Жил отважный генерал

Вячеслав Белоусов, 2021

Много тайн хранит история Астрахани, много сложных дел распутали сотрудники областной прокуратуры под руководством Николая Игорушкина. Но подлая сила готовит расправу с бесстрашным генералом, ставя под удар его любимую дочь… Сюжет романа основан на фактах, действительно имевших место в Астрахани, однако некоторые имена и фамилии героев и персонажей вымышлены. Книга известного мастера отечественной прозы, лауреата премии «Во славу Отечества».

© Белоусов В.П., 2021

© ООО «Издательство „Вече“», 2021

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2021

Памяти Николая Егорушкина,

прокурора Астраханской области 1963–1983 годов,

посвящается

Часть первая

О гроб, ты рай для тех ушей,

Которые толпы боятся.

Смерть хороша — всего ж милей,

Когда б и вовсе не рождаться.

Генрих Гейне

С покойником наедине

Он поступил так почти машинально, долго осмысливать и гадать не позволяло время, а поэтому не жалел и не корил себя.

Но это будет потом — расклад и анализ. А сейчас почти в кромешной тьме при единственной чахлой свечке, коптящей на крышке одной из трёх гробниц, Константин оттащил мертвеца в тяжёлой чёрной рясе к замеченному ранее углублению в каменном полу склепа и жёстким, но аккуратным толчком спихнул вниз.

Расчёт оказался верным. Покойник исчез из вида в довольно глубокой нише, словно в заранее уготовленном гробу.

«Прости, бедняга, за неудобства, — мысленно повинился Волошин, провожая взглядом труп, — но выбирать не приходится. Лучшего не найти. Зато с глаз долой. И тебе, и мне спокойней».

С бешено колотящимся сердцем он занял место покойника, стараясь принять ту же позу, так же нелепо и неестественно раскинув руки и ноги. Закончив с этим, чертыхнулся, спохватился о мелочах. И снова задвигался, зашевелился.

Прежде всего — как он мог забыть! — убрать всё, что может напомнить о его собственном присутствии. Там ли он водрузил свечку? Повертел головой. Лёжа на животе, это удавалось с трудом. Так… Что ещё?… На нём по погоде был тонкий длинный плащ чёрного цвета. «Сойдёт в темноте за монашескую рясу на первых порах, а там дальше, как получится. Как всё развернётся», — успокоил он себя, удобнее укладываясь на булыжниках, насколько это было позволительно. Лежать придётся неизвестно сколько, поэтому располагаться следует основательно, чтобы потом не ворочаться. Не исключено, что, возвратившись, убийца поначалу будет наблюдать исподтишка, опасаясь засады. Жук он тот ещё, по всему видать…

Пол дышал живой бодрящей прохладой, и тошнотворное горячее чувство от недавнего общения с мертвяком постепенно уступало место приятному успокоению. Это привело к порядку в дыхании и мыслях, но — новая напасть! — вскоре начали сами собой закрываться глаза, и он, умиротворённый тишиной в склепе, начал подрёмывать.

«Не уснуть бы! — мелькнуло в голове. — А то всё дело совсем загублю». И Константин напрягся, вспомнив требовательные напутствия майора Серкова и тревожные наставления о том, что именно в склепе всё и должно произойти. Именно здесь ему велено с монаха Ефимия не спускать глаз.

— На людях и на улице среди белого дня, даже в церкви у них не хватит наглости, — твердил Серков, поучая Волошина. — Будь настороже в тёмных маленьких помещениях. Скорее всего, этим местом будет склеп. Вот куда они обязательно должны проследовать, а посторонним как раз туда дороги нет. Но ходоков будет несколько. Ты следи за отцом Ефимием.

— А чем он приметен? — нетерпеливо спросил Волошин.

— Усат и бородат основательно, — майор задумался, вспоминая. — Ещё что? В общем, лохматее всех остальных. Если монахом и не возбраняется, то его волосатость превышает все границы.

— Во, поп! — не удержался Константин от восхищения.

— Я бы сказал, лохмат, как нестриженый пудель, — хмыкнул Серков, подводя черту под словесным портретом монаха.

— Прямо расстрига какой-то!

— Ну и здоровьем вроде тебя, — поддакнул майор. — И ростом, и кулачищами тебе не уступит.

— Я, кстати, таким его и представлял, — усмехнулся Константин.

— Это почему же?

— Злодейскими делами только такие люди и должны заниматься. Настоящий разбойник, а не поп!

— Ты с выводами-то не торопись, — одёрнул его майор. — С чего это взял про злодейские дела? Разбойник? Кто тебе сказал?

Волошин насупился, пристыженный.

— Нам пока мало что известно. Всё это лишь предположения. А вот то, что в области подобной операции ещё не проводилось, это верно. Кладами да сокровищами нам заниматься всерьёз не поручали. Всё как-то милиция…

— Откуда им быть? В нашей глуши-то?

— Не скажи. Здесь Стенька Разин из Персии награбленного добра знаешь сколько перевозил! А скифские захоронения? До сих пор в буграх да холмах полоумные роются. Коня золотого отыскать мечтают.

— Что за конь?

— Чингисханом закопан.

— Сказки?

— История нашей родины, боец. Знать надо.

— Байки всё это, — отмахнулся Волошин. — Со школьной скамьи наслышан. Только никто ничего не находил. Я же городской.

— Ну-ну…

— Мы пацанами в своё время весь кремль облазили, в подземных подвалах, которых там тьма была, тоже клады искали, как помешанные. С нами и солдаты рылись. В кремле же армейское соединение стояло.

— Было дело.

— Вот мы как-то и наткнулись на солдатский штык в подземелье. Помню, это было где-то под Троицким собором. Там ещё до сих пор склад заброшенный. А штык аж с Гражданской войны. Значит, и тогда там лазили. Искали чего-то.

— Заброшенных складов не бывает.

— В историю с Мишкой, другом моим, однажды попали.

— Интересно.

— Увидели ход в подземелье! В храме! Попытались сразу пошарить там, поискать. Сунулись, а ходу конца нет! Идёт под землю, и темнотища вокруг.

— Чего же вас туда понесло?

— А вы спросите что попроще. Пацаны! А тут подземелье. Секрет подземного хода решили разгадать. Втайне от родителей весь вечер готовились. Фонарики, верёвки, харчи собрали в мешок. Одним словом, вооружились. Утром тайком подобрались к дыре той. И неизвестно, чем бы дело закончилось, не слови нас мужик один. Дворник — не дворник. Не помню уже. Только свёл он нас к участковому.

— Вот как!

— Да, товарищ майор. Крепко нам тогда влетело. От родителей в первую очередь.

— А с подземельем-то как?

— Засыпали ту дыру. А ведь тайный тот ход был. Из-под Троицкого монастыря шёл за стены кремля. В народе молва ходила. Подземные ходы в каждом монастыре и в храмах церковных делали специально. Чтобы спрятаться от врагов самим и добро сберечь. Иконы какие, другие ценности утаить.

— Логично.

— Другое удивляет.

— Это чего же?

— О находках мало что слышно. Хотя с другой стороны…

— Официальных раскопок подземелий не производилось. А пираты или, как их ещё называют, чёрные кладоискатели и найдут — не скажут.

— Вот-вот.

— Не так-то они просты, эти чёрные кладокопатели. Я вот знал одного такого. И вроде знакомы были, а из него слова не вытянешь.

— Понятное дело. Он же чует, с кем говорит.

— Ну, при чём здесь это! У нас хорошие отношения. Можно сказать, доверительные… А как заходит разговор о его… увлечениях, враз молчок — и на другие темы перескакивает.

— Ему кто попроще.

— Вот ты у нас и будешь за глаза и уши. Понял?

— Скумекал.

— Тише воды ниже травы.

— Понял, товарищ майор.

— И смотри у меня, — погрозил для порядка Серков, — чтобы без самодеятельности. Тебя не должны заметить. Скорее всего, их встреча состоится в склепе. Там и разговор, конечно. Сложность будет в том, чтобы незаметно для Ефимия и остальных тебе туда проникнуть.

Серков внимательно оглядел лейтенанта госбезопасности, остался доволен его мрачной экипировкой, развёл в бессилии руки:

— Но эту задачу тебе придётся решать самому на месте. Определишься, так сказать, в зависимости от обстоятельств…

Проникнуть незаметным в склеп, крадясь за толпой монахов по тёмным коридорам из церкви в склеп и спрятаться там в углу, куда не доставал свет свечей в их руках, Волошину вроде удалось. Он перевёл дыхание, влипнув в булыжниковую стену, пытаясь слушать невнятное бормотание склонившихся над гробницами монахов, но улавливал лишь невнятные обрывки незнакомых фраз.

«И язык какой-то не наш, — пугался Константин, ломая голову, потом догадался, — старославянский, наверное».

Время шло медленно, или это ему казалось в темноте и нервозности, а он его торопил?

Мирно друг за другом покинули склеп спутники Ефимия, а он явно специально задерживался: закопошился, меняя свечку на одной из трёх гробниц. Затворилась со скрипом дверь за ушедшими; звук этот неприятный, дребезжащий и режущий душу, долго стоял в ушах. Повисла зловещая тишина в склепе. Никого. Или ещё кто-то невидимый для глаз Волошина затаился за колонной? В темноте не разглядеть. Взлохмаченный монах, не выпрямляя спины, поправлял светильник, укреплял его обеими руками на каменной плите. Или делал вид, чего-то поджидая? Но чего? Или кого? Лишь чёрная тень от фигуры Ефимия колыхалась по склепу.

Константин чуть отвлёкся, пристально изучая мрачное помещение, и утратил контроль за главным, упустил мгновение. Не учуял момента.

Всё произошло не так, как представлялось и майору Серкову, и ему самому. Убийца решился на крайность! На миг Константин потерял бдительность, отвёл от монаха глаза, как кто-то чёрной тенью накрыл склонившуюся над свечкой фигуру и исчез вместе с обречённым стоном жертвы, тяжело рухнувшей на каменный пол.

А дальше всё закрутилось.

Убийца канул во мрак, словно его и не было вовсе, и, если бы в спине монаха не торчала мерзкая рукоятка узкого, как жало змеи, ножа, из-под которого на пол быстро набежала лужица крови, легче было бы заподозрить в случившемся нечистую силу, нежели живое существо.

Проклиная себя и всех чертей на свете, Волошин бросился к монаху, не веря своим глазам, пытаясь уловить хотя бы малейшие признаки жизни, лихорадочно ощупал холодеющее тело, но только извозился в крови и окончательно убедился в своём досадном промахе. Его с необыкновенной силой одолела злость, он не мог понять, откуда взялся убийца и куда пропал, так как дверь из склепа не только не отворялась, но и не дёрнулась ни разу. Никто в эту тьму не входил и не выходил! Ничто не шелохнулось после обвалившегося тела жертвы, даже свеча, слабо всколыхнувшись пламенем, не потухла и тлела по-прежнему мерцающим огоньком, освещая скрюченные пальцы мертвеца на нелепо вывернутой левой руке да искажённое гримасой боли бледное лицо с всклокоченной бородой.

«И крикнуть не успел», — подумал Константин, заглядывая в остекленевшие зрачки Ефимия. Широко открывшиеся от нежданного ужаса и страданий, они застыли, прянув в вечность; лицо каменело, на нём растекалась маска смерти.

С грозившей погаснуть свечкой Константин оббежал весь склеп, ткнувшись в каждый угол, осмотрел каждую из трёх гробниц, обшарил каменный пол и даже, задрав голову и подняв руку с огнём вверх, оглядел своды потолка. Следов убийцы обнаружить не удалось. Если кто и был, то провалился, словно в тартарары.

«Не с ума же я схожу, безмозглый дуралей! — ругал он себя, теряясь в догадках. — Убийца, должно быть, скрылся в тайнике, откуда и появился. Открой он дверь из склепа, я бы не упустил момента».

Волошин судорожно царапал стены, лишь приметив малейшую подозрительную трещину, надавливал изо всех сил на каждый мало-мальский бугорок или выступ, ища доступ к тайнику, однако кругом его ждало разочарование. «Завалил всё дело, раззява!» — стонал он от отчаяния, не зная, что делать.

Опустошённый и уставший, он опустился на крышку самой большой гробницы, поставил свечку на место, укрепив воском, обхватил голову руками. В более безысходную и нелепую ситуацию попадать ему ещё не приходилось.

«Хорошим же идиотом я предстану перед Серковым! — мучил он себя. — Не простит он мне промаха. Ни о каком оправдании не может быть и речи».

Он позорно, как мальчишка, проворонил и убийство, и убийцу. Упустил, как сопливый птенец! А ведь чуял присутствие чужака рядом с Ефимием! Даже угадывать пытался его среди следовавших за монахом спутников. Да начал играть в загадки! Вот и доигрался. Конечно, убийца сам его приметил раньше. И обхитрил. Поймал момент — и нож в спину. Удар был настолько силён, что нож прошил тело чуть ли не насквозь. Поэтому Ефимий и рухнул от мгновенно грянувшей смерти. Не вскрикнул и рта не успел раскрыть. Профессиональный удар. Выверенный. Убил он его, чтобы избавиться от свидетеля. Заметив слежку за собой и монахом, решился на последнюю крайность…

Что делать?… Вызывать людей?… Звонить Серкову?… Расписаться в явном постыдном проигрыше?…

Как только в церкви услышат о смерти Ефимия, поднимется невообразимый переполох до приезда милиции. Это отпугнёт убийцу совсем, если тот ещё не потерял надежды и попытается заполучить то, что должен был забрать от Ефимия. Даже от мёртвого. А иначе зачем назначалась встреча? Монах должен был вести переговоры или, скорее, что-то передать неизвестному. Здесь, где-то в церкви или в склепе, у них намечалась сделка. Но не состоялась. И виной тому его промашка. Рано Константин поверил в удачу. Где-то он засветился, и убийца уже не спускал с него глаз, а убедившись в своём подозрении, решил убрать монаха. Посчитал того провокатором? Впрочем, теперь не так и важно, что заставило убийцу пойти на крайность. Одно бесспорно: игра стоила того, раз жизнь Ефимия оказалась в ней разменной монетой. Значит, велика ставка!

От внезапного недоброго предчувствия Волошину стало совсем не по себе и по-настоящему, впервые в жизни страшно и одиноко. Был бы рядом Серков! Вот влип в историю!

Конечно, он где-то неосторожно подставился, сплоховал, зазря высунулся, и убийца оказался зрячее его. Как же это случилось? Когда? Значит, точно, неизвестный с самого начала был среди спутников монаха и в их одеянии, и Ефимию это было известно. Следовательно, он вёл двойную игру. Серков об этом не догадывался ни слухом ни духом. Но что от этого ему, Константину? Пустое это занятие — ловить вчерашних голубей. Надо думать, что предпримет его искушённый противник теперь.

Волошин уставился пустыми глазами на тлеющий огонёк свечки. От него, казалось, шло тепло и даже светлело в голове.

Нож в спине монаха!

Как же сразу его не осенило? Убийца второпях оставил явную улику. Нож длинный и глубоко вошёл в тело покойника, а может быть, и застрял где-то в рёбрах. Сразу вытащить его убийце не удалось, а потом не было времени с ним возиться. Надо было успеть спрятаться.

А теперь?…

А теперь убийце необходимо возвратиться! Не станет же он оставлять такой след до приезда милиции и прокуратуры. Как это любил повторять майор Серков? Корпус деликти?^[1] Вот именно, явный корпус! И может привести к большим неприятным деликтам для владельца приметной финки.

Константин чуть было не подскочил с гробницы от такой мысли.

Если убийца легко и мгновенно исчез, не выходя из склепа наружу, значит, он может так же внезапно и возвратиться! Эта догадка ошарашила Константина и несказанно обрадовала! Ему давался шанс. Вот оно, спасение! Это выход из тупика! Убийца должен был вернуться сюда до появления посторонних. Тем более милиции. Сначала он скрылся вгорячах, но ведь наступит холодное отрезвление от утраченного орудия преступления. Его одолеет страх неизбежного разоблачения. Он выждет время, необходимое для того, чтобы Константин покинул склеп, и явится назад как миленький! А куда ему деваться? Велика цена утраты. К тому же он оставил у монаха то, ради чего назначалась встреча.

Об этом тоже нельзя забывать.

Лейтенант нагнулся над трупом и ещё раз скрупулёзно исследовал его верхнюю одежду. Нет. Ничего. Даже карманов не имелось на рясе. И на груди лишь крест на простой верёвочке. Пусто.

Вот тогда-то им и овладела ожёгшая сознание дерзкая и необыкновенная мысль. Лучшего не придумать! Это была настоящая находка!

И Константин бросился прятать мертвеца, заметив ещё в начале своих поисков ту странную и с виду ненужную здесь глубокую одинокую нишу в булыжном полу склепа, куда сам едва не свалился. Труп благополучно туда и уместился.

Теперь, заняв его место, подрёмывая и домысливая, Константин не спеша переваривал, перекручивал в голове последние события. Вынужденный покой угнетал, надо было всё время заставлять себя о чём-то думать. Он боялся только одного — заснуть. И придумывал всё, чтобы этого не случилось, порою даже до боли щипал себя, до крови закусывал губы. Большой пользы это не приносило. Тьма и чахлая свечка делали своё дело. Срабатывал выдрессированный до конца жизни инстинкт бывшего пограничника: лёг — спи, встал — беги.

Он, пересиливая и отвлекая себя, старался прислушиваться к малейшему шороху, но стихли, затаились даже мыши, если они здесь и были. Сковывала и угнетала неподвижность, он боялся лишний раз пошевелиться, расслабиться. Убийца мог появиться в любую минуту. А то, что тот непременно появится, Константин теперь уже не сомневался.

Он в который раз внимательно огляделся по сторонам. Вертеть головой, лёжа животом на полу, занятие не из приятных и непростое, но менять позу уже было опасно. За ним мог наблюдать тот, кого он ждал. Поэтому Волошин больше вращал зрачками, но скоро устал и ткнулся носом в пол. Это хорошо, что он оказался одного роста с убитым, рясу заменял плащ, поэтому в темноте убийца сразу не разберёт, в чём дело, а когда начнёт копаться, рыться в его одежде, то поймёт, что влип, — Константин перестанет играть с ним в прятки. Второй раз незнакомец от него никуда не денется.

Кстати, что это за склеп, укрывший навсегда от людских глаз три вековые гробницы, труп монаха Ефимия и теперь его самого?

Каменное, обстоятельно выстроенное на сотни лет вместилище усопших… Размещённое на территории кремля, в черте Старого города, возле богатого храма и колокольни, эта усыпальница могла служить местом упокоения только очень влиятельных в миру людей, служителей Бога или знатных господ. Серков рассказывал ему про важную особу, его жену и дочку, схороненных здесь, но Волошин оставил без внимания ту информацию. Из всего сказанного майором он отметил для себя, что с умершим монахом или боярином в гробнице якобы закопаны были когда-то несметные сбережения, драгоценности, служившие украшением женщин почившего, а теперь они стали интересом тёмных сил. Вот за это и получил нож в спину монах Ефимий. Несомненно, что и он имел какое-то отношение к тайне этих сокровищ. Клад стал причиной его гибели…

Лёгкий шорох прервал размышления лейтенанта и заставил его насторожиться. Точно! Ошибиться он не мог. Где-то за его спиной раздались крадущиеся шаги, и пламя свечи заметно колыхнулось от движения воздуха. Однако дверь в склеп оставалась закрытой. Шорохи и поскрипывание зловещих шагов доносились от самой маленькой гробницы, что находилась несколько в отдалении от усыпальниц родителей. Там где-то, припомнил враз Константин, приготовившийся ко всякому, находилась и ниша, в которую спихнул он мертвеца. Теперь кто-то неизвестный явно двигался оттуда. За спиной Константина в кромешной тьме он осторожно подбирался к цели. Но вдруг шаги смолкли. Всё замерло. Казалось, у Константина прекратилось биться даже сердце. Нет! Что это? Шорох возобновился. Шаги приближались. Едва уловимые. Зловещие. Волошин начал их считать. Один… Два… Сколько ещё осталось до него? В голове забегали, замелькали мысли одна страшнее другой. Нелепые и поэтому пугающие. Двигалось это неведомое и невидимое оттуда, где был им спрятан покойник! Другого там быть не могло! «Уж не сам ли мертвец поднялся из гроба? Ну, держись!» — задохнулся Константин и, перевернувшись на спину, рванулся вперёд.

Что на свете всех милее

Над гладью заспанной речки ни шороха, ни шёпота, ни звука. Замерло. Тихо всё. Благодать.

Команда, отданная Михал Палычем, чтобы никто ни гу-гу, исполнилась беспрекословно и неукоснительно. Утро над речкой и то застыло. Время, казалось, остановилось. Лишь туман постепенно садился. Прямо-таки первозданная тишина.

Рыбаки, все четверо, обмазанные с ног до шляп специальным, приготовленным тем же Михал Палычем диковинным кремом от комаров и прочей нечисти, расточая невероятные запахи и благоухания, затаились в зарослях прибрежного камыша. Каждый на своём заветном месте. Каждый умиротворён и с трепетом дожидается начала клёва. А скольких хлопот и трудов это стоило!

Для приезжающего гостя Михал Палыч заранее облюбовал и опробовал лукавый симпатичный заливчик в гуще тростника. Рыба здесь, по его словам, сама выпрыгивать станет на сковороду, успевай сачком ловить. Гость останется доволен, если знает вкус рыбалки, если хотя бы однажды держал удочку в руках.

