Вероника. Здесь царит красота! Простите, но вы женщина, а нас, мужчин, шокирует откровенный эрос, прозрачность лёгких покровов, за которыми подозреваешь чудесные телеса и ножки, бёдра, грудь! Взлетающие, зовущие и недосягаемые!

— Прервись, циничный старикашка! — оборвал его Странников. — Дай людям самим постичь суть бытия и прелесть наслаждения. Кстати, плесни-ка в наши рюмочки, моё горло пересыхает, лишь водка пролетает через него.

Он выпил, не дожидаясь остальных, и, оглядев хмурым взглядом, заметил:

— Видел я твою американку в Кремле. И её первое выступление перед толпами поклонников. Собралось их великое множество. Знатные, между прочим, люди. Персоны!.. Должен заметить, не всех она очаровала, как ты расписываешь. Бульварными прыжками испуганной антилопы назвал кто-то её арт-танцульки.

— Московская публика известна своими холодными приёмами, — возразил артист. — Но Есенин именно после того выступления влюбился в неё с первого взгляда, а Станиславский…

— Стар твой Станиславский! — бесцеремонно перебил его Странников. — Поэтому млел пред молодостью и красотой. По столице долго сплетня ходила: жена изобличила его в привязанности к танцорке и пошутила, что та мечтает записать его в очередь своих престарелых женихов. Он тут же дал дёру.

Вероника расхохоталась, Турин тактично отвернулся.

— А волна-то покатилась по России! — Задов наслаждался длящимся представлением, не отводя глаз от Стефании. — Наши передовые женщины, последовательницы чудесного танца, уже посредством женсоветов вовлекают в искусство молодые дарования. Мы не прочь приспособить наш зимний театр, взялась бы за это Катерина Сергеевна Венокурова…

Произнеся это имя, Задов опомнился и едва не поперхнулся, но Странников плохо слушал его, поедая селёдку, и никоим образом не отреагировал.

— Впрочем, Зимний театр наш не годится, — затараторил вдохновлённый артист. — Мы со Стефанией посягнём на Аркадию. Летний театр будет как раз. Там столько помещений! Я верю, и вы, Василий Петрович, проникнетесь нашим прожектом, приложите руку к возрождению танца на астраханской земле!

А танцовщица действительно сотворила чудо. Она заканчивала, и общему ликованию, казалось, не будет предела. Задов рванулся было к героине, но жёсткая рука ухватила его за воротник, и знакомый голос произнёс над самым ухом:

— Нет, задержись и ответь, несносный фигляр, что всё это значит?

— Давайте сначала выпьем за удавшийся праздник! За нашу бенефистку! — попробовал вывернуться Задов. — Вы можете гордиться, Василий Петрович! Это первая ласточка, с которой возродится наш новый театр. Как знать? А вдруг посчастливится затмить славу самого Ла-Скала! Мы на пороге этого! Дожить бы до великих дней!

— Но ты-то уж точно не доживёшь. — Прощаясь с Туровым и его подружкой, Странников аккуратно, но настойчиво поволок приятеля от стола в тёмный уголок, где грустил рояль.

— Кончай, наконец, свой трёп! — едва сдерживался секретарь, когда они остались одни, и хлопнул кулаком по крышке инструмента. — Объясни мне, зачем ты снова связался с хитромудрой еврейкой и её женихастым прокурором? Ну про прыгающую наркоманку я вроде уяснил. Тут у тебя свой интерес появился. А Глазкин со своей кикиморой зачем понадобились? Какую аферу ты вновь задумал?

— Василий Петрович, помилуйте, я вам всё сейчас объясню, — залепетал артист.

— Что им в этот раз понадобилось от меня и с какого боку прицепился ты? — не унимался секретарь. — Сказать по правде, не ожидал я от тебя такого выкрутаса! Преображаешься на глазах, Гриша. Мы — приятели, но ты порой злоупотребляешь моим терпением. Я креплюсь, креплюсь, но!..

— Прости! — обнял Странникова актёр, минута, и, казалось, он зарыдает. — И не вини своего старого товарища. Послушай только, в какую трясину их засосала судьба! Ах, господи! Ты знаешь, почему они тянут со свадьбой?

— Мне б их заботы! — сплюнул Странников с досады.

— Не протянуть им руки сейчас — большой грех. А ты меня знаешь, Василий. У меня тонкая натура. Я не прощу себе, если пройду мимо. Умирать буду, но!..

— Не стони! — оборвал его секретарь. — Говори толком. Знакомы мне твои фортеля. Задумал всё, когда ещё утром в губком припёрся?