— Удочку-то он держал. Не сомневайся, Палыч, — покачивал недоверчиво головой Игорушкин. — Только у нас он впервые. Не опозориться бы. Борис Васильевич всё в Алтай на омуля, да в Карелию на озёра выезжал. К нам ехать не соглашался. Едва мне удалось его уговорить.

— После нашей рыбалки, Николай Петрович, потеряет Кравцов вкус ко всем прежним местам, — уверенно заверил шефа водитель. — К нам пароходом будет ездить. Больше никуда!

— Твоими бы словами, Палыч.

— Голову на отсечение даю!

— Ну-ну, не зарекайся.

— Век баранку не крутить! — понесло шофёра.

Такому весомому аргументу возразить было трудно. Однако Игорушкин, подумав, посоветовал своему шофёру укрепить в заливчике гостю стульчак. Для удобства. В воде, но у бережка. Из камыша навес над ним соорудить. Солнце беспощадное, для москвичей непривычное: увлечётся рыбачок, напечёт с непривычки голову. А голова эта на всю Россию одна такая!..

— Что это за рыбак, если сидеть будет! — возмутился Михал Палыч и даже чертыхнулся с досады. — Настоящему ловцу клёв не позволит сесть.

— Годы, возраст. Всё такое, — не сдавался Игорушкин.

— Да он моложе вас!

— Сравнил! У меня опыт. Я сколько уже здесь, на Каспии! Пообвыкся. И к жаре. И к солнцу. А он что?

— А он боевой офицер! — не унимался водитель. — Герой-фронтовик!

Чувствовалось, биографию прокурора России он изучил изрядно, подготовился к встрече.

— Артиллерией командовал! Бог войны!

Этот аргумент оказался увесист. К тому же водитель сказал так, как отрубил. После этого Игорушкин смолк насчёт скамейки, хотя и чувствовалось, что слова подчинённого его не убедили.

Он, немало сомневаясь, начал советоваться с Тешиевым, который поблизости тоже зорким оком изучал обустроенный для важного гостя заливчик.

— Что скажешь, Трофимыч? — смущённо обратился к нему прокурор области.

— Не помешает стульчак, — согласился тот. — На всякий случай. Пусть стоит. Лишним не будет.

— Вот! — сразу ожил Игорушкин. — А я что говорю? А этот мне сказать не даёт.

Нафедин передёрнул плечом и покраснел.

— Знаток, нашёлся меня учить! — Игорушкин укоризненно глянул на водителя.

— Я слышал, у него ранение фронтовое имеется, — продолжил заместитель. — В ногу как раз. Он действительно артиллерист. Снарядом угодило. Вроде под Берлином.

— Вот, вот! — Игорушкин взмахнул руками.

— Может подвести нога у воды-то, — не унимался Тешиев. — А на нашей жаре, будь она неладна. Как бы чего не случилось. Тогда совсем это… А потом что? Одним словом, шир-пыр, восемь дыр.

— Известная картина.

— Ну, делайте как хотите! — совсем взвился водитель и махнул в отчаянии рукой. — Вы — начальники, вы и решайте! Только я позориться не стану. Высмеет нас Кравцов с этим креслом.

— Да какое кресло? — замахал руками Игорушкин. — Так. Скамеечка небольшая. И навесик от солнца.

— Тогда вспомните меня, — не унимался Нафедин, отходя в сторону.

— Креслице можно соорудить, — рассуждал, будто сам с собой, Тешиев, лукаво улыбаясь. — Только вот незадача! Вдруг Кравцов не один приедет?

Игорушкин онемел от такого оборота, открыв рот от удивления.

— Вдруг… девушку какую возьмёт.

— Это зачем? В его-то годы?

— Какие у него годы? Нас не старше, — хмыкнул зам. — А девушка, она разве помешает в дальней поездке мужчине?

— Он меня заверил, что будет один, — буркнул Игорушкин, — разве что приятель из министерства юстиции. Жена-то приболела. А тот — старый друг.

— Вот! — начал потирать руки довольный собой зам, — а я что говорил? Вот вам и дружок!

— Для сугрева, — хохотнул своей догадке водитель.

— Николай! — нахмурился Игорушкин, он не терпел лёгких тем и легкомысленных намёков в отношении начальства. — Чего ты несёшь?

— А что? Я без этого, — не обиделся тот и зигзагообразно повёл рукой. — Я тоже, может быть, биографией Бориса Васильевича зачитывался. И знаете, чего мне встретилось?

— Не заводи бодяги, — отмахнулся Игорушкин, — опять за свой трёп.

— Подружка у Бориса Васильевича имеется.

— Хватит! — Игорушкин оборвал зама.

— Серьёзная дама, Николай Петрович. Поэтесса. Не слышали? Юлия Друнина, — не останавливаясь, затараторил Тешиев. — Со школьной, так сказать, скамьи…

— Хватит вам, — закрывая тему, отвернулся от обоих Игорушкин и бросил в сторону водителя совсем уж сердито: — А ты, Михал Палыч, ставь скамейку, как я сказал.

— Нет. Увольте покорно, — упёрся тот, понурив голову. — Зовите, Николай Петрович, своего Волобаева, пусть Виктор Сергеевич командует парадом.

— Прокурору района не до этого! Он и так закрутился совсем с этим приездом.

— Ничего. Он здесь и за сторожа, и за повара. Он вам что захотите, то и сварганит. А я не буду. Не получится у меня.

— Что так?

— Ещё свалится с моего стульчака прокурор страны, на всю Россию опозоримся. Не плотник я. Шофёр.

Нафедин сам три войны прошёл-проехал. Считал себя не без гордости, что ценил его за это и уважал прокурор области, даже хвастался за глаза перед другим начальством. Поэтому имел право на самостоятельное мнение и независимость, что постоянно и отстаивал при случае.

— Моё дело — баранку крутить, а не стульчаки подавать. — Михал Палыч закрутил папироску в руках, смял, раздавив, вытащил из пачки другую.

Пальцы его не на шутку тряслись. Давно не бывало такого. Как сел за баранку «полуторки» в финскую снаряды возить, так и германскую всю проехал, только после японской — и то по причине уважительной: машину взрывом вчистую разнесло — отдыхать пришлось в лазарете под Хабаровском. А как выписали, ещё пять лет трубил на китайской границе пограничником. Зелёную фуражку до сих пор на гвоздике хранит. Домой возвратился, враз «особисты» к себе потянули, с той поры только прокуроров области и катал. По рекомендации самого областного военного комиссара! Ценило начальство Михал Палыча не только за прошлые фронтовые заслуги. Строг и нем был, как могила, а машину знал так, что разбирал до болтика движок и вновь собирал; работал агрегат после такой профилактики, как часы.

Держался водитель прокурора области на уровне, круче офицера какого, хотя и закончил службу сержантом. Молодых, не нюхавших пороху, даже прокурорских, глазом не замечал и к себе не подпускал. Слушался только Игорушкина, да и то порой мог позволить себе не согласиться, когда чуял свою правоту. Нрав у него был жёсткий, тремя войнами и границей скреплённый. И Игорушкин ценил за это своего шофёра, а как человек, на фронтах боевых не бывавший, сам иногда от нрава подчинённого терялся, хотя вида старался не подавать.

Вот и теперь он застыл от последней фразы Нафедина, в бессилии развёл руки и молча воззрился на своего заместителя, вопрошая от Тешиева совета на выходку.

— Я книжечку-то этой поэтессы раскопал, — зачем-то тыкал ему в руки синенькую книжку стишков зам. — Возьму автограф дочке. Очень просила.

— Да о чём ты?! — отвернулся от него Игорушкин, не понимая.

— На картинках как? — наседал тем временем на прокурора области Нафедин. — Там великие художники, не нам чета, рисуют рыболовов во весь рост!

— Чего? — не понял Игорушкин, не приходя в себя от возмущения.

— У меня в гараже висит, — наседал, напоминая, въедливый знаток живописи. — Ко дню рождения Вы же подарили! Забыли?

— О чём ты?

— Репин. Художник. В шляпе там мужик на берегу с удочкой.

— Перов, — подал голос Тешиев.

— Ну, пусть Перов, — согласился шофёр. — Только задницу-то он не опустил. А видать, давно так стоит, с поплавка глаз не сводит. И никаких тебе стульчаков!

— Надоели вы мне все! — махнул рукой Игорушкин. — Хватит. Заморочили голову. Одному баб подавай, другой с художниками! Репина приплёл! Ты, Палыч, доведёшь меня до инфаркта!

Он задохнулся от возмущения, забылся от чувств и никак не мог вспомнить, кого собирался призвать на помощь.

— В общем, не испорти обедню, Палыч. И чтоб рыба была. А стульчак?… Хрен с ним, со стулом этим! Рыба чтобы! Понял?

— А куда она денется? — вдохновенно засверкал глазами Нафедин, окрылённый победой. — Вон, по дну гуляет. Мешок не обещаю, а ведро Васильич накидает!

На том и сошлись.

Суета эта, треволнения и приготовления к встрече большого гостя завершились всё же благополучно накануне его приезда, а сейчас все участники и сам долгожданный гость ранним утренним часом в великом напряжении глаз не сводят с поплавков, забыв про всё на свете. Но поплавки спокойны, не шелохнётся ни один. Игорушкина и Тешиева, несмотря на утреннюю прохладу, начинает пробивать лёгкая испарина, но Михал Палыча не смутить рыбьим коварством. А чего дёргаться? Жестом успокаивает он своих начальников, которые поблизости примостились от его удилища со своими. Надо ждать восхода солнца. Оно ещё никак не пробьётся из-за горизонта. Не наступила нужная минута. Вот зорька царапнет, словно играющий котёнок лапкой, верхушки деревьев и камыша, тогда держись, рыболов!..

Второй эпицентр компании, любимая дочка Игорушкина, красивая кудрявая девушка Майя с пронзительными тёмными глазами, обычно подвижная и энергичная, смиренно покачивается в гамаке среди деревьев с книжкой в руках. Рядом присела отдохнуть, побеседовать с внучкой её подружка, поверенная снов, сердечных секретов и надежд бабушка Марья. Да тут же и уснула в плетёном креслице. Её тоже вывезли на природу по такому случаю, хотя Марья Гавриловна отчаянно сопротивлялась сыну — дома на балконе с пушистым котом и вязальными спицами спокойнее.

Майя тоже притихла, сейчас её сердечко тревожно ёкает, но не в пример рыболовам. Сейчас Майя вместе с прекрасной и нежной Луизой, которую обнял бесстрашный Морис-мустангер, несётся вскачь на белом скакуне по бескрайней прерии, оставляя позади коварного злодея Кассия Колхауна, стреляющего им вслед из кольта.

Майя, недавняя студентка института, изучает иностранные языки в аспирантуре, ей на это мужское баловство с удочками смотреть тошно. Она уже и за границей успела побывать, на практике в Африке, и с Аравийским полуостровом не по картам знакома, Йемен и Марокко чуть не наизусть знает, переплюнула самого отца, которого дальше столицы да Сочи силком не стащить. Сейчас она смолкла за книгой, затаив на родителей горькую обиду. Как же! Размечталась! Пригласила с собой старшекурсников и любимых подружек с кафедры на уик-энд, прокурором страны похвастать. Когда ещё такая знаменитость их посетит?! А родственнички ненаглядные запретили! Видите ли, молодёжь любознательная не даст гостю отдыхать! Майя царской походкой удалилась с гамаком в гущу деревьев и затихла, надув навеки пухленькие губки. Благо книжку с собой захватила, чтиво не особливо серьёзное в её положении, но майн-ридовские герои увлекли, и она забылась.

Вся в делах Анна Константиновна. С соседкой по квартире, женой Тешиева, черноокой Машей, они заканчивают сервировать к завтраку стол, уставляя его холодными домашними закусками. Михал Палыч наладил им огромный, прямо-таки купеческий самовар, сверкающий медью, и они по очереди подбегают к нему, подкидывают наструганную щепу, удивляясь долгому упорству пузатого аппарата сдерживаться от закипания. Обе любительницы чаепития, они соскучились по настоящему самоварному с дымком чаю, приготовили и сливки, и молоко, однако злодей не пыхтит, не булькает.

Бездельничает лишь цыганистый неугомонный пудель. Воспитанник Тешиева, он впервые на природе, у берега реки, поэтому носится, словно угорелый, купаясь в росистой траве, изредка радостно подавая голос. В таких случаях обе женщины: и ласковая Анна Константиновна, и строгая хозяйка Маша разом оборачиваются к нашкодившему псу, подносят пальцы к губам и делают страшными глаза. Этого достаточно, чтобы цыганёнку становилось стыдно, он смущается, умолкает на некоторое время, пряча лохматую голову в лапы, но, забывшись от безумного счастья бытия, через минуту-другую подымает свой легкомысленный лай снова.

Как прекрасно это утро! Это безмятежное времяпрепровождение! Что на свете может быть милее?!

Незнакомец и братья

Хотя и на излёте солнце, видно, совсем доконало этого тощего бледнолицего, и он без сил тяжело плюхнулся на остроносую, искусно выстроенную кучу берегового прокаленного песка, распугав возившихся подле неё ребятишек. Упал, совершенно не держась на ногах, не владея своим телом, измождённый, как, наверное, тот Робинзон, почуявший задницей наконец-то долгожданное спасение после мучительного скитания по морю. Однако место, что ему приглянулось, явно было неудачным и явно не сулило избавление от бед. Скорее, наоборот.

Чумазые, мокрые носы и подбородки в песке, с выпученными злыми глазами пацаны, подняв крик, порхнули поначалу кто куда врассыпную, но потом, опомнившись от испуга, разглядели на тонкой шее обидчика маленькую змеиную в огромных чёрных очках головку, рёбра, выпирающие из чахлого синюшного тела, худющие руки и ноги, тонкими палками торчащие из закатанных по локти рукавов рубашки и до колен светлых штанов, и начали угрожающе окружать нахального незнакомца, гуртуясь возле патлатого рыжего верзилы.

Косинские, коренные хозяева дикого пляжа на этом острове, всегда были не прочь дать отпор чужаку и проучить его не лезть на их территорию, а уж обид тем более не прощали никому, особенно сейчас, с откровенной наглостью и издёвкой к ним проявленным. То, что на порушенной их куче песка, словно в кресле, восседал оборзевший взрослый дядька в приблатнённой кепчонке и с татуировками на волосатой груди и на руках, их нисколько не страшило. Косинские бивали блатных и покруче, не чета этому дохлому. Этот же был явно чужой. Чужой и наглый! И он, конечно, нуждался в изрядной трёпке. Два шкета, поддерживая мокрые трусы, мчались к речке, где, встревоженные поднявшимся гвалтом, уже вылезали из воды пацаны покрепче, под стать рыжему вожаку.

Тощий между тем будто и не заметил, какой муравейник потревожил. Тяжко закашляв, даже кепчонкой рот заткнуть пытаясь, он с минуты-две сосредоточенно отплёвывался, а затем ещё сосредоточенней стал копаться в карманах штанов, пока не начал выкладывать на развёрнутый перед собой между ног яркий носовой платок различные предметы. Пачку «Беломора», коробок спичек и… ядрёное зелёное яблоко! Огромное… ядовито-зелёное…

Мельком бросил из-под кепчонки взгляд на надвигающуюся тень мрачной толпы, словно оценивая дистанцию, и извлёк из глубины кармана последнее — металлическую блестящую штуковину со сверкающей перламутровой рукояткой. Щёлкнул кнопочкой — выскочило из перламутра безжалостное длинное лезвие. И отпрянула толпа. А татуированный не шелохнулся, не поднял головы, только лениво потянулся к яблоку, взвесил его чахлой рукой, поднял перед глазами, любуясь, и медленно, осторожненько начал счищать кожуру, заботливо стараясь не срезать лишнего. Получалось у него завораживающе. Как прикоснулся один раз, так ювелирно и закончил, пока кожура длинной спиралькой не упала в платок вся. Мальцы пузатые совсем припухли, постарше — оцепенели, один рыжий оглядывался по сторонам, пока не отыскал глазом в кустах здоровенный увесистый сук.

Тощий лениво поднял голову, ещё глубже надвинул кепчонку на глаза, щадя их от солнца, оглядел расползающуюся толпу.

— Закуривай, братва, — кивнул он на папиросы, а сам глаз не спускал с рыжего; отхватил ножом кусок яблока, сунул в рот, сверкнув золотой фиксой, захрустел с удовольствием: — Ты, что ли, Пашка-Дубок?

Рыжий вздрогнул, заморгал глазами, качнулся к суку, но в руки не взял, с трудом соображая.

— Знаешь, как угадал?

— Ну?

— В дугу согну. — Незнакомец нахально ухмыльнулся. — Потому что рыжий.

— Чего? — Шутка была отвергнута Пашкой, он опять поискал глазами сук; кличку Дубок он признавал, даже гордился ею, а вот прозвище «рыжий» ему явно не нравилось, и не один наглец поплатился, забывшись, даже из своих.

Сейчас его не пугал и нож в руках незнакомца.

— Чего мурзишься-то? Рыжим в карты везёт и на баб, — хохотнул опять незнакомец и даже вроде попытался приподняться, привстать с песка.

— Не подходи, убью! — рванулся рыжий к суку, и толпа снова, словно стая волков, сгрудилась вокруг своего вожака.

Но тощий и не думал вставать, он лишь удобнее устроился на куче песка и теперь больше полулежал, нежели сидел.

— Выходит, лажу мне травил Костыль? — щёлкнув ножом, спрятал лезвие и небрежно бросил в платок, захрустел снова яблоком, как ни в чём не бывало. — Кури, Дубок. Чего ощетинился?

Костыля косинские боготворили. Известный авторитет среди шпаны и жулья. Против него ни один не выстаивал на кулаках дольше пяти минут, а то и одного удара хватало. Отсюда и кличка лихая за ним ходила — костылил любого в драках и всеми на Косе заправлял.

Ватага вокруг рыжего растаяла на глазах, каждый враз нашёл себе занятие после упоминания Костыля, лишь два-три верных дружка ещё маячили рядышком, но и у тех энтузиазма хватало лишь на то, чтобы поедать незнакомца глазами любопытства ради.

— Садись, земеля, — совсем уже ласково кивнул тот Дубку. — С кем ни бывает. Я зла не держу.

Дубок ещё колебался, но тоже заметно поостыл и особой охоты валандаться на песке у него явно не наблюдалось.

— И вы располагайтесь, братва, — сплюнул в сторону Пашкиных дружков незнакомец. — Закуривай.

Это уже прозвучало приказом, но Дубок всё же отвернул нос к речке.

— Может, дури хочешь? — прозвучал небрежный вопрос, когда дружки разлеглись на песке и задымили папиросками у ног нового знакомого.

— Не плановой, — резко бросил через плечо Дубок и зло сплюнул в сторону дружков.

— Да хватит тебе. Не кипятись. — Изловчившись и цепко схватив Пашку за руку, незнакомец силком свалил его рядом с собой на кучу песка. — При чём здесь плановой — не плановой?

— У него отец за дурь в тюрягу сел, — высунулся услужливо один из дружков поглазастей.

— Заткнись, сопля! — рявкнул на него Дубок.

— То — другое дело, — повернулся к глазастому гость. — У меня дурь другая. Для себя держу. Лёгкая, как нектар. Кайф словишь — просить будешь всю жизнь.

— Не буду.

— Ну и ладненько, — набивая себе папироску, согласился с Пашкой гость. — А в тюряге кто не был? Только легавые. Там народ хороший обитает. На воле не лучше.

— Скажешь тоже. — Дубок опять зло сплюнул на песок.

— Не веришь? — сняв очки, блажено затянулся папироской гость, впервые глянул на Пашку внимательней и протянул ему своё курево. — Дёрни.

— Сказал же, не хочу, — отвёл руку тот.

— Какой-то ты недоверчивый.

— При рождении уронили.

— Говорил мне Костыль про твоего отца…

— Чё говорил?

— Не чёкай. Намекал, что сговоримся.

— Ну, так толкуй! Что за дело-то? — насторожился враз Пашка. — Чего за нос водишь?

— Ты прямо ёжик, братан, — хлопнул по плечу Дубка гость. — Ну да ладно, водичкой поливать будем, отойдёшь. А нет — вон сколько воды-то кругом. Хватит на ёжиков, а?

Незнакомец растопырил хищные, прозрачные до костей белые пальцы, поднёс к лицу ладонь и уставился сквозь пальцы на речку.

— Колючки у ежей-то расползаются в воде. Когда их топят. Не слыхал?

— Слыхал.

— Вот и ладненько. Смекаешь, гляжу.

— Ты о деле-то? Что Костыль передавал?

— Вот. Уже меняешься на глазах. Это хорошо. Усваиваешь с лёту, — похлопал гость Дубка по плечу. — Зови меня Сергеем Николаевичем. Если больше нравится, можешь просто Серёгой. Я молодой ещё.

Он совсем развеселился, снял кепчонку с головы, ловким кивком хулиганским сбросил солнцезащитные очки в платок между ног и захохотал бы, распахнув рубашку на груди. Но вместо смеха закашлялся натужно и надолго, до выпученных глаз и вязкой слюны во рту, которую тягуче сплёвывал прочь от себя.

— Чё? — уставился Пашка на тощую грудь, татуированную церковными куполами и крестами. — Застудился? Или как?

— Для Костыля я Хрящ. Усёк? — не отвечая, нагнулся Серёга к уху Дубка, подавив наконец кашель. — Погостить к вам приехал. Грудь вот подлечить на южном солнышке. Лечат у вас мою болезнь? Слыхал?

— Не знаю. Брешут всякое.