— Что ты! Что ты! Совсем меня с дерьмом равняешь! Чем я так провинился?

— Да ладно уж. Говори! — Странников раскрыл портсигар и закурил. — И поспеши, не то слетит сюда опять вся твоя мошкара, облепит, рта не раскроешь.

— Глазкин едет в Москву! — выпалил тот.

— Слышал уже.

— Но его никто не вызывал.

— Вот это уже интересно.

— И никакого назначения на высшую должность ему не светит.

— Постой! Об этом конкретного разговора не было. Он что-то промямлил, не то за назначением едет, не то… Одним словом, не уловил я.

— С тобой такого разговора не было, — твёрдо отчеканил Задов, — это верно.

— Значит, будет?

— Враньё! — Задов преображался на глазах. — Наоборот. Арёл, губернский прокурор, собирается возбудить против него уголовное дело.

— Дело? Против своего заместителя!

— И хочет взять его под стражу.

— За какие коврижки?

— За взятку. Поймал Арёл Глазкина с поличным.

— Вот как!.. Ну что ж, может, и поделом. Предчувствовал я, что этим закончатся фокусы прокуроришки. Свести меня просил с рыбопромышленником Стрельцовым. Трясти его к свадьбе собирался. Наглец, каких поискать! — Странников в охватившей злобе, не помня себя, застучал кулаком по роялю.

— Тише, Василий Петрович! Тише, прошу тебя, успокойся, — нагнулся над ним Задов. — Уйми гордыню и гнев.

— Когда его сватали к нам из другой области в заместители, — твердил секретарь, не реагируя, — он враз мне не понравился. Глазки так и бегают, а он их прячет. Жуликоват.

— Ну теперь-то что об этом говорить, Васенька, — ухватил за руки совсем разгневанного секретаря Задов и даже опустился перед ним на колени. — Теперь он наш. Давно. Свой. Негоже своего в пасть бросать чужим наймитам. Арёл как заявился, так свои порядки начал устанавливать, земляков к себе переманивать. А тем что надо? Работать?.. С преступностью бороться?.. Все, как один, стали крохоборством заниматься, своих людишек везде расставлять да карманы набивать, а наших в шею. Подумать только, со своих же взятки берут при устройстве на работу в прокуратуру, да ещё посмеиваются — отработаешь, мол, если голова на плечах, а не шляпа. Бывало когда такое?… Вот наш Павел Тимофеевич и попал в число первых. Подожди, будет и продолжение. Если Глазкина отдадим, судилище учинят, и нам конец не за горами. Помяни моё слово.

— Тяжко тебя слушать…

— Арёл-то уже и на тебя замахивался тайком.

— На меня?

— А ты спроси Павла Тимофеевича, он тебе такого про Арла расскажет!.. Специально, паразит, заманил Глазкина в ловушку, нэпмана ему подсунул с деньжатами. И были бы деньги большие! Мелочёвка! А тому к свадьбе — приправа, вот и клюнул.

— Дела…

— С наших начал, — уже возмущался, а не умолял Задов. — Поэтому Павел Тимофеевич и мчится в Москву, хочет опередить Арла. Есть у него там свои людишки, только без вашего, Василий Петрович, звоночка куда следует не обойтись.

Странников молчал, сжав губы, сочувствие или сожаление на его лице уловить было трудно. Зубы поскрипывали, да голову опустил секретарь.

— Разве я тебя просил когда? — затянул плаксивым тоном Задов. — Сделай милость, Василий Петрович… Что для тебя один звонок? Я, как узнал, и про бега забыл думать. Мигом всё расстроилось. Все планы. Это здесь я козлом скакал, веселился… Трагическую, можно сказать, роль играл.

— Расстроился, говоришь? — Странников закурил папироску. — А признайся, сукин сын, ее прыжок мне на грудь не ты организовал? Твои штучки!

Заметив друзей, направился к ним Турин, но секретарь дал ему короткую отмашку, мол, возвратимся к столу скоро, не беспокойся.

— Вот и у Турина, наверное, дело ко мне, — поморщился он, — тоже что-то сказать желает или попросить. Всем я нужен.

— Да какие у него дела, — хлюпал Задов носом. — У него радость со всех сторон. Он вон на новой машине с кралей прикатил. Сам за рулём… А вручил, между прочим, ему её ты…

— Объезжает! — ухмыльнулся секретарь.

— Моей Оленькой побрезговал, легавый!

— Не обижайся. У Турина свои люди. Девица-то его; заметил, как шпарит политическими тезисами, не иначе особый кадр. Значит, по службе с ним, голова ты садовая!

— За нами небось выслеживает, — съязвил Задов.

— Дурак! Кто посмеет за мной следить!

— Вынюхивала всё равно.

— Я Опущенникову хвост прищемил! — Секретарь сжал кулак. — Турин теперь наш человек. А Опущенникова я отправлю повыше, тогда у нас там ещё один дружок будет, а не противник.

— Вот это правильно, Васенька, — погладил его по плечу Задов.

— Ты меня не поглаживай! — дёрнулся под его рукой секретарь. — Я это не люблю! Учить меня будешь! Я вот слушал тебя, слушал, а ведь всего ты так и не договариваешь.

— Как так? — побледнел тот.

— Невесте прокурора мне на грудь броситься ты придумал?.. Только опять не ври.

— Не моя инициатива, вот вам крест, Василий Петрович! — И Задов перекрестился. — Сам хотел покаяться, да не успел.

— Да тебе креститься, только грешить, — хмыкнул тот пренебрежительно.

— Просит она беседы… встречи с тобой наедине… — Задов замялся, подбирая слова. — Аудиенции желает.

— Сама?

— И Павел Тимофеевич намекал прямым, можно сказать, текстом.

— Невесты ему не жаль? — уставился Странников на приятеля и пожал плечами. — Не по себе даже… Всякое бывало, но чтобы жених своей возлюбленной… Помнится, во времена феодализма господин имел право первой ночи. Прямо дикости древней истории Глазкин устроил. Ради каких же собственных благ? Что он за это попросит? Не знаешь, старый плут?

— Ну, это уж их дело, — отвернулся Задов. — Мне велено просить вас… А с другой стороны, прижмёт, так и не такое сотворишь.

— По собственной шкуре судишь?

— Да что ты меня-то пытаешь, Василий Петрович! — взмолился артист. — Ну виноват я перед тобой кругом. Но покаялся же… Ждёт она тебя сегодня.

— Сегодня?.. Торопятся оба. Знать, совсем приперло.

— Ехать же Павлу Тимофеевичу в Москву на днях! Ему бы хотелось заранее знать насчёт вашего мнения… о встрече с Павлиной, ну и это… насчёт звоночка по поводу свары с Арлом…

— Где она будет ждать?

— В моём кабинетике. Вы там бывали. Уютный уголок.

— Старый развратник!

— Жизнь заставляет.

— Во сколько?

— Она даст вам знать… как начнут расходиться.

— Ты уж тогда сам на дверях подежурь, — сдвинул брови Странников. — Вдруг эти двое, жених с невестой, ещё что-нибудь удумали.

— Да что вы, Василий Петрович!

— От этой парочки всего можно ждать. Смотри, чтобы ни одна мразь туда не сунулась и не догадалась!

— Разве можно, Василий Петрович.

XI

Странников не раз бывал в тайном кабинетике артиста. Всё здесь подчёркивало вкус владельца, его аккуратность, склонность к маленьким, но приятным излишествам и, главное, — служило тому, ради чего уголок был обустроен и засекречен.

Кожаный диван жёсткий, без малейшего намёка на скрип, но с мягким тёплым покрывалом, изящная форточка, до которой легко дотянуться с ложа и прикрыть при надобности без всяких усилий, торшер, музыкальный аппарат с набором пластинок, в глубине изящный маленький душ на одного человека с зеркалом во всю стену и огромная картина напротив дивана. Всё полотно закрывал страстный зад пышной красавицы, но, повернувшись будто невзначай, шалунья грозила пальчиком каждому, кто слишком задерживал на ней свой любопытствующий глаз.

Странников даже помнил запах, царивший в той комнате, но, когда он приоткрыл дверь, всё забыл, его окружили новые ароматы и в полумраке горячие голые руки обхватили его, а жаркие губы впились до боли.

XII

Когда они прощались, форточку раскачивал предутренний просыпающийся ветерок; в банкетном зале царила могильная тишина.

— Мне здесь понравилось, — зевнула она сладко, прищурилась на картину и, упёршись пальчиком в откровенно призывающий зад натурщицы, задумалась: — Где-то я её уже видела… Не с Сенного рынка? У Сурина?..

— Не знаю. — Он уже стоял в дверях.

— Теперь я жду тебя к себе в гости, — шепнула она, целуя жарким медленным поцелуем.