— Лечат. Только собак надо жрать. Пожирней. — И он хохотнул зло. — Но я собак не любитель. Я по другой части.

Он перевёл дух и опять потянулся к Дубку.

— На людях величай Сергеем Николаевичем. И шкетам скажи.

Дубок уже умнее кивнул головой.

— Чего уж. А дело?

— А дел никаких. Сплошное лечение.

— Это как?

— А вот так, — откинулся совсем на кучу песка Серёга. — Сомлел я тут совсем.

Он быстренько начал стаскивать с себя рубашку, но та не поддавалась, надо было подняться, освободиться от штанов.

— Ну-ка, братва, помогай! — глянул Серёга на Пашкиных дружков, и те бросились наперегонки подымать под руки тощего с кучи песка, мигом сняли ему рубашку и застыли, ожидая дальнейших распоряжений.

— Развесьте вон там, — кивнул гость на ближайшие кусты и натянул кепчонку снова на голову, очки — на нос, закрыв пол-лица. — Пущай просохнет. Да найдите какую-нибудь посуду спину мне поливать водицей. Взопрел весь.

Дружки рванулись к речке. Когда они отдалились, Серёга лениво огляделся и глаза закрыл, успокоившись на солнце, засопел, вроде засыпая, но длилось это недолго. Спать ему явно расхотелось, он снова уставился на речку, словно впервые увидев её и весь остров, пока не остановил взгляд на купающихся поодаль двух юнцах, явно не из Пашкиной компании. Один, ловкий и крепкий, стоял по пояс в воде, а второй раз за разом взбирался ему на широкие плечи и головой прыгал в воду. Получалось у них это впечатлительно ещё и потому, что прыгун успевал крутануть с плеч красивое сальто. Эти-то трюки как раз и привлекли, по-видимому, внимание гостя, как, впрочем, и многих пацанов из Пашкиной компании, бросившихся к воде и окруживших прыгунов.

— Твои? — кивнул в их сторону гость.

— Не. Попцы.

— Чего?

— Ну, не совсем. Дразнят их так. Братья Мунехины, Донат и Игнашка.

— Во! Действительно поповское отродье! Имена-то какие!

— Это отец у них при церкви. И ещё дворником.

— Дворником? Поп?

— Что-то делает там. Старосте помогает, а сам работает дворником. Недалеко от меня живут. Наши. Косинские.

— Косинские?

— Но они с нами не якшаются. Их отец порет, если увидит.

— Бугаёв таких! Как он справляется?

— Послушные. Мисюрь им только крикнет, враз как миленькие бегут.

— Мисюрь? Что за имя? Еврей, что ли?

— А кто их знает. Давно живут. Вроде наши. Матери нет. Умерла.

— Еврейское имя.

— Евреи, татары, персюки. У нас, знаешь, сколько этого народа. Вон пацан, гляди! Среди моих. Чёрный, как эфиоп.

— Ну?

— Персюк. А кто знает? Тимуром звать. Летом мы все здесь чёрные. От загара.

— Нет. Это не дело. Евреев надо гнать.

— А чё?

— Жиды же! Не понимаешь?

— Ну и чё?

— Дурило! Гоните их в шею!

— Да ладно, брось. Чего ты взялся? Пацаны, как пацаны. Простые. Крестятся только. И в драки не лезут.

— Жиды проклятые! Вонючки! Что про мать-то?

— Умерла давно. Задохнулась.

— Как это задохнулась? Притопла?

— Грудь чем-то придавило. Засыпало её вроде.

— А звали её как?

— Да откуда мне знать!

— Ты же сам сказал, что рядом живёте.

— Ну и чего?

— Узнай всё.

— Чего это?

— Узнай, говорю! Я повторять не люблю! А жидов гоните взашей. Меня уже тошнит от их вида.

— Нормальные пацаны…

— Брось!

— И живут мирно…

— Считай, это второе моё поручение! — отрезал Серёга и дёрнул подбородком. — Ещё делами интересуешься?

— Это Костыль, что ли?

— Считай и его.

— Ну?

— Собирай своих и набейте морды этим жидам.

— А это зачем?

— Собирай дружков. Орава у тебя вон какая!

— Не сладят они с Донатом…

— Чего?

— Он один всю эту мелюзгу разгонит.

— Крепок бугай?

— Боятся его. Костыль — и тот не задевает.

— Сам иди!

Пашка отвернулся, опустил голову.

— А ещё кто там? — сменив тему, ткнул рукой в сторону братьев Серёга. — Что за кукла?

Пашка повернулся. К резвившимся в воде братьям Мунехиным с городского берега реки подплывала девичья голова, стремительно, по-мальчишечьи подгребая. Коснувшись дна, пловчиха встала на ноги, поднялась по пояс и предстала стройной симпатичной девушкой.

— Злата! — заулыбался Пашка. — Она всегда с ними.

— Сестра?

— Соседка их. Всегда втроём.

— Тоже жидовка?

— Дались тебе эти жиды! Откуда мне знать? Рядом живут.

— Нет. Не еврейка, — засомневался тем временем Серёга. — Волос белый. Блондинка. И лицо наше, русское.

— У Златки мать тоже в церкви обитает. — Пашка не сводил с девушки восторженных глаз. — Вот они и водятся вместе.

— Водятся — заводятся, — передразнил его Серёга. — Глаза у неё какие?

— Чего?

— Какого цвета глаза, спрашиваю?

— А мне откуда знать? — раскрыл рот Пашка, — кажись, голубые?

— Если голубые, значит, наша.

— Какая это наша?

— Русская, — сплюнул Серёга от досады. — Слушай, Дубок, теперь я догадываюсь, почему тебе кликуху такую дали.

— Чего?

— Проехали! — опять дёрнулся, покраснев лицом, Серёга. — Ну? Соберёшь свою кодлу на жидов?

— Да они вон, уплывают. — Пашка ткнул рукой в сторону братьев.

Действительно, после короткого разговора с девушкой братья бросились в воду и заторопились на другую сторону речки; белоголовая, не уступая, поспешила за ними.

— Отец, видать, кличет, — проводил их взглядом Пашка. — Ишь, Златку прислал.

— Отец, говоришь?

— Так просто их не сманить.

— Ты вот что, Дубок…

— Ну?

— Мне срочно лодку надо! На тот берег.

— Где ж её найти!

— Срочно! — исказилось в злобе лицо Серёги. — И ты со мной поедешь!

Чудеса, тайны и ужасы

Нет, всё-таки чудно устроен мир! И кто им вертит-крутит, по каким правилам и понятиям вертится колесо судьбы, не известно никому. Даже неоспоримому специалисту в области догадок и интуиции, а по-научному — дедуктивного метода, прокурору-криминалисту Владимиру Шаламову, который сейчас нещадно ломает голову, шагая рядом с Ковшовым.

А как иначе? Все последние дни, а считай, всю промелькнувшую, как один миг, рабочую неделю, носясь в одном здании, один на втором этаже, а другой, то есть он, на третьем, в «поднебесном чердаке», они не замечали, не видели друг друга? А сегодня уже запоздно столкнулись лбами. И где? Подумать только! В детском садике! Забирая последними своих бедных заждавшихся детишек-бегемотиков! И сюда оба попали, можно сказать, не кривя душой, единственный раз за несколько месяцев.

Брать детей из садика самим никогда не приходилось по причине вечной занятости. У Данилы для этого была Очаровашка, а у него, естественно, Татьяна, благо ей ближе с работы поспевать за Светкой.

Шаламов глянул на Ковшова, тот — на него. Не сговариваясь, поняли — каждый думал об этом исключительном событии в их жизни. А раз исключительном…

Спеша в детсад поодиночке, отметили ещё загодя тоже припозднившуюся пивную бочку у продмага и весело зазывающую народ продавщицу Нюру в белом передничке. Каждый про себя загадал, что неплохо бы успеть принять кружечку, когда будет возвращаться. И теперь, встретившись так неожиданно (уж не это ли тот самый перст судьбы? Не отметить который невозможно!), оба заторопились к громогласной Нюре. Удастся не только холодненьким пивком насладиться после знойного дня, но и потрепаться за милую душу, раз уж им даровано такое.

Но не тут-то было. Судьба-индейка уготовила приятелям другое, коварное продолжение…

Впереди, куда, их обогнав, убежала детвора: Родька с громыхающим на верёвочке самосвалом и Светка, загрузившая в кузов свою любимую куклу, маячил, замутив душу тревогой, уазик защитного цвета. Знакомый теперь уже, когда пригляделись, до тошноты. И шофёр-сержант уже вылез, курит сосредоточенно в сторонке, но поблизости. И майор госбезопасности Серков в «гражданке» на переднем сиденье с открытой дверцей. И взгляд у красавчика-майора пытливый и пронзительный, как у собаки-ищейки, устремлённый на каждого из приближающихся прохожих. Высматривает майор знакомые лица. Ищет и, конечно, не упустит своего!

— Приплыли, — сказал Данила, печально кивнув на уазик. — Не иначе меня или тебя пасут.

— Или обоих.

— И кто же их послал на наши головы?

— Их учить не надо.

— Колосухин небось?

— У него и у дежурного телефоны, — совсем заскучал Шаламов, косясь на пивную бочку. — Может, всё же проскочим? Короткими перебежками.

До бочки было рукой подать. Отсюда уже ласково улыбалась им обоим чистюля Нюрочка. Но до уазика было ближе.

Майора Серкова учить не надо. Майор Серков умело занял позицию. Мимо него проскочить невозможно и зайцу. Известна бдительность чекистов. Они ловки на эти штучки. Сержант, присев на корточки, уже обсуждал с Родькой преимущества резины перед железными колёсами красного самосвала, а Светка смеялась на руках у майора Серкова, разворачивающего ей шоколадку «Алёнка», неизвестно откуда взявшуюся.

— Вот бандюги! — не сдержался Шаламов. — На дикой козе их не обскакать.

— Пустое дело, — смирился и Ковшов. — Может, лучше пригласим и их по кружке? Рабочий день как-никак закончился давно. А завтра выходной.

— У них-то? — не проявил оптимизма Шаламов и совсем обречённо добавил: — Счастливые часов не наблюдают. Это про них.

— А я голову-то ломал…

— Приветствую вас, друзья! — издалека озарил их белозубой улыбкой майор Серков, бережно опуская Светку на землю, и двинулся навстречу, протягивая руку. — Как живы-здоровы?

— Вашими молитвами, — буркнул Шаламов.

— Прекрасно, — не слушая ответа, не останавливался Серков. — Сегодня весь день палило. А выглядите оба, как из бассейна. Свежи и бодры.

— Прокуратура заботится о своих кадрах, — в тон задушевному майору ответил Ковшов. — Не нас стережёте, Валентин Степанович?

— В самую точку, Данила Павлович, — озарился радостью Серков. — В самую точку.

— Стыда у вас нет, — щёлкнув зажигалкой, закурил Шаламов. — Люди, можно сказать, отпахали за отчизну и его величество закон, истерзаны муками неусыпного бдения за злобствующим криминалом…

— Как?

— А их ловят, как шпану какую-то на углу…

— У пивной, так сказать, бочки, — закончил за приятеля Данила.

— Ни в коем разе, — отступился майор. — В такую жару пивка не грех. Я бы и сам…

— Что? — вспыхнул не хуже огонька своей сигареты Шаламов.

— Тем более ехать через весь город. Выдохнется всё за пятнадцать минут, — не моргнув глазом, обнадёжил майор.

— Серьёзное что-нибудь? — меняя тон, спросил Ковшов.

— Труп.

— Какой ещё труп? — недоверчиво поднял глаза Шаламов. — Откуда у чекистов трупы? Вы же все за живыми шпионами гоняетесь?

— Убийство, Владимир Михайлович.

— А вы здесь при чём?

— Объясню, простите, всё по дороге.

— Погоди, майор, а детишки? — спохватился Шаламов. — Я Светку куда дену? Да и следственный портфель в аппарате?

— Мы уже позаботились. — Серков оглянулся назад, дожидаясь кого-то. — А в облпрокуратуру заедем за всем необходимым. Кстати, Колосухин просил ему позвонить, Данила Павлович. Как возможность появится.

— Теперь только из аппарата, — с лицом мрачнее тучи ответил Ковшов, выглядывая за спиной майора того, кого тот дожидался.

Но делать ему этого не пришлось, Очаровашка, как он и догадывался, уже подбегала к ним.

— Вот и Валентина… Николаевна, — затянул майор. — Скорая вы на ногу. Я позвонил из автомата. Только что. Рядом проживаете?

— А Светка как же? — не унимался Шаламов.

— Я отвезу, Володь, — задохнувшись от бега, ткнулась Даниле в плечо Очаровашка. — Сейчас вот Родьку соседке сдам. И к Татьяне махну. На автобусе.

— Вот забота, так забота, — развёл руки обескураженный, но довольный Серков, — настоящая жена прокурора. Спасибо, Валечка.

— Ну что вы, — ещё сильнее прижалась к Даниле Очаровашка. — А что случилось, Дань?

— У нас вечно: то понос, то взрыв атомной бомбы. Пока разберёмся, — буркнул Шаламов и щелчком отбросил докуренную до пенька сигарету.

— Чего, чего? — не понял Серков.

— Да так. Ностальгия, — полез Шаламов на заднее сиденье уазика.

Чмокнув Очаровашку в щёку и взъерошив волосы на голове сынишке, последовал за ним и Ковшов.

— К вам, в аппарат? — лишь только тронулся автомобиль с места, заспешил майор.

— Туда, — кивнул Ковшов, — Колосухина-то уже дома словили?

— Нет, — обернулся тот и развернулся к ним. — Виктор Антонович ещё на месте был, но уходил.

— Что же стряслось-то? — Шаламов задымил вторую сигарету.

— Чепе, Владимир Михайлович. Совершеннейшее чепе!

— Я же угадал, атомный взрыв, — не сдержался Шаламов. — И всё-таки?…

— Резонанс может быть непредсказуемый.

— А без эмоций? — остановил майора Ковшов.

— Поподробнее? — Тот скосил глаза на сержанта за рулём.

— Насколько можно.

— Я тогда сначала. Введу, так сказать, вас обоих в курс дела. Но Виктору Антоновичу я уже докладывал.

— Он трупом заниматься не будет, — напомнил Серкову Шаламов и хмыкнул. — Судмедэксперта-то предупредили, куда выезжать?

— Я решил этот вопрос, Данила Павлович, оставить на ваше усмотрение.

— Сейчас определимся по ходу вашего рассказа.

— Рассказа? Да-да. Конечно… — Майор постепенно успокаивался. — Так вот, с месяц назад по поручению сверху мы начали разработку задания. Нам сообщили, что участились ограбления мест отправления религиозных культов. Надо было проанализировать ситуацию на местах.

— Церквей, что ли? — подал голос Шаламов.

— Кражи в храмах, склепах и даже надругательства в кладбищенских часовнях, — кивнул Серков. — Были случаи значительных хищений в известных церквях столицы, Ленинграда, Киева…

— Но этим же милиция занимается? — не унимался Шаламов. — Их подследственность.

— Начальству, как говорится, — пожал плечами Серков. — В поручении предлагалось отследить динамику за пять лет, а дела и отказники за последние два-три года даже посмотреть.

— А вот этим занимается прокуратура, — опять вставил Шаламов. — Наверху у вас не знают, что ли?

— Мы не в порядке надзора, Данила Павлович, — нашёл в зеркале глаза Ковшова майор, не глянув на его дотошного приятеля. — А сами понимаете, в качестве… ознакомления. Кстати, должен сказать, некоторые выводы дознавателей милиции, мягко выражаясь, не выдерживают критики. Но это, как здесь замечено, ваше дело…

— Менты особенно не церемонятся с мелочовкой. — Шаламов выбросил в открытое окошко окурок. — И подсочинить они мастера.

— Я бы не назвал это мелочёвкой. Встретились факты не только курьёзные, как говорится, — не согласился Серков, — но серьёзные.

— Это что же за факты? — заинтересовался Ковшов.

— Я о свежих, прошлогоднее, думаю, не стоит ворошить?

Ковшов неопределённо качнул головой, подумав, буркнул:

— Определимся, смотря по степени тяжести.

— В Покровах имели место несколько краж старинных предметов культа. Все в ночное время совершены. Со взломом.

— Что стащили-то? — заёрзал на сиденье Шаламов.

— Серебряную утварь. Евангелие несколько штук в древних серебряных окладах, потиры такие же, крестики семнадцатого века.

— Чудеса! Неужели попики сами такое добро не растащили? — не удержался Шаламов.

— У меня есть сведения, что пропали вместе с ценностями и некоторые церковные книги из библиотеки самого архиепископа Афанасия.

— А это ещё кто такой? — Шаламов посерьёзнел.

— Был такой руководитель у наших церковнослужителей. Умер давно. Славился особым интересом к чтению. Рассказывают легенды, будто он книги больше денег ценил.

Ковшов с Шаламовым переглянулись.

— И мы читаем, — только и сказал Шаламов.

— Ну, конечно. После революции все книги были реквизированы.

— Экспроприация экспроприаторов, — сморщился Шаламов.

— В нашу центральную библиотеку сдали. В спецхраны, как культурную ценность. В среде библиофилов они многих денег стоят. Состояние, можно сказать.

— А те? Что, украли?

— А те, видно, припрятали. Теперь всё ворам досталось.

— Вот на этом жульё и попадётся, — уверенно вставил Шаламов.

— Мы отслеживаем сейчас на чёрных рынках, на книжных развалах, в антикварных лавках. Но пока ничего. И знаете, Данила Павлович, мне кажется, появилась интересная версия.

— Так, так!

— Непростые воры в Покровах были.

— Похоже.

— Тем книжки не нужны. Тем более старинные, более того, греческие да еврейские.

— А эти откуда?

— Так архиепископ тот несколькими языками владел, свободно читал и сам писал. С дюжину иностранных языков знал. И книги такие же собирал.

— Полиглот, а не поп! — восхитился Шаламов.

— Вот мы и сообщили в центр, что у нас, вполне возможно, появились интеллектуальные жулики. Не уголовники, а, так сказать, интеллигенты. Центр как раз этим интересовался.

— И здесь, значит, мы — на белом коне, — не сдержался Шаламов.

— Не понял, Владимир Михайлович?

— Так. Ностальгия, — буркнул тот.

— А что же милиция? — вмешался Ковшов.

— Да, милиция, — вернулся к началу майор. — Отказал дознаватель райотдела по всем фактам хищения.

— Как?

— За отсутствием события преступления. А в пропаже обвинил церковнослужителей.

— Ну, это!.. — вырвалось у Ковшова.

— Бардак, — просто завершил Шаламов. — Узнаю родную и сообразительную. Они мастаки в таких делишках. Не раскрыли ничего, а «висяки» кому нужны? Вот и сочиняют с потолка.

— А, это уж проблемы вашего ведомства. — Майор, ловко сориентировавшись на местности, бросил шофёру: — Сашок, давай к Морскому садику.

— Надо все эти дела и материалы нам посмотреть, Валентин Степанович, — покачал головой Ковшов. — Поотменять постановления к чёртовой матери!

— Я их вам направлю, Данила Павлович, мы уже закончили с ними работать. Лежат стопочкой, дожидаются.

— А убийство-то при чём? — Шаламов задымил новой сигаретой.

— Убийство? — Серков задумался на некоторое время. — Убийство это как снег на голову! Наверное, это отдельный разговор, Данила Павлович?

— В общих чертах, Валентин Степанович, в общих чертах… Своими, так сказать, соображениями поделитесь.

— Версии есть какие? — закашлялся Шаламов.

— Михалыч, ты бы бросил дымить, — посоветовал ему Данила. — Подымается уже наша машина от дыма. Взлетим того и гляди.

— Быстрей домчимся, — хмыкнул Шаламов, но сигарету в окно всё же выбросил. — Версии есть?

— Версии? — обернулся к ним Серков. — Сегодня в склепе при храме нашим сотрудником… во время проведения оперативных мероприятий обнаружен труп церковнослужителя…

— Кого? Попроще нельзя? — Шаламов наклонился к Серкову.

— Монаха или послушника, — уточнил Серков. — Сами ещё не знаем. Суматоха там, в церкви. Волошин, наш опер, похоже, задержал подозреваемого, но оставить его одного не может. И поручить некому. Послал первого встречного, чтобы тот сообщил мне о происшествии. Никакой цельной информации, естественно, нет. Марасёв принял решение: без прокуратуры не выезжать. Вот и мыкаемся уже с час-полтора — то к Колосухину, то вот за вами…

— А послушник?…

— Послушник, по их понятиям, это верующий, проходящий экзамен на попа! — повысил голос майор, уже не сдерживаясь.

— Ну а почему сразу убийство? — допытывался неугомонный Шаламов.

— Нож в спине! Ножевое ранение!

— Во как… Да, не попляшешь…

— Не до плясок!

— Значит, кокнули попика… А не связано ли это?…

— У них там своя иерархия, — перебил Шаламова майор.

— Понятное дело. А сотрудник ваш не вора поджидал?

— Вроде того, Владимир Михайлович, вроде того. — Серкову, чувствовалось, надоели колкости и въедливость Шаламова, и он обратился к Ковшову: — Вот и подъехали. Подышим воздухом, Данила Павлович, пока Владимир Михайлович сбегает за своим кримчемоданом.

— А почему нет? — согласился Ковшов. Мы с вами к дежурному пройдём. Мне же Колосухину позвонить надо, сами говорили.

— Точно, — обрадовался Серков и первым выскочил из машины, остановившейся у ворот прокуратуры области.

Когда они поднялись на второй этаж и Ковшов начал накручивать диск телефона, майор выпроводил дежурившую старушку в коридор и с мрачной физиономией быстро вернулся назад.

— Данила Павлович, в интересах дела должен поделиться с вами одной деликатной закавыкой.

— Конечно, конечно.

— Лейтенант Волошин, обнаруживший труп, как я уже докладывал, действовал в рамках операции…

— Это я понял.

— Мы разрабатывали этого попика, как выразился Шаламов.

— Убитого?

— Именно. Были подозрения о его причастности к банде, занимавшейся грабежами. Или он интригу какую с ворами затевал?…

— Даже так?

— Но это пока версия. Церковнослужитель этот определённо якшался с каким-то тёмным элементом… Замечались за ним странности. А тут, похоже, должен был с кем-то из них встретиться. Что-то передать или, наоборот, получить.

— В склепе?

— Ну да, в церкви, в склепе… Где получится. Нам оставалось догадки только строить.

— А цель?

— У нас пока по этому поводу одни инсинуации, — хмыкнул Серков. — Но на… попика этого подозрения были. И на тебе! Его и грохнули…

— А после убийства подозрения, значит, исчезли?

— Кто его знает.

— Тогда в чём дело?

— Дело? Дело как раз будет вести прокуратура. Как я понял, скорее всего, Колосухин поручит его Шаламову или кому-нибудь из старших следователей аппарата. Во всяком случае, Марасёв будет ходатайствовать об этом перед Игорушкиным.

— Ну так и ходатайств никаких не надо. Дело наше. А с учётом того, что ваш сотрудник ещё и важный свидетель…

— И я к этому клоню, Данила Павлович.

— Вы о чём?

— Мой сотрудник замешан. В некотором роде…

— Разберёмся, Валентин Степанович. Кстати, с вашей, надеюсь, помощью.

— Об этом и прошу. За Волошина я ручаюсь. Молодой, но исключительно перспективный опер. Честный парнишка.

— Разве я высказал повод для сомнений?

— Задержанный молчит. Дал понять Волошину, что без священника церкви говорить ничего не будет.

— Известная позиция.

— Дело в другом. Там суматоха большая.

— Где? В церкви?

— Ну, конечно. Церковники епископом своим главным грозятся. Его сейчас переполошат. А он такой конфликтный, по пустякам в Москву жалуется, к самому патриарху вхож.

— Вот как?

— Бывало всякое. На собственной шкуре убедился. Этим же уполномоченный специальный должен заниматься? По вопросам религии? Вот и разодрались они между собой. Епископ на нашего уполномоченного в Москву нажаловался. Не сам, конечно. Верующих подговорили. Те в столицу мотались с челобитной! Шум подняли!

— Поделом?

— Кое-что подтвердилось.

— Значит, прав был епископ!

— Да прав, прав. Но к чему шум-то подымать!

— А вам-то за что досталось?

— А нас везде!.. — вырвалось вгорячах у майора, но он вовремя сдержался и закончил потише: — Мы же глаза и уши.

— Тогда понятно, — пожал плечами Ковшов. — Однако, окажись вы в их ситуации?…

— Ну то, как говорится, миновало. Я боюсь, и здесь грома нам не избежать.

— Надо полагать.

— Чует мой нос бурю.

— Я фаталист, Валентин Степанович.

— Следователя бы помудрей, — вернулся майор к своим заботам. — Сейчас же с Колосухиным будете говорить.

— Есть конкретные кандидатуры?

— Шаламова бы…

— А в машине он вам докучал?

— Пустяки. Мужик он крепкий, а то попадётся какой-нибудь, начнёт тягомотину.

— Исключено. На контроль возьмём.

— Да знаю я этот контроль! — в сердцах сказал Серков и тут же поправился: — Всё, конечно, так. Но Шаламов всё же криминалист, и опыт у него…

— Хорошо, буду просить, — кивнул после некоторого раздумья Данила. — А вот потому что он криминалист, Колосухин и будет против. Игорушкин запретил конкретные уголовные дела криминалисту поручать. Ему областью заниматься некогда. Его задача — следователям в районах помогать. Висяки раскручивать «бородатые».

— Одно дело-то можно…

— А вы знаете, сколько нераскрытых убийств в области, Валентин Степанович?

— Ну, сводки читаем… Но такого, чтобы священника убивали, ещё не было, Данила Павлович.

— Такого нет. — И Ковшов смолк, услышав наконец, что вызываемый им абонент освободился; до этого пипикали короткие гудки в трубке, заместитель прокурора области с кем-то разговаривал, редкое явление.

Когда они спускались вниз, майор, всё время поглядывающий на Ковшова, не выдержал, спросил:

— Ну как?

— Игорушкина на месте нет. Занят другими вопросами. Поедем на место этим составом. Старших следователей и важняков пока беспокоить не будем, районные тоже.

— Уже кое-что, — посветлел майор. — А вот и Владимир Михайлович нас поджидает.

Шаламов покуривал возле уазика, о чём-то мирно беседуя с шофёром.

— Вперёд и с песней? — кивнул Ковшов приятелю.

— Получил ценные указания? — не упустил момента подколоть его тот, занимая прежнее место в машине.

— Виктор Антонович распорядился больше никого не брать.

— А районников?

— Обойдёмся.

— Значит, расхлёбывать нам до конца?

— Начальство решит потом. Игорушкина на месте нет.

— Знамо дело, нам.

— А мы на что, Владимир Михайлович? — заулыбался Серков, обернувшись, и кивнул шофёру. — Гони, Сашок, к храму.

— От вас пользы, как от козла молока, — нахмурился Шаламов. — Неделю побегаете, а там сгинете. Знаю я оперов.

— Обижаете, Владимир Михайлович. За милицией, может, и водятся такие грешки, а мои орлы не подведут. Пока все точки не расставим…

— Ладно. Ловлю на слове. Вашими молитвами…

Ковшов не мешал их «объяснениям в любви», размышляя над услышанным от заместителя прокурора области, хотя Колосухин и был, как обычно, лаконичен. Озадачивала неординарность ситуации. Выходило, что они ещё до трупа не добрались, а высшие лица области уже все на уши поставлены. Генерал Комитета Марасёв доложил Боронину в обком партии, Торину в облисполком и в прокуратуру области в первую очередь. Событие действительно чрезвычайное. Даже из того, что поведал майор, видно невооружённым глазом. Но всё ли он поведал? Гэбэшники не могут без секретов. Своих тайн они не открывают никому. Однако самое неудовлетворительное было то, что на месте происшествия, кроме опера Волошина, никто ещё не был. Даже они, которым поручалось это сделать, не знали толком ничего. И только добирались туда, поспешая. Объективности никакой, а наверху уже всё известно…

— Вот мы и на месте, — вернул Ковшова на грешную землю Серков. — Приехали, Данила Павлович. Вы что-то задумались?

— Тихо однако, — подал голос и Шаламов. — А вы, товарищ майор, о какой-то суматохе беспокоились?

— Прекрасно, если я ошибаюсь, — тревожно оглядывал церковь и прилегающие служивые строения Серков. — Странно, но и праздношатающейся публики не видать…

— Какой, какой публики? — разинул рот Шаламов от неожиданной тирады майора.

— Шляющейся! — в сердцах бросил тот. — Нам бы теперь побыстрей лейтенанта Волошина отыскать!

Он не договорил. Из дверей храма торопливо вышел высокий сутулый человек в чёрной рясе и колпаком на голове, поклонился приехавшим и, выбрав Серкова, соскочившего с переднего сиденья, двинулся к нему навстречу, внятно произнёс, не поднимая головы:

— Доброго здравия вам, люди державные.

Приехавшие закивали в ответ.

Следом за служителем церкви на пороге появилась статная фигура второго. Этот был крепок, дороден телом и обличием, в два-три раза толще первого, хотя и на две-три головы ниже ростом. Одет он был гораздо величавее, впечатлял выпуклыми глазами, заметными даже в больших роговых очках, длинным волосом и окладистой седеющей книзу бородой. На груди его возлежал отливающий благородным серебром увесистый крест с распятием.

— Отец Никон, — представил суетливо, ещё более ссутулившись, первый второго, хотел что-то добавить, но, взглянув на величавого, только и смог сказать: — Священник храма…

И отодвинулся за спину главного.

— Здравствуйте, батюшка, — за всех троих выдвинулся к священнику майор Серков, — это работники областной прокуратуры.

Он отвёл руку, указывая на переминающихся с ноги на ногу Ковшова и Шаламова, и умолк: видно, запас красноречия и опыт общения с такой аудиторией у него иссяк. Священник почтительно склонил голову в сторону прокурорских и тоже едва кивнул.

— Здравствуйте! — вразнобой сказали Ковшов и Шаламов; получалось совсем как-то несуразно, но ни тот, ни другой никак не могли найти нужной манеры поведения, с церковнослужителями, как их именовал майор Серков.

— Здесь у вас наш товарищ, — как к глухому, обратился майор к священнику. — Нам бы к нему?…

— Благословляю. — Не дождавшись продолжения от майора, отец Никон поднял руку к груди, помедлил, раздумывая, выражение величавости на его лице разгладилось, обнажив личность, отягощённую своей, ему одному известной тревогой земного человека, он пригласил рукой ко входу в церковь и произнёс: — Пожалуйте в Божий храм.

И сам, развернувшись и перекрестившись, пожаловал первым. Майор и Ковшов с Шаламовым двинулись было за ним, но их ловко обогнал и забежал за спину священника встречавший их, ещё больше сутулясь и неистово крестясь. Но ходу он бросил приехавшим:

— Товарищ ваш зело чаяти.

— Что он сказал? — как к переводчику, сунулся Шаламов к майору.

— «Зело» со старославянского означает «очень», — поразмыслил Ковшов, — а второе слово не знаю. — Скорее всего, заждался нас лейтенант.

— Так и есть, — добавил Серков. — Сколько времени прошло-то! Заждёшься тут с ними. Видишь, как принимают!

— А ты хлеб да соль хотел, Валентин Степанович?

— Ну… — не нашёлся ничего ответить Шаламову Серков. — Не понимают, наверное, кто к ним приехал.

Они уже вошли в церковь и сразу притихли.

Священник остановился перед иконостасом, перекрестился почтительно несколько раз (то же, только поспешнее, проделал и его сутулый служитель), повернулся к следовавшим за ним и, качнув широким и длинным рукавом, мол, следуйте за мной и далее, двинулся вперёд через весь храм в дальний тёмный угол. Ковшов, натыкаясь на Серкова, оглядывался исподтишка по сторонам. Сзади, так же неловко озираясь, наступал ему на пятки Шаламов, тяжело пыхтя, боясь отстать. Отовсюду за молчаливой процессией, и в особенности за незнакомой троицей, поглядывали настороженные глаза с тёмных, посвёркивающих в свечах позолотой икон.

— Михалыч, держи интервал, — не выдержал и шепнул Шаламову Данила, когда приятель в очередной раз ткнулся в его спину. — Ноги все отдавил.

— Не видно ничего со света, — пожаловался тот. — Свечи только коптят. И ещё эти! Допекают!

— Кто? — не понял Ковшов.

— Со стен. Не видишь, что ли?

— Первый раз в церкви-то?

— Как будто ты здесь частый гость!

Тёмный угол, куда они проследовали, оказалось, имел узкий, низкий и ещё более темный вход, вернее, туннель, или длинный коридор, который несколько раз поворачивал то вправо, то влево, при этом пол заметно уходил вниз, пока не завершился десятью каменными ступеньками, совсем упёршимися в окованную железными полосами дверь с массивным старинным металлическим кольцом. Если в редкие, маленькие, замазанные грязью и пылью оконца сверху, с боковых стен, когда шли, путь указывал тусклый свет, протискивающийся сквозь решётки, то в тупике у двери он совсем померк. Тошнотворно запахло сыростью и ещё чем-то неприятным и неживым.

— В преисподнюю завёл монах, — наткнувшись опять на Ковшова, дохнул в ухо Шаламов.

Ковшов промолчав, только поёжился, Серков передёрнул плечами, словно что-то тяжёлое сбрасывая с себя.

— Мне как-то приводилось однажды, — обернувшись, тихо сказал он. — Насмотрелся…

— Это где же? — Шаламов совсем прилип к Ковшову.

— В семьдесят третьем. Археологи в Успенском соборе раскопки производили. Насмотрелся там всякого.

— Кого раскапывали-то?

— Останки архиерейских захоронений. Аж с шестнадцатого века!

Впереди священник возился с кольцом, пытаясь отворить дверь. Ему помогал служивый.

— Где Волошин-то? — не выдержал майор.

— Вот, зрите! — зычно, видимо, услышав Серкова, провозгласил отец Никон, распахивая наконец непослушную дверь. — Ваш детина?

Перед сгоравшими от нетерпения и неизвестности глазами Серкова, Ковшова и Шаламова предстала мрачная усыпальница с тремя гробницами, уставленная горящими свечами. Дальний дневной свет, проникающий из ещё одной открытой в противоположном конце склепа маленькой двери, позволял различить две фигуры, вскочившие на ноги с одной из гробниц при их появлении. Колыхнул в лица сквозняк. Дальняя дверь скрипнула жалобно и с грохотом захлопнулась. Свечи разом потухли. Мрачная тишина навалилась на всех.

— Отворите дверь, негодники! — огласил подземелье бас отца Никона. — Заклёпы не поставили, бестолочи! Зрить нельзя!

Кому адресованы были слова возмущения и гнев священника, можно было только догадываться, но в темноте что-то задвигалось, заворочалось, заскрежетало, и по мере завершившихся звуков скрежета усыпальница замерцала тусклым дневным светом. Перепуганный служка бегал, зажигая одну свечу за другой и ставя их на гробницы. Серков рванулся вперёд.

— Волошин! — окликнул он одну из фигур, поднявшуюся с гробницы. — Лейтенант! Жив-здоров?

— Так точно, товарищ майор! — отчеканил Волошин, а Ковшову бросилось в глаза осунувшееся лицо молодого парня в тёмном длинном, почти до пят, плаще.

— Разрешите доложить, товарищ майор? — Лейтенант бодро вытянулся перед Серковым.

— Погоди. Это кто с тобой?

— Это?… Подозреваемый.

— Подозреваемый?

— Задержанный.

— Данила Павлович, — обернулся Серков к Ковшову. — Как поступим?

Ковшов отыскал глазами священника, заметив, как снова спрятался за его спину служка, покончив со свечами; попробовал разглядеть неизвестного, поднявшегося с гробницы вместе с Волошиным, но тот, кутаясь в одеждах, намеренно или обескураженно прятал лицо от света.

— Отец Никон! — кашлянув, проверяя голос, обратился Ковшов к священнику.

— Речи, служивый, — кивнул тот.

— Отец Никон, позвольте покамест здесь… на месте… определиться нам с некоторыми обстоятельствами?

Священник раздумывал, молчал.

— Сесть только негде. Но, думаю, это не обременит? — добавил Данила.

— За этим и пожаловали, — величаво и укоризненно наконец возгласил священник. — Мне блюсти в храме Божьем велено. Затем владыке нашему Илариону поведать. Понеже любые поругания и поношения знать надоти.

— Согласен он, — повернулся Серков к Ковшову, задумавшемуся над услышанным. — Стращает только, мол, жаловаться будет начальству своему.

— Пусть докладывает, — кивнул Ковшов лейтенанту.

— Согласно заданию… — начал было Волошин.

— Это можно пропустить, — одёрнул его майор.

–…встреча отца Ефимия…

— Отца Ефимия? — вопросил священник, сверкнув глазами. — Где он?

— Отца Ефимия… — недоумённо глянув на священника, подтвердил Волошин и повернулся опять к майору.

— Продолжай, продолжай. — Серков жестом руки попросил священника не перебивать и добавил: — И покороче.

— Одним словом, встреча их состоялась… — совсем сбиваясь, запнулся лейтенант, — с устанавливаемым нами лицом, наверное, здесь.

— Почему «наверное»?

— А его тут же и убили, — коротко закончил лейтенант, моргнул и добавил: — По моим наблюдениям.

— Отца Ефимия умертвили?! — Бас священника потряс воздух усыпальницы так, что свечи, разом колыхнувшись, едва не погасли; или это опять потянуло шальным сквозняком. — За что? Кто?

— Тише, тише. — Серков уже сделал шаг к священнику. — Спокойнее, отец Никон.

— Смертоубийство в храме! — резало слух.

— Данила Павлович, в такой обстановке мы вряд ли чего выясним.

Священник затих, лишь крестился неистово, за его спиной молился служка.

— Волошин? — Ковшов приблизился к оперативнику, — Вы всё своими словами расскажите нам. Не спешите. И не волнуйтесь. Как получится. Короче, длиннее, как получится. Я слушаю.

И Волошин, не отводя от Ковшова глаз, тихо, запинаясь, начал говорить. Как проследовал за отцом Ефимием в склеп, как дождался, пока тот остался один, как увидел подопечного падающим с ножом в спине, как принял решение остаться дожидаться убийцу и как сам убийцу схватил, когда тот к нему подкрался сзади в темноте…

— Этот? — подступил Серков к бессильно опустившемуся опять на гробницу незнакомцу, скрывающему лицо.

Волошин утвердительно кивнул головой.

— Так это послушник наш, Михайло! — вскричал отец Никон. — Я его сам в поиски послал за отцом Ефимием. Канул тот безвестно.

— Куда канул? — не понял Серков.

— Запропастился. Владыка видеть его пожелал.

— Самому владыке понадобился! А что же он у вас тут делал? — заспешил по горячему следу майор.

— Ключарь Савелий! — обратился священник к своему служке.

— Трудников и послушников водил Ефимий в усыпальницу, батюшка. Ведомо вам, ремонт затеян был, — выступил из-за спины священника сутулый ключарь, крестясь. — Сыплются временем могилы.

— Вот, — священник притопнул в такт себе ногой. — Слышали?

— Та-ак… — пошёл вокруг гробниц майор, стуча ногами и явно отыскивая приметы времени на камнях. — Сметая пыль с могильных плит, значит?

— Чего это он? — толкнул Шаламов Ковшова локтем. — Не свихнулся?

— Не видать что-то разрушений, — покачивал майор головой, подозрительно косясь на служку.

Ключарь счёл правильным снова укрыться за широкой спиной священника.

— Где труп-то? — спросил Шаламов, не глядя на лейтенанта.

— Да, а труп? — замер на месте майор Серков.

Отец Никон в недоумении и возмущении развёл руки, не находя слов.

— Я же его в нишу спрятал, — вспомнил Волошин. — А на его место лёг сам. Чтоб этого!..

Он резанул взглядом по послушнику Михаилу.

— Поглядим, поглядим, — заторопился майор.

— Вот. — Волошин огляделся вокруг, уверенно зашагал в сторону самой маленькой гробницы, заглянул за неё. — Темно тут. Свечу бы. Здесь ниша, товарищ майор.

Но сзади, опережая майора, уже спешили со свечками Ковшов и Шаламов.

— Глубока окаянная, — пыхтел Шаламов, заглядывая вниз. — Не видать дна-то. Давайте ещё огня!

Три головы склонились над ямой. Три свечки замигали трепетными язычками пламени. На дне никого не было. Вековая почерневшая плита дохнула им снизу в лица зловещим холодом.

Легат и его легионеры

Легат^[2] забыл, когда гневался, когда последний раз метал грома и молнии, даже когда нервничал и выходил из себя. Врачи предупредили, что все эмоции теперь ему вредны. Может случиться непоправимое. И он страшился приговора.

Слишком дорого то, что осталось. О том, что действительно жить ему осталось мало, напоминали дряхлеющее тело, пропадающие желания, стынущая страсть. Прошлое порой вспыхивало искрой в глазах, но только на мгновение и снова западало в черноту провалившихся зрачков. Или приближающаяся смерть так пугала?…

Едва выкарабкавшись с больничной койки, зализывая раны после очередной тяжёлой операции, он совсем плохо ходил, говорил тихо, с придыханием, через силу вникал в окружающее — давили швы располосованной грудины. Но главная мысль, сверлившая его до лечебки, не покидавшая в больничной койке, уже завладела его сознанием, мучила в бессонные суточные бдения и заставляла выбираться из тяжкой пропасти мрачного забытья.

Найден след дружков Игнатия Стеллецкого! Сверкнула наконец-то удача! Согрела холодеющую душу!

Именно сейчас, когда он ясно сознавал, как мало ему оставалось видеть белый свет, что дни его сочтены, а врачи проклятущие врут, даря никчёмные обещания, именно теперь, заново зародившись, сжигала его надежда схватить наконец ускользающую судьбу за хвост. До неё, похоже, было как никогда близко! Только жить!.. Только набраться сил!.. Протянуть руку!..

Несколько десятков лет рыскал сам, нещадно людей своих гонял по всей стране при малейшем сигнале, да что там сигнале! При малейшей, мизерной надежде отыскать след исчезнувших после смерти Игнатия Стеллецкого его последователей и помощников, след сподвижников и учеников хитрющего Игната, великого археолога, вечного соперника Легата, унёсшего с собой в могилу многие секреты и тайны. Тот заветное глубоко схоронил, будто в собственной усыпальнице спрятал, а следы учеников его и сподвижников замело метлой беспощадного времени, и с каждым годом горы песка забвения угрожающе росли всё выше и выше.

И вдруг сверкнула удача! Обнаружился след дружков и учеников археолога! Отыскался! И где?! На самой окраине России! Там, в пожираемых солнцем пустынях, в каспийских песках, в провинциальном городке на Волге схоронился кто-то из приспешников Стеллецкого. Конечно, не только спрятаться умудрились эти люди, на большие дела отправились в глушь, в глубинку! Клады в подземельях промышлять!