Рот её по-прежнему источал аромат и свежесть молодости. И вообще, у него сильно изменилось представление об этой девочке. Она пленила его своей непосредственностью, за ночь научила такому, о чём он и не догадывался, оставаясь при этом неназойливой и желанной. Он разглядел её ближе, она не уступала телом и статью ни Стефании, ни другим молодым, попадавшим в его сферу, была не по-женски мудра — от взгляда на мужчин до представлений о жизни. Глаза плавились жгучим огнём, но в них он видел только страсть к любовным наслаждениям и, удовлетворяя их, заметно устал, как не уставал уже давно.

— Придёшь? — повторила она свой вопрос без тревоги и обычной женской ревности, уверенная в положительном ответе.

— Как пойдут дела, — не отказал он, но и не дал ей повода для превосходства, хотя в уме лихорадочно подсчитывал: «Понедельник — занят, вторник — конференция на весь день, среда — выезд в район на актив, четверг?.. что у него в четверг?.. приём чекистов вместе с Трубкиным, у того накопилась к масса вопросов. Оставалась пятница… По греческому календарю это день любви, но кто знает, что ещё произойдёт за неделю, она заполнена настолько, что он забыл про бега! Выбрать бы время, не участвовать, но глянуть хоть одним глазом! И вот ещё, чёрт!.. В пятницу его ждут в мединституте, профессор Телятников напоминал, звонил несколько раз. Там какое-то торжество… он обещал быть…»

— Значит, придёшь? — не отпускала она его.

— Дам знать. Твой Пашка-то точно на неделю собрался в столицу?

— Как пойдут дела, — ответила она, подразнивая и приманивая, приоткрыла покрывало, выставив нахальную ножку.

Но он уже был сыт и только покачал головой.

— Он собирался заехать в Саратов, — посерьёзнела она, — навестить родичей, стариков.

— Сообщит тебе-то о приезде?

— Он воспитанный мужчина, — улыбнулась она, — всегда предупреждает.

— В Саратове у нас тоже большое совещание намечается.

— Когда?

— Обещали, как только проведём конференцию.

— Тебе обязательно быть?

— А как же, — произнёс он со значением и вдруг спросил: — Когда свадьба-то? Пригласишь?

— Обязательно. Такой гость украсит любой праздник, но теперь всё зависит от тебя, мой котик. Не забудь дозвониться насчёт Павла до своего дружка в столице, и ты узнаешь первым о моём решении.

«А она не так проста, — подумал Странников, выходя, — крутит прокуроришкой, как вздумается. Зря я её принимал за пустышку».

Его поджидал автомобиль, в котором восседал за баранкой Ковригин.

— Не уснул? — окликнул его секретарь, располагаясь рядом, в этот раз вместе они ехали впервые. — Как машина? Освоил?

— В один миг! — лихо козырнул водитель; взревел мотор. — Куда прикажете?

— К Марии Яковлевне, дружище. Куда же ещё, пока не рассвело. — Он обернулся, заметив включившиеся позади фары. — А это кто нас сопровождает?

— Василий Евлампиевич, — подсказал Ковригин весело. — Не доверяет мне. Говорит, первая поездка. Проводит нас до вашего дома.

— Заботливый, значит! — похвалил Странников с азартом давнего наездника. — Спасибо. Только зачем всё это? Если ты не совсем уверен, позволь-ка я тебя подменю.

Не допуская возражений, он спихнул растерявшегося Ковригина, захлопнул за ним дверцу, усевшись на его место, завладел баранкой.

— Товарищ ответственный секретарь! — пробовал бежать за медленно ещё движущимся автомобилем Ковригин. — Я в полной боевой форме. Не сомневайтесь.

— Погоди! — прервал Странников, его разбирали и хмель, оставшаяся с буйной ночи, и удаль, перехватившая грудь. — Проверим твоего начальника, на что он способен.

И секретарь махнул рукой Турину, призывая его поравняться, а когда тот подъехал, крикнул, усмехаясь:

— Хочу поглядеть, на что годишься за рулём. Принимаешь вызов?

— Пожалуйста, у меня опыт профессиональный, — ничего не подозревая, кивнул тот. — Ковригина я к себе заберу пока?

— Забирай. Не бежать же ему.

— А что вы предлагаете?

— Наперегонки? Боишься проиграть?

— Темно уже, Василий Петрович, — возразил тот сухо. — Улицы наши сплошь без света, да и колдобин полно.

— А фары на что?

— Я этот район знаю. Здесь торговый народ до света подымается. За взрослыми детишки бегут. Вдруг что.

— Глянь, — ткнул вперёд рукой секретарь. — Собаки и те дрыхнут. А мы с тобой прокатимся по одной улочке. До первого перекрёстка?