Но это были только догадки. Сама информация, поступавшая с Волги, была поверхностная, худосочная. Источник тоже особого доверия не вызывал. Сколько раз уже ошибался, обманывались и его сыскари. Как ужаленные, срывались с места, бросали столицу, летели сломя голову за любой весточкой. А схватывали пшик!..

Когда Дантист сообщил эту чудную весть, он, давно потерявший всякую надежду, готовился к операции. Не поверил. Подумал, зажмурившись от предчувствия, что подбодрить его желает старый приятель. Но сразу защемила тоска: а если и впрямь удача свалилась? А он загнётся под скальпелем? Все мечты, все ценности, сокровища несметные, на поиски которых всю жизнь, считай, отдал, Дантисту достанутся?! Не бывать тому! И сразу загадал: выживу — сам поеду проверить. Но до последнего косился на Дантиста — не опередит ли? Здесь ли ещё? Не умчался ли на розыски без него? Слишком велик был соблазн. В последние часы перед операцией не сдержался, сам послал туда своих людей на разведку, сам их напутствовал втайне от приятеля, сам инструкции давал. Перекрестил в спину, когда те покидали его палату.

Теперь, приходя в себя после больничных ужасов, спрашивал Семёна, с чем возвратились посыльные? Оказалось, от тех не было ещё ни слуху ни духу.

Семён Наумович Дойкин, он же Дантист, прозванный так братвой за аккуратность, с которой приступал к каждому порученному делу, в разведчиках не сомневался, хотя обиженный вид сохранял — без него Легат решение принимал.

— И Ядца^[3], и Хрящ — люди бесценные, надёжней и сноровистей средь наших не сыскать, — заверял он, успокаивая Легата. — Ты, Илья Давыдыч, правильный выбор сделал.

— Долго вестей не шлют…

— Ну что же долго? А может, и нечего пока слать?

— Беда… Неужели опять обман? Ошибка?

— Всё в руках Божьих. — Дантист Бога почитал. — А с другой стороны, с кем им весть нам слать? В той тьмутаракани наших надёжных людишек не было никогда.

— Не думали даже, — сетовал между тем Легат, — а кремль-то там древнейший. Городище-то ещё при татарах строилось. Вот дружков Игнатия туда и понесло. Лучшего места нет, чтобы и спрятаться от меня, и кладами промышлять.

— Забыли…

— Там же и Золотая орда сотни лет стойбище имела. Читал я, вспоминаю сейчас, столица у них там была. И Шёлковый путь проходил когда-то в тех же местах. И Стенька Разин разбойничал, из Персиды награбленное свозил, в городе прятал. Золота там хоронится в подземельях немало. Как же мы про эти места забыли?

— Не учли…

— Да кому же учитывать?! — забился в гневе и задохнулся враз от нахлынувшей в грудь боли Легат, замер, побледнел, остывая. — Без меня вы же никто башкой не кумекаете! Что будете делать, если я подохну?!

— Уймись, Илья! Что несёшь! Не гневи Бога!

— Бога вспомнил? Раньше надо было, когда на карте помечали города, где следы искать. Как же прошляпили? Стеллецкий, конечно, там бывал. Этот червь хитрющий, почитай, все подземелья проверил где смог. И на Украине, и у нас в России всё перекопал, проныра!

— Успокойся, Илья Давыдыч. Нельзя тебе. Врачей вспомни!

— А что врачи! Только стращать и могут! — огрызнулся Легат. — Меня больше посыльные наши бесят. Чего молчат-то?

— Всё может случиться, — утешал Дантист, — только у меня сомнений в наших людях нет.

— Головой отвечаешь?

— Головой рисковать не стану. Обоих ты сам отбирал. Без меня обошёлся. Или забыл?

— Не забыл.

— А чего же? Ядца, сам знаешь, угадает любого из дружков Стеллецкого, коль на глаза попадётся. Он же средь них ни один месяц якшался, за своего слыл.

— За своего, за своего, — устав, тяжело ворочал языком Легат. — Да сколько лет минуло! Считай, сразу после войны то было.

— Однако с месяц-два, как сейчас помню, Ядца в одном доме с Игнатием живал.

— Так, конечно… Квартировал.

— Всех его дружков в лицо знал. И на похоронах присутствовал.

— Было.

— А план подземелья Москвы как он у Игнатия стибрил!

— Ядца мастак тогда был, ничего не скажешь…

— Башка у него и сейчас варит на такие штучки.

— Уверен?

— Вот те крест, Давыдыч! — побожился Дантист. — Сам в себя так не верю!

— Трепаться ты горазд, Семён, — закрыл глаза, совсем утомившись, Легат и вспомнил далёкий, тускнеющий уже в памяти сорок девятый год.

В те дни, когда очевидным стало, что жить археологу Игнату Стеллецкому остались считанные месяцы, а возможно, и недели, многих трудов и денег понадобилось Легату, чтобы подселить на улицу Герцена, в квартиру умирающего и его недоверчивой жены, расторопного проныру Ядцу. Тяжелобольной археолог, наученный горьким опытом участившихся в последнее время загадочных пропаж из его собраний то экспонатов раскопок, то уникальных документов, схем, планов самих подземелий древних крепостей, замков, городищ, был недоверчив и подозрителен. Такой же подозрительной была и его жена. Но толстяк Ядца, сластолюбец и обжора, обладал невероятной способностью влезать в души людей, располагать к себе самых недоверчивых. А остальное — выкрасть из архивов бесценные бумаги археолога — было для него пустяшным занятием. К тому времени интерес государственных чиновников к Игнатию Стеллецкому был утрачен. Человек, не испугавшийся когда-то писать письма самому Великому Сталину о необходимости продолжения поисков знаменитой библиотеки Ивана Грозного, сокровищ древних московских государей в подземельях столичного Кремля, для них уже ничего не значил! Собранные им в многочисленных экспедициях и раскопках древнейших городищ, крепостей и подземелий экспонаты, составленные планы, описания тайников никем не охранялись и никому не были нужны.

Когда позже их пропажу обнаружили энкавэдэшники, ловить уже было некого и искать нечего. Впрочем, как и многого чего другого…

Да, неоценимую услугу оказал Легату пройдоха Ядца. Но тогда тот был молод, проворен и предан. А теперь? Время точит камни, куда до них людским душонкам! Да и есть ли она у Ядцы? Теперь он стар, ленив и хитёр. Не любит делиться тем, что попадает в его лапищи. Владеет антикварными магазинами в Киеве и Одессе и живёт припеваючи. Заставь его теперь спуститься в тухлое подземелье, посули мешок добра, торговаться начнёт. А раньше такое поручение, словно шакал подачки, ждал. Соперников растерзать мог.

Легат хорошо знал все достоинства и слабости своих людей, бывших приятелей и товарищей по промыслу. Кандидатуры среди них искал мучительно, сомневался во многих, но остановился на трёх…

В каспийские пустыни послал всё же толстяка Ядцу, но приставил к нему Хряща. Тот не даст подельнику сжулить. А друг друга они давно терпеть не могли, не останови — горло перегрызли бы один другому…

Спустя две недели после выписки из больницы, едва окрепнув, Легат заказал телефонные разговоры. Не на квартиру, а на переговорный пункт, куда поехал один, чтобы Дантист ничего не пронюхал.

В далёком поволжском городке он вызывал человека, известного только ему одному.

Люди подземелья

— Тащи его сюда, Донат! — Старик Мисюрь, кряхтя, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться седой лохматой головой в каменный свод узкого подземного коридора, ткнул горящим смоляным факелом в вонючий тёмный угол.

В углу коридор почти круто заворачивал в сторону и вместе с булыжниковым полом под ногами опускался ступеньками вниз. В свете факела Донат, как ни застилал пот глаза, успел рассмотреть чёрную плесень и влажную зелёную тину на склизких ступеньках. Одна, две, три, четыре…

«Сколько же их там? — с ужасом подумал он. — Не иначе в самый ад ведут!»

Последние ступеньки тонули в густой, словно трясина, неподвижной жидкости. А подземный коридор, наполовину заполненный этой жидкостью, ускользал в чёрную бездну. Страх сдавил грудь юноши, горло пересохло, Донат начал задыхаться и на дрожащих ногах привалился к холодной стене. Всякое бывало, но в такие подземные глухие закутки отец его ещё никогда с собой не брал.

— Вода же там! — закричал он и выпустил верёвку с грузом. — Куда его?

— Тащи, тебе говорят! — взвизгнул Мунехин на сына, да так, что тот вздрогнул.

Крик гулким эхом прокатился по подземелью и не скоро затерялся в, казалось, бесконечном коридоре.

— Зачем Игнашку отпустил? — Донат, обессиленный, совсем сполз по стене и опустился на корточки. — Вдвоём мы бы его мигом куда хошь.

За спиной Доната на широкой доске пласталось лицом вверх безжизненное тело монаха Ефимия.

— Давай, сынок, — глухо сказал Мунехин, стыдясь своей выходки, свободной рукой он поднял верёвку и попытался сдвинуть доску с трупом с места, но факел мешал ему. — В воду спустим, а там я один его упру.

— Куда ж ты его? Вода ведь!

— Спрятать с глаз долой, — перекрестясь, выдохнул Мисюрь, потом поправился, заметив, как сверкнул на него глазами сын. — Земле предать тело надо. По-христиански.

— Где ж ты там землю видел? Нефть, не нефть? Болото какое-то!

— Есть земля, сынок. — Мунехин опустился на корточки рядом. — Есть песочек. Передохни чуток. А то погнал я тебя поначалу. Сам себя не помнил. Передохни.

— Кто его так, отец? — Донат кивнул на труп.

— Вот Игнашка подоспеет с фонариками, и я его один переправлю отсюда, — не отвечал, будто сам с собой разговаривал старик Мисюрь. — Игнашка у нас малец прыткий. Он скор на ногу.

— Это ты его, отец? — схватил за руку отца Донат. — Ты?

— Чёрные люди его, сынок, — опустил голову Мунехин. — Чуял я. Появились они здесь. Нашли нас.

— Чёрные люди? Кто это?

— Если бы знать.

— А говоришь?…

— Старые знакомые. Больше некому.

— Ты ничего не рассказывал.

— Некогда было. Да и думал, не будет нужды. Надеялся. А видать, иначе получается.

— Я тебя не понимаю.

— Куда уж! Я сам только-только очухался мал-мал. А то всё невдомёк. Как в угаре! В чигире каком!

— И мамку они нашу?

— Что ты! С чего это? Мамка-то при чём?

— Ну… Её же засыпало? В подземелье?

— Кто сказал? Златка наплела?

— Тётка Илария ей открылась.

— Вот бабий язык! — выругался Мисюрь и перекрестился. — Сорока болтливая, прости меня, Господи.

— Расскажи, отец!

Старик Мунехин тяжело опустил голову на грудь, задумался; сын не сводил с него пытливых, тревожных глаз.

«Не заметил, как выросли детки-то. — Мисюрь из-под бровей бросил украдкой взор на старшего. — Донат-то совсем взрослый стал. Вон вымахал каким здоровяком! Один, без посторонней помощи волочил от самого склепа по душным тайным ходам кремлёвского подземелья громоздкое мёртвое тело убиенного Ефимия. Считай, пудов шесть на корявой доске. И слова не сказал. Верит отцу до последнего. Беспрекословно. На смерть за него пойдёт, глазом не моргнёт. Вон, как уставился на него! Правду хочет знать! Вырос… Дорос до правды… Все хотят правду знать… А понравится она ему, отцова правда?»

Невесёлые, тяжёлые мысли угнетали старика Мунехина, загнал он сам себя в угол, раньше надо было поймать момент поведать сынам всё откровенно, доходчиво, от души. А что здесь успеешь рассказать? Когда неизвестными убийцами, о которых догадываться только сам и может, загнан в тупик. Когда над собственной головой тучи нависли одна другой черней! Когда труп безвинного монаха рядом!

— Не хотел я раньше времени мозги ваши детские бедами нашими забивать. — Мисюрь хотел погладить сына, как раньше бывало, по вьющимся русым волосам, но рука его повисла в воздухе и отважилась опуститься только на крепкое горячее плечо. — Всё вы с Игнашкой маленькими мне казались, да и мать не велела. Думали мы оба, рано ещё.

Донат молчал, тяжело дышал, рубахой отирал лицо от пота.

— А жизнь быстрее наших дум оказалась. Забыли мы с матерью многое. Обрадовались рано в спокойной глуши. Вот нас Бог и наказывает.

— Что с матерью, отец?

— С матерью? Знать хочешь?

Донат только качнул головой, жёстко сцепил губы, словно готовясь к самому страшному.

— А поймёшь меня?

— Постараюсь.

— Долгая история будет.

Донат молчал, ждал от отца продолжения.

— Ладно. Слушай тогда. Всё равно Игнашку ждать. Значит, сначала… А чтобы понятнее было, начну с себя. Ну так… Фамилии я своей не знаю.

— Это как же?

— Беспризорничал с малолетства. Гражданская война. Ни отца, ни матери не помню. Помню, с поезда на поезд гоняли мы, пацаны, стайками, как воробьи, по стране. Искали, где с голодухи не сдохнуть и не замёрзнуть зимой. В тёплых краях, на Украине, меня Игнатий Яковлевич и подобрал. Двадцатые годы. Он как раз вёл раскопки в замке Богдана Хмельницкого. В Субботове. Город такой. А мы в развалинах и подземельях замка прятались от милиционеров. Там не сыскать. Харчились тоже прилично, обирали подвальчики в ближайших сёлах. В общем, жизнь весёлая была.

Мисюрь подмигнул сыну, тот грустно улыбнулся.

— Я привязался к Стеллецкому. Он многих нас, мальчишек, с ума сводил своими чудными рассказами о кладах, о тайниках, о сокровищах. У костра как начнёт перед сном нам рассказывать! Заслушивались до одури. А потом не спали до утра. Всё мерещились алмазы в Аравийских пещерах, изумруды в Пакистанских тайниках. Я тебе об Игнатии Яковлевиче говорил немного. Великий был человек! Знатный учёный. К тому времени он уже полсвета объездил, а сердцем прикипел к Востоку. Начинал как раз с Палестинских раскопок, где заинтересовался древними подземными сооружениями, да так всю жизнь клады и проискал! Его за эту страсть научные мужи всерьёз не принимали, считали чудаковатым, что ли. Он действительно тронутый был болезнью кладоискательства. И нас всех заразил, помощников своих.

— Разве это плохо?

— В науке, наверное, хорошо… Не знаю. Но Стеллецкого переделывать поздно было. Одни бредили гробницами фараонов, другие сходили с ума в поисках Трои, третьим мерещилось золото инков и ацтеков, а Игнатий Яковлевич раскапывал древнерусские городища, тайники в подземельях замков, монастырей, храмов.

— А на Украине?

— Везло ему! В Субботове возле церкви ему удалось найти полусгоревшие человеческие кости. Он был уверен, что это останки Богдана Хмельницкого. Врагов себе в спорах нажил, но так и не сдался.

— Кто же там был? Хмельницкий?

— Когда мы уезжали в Москву, я сам помогал Стеллецкому ящики с находками для музея упаковывать. Так мы тайком несколько костей от того скелета с собой увезли. Для экспертизы дальнейшей. Игнатию Яковлевичу потом за это досталось по первое число. Вернуть в свой музей хохлам эти кости захотелось!

— А что нельзя? Он же сам нашёл!

— Есть определённые сложности… Вот я и укатил тогда со Стеллецким в Москву. Для того, чтобы билет на поезд купить, Игнатий Яковлевич мне тогда и имя дал. Вот с той поры…

— Странное имя какое-то — Мисюрь. А отчество Игнатович.

— Отчество его. А имя? Я же говорил тебе, чудаковатый он был. Всё к своим раскопкам сводил. И фамилия наша с ними связана. В своё время он бредил раскопками города Пскова. Об этом городе ещё историк древний писал, что по количеству подземных ходов и тайников ни один европейский город не сравнится с Псковом. Легенды ходили о множестве кладов в тех местах. Особенно искали несметную казну польского короля Стефана Батория; помню, и мне Стеллецкий рассказывал о поисках таинственной двери в Поганкины палаты, где сокровища скрывались, у него тоже своя версия на этот счёт была, только ему полазить там не удалось, а без него кто найдёт!

Мисюрь иронически хмыкнул, помолчал, почесал голову и продолжал:

— Но я увлёкся… Про фамилию нашу вот что. Псков тот, крепость и тайники с подземельями строил как раз Мисюрь Мунехин. Мунехин тот… Если нынешними мерками подходить, до Косыгина, конечно, ему не достать, но рядом. Казначеем был Мунехин у великого князя, а начинал дьяконом. Он всю Европу в те времена объехал. И в Иерусалиме побывал, и в Венеции, и в Царьграде, а затем руководил строительством оборонительных укреплений в Пскове. Подземный тайный ход под речку Пскову — его рук дело! Игнатий Яковлевич в этом никогда не сомневался. Вот и дал мне имя и фамилию этого удальца! А? Как? Красивая фамилия?

— Красивая, — сомневаясь, проговорил без энтузиазма Донат. — Только никто не знает об этом.

— Ну кто ж тут виноват? — пожал плечами Мунехин. — Раз у нас так быстро всех забывают!

— А потом?… Потом я Игнатию Яковлевичу стал и слугой верным, и помощником, и другом. За сына жил у него в столичной квартире. Учился, но во все поездки по стране с ним катался, всегда рядом при раскопках был. Несобранный он, растеряха. Ему сторож хороший нужен. Его находок, документов, открытий. Он меня всё в институт хотел устроить. А я ленился. В институт поступил, но доучиться не удалось… Но в сотрудниках его ходил. А потом война…

Мисюрь опустил голову, задумался, вспоминая далёкое прошлое.

— Разные люди вокруг него крутились. А он всем верил. Сколько растащили его бумаг, ценностей, карт, планов раскопок, когда он заболел! Ужас! Меня жена его вторая вызвала уже после войны. Телеграммой. Он тогда перенёс второй паралич. Еле-еле на ноги встал. Я его заново ходить учил… Странная болезнь его посетила. Жестокая. Никому такого не приведись.

— Что же за болезнь такая?

— Забыл всё! Говорить не мог. Слышать — слышал. Даже понимал, а не писал и говорил иногда на каком-то непонятном языке. В молодости, помню, он знал их, этих языков, с десяток. И латинский, и греческий, и арабский. Как заболел, иероглифы какие-то изображал вместо букв. До истерик доходило. Всё прахом пошло. Учёному человеку без языка нельзя. Особенно в старости. Когда настоящая мудрость посещает. Сколько бы он людям рассказал!..

— Так и умер?

— Так и умер… Жена его плакала, перед самой смертью рассказывала, что повторял он одно греческое слово: «Мойра».

— Мойра? Что это?

— Судьба.

— Судьба? — тихо повторил Донат. — А мама? Что с ней, отец?

— А мама? — Мисюрь наморщил лоб, отвернулся, ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, воспоминания перевернули всё его нутро, даже глаза увлажнились.

— Я тут сказал, что вокруг Стеллецкого крутились разные люди… Было и жульё. Хуже! Откровенные бандюганы! Им от Игнатия Яковлевича одно требовалось. Пытались жить на его открытиях.

— Как это?

— А очень просто! Были случаи, когда на нас нападения устраивали во время археологических раскопок. Похищали экспонаты.

— Клады!

— Конечно, клады. Монеты старинные, утварь древнюю. Да мало ли ценностей мы отыскивали при раскопках, в тайниках! Стеллецкий, между прочим, самым удачливым был среди археологов. Ему, как никому, везло на ценные находки. А знаменитую библиотеку царя Ивана Грозного у него, можно сказать, прямо из-под носа увели!

— Как это?

— Вот так! Только и ворам воспользоваться не удалось. Чёрные люди это были. Вот Бог их и наказал, когда власть не смогла.

— Ты нам с Игнашкой как-то рассказывал о чёрных кладоискателях?

— Вот и эти вроде них, только посерьёзнее, думаю. И ведь догадывался Игнатий Яковлевич об этой братве, даже конкретных лиц подозревал, но милиции не удалось на след напасть.

— Бандиты?

— Предполагал он, что перешёл дорожку ещё в молодости одному головорезу. Тот не простым уголовником был. Тоже из дворян и образование имел соответствующее. Археолог, как и Стеллецкий. Только мозги набекрень. Сколотил он шайку из отпетых ворюг и грабил имения и дворцы сбежавших от революции за границу царской знати. Музейщикам, наркомфинотделу да гэпэушникам рук до их охраны не хватало.

— Как же? Дворцы?!

— В подземельях тайники те были. Кто про них ведал?

— А он?

— Чисто работал бандюга. Профессионально тайники грабил. Пока милиция или гэпэушники про ценности проведают, а спец тот, Шлейман криминальный, уже туда заберётся и подчистую всё сгребёт. Слухи ходили, будто имел он своего человека в самом ГПУ, поэтому опережал.

— А Игнатий Яковлевич что же?

— А Стеллецкий свои соображения про тайники и клады обязан был в ГПУ докладывать. Без них и шагу нельзя было сделать. Он ведь первым тайный ход во дворце Юсуповых нашёл. А кто его послушал? Кто хоть пальцем о палец стукнул, чтобы раскопки к той двери начать? С этого юсуповского тайника и всё пошло!

— Что пошло?

— Да ты меня слушаешь или нет?

— А то.

— А чего же спрашиваешь? Бандюге всё с рук сходило. Так бы и шло до поры до времени, пока на двух дворцах не погорел стервец. Первой его большой осечкой и стал тайник, до которого Игнатию Яковлевичу добраться не дали бюрократы. Вместо дела бумаги заставили оформлять крысы конторские, а жулику бумаги не нужны!