— Ну, если до первого, — усмехнулся Турин.

— Догоняй!

Турин глазом не успел моргнуть, как автомобиль секретаря рванулся вперёд. Сам он плавно двинулся следом, успокаивая Ковригина, что гоняться не собирается, мол, позабавится секретарь и остынет, по канавам особенно не разгонишься. Да и прохожих действительно не видно.

Но автомобиль секретаря набирал и набирал скорость. Они уже миновали улицу, свернули на другую, третью, а Странников не думал останавливаться, лишь оборачивался изредка, кричал, подбадривая и подтрунивая.

Турин поджал губы, прибавил скорость.

— Надо перегнать его, товарищ командир, а то попадём в историю, — посерьёзнел и Ковригин. — Приметил я запах от него, да и на глаз видать — пьян.

— Приметил он, — передразнил Турин. — Ты, Ангел, раньше бы мозги свои включал, когда руль ему передавал.

— Выпихнул он меня!

— Молчи уж. — Турину на одном из крутых поворотов удалось почти догнать автомобиль секретаря, но тот, погрозив ему пальцем, крикнул: — Я вам устрою смотр боевой подготовки! Ишь бойцы советской милиции!

И автомобиль под его управлением снова унёсся вперёд.

— Может, остановиться совсем? — предложил Ковригин. — Сделать вид, что сломались? Увидит, сам затормозит. Тут мы его и придержим.

— Этот не затормозит, — качнул головой Турин, и лицо его закаменело. — Этого только обогнать. До своего дома так мчаться и будет. Удила закусил. Знаю я. Страсть у него беговая. Не уступит.

— Тогда гони, Василий Евлампиевич, — напрягся и Ковригин.

Турин дал газу, и к концу следующей улицы оба автомобиля поравнялись.

— Василий Петрович! — замахал рукой Турин. — Остановитесь! Люд базарный затемно спешат места занимать. Не наскочить бы на кого!

— Пошугаем их, как кур! — захохотал Странников, но сбросил скорость. — Ладно. Уговорил. Тут до мостика недалеко. Сейчас развернёмся за поворотом, и я приторможу.

И действительно, автомобиль секретаря юркнул в поворот, скрылся за углом, но тут же послышались удар, дикий крик и скрежет врезавшегося во что-то металла.

Глуша мотор, Турин на ходу выскочил из машины, устоял на ногах и, не помня себя, понёсся к злосчастному переулку. До него было метров пять. Ковригин старался не отставать. Когда они были уже у цели, из переулка выбежал Странников, отчаянно размахивающий руками. Он пронёсся мимо, словно их не заметил. Следом неслась толпа, готовая разорвать в клочья любого.

Турин, выхватив наган, выстрелил несколько раз вверх. Толпа рассыпалась. Остался громоздкий мужчина. Сжимая обеими руками палку, он молча надвигался на начальника губрозыска. Турин снова выстрелил вверх и крикнул:

— Стоять всем! — обернулся к Ковригину: — Ну, Ангел, кажись, пришла твоя пора.

— Я здесь, Василий Евлампиевич, — попробовал тот его загородить, доставая револьвер.

— Не то, — отстранил его рукой Турин. — Спасай секретаря.

— Как спасать? — удивился Ковригин.

— Ты за рулём той машины был. Понял?

— Понял, Василий Евлампиевич, понял, — начал тот соображать.

— Увози его отсюда на моей машине, самосуда я не допущу. Разберусь сам. — Он поднял руку и громко произнёс: — Кто пострадавший? Я начальник уголовного розыска!

— Там! — махнул назад азиат палкой. — Там мой мальчик! Его машина сбила! А этот убежать хотел.

— Никто не убежит! Разберёмся! — шагнул вперёд Турин, не выпуская оружия. — Давай назад! Веди к ребенку, может, жив, — а Ковригину шепнул: — Дуй до милиции, да привези наших ребят из отдела.

XIII

Историю с аварией можно было замять сразу, но мальчик скончался, до больницы не довезли.

Вёз его сам Турин вместе с плачущим отцом на новенькой машине, которой так и не удалось догнать Странникова. До прибытия Ковригина с бойцами Турин урегулировал конфликт, если не считать плачущих женщин в чёрных накидках у ободранных, без единого деревца глиняных землянок, где и произошла трагедия. Ковригин упал в ноги отцу, тот молча пнул его ногой, и Турин скомандовал, чтобы шофёр поблизости не мельтешил. Фамилия секретаря губкома нигде и никем не произносилась.

А потом перед Опущенниковым, метавшим гром и молнии, Турин маячил, вытянувшись струной и поедая его глазами, а Ковригин понуро мучился над листом с объяснениями. Они ему никак не давались.

— Турин! — взвизгнул, потеряв терпение, бегавший по кабинету из угла в угол Опущенников. — Ты бы хоть подсказал своему олуху, как писать нужно. Сумел человека угробить, умей и ответ держать.

— Одну минутку, товарищ начальник, — подсел Турин к Ковригину. — Ну, чего у тебя не катит?

— Да не получается ничего! — бросил ручку тот. — Никогда не писал этих объяснений. С чего начинать, чем заканчивать?

— Спокойнее, чудак, — подтолкнул его плечом Турин. — Нет ничего проще. Слушай внимательно и строчи, а я диктовать буду.

— Они у тебя все такие оболтусы! — ругался Опущенников. — Набрал архаровцев! Этот чем занимался?

— Ездил, вы хотели спросить?

— Ну ездил, чёрт его подери!

— Значился охранником ответственного секретаря губкома, — Турин со значением взглянул на Опущенникова и добавил: — После того нападения на Иорина, если не забыли, считается также личным водителем Странникова.

— По приказу?

— Вы подписывали.

— Не помню. Всё у нас как-то в спешке… Иорин как?

— Жив-здоров.

— А те?..

— Как и положено, — развёл руки в стороны начальник губрозыска. — Все три бандита в земле сырой. По заслугам и в соответствии с законом.

— Хм, — подпёр кулаком нос Опущенников и дёрнул себя за ухо.

— Да не терзайте вы себе мозги, Ефим Петрович. — Турин привстал, закончив диктовать. — Тем более уезжая. Персючонок сам виноват, на перекрёсток вылетел, удирая от папаши, который его на рынок спозаранку гнал, вот и угодил под колёса. У шофёра и мгновения не было, чтобы затормозить. Пацанов нарожали инородцы, присмотра никакого, они же как кошки носятся туда-сюда. Потерпевший претензий не имеет. С отцом я вопросы все решил.

— Решил?

— Понятливый мужик. Мы в отделе собрали гроши, оказали материальную помощь родственникам. Довольны. На похороны выделил милицейский оркестр.

— Я ещё тебя не назначил исполняющим, — прищурился Опущенников. — Никак не дождёшься, когда укачу?

— Извиняюсь, за вас распорядился. Покойники не ждут.

— С оркестром переборщил.

— Уберём. Пришлю гражданских.

— Он мусульманин, говоришь?

— Персюк.

— Там музыка совсем не желательна. Они его в покрывало, и бегом, чтобы до заката солнца успеть земле предать.

— Точно! Как же я обмишурился! — хлопнул себя по лбу Турин. — Закрутился совсем. Ну да ничего, подскажу Сунцову, он всё исправит.

— Сунцову?

— Второй день там дежурит на всякий случай.

— Китаец, что ли?

— Ну да, Ван-Сун. Он за своего уже в губкоме. Быстро в образ вжился, паршивец.

— Что докладывает про аварию?

— А ничего. Обстановка нормальная. С недовольными работа проведена. На советскую милицию обид нет. Со спокойной душой можете уезжать, Ефим Петрович.

— Писать жалобы потом начнут. Это сейчас они тише воды ниже травы. Некстати всё это. Ох, некстати!

— Примем соответствующие меры. До вас эти жалобы не докатятся.

— Турин! — Опущенников хлопнул ладонью по столу. — Гляжу я на тебя — на все вопросы готов ответ. Или ты горбатого лепишь с кондачка?

— В розыске волокита вредна, товарищ начальник.

— Чего?

— Дураков не люблю, — тихо буркнул Турин.

— Я в столицу собираюсь, о чём тебе хорошо известно, придётся обстановку докладывать? Этот случай очень меня беспокоит.

— Всё обойдётся, а вас с повышением, Ефим Петрович.

— Не известно ничего. В какую-нибудь тьмутаракань ушлют…

— У вас заслуги такие, что не посмеют.

— Я ему про Фому, а он про Ерёму! Происшествие с мальчишкой всех на уши поставит!

— Да им наверху до этого, что ли? Тем более, повторяю, официально установлено прокуратурой, что имел место несчастный случай. Прокурор Арёл и постановление отписал по этому поводу.

— Мне бы бумагу.

— Я сейчас пошлю своих. Принесут.

— Познакомился с прокурором-то поближе? Как он тебе?