Мисюрь вдруг внезапно умолк, словно его осенила догадка, изумлённо как-то глянул на сына, почесал затылок.

— А может, и не случайно всё произошло?…

— Да не тяни, батя.

— Стеллецкому не разрешили копать, так тайник тот, князя Феликса Юсупова, с миллиардными сокровищами, пьяный дворник нашёл да из-под носа Шлеймана того и увёл. Ну, понятное дело, гэпэушники тоже тут как тут. Однако ворам ничего не досталось.

— Чудно!

— А вот второе фиаско грабитель потерпел напрямую от нашего Игнатия Яковлевича. Стеллецкого тогда пригласили искать тайники в московском дворце самого Голицына. Министра, фаворита царевны Софьи, сестры Петра Первого. Пять лет к этому времени прошло после того случая. Только бандюга, оказывается, так и следил за каждым шагом Игнатия Яковлевича. С другой стороны, где ж ему ещё поживиться-то было? Стервятник так и кружил над тем местом, где поживиться мог. Знал, что лёгкая рука на клады у Стеллецкого. Только не удалось ему опять поживиться. Князь Василий Голицын, по тем временам, был человеком сверхобразованным, дружил с иностранцами, алхимией занимался. Магистериум всё искал.

— Что это?

— Философский камень так называли. Верили, что способен тот камень превращать любой металл в золото.

— Нашли, значит, золото-то!

— Нашли, — кивнул головой Мисюрь. — В тайной той подземной лаборатории и золото, и серебро было, только не чудный камень был тому причиной. Князь держал там, видать, свои закрома на всякий случай. Боялся и за себя, и за своё добро. Иезуитом его считали, смерти могли придать. Если не сама царица Софья, так Пётр Первый кончить мог за такие таинства… Но золото и прочие ценности князя уплыли из-под носа бандюги того и в этот раз. А когда год спустя Игнатий Яковлевич исследовал подземные лабиринты в Головинском парке и, случайно наткнувшись, обнаружил место, где бандиты укрывались и держали склад награбленного, стал он этому Шлейману заклятым врагом! Вот с той поры и затаил тот смертную злость на Стеллецкого.

— Ты, батя, сам-то откуда всё знаешь? — Донат пытливо заглянул в глаза отцу. — Тебе ж тогда ещё меньше, чем мне сейчас, было?

— Игнатий Яковлевич рассказывал. Он меня за сына почитал. И в поездки на все раскопки городищ всегда брал. А там ночью-то чего делать? Вот истории его и слушали у костра. К утру, бывало, только и расходились. С ним столько всякого случалось!.. Восточные сказки Аладдина!..

— Я тоже в археологи пойду.

— Вот те на! Чего это враз?

— Я давно решил.

— Это с чего бы?

— Ты Игнашку-то в честь Игнатия Яковлевича назвал? — вместо ответа спросил Донат.

— Игнашку-то? — Мисюрь зыркнул глазами на сына. — А что? Завидуешь?

— А меня почему Донатом?

— Не нравится?

— Церковное имя придумал. Пацаны вон попами да жидами нас кличут.

— Русские мы. А Игнатий Яковлевич-то первое образование духовное имел. В Киеве академию закончил. Богослов он.

— А как же?…

— Что?

— Клады все эти?… Раскопки, тайники?…

— После академии ему на выбор два места для службы предложили. Америку и Палестину. Он выбрал Восток. Познать хотел историю Спасителя нашего, Иисуса Христа. Сам. Своими глазами увидеть, руками пощупать.

— Не верил, что ли?

— Верующий он. Только до всего хотел сам докопаться. Искал следы Господа нашего на земле. Дела его в материю облачённые. Считал, что должны они сохраниться. Вот в Палестине его и заинтересовали древние подземные сооружения. С тех пор и заразился страстью познать истину Божью.

— Интересно всё это! Дух захватывает! — Донат аж засиял весь, засверкал глазами на отца.

— Страшные это тайны подземные, — мрачно произнёс Мисюрь и уставился в пол, где распласталось безмолвное тело монаха. — Жизнью за них всегда несметное число людей расплачивалось…

Донат вздрогнул, вжался в холодную каменную стену, потух глазами, прошептал:

— За что его, отец?

Мисюрь опустил голову, выдохнул:

— Жив, значит, тот бандюга! Больше некому. Только вот как они нас нашли? Сорок лет прошло… Я надеялся, забудут…

А между тем погожим поздним утром…

Кто-то щекотливый и настырный горячим языком облизывал ей голые пятки, чмокая и повизгивая от удовольствия.

— Бим! — вскрикнула Майя, просыпаясь и поджимая ноги под покрывало. — Безобразник! Как ты меня напугал!

Она вскочила на ноги, едва не перевернув палатку, в которой спала; щенок залаял и запрыгал вокруг неё, сумасшедший от счастья.

— Майя! — донёсся от домика голос матери. — Завтракать!

— Я сейчас. Только искупаюсь, — отозвалась она, набрасывая на плечи халат и разыскивая полотенце. — Этот проказник всю меня обслюнявил.

— Поспеши. Собираемся к столу. — Анна Константиновна прошла мимо палатки к берегу. — Мне рыбачков неугомонных собирать.

— Несносный щенок! — смеясь, отмахивалась Майя полотенцем от расшалившегося пса. — Он ещё и кусается!

— Не ругай Бимку. Бабушка послала его тебя будить. Припозднились вчера у костра?

— Я и без него бы поднялась, — запрыгала Майя к речке. — Ишь, будильник нашёлся!

Лохматый хлопотун с лаем понёсся вслед, хватая развивающиеся на девушке полы халата, и замер только у плескавшейся волны. Хлебнув с разбега остужающих брызг из-под ног хозяйки, он фыркнул недовольно и, обидевшись, залёг в траву, спрятался в кустах, но не выдержал и минуты, пустился в погоню за мельтешившими перед его носом назойливыми кузнечиками и нахальными бабочками.

— Папка! — позвала отца Майя, заплыв чуть ли не к середине речки. — Давайте ко мне с Николаем Трофимовичем! Бросайте удочки! Вода теплющая!

Игорушкин и неразлучный его заместитель похаживали в тени дерева у воткнутых в берег длинных удилищ с неподвижными загрустившими поплавками. Оба были в видавших виды обвислых соломенных шляпах, тёмных куртках на голое тело, трусах и резиновых по колено безразмерных сапогах. Униформу эту, несомненно, с известной картины Перова, подобрал им непререкаемый авторитет и спец по рыболовной части Михал Палыч. С его слов, при другой одёжке ни о каком клёве и помышлять не стоило, впрочем, судя по удручённому виду обоих рыболовов, сегодня тоже был не их день: на жидком кукане у дерева лениво плескалась в воде чахлая тарашка, прячась со стыда от любопытных глаз.

— Папка! Плывите ко мне! — надрывалась Майя, несмотря на протестующие знаки отца, подплывая ближе, шумом и криком отпугивая его последние надежды на рыбацкое счастье.

— И то дело, Петрович, — быстро стянув с себя шляпу, сбросив куртку и сапоги, рванулся к воде Тешиев. — Хватит без толку спины гнуть. Я уже спарился совсем.

— Коля! — замахал ему вслед удилищем с пустым крючком Игорушкин. — Наживи мне червячка. Опять сожрали «пожарники».

— Банки на них не хватит! — не останавливаясь, отозвался Тешиев. — Червей на завтра поберечь надо.

— Наживи, Коля! И сигай себе с Богом.

— Не могу, Николай Петрович. — Тешиев бултыхнулся в речку, вынырнул и теперь блаженствовал на спине, выпуская изо рта вверх весёлые фонтанчики воды, словно кит. — Анна Константиновна вон кушать звать пришла, а мы и не купались.

— Как же. Завтракать. Все к столу, — подступилась к мужу и Анна Константиновна. — Маша просила поторопить всех. Остывает самовар. Чайку душистого!

— Не заслужили мы кормёжки, Аннушка, — смущённо улыбнулся муж. — Рыба без уважения пошла. Вчерась ещё клевала, а сегодня как отрезало.

— Лето жарит, — подплыл ближе Тешиев. — Борису Васильевичу следовало пораньше приезжать. Весной. Какой теперь клёв? В мае бы, вот тогда — да!

— Раньше и вода мокрее была, — съязвил Игорушкин, сматывая с сожалением удочку. — Оправдывайся теперь. Вы что мне с Михаилом обещали?

— Что?

— Забыл?

— Рыбу-то? Вон её сколько! — Тешиев закатил глаза, вылезая на берег, ступил в траву и запрыгал на одной ноге, склонив голову набок. — Вода в ухо попала!

— Так тебе и надо, — буркнул Игорушкин, отворачиваясь от него. — Обещалкины!

— Вчерась же уху хлебали! Котёл не доели.

— Рыба, она на крючке должна быть. — Игорушкин покачал головой. — Сердце рыбака радовать. Страсть разжигать. А в котле — это уже кулинария.

— Это моя радость, — засмеялась жена. — Ну, хватит, спорщики! Айда к столу!

— А вон и Борис Васильевич! — крикнула Майя, вскидывая руку из воды в сторону камышовой стены.

Действительно, в плотной стене зелёного тростника за её спиной ясно послышались голоса, всплески воды и шум ломаемого камыша. Голосов было два, один — требовательный, командирский, наставляющий, другой — вежливый, мягкий, вопрошающий.

— Михал Палыч, не иначе, — прислушавшись, хмыкнул Игорушкин. — Загонял он Бориса Васильевича. Ишь, покрикивает!

— Ему наше начальство нипочём, — поддакнул Тешиев. — Попадись маршал, он и тому спуску не даст. Я раз на охоту с ним поехал…

— Не приморил бы он нам его? — забеспокоился Игорушкин. — Городской человек всё же! Отдыхать приехал. А мы его в такую рань подняли.

— Ты же сам, папка, только что про страсти мужские рассуждал. — Майя вышла из воды, приняв от матери полотенце. — Не пойму я тебя!

— Страсть, она в меру хороша, — нашёлся отец. — А с возрастом забываться негоже.

— Вот те раз! — Тешиев хлопнул себя по мокрой коленке. — Это кто же здесь про возраст вспомнил? Стыдись, Петрович!

Освободившись наконец из тростникового плена, на гладь речки выкарабкалась маленькая лёгкая лодчонка, управляемая Нафединым, восседавшим подобно куперовскому Следопыту на корме с веслом. На дне в середине лодки сидел Кравцов, улыбающийся от избытка чувств и не без усилий удерживающий над водой здоровенный кукан с несколькими золотобрюхими сазанами, сверкающими на солнце чешуёй. Хвосты рыбин тонули в глубине.

Игорушкин и Тешиев, не скрывая восторга, закричали, замахали руками, приветствуя счастливчиков, Майя запрыгала с полотенцем, щенок залаял, забесновался вокруг неё. Спокойной и невозмутимой осталась одна Анна Константиновна, не понимая их восторга и укоризненно покачивая головой.

— Еле-еле уговорил возвращаться, — кивая на Кравцова, залебезил перед Анной Константиновной Михал Палыч. — Не оттащу его от коряги, и всё тут! Там такие сазанищи полощутся!

— Время-то! Время! Михаил Павлович! — стыдила его Игорушкина. — Я же предупреждала! У Бориса Васильевича режим! Я на час вас отпускала. Вчера договорились же!

— А вы попробуйте! — Нафедин валил все беды на Кравцова. — Сладьте с прокурором страны! Небось послушает?

— Простите покорно, Анна Константиновна, — вылезая из лодки на берег, поклонился хозяйке Кравцов. — Не сдержался. Совсем про всё забыл. Такой рыбы я не видел. Простите покорно.

— Ну что с вами поделаешь. — Анна Константиновна, улыбаясь, погрозила пальцем. — Последнее предупреждение. Следующий раз вам несдобровать.

— Вот и славненько. — Кравцов повернулся к Игорушкину: — Как улов, Николай Петрович?

Тот только разводил руками, а Тешиев забежал наперёд, перехватил у Нафедина кукан с рыбой, задёргал, тяжело заплескал ею воду у берега. Рыба, ещё живая, лениво и величаво таращила на людей глаза.

— Я сам таких давно не видел, — радовался, как ребёнок, зам. — Всё на сковородке как-то. В жареном виде.

— А я что вам говорил? — Нафедин приостановился, схватил Тешиева за руку. — Кто сомневался, что рыба в Волге есть?

— А кто сомневался? — Тешиев вперился в Игорушкина.

— Ловить надо уметь, — не унимался Нафедин. — Мы вот с Борисом Васильевичем на завтра решили ещё в одно местечко сгонять. Махнёте с нами? На двух лодках?

— А чего же.

— Мы разом.

— Так, друзья мои, — прервала всполошившихся рыбачков Анна Константиновна. — Давайте эти разговоры пока прекратим. Давайте пока к столу, а там…

— Мама! К нам кто-то приехал! — Майя, схватив Анну Константиновну за руку, повернула её в сторону ворот, где неистовствовал, заходился в лае пёс.

— Это к тебе, конечно, — отмахнулась Анна Константиновна. — Ребята, наверное, с института? Ты же приглашала.

— Ко мне?

— Виктор Сергеевич Волобаев давно здесь. С Машей стол накрывает к завтраку. Больше некому.

— Я не приглашала. — Майя вспомнила обиду, надула губки. — Папка же запретил.

— Кому там быть? — Игорушкин тоже обернулся на лай собаки. — Мы никого не ждём.

За забором никого не видно. Лишь возбуждённо прыгающий на калитку пёс заходился в громком лае да слышен был едва различимый шум работающего автомобильного двигателя.

— На машине кто-то. — Тешиев передал кукан с рыбой Нафедину. — Раз Сергеич здесь, чужие, не иначе. Я схожу посмотрю.

— Я сбегаю, Николай Трофимович, — блеснув глазами, вдруг сорвалась с места Майя, махнув собаке полотенцем. — Бимка! Прекрати дурацкий концерт!

И она, тонкая и лёгкая, припустилась к калитке.

— Бимка! Фу!

Но пёс уже и сам перестал бесноваться, притих и только прыгал вокруг калитки, повизгивая и виляя хвостом, словно уже получил вкусненькое.

— Бимка, ко мне! — подбежала Майя и открыла калитку.

Вытянувшись в струну, поедал её жгучими глазами высокий черноволосый старший лейтенант милиции, гвардеец с картины, весь в кожаных ремнях, с пистолетом на боку и в облаке пьянящих духов.

— Здравия желаю! — лихо приложил он к козырьку форменной фуражки два пальца правой руки.

— Здравствуйте, — обмерла заалевшая вдруг Майя, поправляя разметавшийся на груди и в ногах легкомысленный, ставший маленьким халатик. — А вам кого?

— Прокурор области Николай Петрович Игорушкин здесь, простите? — Красавчик не стоял, а выскакивал из сапог, и Майя отражалась вся в его распахнутых от восторга глазах.

— Тут. — Девушка не слышала своего голоса, она никак не могла справиться с непослушным халатом.

Офицер пришёл в себя и улыбнулся.

— Папа! — позвала Майя, но ей только показалось, что она кричала.

Чёрные люди

Мисюрь опёрся о косяк входной двери горячим потным лбом, перевёл дух, перекрестился. Ну вот он и дома.

— Слава богу, — прошептал спёкшимися губами. — Самое страшное позади.

Мисюрь оглядел тяжёлым взглядом коридор подвала, где ютилось в однокомнатной дворницкой всё его семейство; метла вразномасть в углу, вёдра, лопаты на месте; сейчас отдохнёт на лежаке, вздремнёт с часок до полного рассвета, а там и за уборку улиц примется, как раз пора настанет, считай, ночь всю на ногах отмотал…

«Намучился, — пронеслось в гудящей голове. — Сколько месяцев уже не ползал так под землёй! Последний раз с Марией привелось, когда горе-то приключилось… Донат интересуется — убил кто? Не убили, сынок, мать твою грешную. Слава богу! Сама себя сгубила любимая жинка. С ним, с подземным червём, связалась… Это её и сгубило… А как сказать?…»

С усилием разжал не слушающиеся от усталости губы.

— Прости, Господи, меня, грешного.

Тяжки были его минувшие ночные бдения: ночь под землёй в духоте, вонь от коптящих факелов до сих пор ест нутро; хорошо, Игнашка подоспел с фонариками, а не принеси он их, совсем задохнулись бы они с Донатом в тайных подземных лабиринтах. И убиенный поплыл, запах тяжёлый пошёл от тела монаха, едва успел Мисюрь его землице придать. Оставил бы на день-два, пропал бы совсем, не подступись тогда к трупу в жаре и духоте такой, в темноте да под землёй. А там вода рядом!..

Мисюрь чуял, как сдал; рад бы был шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.

Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а всё, бывало, хорохорился перед Марией. А её не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнаёт. А ведь в памяти ещё, как с Игнатием Стеллецким ни одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в «каменные мешки»^[4] заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…

Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелёными лукавыми глазками, посмеивается…

— Миська, мой любимый, — слышит он её нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.

— Мисюрик, цветочек мой… — не умолкает в мозгу.

— А! Чтоб тебя! — дёрнулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало виденье.

«Что это со мной? — испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. — Задохлось совсем сердце без кислорода под землёй! Всё! Конец пришёл! Хана! Лёгкие не те!»

Сколько он под землёй пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матёрого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берёт он таких к себе. Червём в земле ползал, в земле гнить придётся. Смердеть!

Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжёлой рукой.

— Прости, Господи! Прости раба своего!

Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придёт! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!

Мисюрь утёр горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.

— Донат! Игнашка! — толкнул он дверь, но та не поддалась. Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай бог, завалится кто ночью!

— Игнашка! — застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. — Открывайте, детки!

За дверью ни движения, ни звука.

— Спят, поросята, — остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну, спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь ещё не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!

Мисюрь нашарил ключ в кармане, с третьего раза вставил его подрагивающими пальцами в замок, повернул два раза и шагнул за порог. Сквозь три зарешечённых оконца падал свет внутрь комнаты от единственного во дворе фонаря. В полумраке он нашарил на стене выключатель, щёлкнул торопливо, загорелась ослепившая его лампочка. Что-то в комнате заставило его насторожиться, что-то озадачило, он сразу и не понял. Стол, чистый посредине, обычно весь заставлен посудой, в книжках мальчишкиных, в разной ерунде. И ни одного стула, ни табуретки. Чем они здесь занимались без него? И кот не бросился в ноги, как обычно; тут же вспомнил он — и Жулька во дворе не лаяла, не мельтешила. Вымерло всё, не иначе.

— Да где вы все? Прятаться задумали? — Он шагнул в детский угол комнаты, где обычно спала на одной кровати ребятня, ухватился за край полотняной шторки на верёвочке, рывком отдёрнул её в сторону и замер.

Перед ним сидели на стульях два незнакомца. Один, безобразно толстый и лысый, щурился от света, постукивая кастетом в ладошку. Второй, болезненно худой и белый, поигрывал ножичком перед самым его носом. За их спинами, привязанный каким-то шмотьём к кровати, дёргался Игнашка с заткнутым полотенцем ртом.

Мисюрь отпрянул назад, круто развернулся, но получил страшный удар в лицо и без чувств свалился с ног.

— Заждались тебя, папашка, — сплюнул на него худой, поднялся со стула, перешагнул через лежащего Мунехина и затворил за ним дверь. — Ты побережней с ним, Ядца. Ум вышибешь.

Толстяк хмыкнул, спрятал кастет в карман необъятного светлого парусинового пиджака.

— А чего он скачет, как козёл?

— Папашка нам ещё понадобится. А бегать он больше не станет. Не будешь, правильно я говорю? — нагнулся над Мунехиным худой.

— Он теперь долго думать будет, — сплюнул и Ядца на лежащего. — Ты бы его водичкой, Хрящ? Освежи.

— Это можно. — Хрящ повернулся к кровати, перерезал путы мальчишке, вытащил полотенце у него изо рта. — Ну-ка, малец, полей на отца вон из того чайничка. Да не шалить, а то я ему горлышко-то подрежу.

Хрящ защёлкал ножичком перед лицом приходящего в чувство Мисюря, лезвие засверкало, запрыгало туда-сюда у глаз Мунехина.

Парнишка в одних трусах, согнувшись от страха, с заплаканным лицом поднёс чайник.

— Лей, не жалей! — заржал Хрящ оглушительно. — Спасай отца, малец. И нюни утри.

Мунехину вода не понадобилась, он уже во все глаза смотрел на незваных ночных гостей, пытался встать, но не удавалось, а подавать руки ему никто явно не намеревался.

— Лежи пока, — пихнул его без особой злобы, больше для острастки Хрящ. — Команду дам, встанешь.

— Кто вы? — разжал губы Мисюрь. — Чего вам надо от нас?

— Правильно начинаешь, голубчик, — подал тонкий дребезжащий голос толстяк. — Познакомиться нам не помешает. Давай поведай-ка о себе.

— Что ж о себе? Мы люди простые, — озираясь, Мисюрь искал глазами второго сына: Доната определённо в комнате не было.

— Болтай, болтай. Чего замолчал? — щёлкнул опять у него перед лицом ножичком Хрящ. — Мне твоя биография интересна.

— Чего же сказать? Дворник я. Какой от меня интерес?

— Дворник?

— Улицы мету.

— Улицы, говоришь?

— Ну да. Чего ж ещё, если дворник?

— А смотри-ка сюда! — Хрящ зверем схватил мальчишку, так и стоявшего возле отца с чайником в руках, прижал к себе.