— Требовательный.

— А мне что-то не показался.

— Он на всех поначалу нагонял страх. А потом ничего.

— Да ты успел подружиться с ним?

— На убийство выезжали вместе, а там быстро человека познаёшь.

— Ну-ну. Значит, постановление добудешь?

— Считайте, у вас в кармане, Ефим Петрович.

— Так… — задумался Опущенников и кивнул на Ковригина, — что с этим делать? Его же наказывать надо, мальчишку-то сгубил?

— А гоните его к чёртовой матери! Что он тут вообще ошивается? — с беззаботным видом выпалил Турин. — Он за Странниковым значится, пусть тот и кумекает.

— Сам приказ подпишешь, — ухватился за последнюю фразу тот. — Я сегодня отбываю, исполнение обязанностей возлагаю на тебя, тебе и отписываться за всё.

— Понял! — вытянулся Турин. — Василия Петровича вы сами известите об отъезде или?..

— Уже согласовал.

— Тогда попозже я позвоню сам Странникову насчёт Ковригина?

— Ты бы лучше сбегал сейчас, Василий Евлампиевич, пока я здесь. Если что не так, найдёшь меня дома, поезд вечером отходит.

— Есть, товарищ начальник.

— Ну с Богом! — махнул рукой Опущенников куда-то в пол без интереса в лице.

Они скучно обнялись.

Не прошло и получаса, как Турин постучался в дверь приёмной секретаря губкома.

— Василий Петрович вас ждёт, проходите, — открыла ему дверь кабинета секретарша. Однако, шагнув внутрь, Турин оказался в пустом помещении.

— Отлучился. Бывает, — не смутилась секретарша. — Значит, кто-то вас опередил, но он велел ждать Может, хотите чаю?

Турин отказался, а секретарша быстро ушла, так как совсем близко ему почудились тихий женский голос и смех.

«Такого ещё не бывало, — задумался Турин, — этим поступком Странников после всего случившегося даёт понять, что полностью мне доверяет. А я бы скрыл от него тайную комнату, если б она имелась?..» Домыслить он не успел, неслышно отворилась незаметная дверца за креслом ответственного секретаря, и он, пригибая голову, без смущения и неловкости предстал перед начальником губрозыска. Они уже несколько раз переговаривались по телефону с утра по поводу отъезда Опущенникова, но эти короткие, мелкие фразы, похожие на намёки, объясняющего конца не имели, а Турин жаждал большого, ясного разговора, рассчитывая, что Странников всё же не забудет добра и своих обещаний. На всякий случай он тоже пришёл не с пустыми руками — заготовил предложение о выселении семьи погибшего ребёнка на Восток, поближе к Узбекистану, убрал другие шероховатости автоаварии, подчистив так, что комар носа не подточит. Были у него и другие задумки, с которыми он не спешил, но помнил и перебирал в мыслях, пока бежал в губком.

— Ну как? Проводил? — присев к столу и пригласив сесть рядом, спросил Странников рассеянно.

— Распрощались.

— Ковригин куда пропал?

— Объяснения писал.

— Ты его не трожь. Мне оставь. Я уже к нему привык. Хороший мужик.

— Как скажете, Василий Петрович.

— Теперь будем ждать, кого вместо Опущенникова назначат? — откинулся секретарь на спинку кресла.

— С этим тянуть не станут, — сохранил безразличие на лице Турин. — Желающих на освободившуюся должность хватает.

— Давай без лукавства, — скрипнул зубами секретарь. — Тебе надо здесь командовать! Заслужил! И я добьюсь! А пока исполняй обязанности! — Он приподнялся, вскочил и Турин, секретарь крепко пожал ему руку. — Рассусоливать обо всём остальном не будем. У меня вот какая к тебе необычная просьба…

— Я бы сначала хотел?.. — заикнулся тот.

— Благодарности потом.

— Я о мальчишке…

— Что? О каком мальчишке?

— Отец пожелал уехать отсюда… События печальные, то, сё, — сочинял Турин на ходу.

— Пусть едет. Мы его не держим.

— Ясно, — двинулся к двери Турин.

— Ты присядь, присядь. У меня ведь к тебе дело необычное. Я бы сказал, сверхсекретное. Чай будешь?

— Не откажусь.

И за чаем Странников подробно, в деталях рассказал Турину всю позорную историю с докладом.

— Мейнц с Распятовым доклад уже перелопатили. Теперь зазвучит как надо. Я его два раза тоже пробежал. На конференции услышишь, но гложет меня одна закавыка.