Чайник грохнулся на пол, вода залила Мунехина, но он закричал не от этого, а от страха, когда увидел, как Хрящ ткнул ножом в глаз Игнашке. Тот чудом успел увернуться, нож полоснул по щеке подростка, оставляя яркий кровавый след.

— Не трожь дитя! — рванулся было Мисюрь к бандиту, но не успел приподняться, как снова распластался на полу от жёсткого удара кастетом.

Толстяк Ядца опять потёр, погладил сверкающий кастет ладошкой, участливо покачал головой.

— Так и не доживёт до утра наш собеседник.

— Уж больно нервный.

— Горяч.

— И неразговорчивый.

— А ты с ним по-другому.

— Это как?

— Пощекочи пацана. Папашка скорее заговорит.

Хрящ, не отпуская насмерть перепуганного мальчишку, приставил ему нож к уху:

— Проси отца, чтоб дуру не гнал.

Игнашка заскулил, засучил ногами в руках бандита.

— Оставь ребёнка, сволочь, — очнулся Мунехин. — Что он тебе?

— А ты не дёргайся. И рассказывай шустрей. Некогда мне твои сказки слушать.

— Что вам надо?

— Сам знаешь. Не догадался, кто с тобой беседует?

— Вижу, что бандиты.

— Не хами.

— Берите всё, что есть. Что спрашиваете?

— Что же у тебя есть? — Ядца не без труда поднялся на ноги, обошёл комнату кругом, заглянул под кровать для вида. — Нищий ты. Бессребреник.

— А что вы хотели? Метлой немного наметёшь.

— И в церкви поёшь? — Ядца хитро скосил глаза.

— Пел, когда просили. А с вами Бога, видать, нет?

— Ну, хватит! О Боге заговорил. — Ядца подошёл к книжной полке на стене у стола. — Глянь, Хрящ, певчий-то у нас ещё и книжки читает.

— Учёный попчик.

— Грамотный. — Ядца поводил носом по корешкам книжек, полюбопытствовал, взял одну в руки, повертел. — Да тут не псалмы, не библии, Хрящ.

— Чего же там?

— Серьёзная литература. Глянь! — Ядца швырнул книжку из рук на пол, взял вторую, прочитал нараспев: — Словарь фор… ти… фи… ка… ци… онный. О! Еле выговорил. И вот ещё. Путеводитель по Москве. Слышал? По самой Москве-столице.

— Оттуда наш рассказчик? А говорит, дворник церковный.

— Погоди, погоди. Вот ещё книженция. Нет. Журнал древний. Бог ты мой! Труды имперского Московского археологического общества!..

— Оказывается, археолог ты у нас? — Хрящ, не оставляя подростка, ткнул ножом в плечо лежащего Мунехина. — А чего скрывал? Скромный? Молчун?

— Что вам надо от меня? — зажал рану Мунехин, закусив губу.

— Недогадливый? Или ещё? — Хрящ полоснул ножом по другой щеке мальчишки, оставляя новый кровавый след, тот ягнёнком забился в его руках, завизжал.

Мунехин только дёрнулся на полу, ударился головой об пол.

— Не стучи башкой-то. Пожалей.

— Суки! Звери вы!

— Полайся, полайся! Ещё? — Нож Хряща сверкал у глаза Игнашки.

— Хватит! Всё скажу.

— Вот так-то лучше. — Хрящ не отводил руку с ножом. — Но запомни. Будешь врать, пацана твоего искалечу.

— Отпусти его!

— Хорошенький-то мальчишка. — Хрящ, любуясь, отстранил от себя голову подростка. — Смотри на папашку, голубок. Пожалел тебя папашка. Глазки у тебя добрые, в слёзках. А папашка мне соврёт — и не будет глазок. Сначала этого, а потом другого.

— Отпусти!

— А как же ты без глазок-то? — не унимался бандит, которому, видно, доставляло удовольствие издеваться над Мунехиным. — Тебе расти да расти. В школе учиться. А ты без глазок никуда. Плохо без глазок, а?

Он резко оборвал свои поучения, оттолкнул от себя парнишку на пол, тот мигом прижался к отцу, дрожа всем телом. Мисюрь обнял сына, отёр кровь с его лица, заглянул в глаза, поцеловал.

— Гляди, Ядца! — ткнул в их сторону ножом Хрящ. — Ничего не напоминает тебе эта картинка?

— Отстань, — отмахнулся тот, листая журнал, вытащенный из вороха с книжной полки. — Я тут наткнулся на подземные раскопки. Статейка-то как раз к месту!

— Во! С этого и начнём. — Хрящ повеселел. — Только ты что за книжки-то взялся? У нас вот живой гость из подземелья! Только что оттуда! Он нам всё вживую расскажет.

Мисюрь молчал, поглаживая сына, осторожно озираясь на прикрытую дверь из комнаты, путь к ней был пока свободен.

— Расскажешь ведь?

Мисюрь кивнул.

— Ты монаха сховал?

Мисюрь вздрогнул, как от удара, поднял глаза на бандита.

— Значит, это вы его?

— Вопросы я здесь задаю.

— Значит, вы… А я его землице предал. Как Господом нашим завещано.

— И где ж ты его закопал?

— Долго идти…

— Опять?

— Чего «опять»? Действительно, долго. Но если желаете, доведу до могилки.

— Обшарил его?

— Чего?

— Что на мёртвом нашёл?

— Что я, мародёр, что ли? По мёртвому шарить человеку…

— Значится, не было при нём ничего?

— А мне откель знать?

— Не было… А может, врёшь? — Хрящ дёрнулся с ножичком к Игнашке, тот сильнее прижался к отцу.

— Крест нательный был. Так я его при покойнике и оставил.

— А нож?

— Нож я раньше из спины его вытащил. Когда тащили мы его с Донатом. Где Донат-то?

— Вот укажешь, где нож, тогда Доната своего получишь.

— Что с ним?

— С ним? А что с ним будет? Скучает твой старшенький. Где он, дорогой мой дружок? — повернулся Хрящ к Ядце. — Куда мы его поместили-то, драчливого?

— Куда надо, — буркнул Ядца, он, казалось, не слушал допроса, уселся уже с толстенным журналом к столу и внимательно листал его, изучая, рядом бугрилась внушительная кучка журналов с книжной полки. — Глянь сюда, Хрящ, здесь у нашего археолога все книжки про подземные раскопки. Интересы имеешь к ним?

Толстяк вперился в Мунехина. Тот опустил голову.

— Имеешь. А может, и про Стеллецкого что вспомнишь? Игнатия Яковлевича?

Мунехин только зыркнул злыми глазами.

— Вспомнил покойника. Ну и хорошо. — Ядца даже успокоился, умиротворённо кивнул своему приятелю. — У меня потом вопросы будут. Я пока полистаю тут журнальчики. Может, ещё что найду интересного.

— Ну, археолог? — Хрящ заёрзал на стуле. — Продолжим?

— Позволь мальцу лицо смыть. — Мунехин подтолкнул Игнашку к двери. — Вишь, в крови весь. Задел ты ему что-то. Не останавливается кровь-то.

— Обойдётся.

— Позволь. Ребёнок же. Чего ему в крови?

— Отстань.

— А истечёт? Позволь! Ребёнок же?

— Во пристал! Ядца, как?

— Да пусть его, — отмахнулся Ядца, не отрываясь от журналов.

— Иди, пацан, только смотри у меня! Вон ведро у стены.

Мальчуган встал на нетвёрдые ноги, поднял чайник с пола, двинулся в угол комнаты к ведру. И тут случилось неожиданное. Мунехин бросился на Хряща, схватив его руку с ножом, свалил вместе со стулом на пол и дико закричал сыну:

— Беги, Игнашка! Беги, сынок! Зови милицию! Спасайся!

Секунду-две подросток соображал, что ему надо делать; поняв, дёрнулся к двери, распахнул, вываливаясь в коридор, но уткнулся в ноги застывшего в проходе человека. Для того тоже, по всей видимости, это было полной неожиданностью. Он аккуратно и цепко схватил беглеца за шиворот, поднял вверх для всеобщего обозрения и, оглядев со всех сторон, втащил обратно в комнату, плотно закрыв за собой дверь.

— Что за дела? — только и спросил он.

Хрящ и Ядца уже мутузили ногами скрючившегося в три погибели обречённого Мунехина.

— А ну-ка, стоп! — поднял руку пришедший. — Что за мордобой? Брэк!

Из-за его спины выглядывала настороженная физиономия Пашки Дубка.

Corporis faces^[5]

— Так ты говоришь, архиерей лишь меня хочет видеть? — Как был, в том же рыбацком обличье, Игорушкин только что выслушал доклад посыльного из штаба областной милиции.

— Так точно, товарищ прокурор! — отрубил старший лейтенант.

— А ваш генерал его не устраивает?

— Не могу знать, товарищ прокурор!

— А сам что же?

— Не понял, товарищ прокурор?

— Сам, Максинов, не может решить его вопросы?

— Не могу знать, товарищ прокурор.

— Ну, заладил… — Игорушкин поморщился, скосил глаза на Кравцова. — Что же случилось? Толком можешь объяснить?

— Генерал приказал сообщить: происшествие серьёзное.

— Сам-то владеешь ситуацией?

— Труп обнаружен. Близ церкви.

— И только? Велики дела, — хмыкнул Игорушкин. — Если по каждому умершему сам архиерей прокурора области требовать станет!..

— Труп церковнослужителя, товарищ прокурор.

— Вот как! С этого бы и начинал. — Игорушкин глянул на Тешиева. — Вот незадача!

— А может, мне съездить, Николай Петрович? — Заместитель без слов понимал шефа.

Покидать Кравцова даже на несколько часов? Да ещё после такой рыбалки! Да ещё когда тот приехал погостить в кои-то лета? И надо же такому приключиться! На какую-то недельку вырвался прокурор республики к ним с удочкой отвести душу, и на тебе!

— Нельзя, Николай. — Игорушкин опять покосился на Кравцова, но тот не вступал в рассуждения, отмалчивался.

— А чего? Съезжу. Встречусь. Выслушаю претензии, просьбы, если имеются. Что серьёзное — подыму Колосухина, прокурора-криминалиста…

— Оперативная группа на месте, — опередил офицер милиции. — Со вчерашнего вечера.

— Как?

— Вчера первый выезд был. Там с трупом недоразумения.

— Кто в составе?

— Начальник следственного отдела КГБ майор Серков.

— А им зачем?

— Не могу знать.

— Кто же гэбэшников послал? Что им там делать? Труп же? — Игорушкин нахмурился на посыльного, будто тот принимал решение. — Может, с сердцем что-то? Народ-то в церквях пожилой.

Милиционер сосредоточенно помалкивал.

— Не иначе сам Марасёв скомандовал, — посерьёзнел и Тешиев. — Тут, по всему, и без Боронина не обошлось.

— Ты думаешь? — засомневался Игорушкин. — Леонид Александрович-то при чём? Не пойму я тебя.

— Точно. Закрутилась цепочка. — Тешиев оживился, задвигался, забегал вокруг вросшего сапогами в землю старшего лейтенанта. — Глава церкви с жалобой в облисполком, там Торину доложили, Марк Андреевич без Боронина шагу не сделает, тот — начальника КГБ поднял, как обычно, а Марасёв, известное дело, — своих, чтобы всё лучше знать. Ну а нашим, — сам Бог велел.

— Кто из наших? — Игорушкин поднял глаза на посыльного.

Милиционер задумался, соображая.

— Кого из прокурорских Колосухин снарядил в оперативную группу на выезд? — повторил понятливее Тешиев.

— Выезжали замначальника следственного отдела Ковшов и криминалист Шаламов, — выпалил тот.

— Результат? — вперился в посыльного Игорушкин.

— Мне известно, что из-за позднего часа и отсутствия должного освещения осмотр места происшествия был перенесен. Сегодня должны продолжить.

— Говорил я тебе, Николай, телефон надо было сюда протянуть. — Игорушкин с тоской обернулся на домик, где, сгрудившись вокруг уставленного яствами стола, готовилась к весёлой трапезе их компания.

Майя нетерпеливо помахивала отцу рукой, Мария, заждавшись, разливала душистый чай по чашкам, прокурор района Волобаев суетился подле, помогая с пёстрыми блюдцами, Михал Палыч, размахивая руками, досказывал всем легенды о сазанах, добытых им с Кравцовым под столетней корягой, одна Анна Константиновна поймала взгляд мужа и замерла, почуяв недоброе.

— С телефоном бы сейчас не мучились, — закончил фразу Игорушкин. — А что теперь? Полная неизвестность.

— Поставим, Николай Петрович, — оправдывался заместитель. — Мы же здесь нечастые гости. Раз выбрались. И то благодаря приезду Бориса Васильевича. Здесь и столбов-то нет! Как провод тянуть?

— А Волобаев тебе на что?

— Понял, Николай Петрович.

— Понял… Всё у нас задним числом.

— А давай-ка, Николай Петрович, вместе проведаем вашего владыку, — подал вдруг голос Кравцов, молча слушавший всё это время их разговор. — Тем более я, кажется, знаком с ним.

— Что вы говорите? — всплеснул руками Тешиев.

— Да-да. — Кравцов взял под руку смутившегося Игорушкина и повёл к домику. — Сам поражён совпадением. Но это так. Только сейчас вспомнил.

— Как же? Когда? — недоумевал тот.

— Переоденемся, позавтракаем, а в дороге я расскажу, — Кравцов улыбнулся прокурору области. — История поучительная и стоит того, чтобы знать. Владыка ваш — личность незаурядная.

— Послушайте… — Проводив начальство взглядом, Тешиев поманил к себе офицера.

— Старший лейтенант Свердлин, — представился тот, — Владимир Кузьмич.

— Послушайте, Владимир Кузьмич. — Тешиев доверительно коснулся кителя посыльного. — Что за суматоха там поднялась? Что за переполох? Столько начальства подняли? Что происходит?

— Обстоятельства устанавливаются, товарищ заместитель прокурора области, — щёлкнул каблуками тот.

— Ты бы попроще. Не знаешь меня?

— Ну как же, Николай Трофимович!

— Во… Так лучше… Убили священника?

— Труп пропал, Николай Трофимович.

— Смеёшься?

— Как можно! Церковнослужитель пропал. Есть подозрения, что его убили.

— И что там наши? Что Ковшов?

— Не владею информацией, Николай Трофимович. Всё держится в большом секрете. Оперативная группа с утра должна продолжить поиски.

— А архиерей, значит, жаловаться решил?

— Выходит, так.

— Где же он? У генерала сидит?

— Был на приёме у Максинова. А по дороге сюда я его к вам завёз, в облпрокуратуру. Сказал мне, там дожидаться будет Игорушкина.

— Долго же! Там у нас, кроме дежурного, никого…

— Максинов загодя за Колосухиным послал, вызвал того из дома.

— Значит, ты владыку с рук на руки Виктору Антоновичу передал?

— Так точно.

— Это хорошо. Это ты правильно сообразил.

— Генерал приказал, Николай Трофимович.

— Что? Генерал? Ну, конечно, генерал… Главное, пока Николай Петрович с Кравцовым приедут, Колосухин его заговорит.

— Грозный батюшка…

— Позавтракаешь с нами?

— Спасибо. Сыт.

— Пойдём, пойдём, служивый. — Тешиев потянул посыльного за собой к столу, где основная компания уже допивала чай; в парадном к ним присоединились и Кравцов с Игорушкиным, над которыми хлопотали Анна Константиновна и Маша.

— Майя, угощай гостя, — подвёл Тешиев офицера к зардевшейся девушке. — Владимир Кузьмич его звать. Прошу любить и жаловать.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — вспорхнула с чашками для подошедших девушка и потянулась к самовару. — Вам с молоком или сливками?

— Мне кофе, — поднял карие глаза офицер.

— Кофе никто не пьёт, кроме меня… А он кончился… — смутилась девушка, утонув в глазах офицера, и совсем запылала так, что Анна Константиновна, всё забыв, бросилась ей на помощь.

— Есть кофе, Маечка! Как же? — Анна Константиновна не узнавала свою дочь; куда девались её отчаянная независимость, дерзость, постоянное желание возражать; та совсем потерялась, словно малый ребёнок.

— Сейчас принесу! — Анна Константиновна поспешила в комнаты и скоро возвратилась с баночкой в руках. — Вот. Маша позаботилась. На здоровье, Владимир Кузьмич.

Офицер между тем не сводил с Майи глаз.

— Бывает всё ж на свете, — едва слышно, только для неё сказал он.

— Что вы?

— Бывает. А я не верил, — заглянул ей в глаза офицер.

— О чём вы? Простите. Вам кофе с сахаром? — Она подала ему чашку.

— Ах, обмануть меня нетрудно. — Он, будто случайно, задержал её пальцы в своих, принимая чашку. — Я сам обманываться рад…

— Сахар? Простите. — Она тихонько высвободила руку, стесняясь чужих глаз.

— Только горький, Маечка. Только горький…

Владыка

Михал Палыч глянул на Игорушкина, тот кивнул ему, мол, следуй за милицейской «Волгой», где впереди восседал посыльный генерала, и автомобиль плавно покатил с места.

— Не гонись за ним. Не спеши, Миша. — Игорушкин упредил Нафедина, зная страсть своего водителя, не любил тот в хвосте плестись, норовил в первых всегда пылить, наперёд вылезти. — Успеется. Я попросил Свердлина поторопиться, предупредить Колосухина, что мы выехали. А то архиерей-то небось спёкся, нас дожидаясь.

— С архиепископом Иларионом судьба свела меня года полтора назад, — закинув руку на спинку, усевшись удобнее на заднем сиденье автомобиля, сказал Кравцов. — Поэтому ещё свежи воспоминания.

— Он у нас в области месяцев шесть, не более, — развернулся к прокурору республики Игорушкин. — Всего ничего, а скажу я вам — впечатлил многих.

— Незаурядная личность!

— Заставил считаться с собой и обком партии, и облисполком, а уполномоченный по делам религии Мухоркин от него чуть не прятался одно время.

— Вот как!

— Да. Скандал. До правительства, в Москву, история докатилась. Туда своих ходоков посылал. Тайно.

— Это что же?

— Не находил понимания с Мухоркиным. Считал, вмешивается тот в дела церкви. А бабу одну, извиняюсь, женщину из райисполкома, однажды сам выгнал с какого-то церковного собрания. Та потом ему мстила. Пыталась пьяным поймать. Ославить. Одурела совсем. Как-то на Пасху в храм ворвалась. Иларион после службы за стол сел отобедать, или, как у них там говорят, вкусить плоды земные, а та ворвалась с помощниками, водку на столах искать начала да владыку нюхать.

— Безобразие!

— Что с дуры возьмёшь?

— И чем же всё кончилось?

— Погнали зарвавшуюся своевольницу. Но не сразу. Понадобилось владыке дважды в столицу ходоков посылать.

— Вот как!

— И там, в московских конторах, хитростью пришлось пользоваться.

— Это почему же?

— А гоняли их из Совета по делам религии. Одна проверка была, но формальная. Проверяющий Мухоркина расспросил, чай попил и убрался. А с народом не встретился. А когда посыльные приехали второй раз, их в шею — были уже у вас, зря жалуетесь, мешаете работать.

— Там Куроедов заправлял. Не может быть. Мужик строгий, ответственный. Я его знаю.

— Так им до него не добраться. Они швейцара у дверей подсластили. Тот научил уму-разуму. Показал, где и когда главного словить. Вот они в ножки ему и кинулись.

— Гоголь! Неужели так и было?

— Стыдоба! Мне бы не знать никогда. Только у Анны моей подружка в школе, тоже учительница, а у неё мать верующая. С дочерью всем делится, ну и до нас информация доходит.

— Не обращался сам-то в прокуратуру?

— В глаза не видел. И писем не было. Они же нас в такие дела не допускают, Борис Васильевич. В облисполкоме всё оседает. Сами разбираются.

— Не надеялся, значит, он на местную власть…

— В облисполком владыка ходил, знаю. Обком партии им занимался. Слышал, сам Боронин встречался, а к нам нет.

— Верен, значит, он остался своей стратегии. Не сломался.

— Вы о чём?

— Я полтора года назад подобную же проверку проводил по его обращению лично к Леониду Ильичу.

— К Брежневу?

— К нему.

— Как?

— Архиепископ Иларион в то время на Украине служил.

— А как же?… — Игорушкин запнулся. — Почему вам поручили проверку-то? Украина ведь — союзное государство? Своя прокуратура?

— В этом вся курьёзность ситуации и была, — без улыбки ответил Кравцов, наоборот, поморщился, словно от зубной боли. — Леонид Ильич, я полагаю, усмотрел что-то похожее на национальный шовинизм в обращении Илариона. Тот приводил факты вопиющего произвола по отношению к Православной церкви со стороны местных уполномоченных. Помню фразу его в заявлении, задевшую меня тогда. И догадываюсь, не меня одного. Требую, писал он, избавить от гнетущей опеки в делах христианской церкви. Было бы нелепым, чтобы дела коммунистов решали вдруг фашисты. Так и в церковной жизни. Пусть всё на свои места станет.

— Так и написал?

— Да, кажется, память меня пока не подводит.

— Значит, не побоялся.

— Настроен он был решительно.

— Силён владыка!

— А товарищи отнеслись с понятием к тому, что мне, а не им пришлось заниматься проверкой. С прокурором Украины мы до сих пор хорошие друзья. Не обиделся, что его подменил. Помогал от души. Снабдил всем необходимым материалом.