— Что такое, Василий Петрович?

— Подлецов не терплю при себе! — хлопнул по крышке стола секретарь. — Дурачка Таскаева кто-то здорово подставил, а с ним и меня замыслил свалить. Отыскать негодяя, как ни пытался, не смог. Я его изничтожу, суку! Но ГПУ привлекать не хочу, Трубкин начнёт копаться, кишки все выест, а дело толком не решит. Не везёт мне на помощников, хоть расшибись!

— А Ковригина подключить?

— Не справится.

— Я ему в помощь Сунцова дам. Помните, я делал предложения вам насчёт него? Цепкий работник.

— Китаец!

— А что? Пусть он займётся аппаратной связью.

— Чем?

— У вас внутренняя связь с отделами существует?

— Трубкин всё обещал, да никак монтировать не начнёт. Весь в своих делах, да и не доверяю я ему.

— Вот и поручите Мейнцу. Прикрепите к нему Сунцова. Командующему орготделом как раз по теме.

— Но и твой китаец все разговоры будет прослушивать!

— Наш китаец, Василий Петрович, — осторожно поправил его Турин. — Всю информацию он будет докладывать лично вам.

— И тебе…

— Ну, без этого не обойтись, — не смутился Турин. — Врать не стану. Но со мной она и умрёт.

— Хорошо! — недолго думая, рубанул рукой воздух секретарь. — Нас с тобой за эти несколько дней повязало так, что сомневаться в тебе уже поздно. Но учти! Малейший прокол!.. Или до меня докатится какая информация!..

— Никаких проколов, товарищ ответственный секретарь губкома! — Турин вытянулся во весь рост и щёлкнул каблуками. — Ни одна шельма не подберётся, не то чтобы враг!

— Ладно, ладно. Может, выпьешь?

— Не откажусь.

Странников нажал невидимую кнопку под крышкой стола, и тут же влетела секретарша. Не говоря ни слова, он кивнул ей за спину на шкаф. Через минуту они потягивали коньяк, молчали, и каждый думал о своём.

— Слушай, Василий Евлампиевич, а может, я тебе старый доклад покажу? — прервал молчание секретарь.

Турин насторожился, отставил рюмку.

— Глянь на него профессиональным взглядом. Нюх-то у тебя есть. Может, ты без китайца сам вычислишь паршивого червяка? Оторвал бы я башку ему к чёртовой матери и точку на этом поставил.

Турин поднял брови.

— Не люблю я эти прослушки. — Странников поморщился.

— Давайте доклад, — согласился Турин.

— Наталья! — приказал Странников секретарше, когда та заглянула к ним. — Найди-ка тот доклад Таскаева. Он, наверное, у него и валяется где-нибудь. Неси его.

— И Таскаева пригласить?

— Зачем он нам. — Странников долил коньяк в опустевшие рюмки. — Лимончика ещё не найдётся?

— Минуточку, Василий Петрович, — исчезла секретарша за дверью.

— Обученный у вас контингент, — не удержался от комплимента Турин.

— Заведешь свой не хуже. Потерпи.

— Вашими бы устами…

Они чокнулись.

Но выпить не успели. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Таскаев, без очков, с безумными глазами:

— Василий Петрович! Доклад пропал!

— Как — пропал? — Странников схватил бедолагу за плечи и затряс так, что Турин забеспокоился за жизнь второго секретаря.

— Похитили, — пролепетал Таскаев.

Примечания

9

Дыбенко П.Е. — матрос, в 1917 г. председатель Центробалта, в Гражданскую войну — начдив, советский военачальник, командарм 2-го ранга.

10

Из выступления Л. Б. Каменева на XIV съезде ВКП(б) (стенографический отчёт).

11

Данте. «Божественная комедия».

12

Молотов В.Н. (Скрябин) — партийный и государственный деятель, занимавший при Сталине высокие посты, с 1926 года член Политбюро, член Президиума ЦК партии большевиков.

13

В. Хлебников. «Творения», сборник произведений.

14

Елена Стасова (1873–1966) — член партии с 1898 г., агент «Искры», в 1917–1920 гг. — секретарь ЦК партии, работала в Коминтерне.

15

Инесса Арманд (1874–1920) — член партии с 1904 г., с 1918 г. — зав. Женсоветом ЦК, член ВЦИК, руководила в 1920 г. 1-й Международной женской конференцией.

16

Розалия Землячка (Залкинд) (1876–1947) — член партии с 1896 г., агент «Искры», участница Октябрьской революции, видный партийный и государственный деятель во времена Сталина.