— У нас прокурорские традиции крепки! — кивнул Игорушкин. — Я вот как-то отдыхать ездил в эту… Как её… Михал Палыч, ты меня провожал…

— В Карпаты, — подал голос Нафедин.

— Да. Трускавец. С почками. Так там меня встретили, разместили!.. Одним словом…

— Он же, Иларион, по рождению Митрофаном звался. И фамилия его Дуган.

— Хохол всё же?

— Хохол. Из бедняцкой семьи. Но семинарию в Москве закончил после войны. Преподавал, даже ректором был в Одесской духовной семинарии.

— Готовят их не хуже нас, — поддакнул Игорушкин.

— Заботятся. В шестьдесят седьмом году определено было ему быть епископом в одном из городов Киевской епархии, тогда же состоялось, как у них говорится, его наречение Иларионом, а спустя день — назначение в чин.

— Во как! Присягу-то не принимают? — пошутил Игорушкин, хмыкнув и слегка подтолкнув локтем водителя.

— Присягу? Это ты правильно подметил, Николай Петрович, — подхватил Кравцов, глаза его загорелись, чувствовалось, задело его за живое. — Не хватает прокурорам нынешним настоящей верности его Величеству Закону. И молодым, да и кое-кому из нашей братии, старым. А вот у них всё на высшем уровне! Посвящение в чин и должность совершает самое высокое начальство — мудрейшие и почётные митрополиты и архиепископы. Честь и ответственность великие! Проникается посвященец самой глубинной частичкой разума и сердца своего! Вере служить и Богу!

Игорушкин, не сдержавшись, засмотрелся на Кравцова, не видал ещё того в большом волнении чувств. Скрытен был тот, суров в общении, сух и сдержан на трибуне, а тут — пробило.

— Верность идеалам — это действительно великая редкость сейчас. — Кравцов отвернулся к окну. — В войну только такие чувства и помогали жить и воевать. Свято верили в то, что делали. Правое дело, потому что.

— А теперь?

— Теперь? — Кравцов, казалось, вернулся на землю от раздумий. — А сейчас всё изменилось… Болтовни много. Тонут дела в бестолковой болтовне. Тонет вера в правое дело…

— Да-а, — неопределённо протянул Игорушкин. — А владыка, выходит, повторился?

— Владыка-то?

— Подтвердилась ваша проверка?

— Сильного побеждают, только повинуясь ему, так, кажется, предлагают поступать дипломаты? — Кравцов помолчал, словно подбирал слово. — А он пошёл напролом. Настрочил обращение к самому Генеральному секретарю ЦК.

— Правды на самом верху искал?

— Считал, ин ректо виртус. Простите. — Кравцов улыбнулся смущённо. — В законности добродетель.

— Правильно мыслил! — Игорушкин крякнул. — А как иначе? Тем более ему! Сверху ему положено в законе добро видеть.

— Вот-вот.

— А на местах мутят порой. Князьков у нас хватает. Некоторые слишком высоко вознеслись. И всуе власть употребляют.

— Убрали Илариона тогда с Украины, — резко бросил сквозь зубы Кравцов, не слушая Игорушкина.

— Не подтвердились факты?

— Почему? Подтвердились.

— А что же тогда?

— Проследил я за его службой, — не отвечая, продолжал Кравцов. — На Север его угнали. А он здорово болен был тогда. Холод ему был смертельно противопоказан.

— А кто ж его спас? К нам-то как он?

— Знали его предшественника, Николай Петрович?

— Лично нет. Но помню, кажется, отцом Михаилом звали архиерея, что до него у нас был.

— Вот этот архиепископ Михаил и вызвался поехать в Сибирь вместо больного Илариона.

— Дела…

— Хонэстум нон эст семпер, квод лицет. — Кравцов отвернулся к окну и надолго задумался.

— Борис Васильевич? — помолчав, подступился к нему Игорушкин.

— Я повторил, простите, древнее изречение римлян. Увлёкся, знаете ли, латинским языком в студенческие годы. Умели они спрессовать мысль в красивой фразе. Не всё нравственно, что дозволено. Красиво? Не правда ли?

— Я историк по первому образованию… — Игорушкин смутился. — В юридическом в войну учился.

— Вы правы. От нас время другого требовало.

— А я тоже приметил, Борис Васильевич, не приживётся и у нас владыка Иларион.

— Вы так считаете?

— Похоже.

— Интересно, как он сейчас выглядит?

— А вы встречались?… Тогда.

— Знаете, как-то мельком, поговорить не привелось серьёзно. Хотя я очень хотел. Архиепископ Иларион был болен, а меня срочно отозвали из Киева, как только я доложил предварительные результаты проверки. Потом другие заботы закружили. О его судьбе узнал значительно позже. И вот здесь… вдруг… у вас… услышал о нём.

— Ну, теперь увидитесь.

— Да-да. Интересно.

— Как раз и приехали, — вмешался в разговор Михал Палыч, останавливая автомобиль у парадных дверей областной прокуратуры. — Старший лейтенант, видать, заждался нас. Ишь, бегает у подъезда.

Они вышли из машины.

Из дневника Ковшова Д.П

Всё, что произошло, напомнило страшные тайны древней инквизиции.

В подземельях церкви на глазах агента секретной службы убивают загадочного монаха, пользовавшегося особыми полномочиями самого архиепископа. Когда убийцу пытаются схватить на месте преступления, совсем уж непонятным образом пропадает сам труп. Словно сгинул в преисподнюю. Кстати, что вовсе не лишено оснований. Во всяком случае, мы с Володей Шаламовым вчера, не сговариваясь, так и решили. Подземелье церкви представляет собой одно целое с подземельем склепа, а в общем оно является таинственным лабиринтом старинных подземных ходов и тайников, шастать по которым без проводника, подручных средств, элементарных инструментов защиты небезопасно для здоровья и жизни непосвящённых. Смело можно шею сломать и покалечиться, если не сгинуть совсем, в чём мы убедились, когда оперативник Волошин, проявив чрезвычайное усердие перед начальством, едва не свалился в темноте в коварную яму, неизвестно для кого приготовленную ещё, наверное, строителями Фёдора Коня. Под его же руководством, не иначе, возводились основания и стены нашего кремля в пору древних лет! Так или по-иному, но второе несчастье с рьяным опером послужило сигналом для майора Серкова немедленно прекратить дальнейшие поиски исчезнувших: и трупа, и его убийцы. Всем стало ясно, что без света, верёвок, специального снаряжения, а может быть, и спелеологов нам там делать нечего.

Корпя сейчас над этими строчками, я только теперь отчётливо понимаю, как мы тогда совсем не догадывались, что были ещё более великие силы, более серьёзные причины, могущие вообще поставить все наши желания исследовать подземелья кремля под сомнения.

А вчера или уже, вернее сказать, сегодня, после того как Волошин чуть не свалился в яму, нам ничего не оставалось делать, как разъехаться по домам. Благо был уже второй час ночи.

Я нисколько не агравировал^[6] ситуацию, написав, что Волошина мы спасли от загробной ямы. Перепуганный насмерть опер только почувствовав себя спасённым, срывающимся, сдавленным голосом отрапортовал Серкову, что видел внизу под собой в яме кости человеческих скелетов и черепа.

Слуги дьявола

— Забьёте до смерти! Будет! — передав перепуганного мальчугана шустрому Дубку, Кирьян Рожин широким шагом прошёл в комнату, ударами ног отбросил от безжизненного тела Мунехина свирепствующих Ядцу и Хряща, упруго бросил могучее, налитое силой тело на стул так, что тот жалобно заскрипел под ним, но устоял.

Бандиты звериными голодными глазами поедали явившегося, ворча недовольно и злобно.

— Кто под землю поведёт? Кто полезет? Думаете пустыми башками? — рявкнул на них ещё раз для острастки Кирьян и для пущей верности рубанул кулачищем по столу, уловив в их глазах неповиновение.

— Справимся. Бумагу-то добыли, — сплюнул кровь с разбитой губы Ядца.

— Какая бумага? Ты видел?

— Сам же говорил. — Хрящ тяжело опёрся на стену, куда отлетел от удара, с трудом попытался встать на ноги.

— Ну и что! Там мешок каменный обозначен. Может, тайник. А может — шутка!

— Какая шутка? Сам же радовался!

— Проверять всё надо, — оборвал Хряща Кирьян, не удостоив того и взглядом. — Теперь главная работа предстоит. Под землю лезть. А ты полезешь?

— А чем я тебе не гож? — взвился Хрящ.

— Сдохнешь под землёй! От тебя толку, как от козла молока! Вон, уже задыхаешься. Это здесь, в доме, на свежем воздухе! А в подземелье?

— Вчера ещё, значит, нужен был? Когда рыскать по дворам, шмурдяк этот искать! — Хрящ харкнул на зашевелившегося Мунехина. — А ты примчался, значит, мы с Обжорой не в кону!

— Заткнись!

— Я чё-то не пойму, Кирьяша! — ядовито усмехнулся Ядца, смиренно приблизившись к Рожину, пододвинул табурет, присел к краешку стола. — Я не в деле? Как планчик, бумажку ту, нашли, меня побоку?

— Кто сказал?

— Только что здесь прозвучало.

— Я не слышал.

— Не пойму я чего-то, — продолжал Ядца смелее. — Значит, кому-то я нужен был? Сам Легат меня посылал. Сам Илья Давыдович наставлял. А ты командовать подоспел, когда я бумажку ту, заветную, можно сказать…

— Пьянствовали вы здесь оба! — гаркнул Рожин так, что Ядца смутился и опустил голову. — По бабам шлялись. Сколько времени угробили? Легат чуть концы не отдал.

— Легатушка наш ноги протянуть может в любую минуту, Кирьяша, — снова ощерился в ядовитой улыбке толстяк. — И тебе это не хуже, чем нам известно. Я-то с ним с каких годков вместе! Знаю его, изучил вдоль и поперёк. Это ты прибился к нам невесть откуда. Откуда он, Хрящ?

Толстяк нарочно обернулся за помощью и советом к подельнику. Хрящ молчал, его одолевали свои мысли, нагрянувшие после неприятных откровений Рожина.

— Хрящ? Заснул, бродяга?

— Легат тебя переживёт, Обжора! — Кирьян уставился в жёлтые больные зрачки Ядцы. — Чего мелешь?

— Располосовали, говорят, нашему отцу нутро, — съехидничал толстяк, — да не всё отрезали.

— Чего брешешь?

— Гнилой весь наш отец родной, Кирьяша, — процедил толстяк ещё слаще, только слюни не капали у него с жирных блестящих губ от удовольствия. — Нечего у него резать-то уже. Неровен час, загнётся Легат, пока ты к нам в эту тьмутаракань добирался!

— Врёшь, гнида!

— Не на того поставил, дружок.

— Вот, значит, почему вы здесь дурака валяли! С Дантистом заговоры плетёте! Надеетесь, Легат копыта отбросит, а вы клад наш захапаете?

— Дантист не в пример Легату всю Москву золотую давно в кармане держит. А Легатушка наш дрожащий не у дел. Сколько лет-то он, бедолага, по больницам валялся. Кто знал его — и тот запамятовал. Только глазки у тебя открылись, Кирьяша. — Ядца плавал в восторге от злорадства. — А всё почему?

Рожин злобно взирал на толстяка, сдерживаясь с трудом, чтобы не наброситься на него.

— А потому что пришлый ты, Кирьян. Не наш. Со стороны. И где тебя Легат подобрал, ещё неведомо никому. Может, на одной больничной койке? Не знаком ты с нашей братвой. А мы с двадцатых-тридцатых годков дружбу водим. И не просто. На крови наше братство скреплено, спаяно! Мы за золотцем, за сундучками старинными в земле порылись, покопались. И земли наглотались. И кровушки. Ты такого не видел. И не знаешь. А туда же прёшь! В начальники! Не подавишься?

— Заткнись!

— Нас укоряешь? — Ядца не унимался. — А сам что натворил?

— Не тебе рассуждать, Обжора!

— Зачем монаха кончил? Тот уже под меня совсем лёг. Сам бы бумажку мне отдал. Миром. Договорённость у нас была. А ты? Загубил всё дело?

— Не суй нос!

— Легат-то тебе этого не простит. Не выкрутишься, если менты след возьмут.

— Я только что с ним по телефону говорил. Чистит он вас с Хрящом, как последних пройдох.

— Это с чего бы? Не иначе ты нас дерьмом облил?

— Месяц тут торчали. А толку на грош! Если бы не я!

— Он про монаха ещё не знает. — Ядца сморщился, предвкушая наслаждение. — А узнает, в шею тебя погонит. Илья Давыдович не любитель почём зря кровь пускать.

— Пошёл вон! — Кирьян ударом ноги выбил стул из-под толстяка, и тот скатился на пол. — Башки подняли, суки! Легат старшим меня сюда прислал. Чтобы вас, козлов, гонять. И интриги ваши разведать. Теперь у меня есть что ему сказать. Несдобровать ни вам, ни Дантисту!

Хрящ выхватил нож, щёлкнуло, засверкало лезвие, но Рожин и дёрнуться ему не дал, коротким ударом ноги выбил сталь из рук, а самого кулачищем впечатал в стену. Хрящ так и сполз на пол, рядом с Ядцем. Подниматься оба они не решались.

— Ползать у меня в ножках будете, не прощу! — смерил их уничтожающим, презрительным взглядом Рожин. — Мразь! На кого башки подняли? Легат узнает, живыми прикажет в землю закопать. Забыли Сеньку Ушастого? Весёлый был парнишка. Соображал. Только под себя грёб золотишко. Где он теперь?

И Хрящ, и Ядца подавленно помалкивали, отползая подальше от стола, за который опять уселся Кирьян.

— В каменном мешке его кости крысы догладывают. А тоже на Легата замахнулся… А вы, значит, с Дантистом паутину плетёте? Вместе поживиться решили?

— С чего ты взял про Дантиста, Кирьяша? — осмелившись, подал голос толстяк. — Никаких сговоров у нас не было. Скажи, Хрящ? И в голову не приходило. А если что прошляпили?… Что не так?… Тут ведь тоже не медок. Это ты на готовенькое приехал. А нам пришлось обстановку разведать. Кистеня, этого местного королька, ублажить… Да ты всё сам понимаешь, Кирьюш? Голова у тебя светлая. А если что, прости. Бумажку-то про тайный схрон мы же выведали у служки.

— И с монахом тебя свели, — присоединился Хрящ, утирая разбитую в кровь морду.

— А раз миром он её не отдал, наверное, правильно ты его казнил, — закончил Ядца, кисло усмехаясь. — Поганец дорого запросил, вот и нашёл своё.

— И с каждым так будет, кто башку подымать на меня станет! — уже миролюбивее рявкнул Кирьян. — Поняли, значит?

— А чего тут не понять.

— В морду не дашь, сами не попросите, — подвёл черту Кирьян. — Ну-ка, посмотрите, что с дворником? Вроде как из-за нашего шума в себя пришёл?

Ядца и Хрящ, почёсывая бока, бросились исполнять поручение.

— Дубок! — окликнул Рожин Пашку, прижавшего у порога совсем закисшего мальчугана. — Давай сюда сучонка!

— Папка! — завизжал Игнашка.

От крика сына или от толчков бандитов Мунехин застонал, приоткрыл глаза на залитом кровью лице. Был ли он жив? Наверное, ещё жил, хотя окружающее воспринимал с трудом и, как ни силился подняться с пола, у него это не получалось. Ядца подлез к нему со спины, сел на пол, затащил его голову к себе на колено, чтобы тот мог видеть Рожина за столом. Хрящ вылил на Мунехина несколько ковшей воды, пока его не остановил Кирьян решительным жестом руки:

— Не убил, так хочешь, чтоб он захлебнулся?

— А пущай хлебает, — не успокаивался тот. — Заодно и умоется. Морды-то не видать совсем. Ядца, ты ему, урод, весь нос разбил.

— Не целился, — отмахнулся Ядца. — Будет знать, как на меня бросаться. Во! Совсем глазки открылись!

Мунехин действительно после водяного душа живее заозирался, ища глазами сына, и, найдя, успокоился.

— Ты, мужик, соображаешь, кто перед тобой сидит? — без проволочек рявкнул Кирьян.

Мунехин не проронил ни звука.

— Язык прикусил? Или не хочешь говорить?

Мунехин только отвёл от него глаза, упёрся в стенку тоскливо и без всякой надежды.

— Ну, молчи. Скажешь, как приспичит. — Кирьян крикнул солидно. — Легата не забыл?

Мунехин повернулся, заинтересованнее всмотрелся в глаза Рожину.

— Не забыл. Так я от него привет тебе должен передать. Слышь? Помнит тебя Илья Давыдович и просил передать. Меня уполномочил. Заметь, не эту сволочь, что тебя чуть не убили.

Ядца и Хрящ недовольно поморщились.

— Одного поля ягода, — выдавил из себя Мунехин почти неслышно.

— Не скажи. Я тебя от смерти спас. И на будущее обещаю — жить будешь. И сучат твоих не трону, если станешь послушным.

— Что надо?

— А ты не догадываешься?

Мунехин промолчал.

— Ты зачем попа спёр в подполье?

— А было бы лучше… если б его… священник нашёл? — Мунехин заговорил, но язык плохо ему подчинялся — ему мешала кровь и выбитые зубы, он закашлялся и со стоном выплюнул несколько штук вместе со сгустками крови. — Или милиция?

— А тебе откуда известно о милиции? — насторожился Кирьян.

— Ты меня… за дурака-то не держи, — отплевался наконец Мунехин и заговорил увереннее: — Где убийство, там и власть.

— Соображаешь. А шуры-муры с ними не водишь?

— Какой интерес тогда прятать?

— Я не знаю. Ты ответь.

— Мели Емеля…

— Что с трупа взял?

— А что с него возьмёшь? Труп и есть труп.

— Нож где?

— А там и выбросил, когда на доску клал покойника.

— Проверю! Смотри!

— А проверяй. Крысам не сожрать. Там и будет.

— А чего тебе понадобилось прятать труп? Какой интерес? Ты же якшался с монахом?

— Знал немного. Схоронил по-христиански.

— А менты или попы не сделали бы?

— Сделали бы. Почему нет.

— Ну а чего полез? Следил за мной?

— Кабы не убрал я его, все подозрения бы на меня пали. Тебя никто не знает.

— Вон как! Это почему ты так уверен?

— Бывал он у меня дома. Что скрывать.

— Вот, уже теплее. — Кирьян потёр от возбуждения руки, заёрзал на подавшем жалобный скрип стуле. — Вот теперь и скажи мне, с чего это вы подружились?

— Верующий я.

— Ах, исповедовался, никак?! — Рожин закатил глаза, загримасничал, изображая кающегося грешника, только что не крестился, но вдруг разом замер и рявкнул на Мунехина: — Дурить меня не советую! Я тебя предупреждал?

— Чего ты?

— Ну так слушай ещё раз. Старшему твоему я нашёл место. Пока ты мне здесь сказки брешешь, он будет крыс кормить в каменной яме.

Мунехин дёрнулся в ужасе.

— Да-да. Нашёл я ему местечко в подземелье. Помогли друганы. Слышал небось о Костыле? Ни один ты в подвалах рыщешь. Золото шукаешь! Несговорчивый у тебя старшенький-то. Драчлив. В тебя весь. Сейчас сидит. Одумается, выну на свет божий, а нет — крысы сожрут твоего сучонка.

Мунехин вскрикнул, не находя слов.

— Чего орёшь-то? Спасай, отец, сына. Он молчит, должно быть, по глупости. Мал ещё. А может и вправду ничего не знает. Но тебе-то всё известно?

— Чего вам надо?

— Зачем тебя Стеллецкий послал сюда, на край света? Чего искать?

— Не посылал меня никто.

— Не любишь ты сына…

— Убежал сюда сам. По доброй воле. От вас, проклятых.

— Хорошо. Поверю, — не раздумывая, хлопнул Кирьян лапищей по столу. — А в подземелье кремля чего рыскал?

— Поклянись, что со мной и детьми ничего не будет, — скажу всё.

— А что тебе с моей клятвы? Я же бандит! Обмануть могу.

— Бог тебя не простит.

— А я неверующий. Нашёл чем пугать!

— Сатана ты! Дьявол из преисподней!

— Не ори. Если всё расскажешь без утайки, выдашь сам, обещаю: и тебя, и пацанов твоих не трону. Но поедешь со мной в Москву. А там Легат решит, что с тобой делать. Согласен?

Мисюрь, обессиленный, в изнеможении закрыл глаза.

— Не сдох бы на радостях? — всполошился Ядца, тряся его за плечи.

— Я его сейчас водичкой, — бросился за ковшом Хрящ.

— Не надо воды, — зашевелился Мисюрь.

— Что под землёй искал? В подвалах церковных? — Кирьян поднялся из-за стола, подошёл к Мунехину, присел, подтянул лапищей его голову к себе, заглянул в глаза. — Ну! Говори! Урою!

— Корону царицы непризнанной.

— Чего?

— Слыхал про Марину Мнишек?

— Это какую?

— Полячку. Жену Дмитрия. Царём хотел править на Руси, да вором как был, так и остался.

Из дневника Ковшова Д.П

С утра позвонил Колосухин и попросил вместо того, чтобы сразу ехать на место происшествия, прибыть в облпрокуратуру. Я не успел продрать глаз, плохо соображал, когда Очаровашка растолкала меня, дотащив телефонный аппарат и сунув заодно чашку кофе.

— А осмотр? — кричал я в трубку. — Мы же ночью так ничего путного и не нашли. Наоборот. Чуть не потеряли одного, непутёвого.

— Вот и хорошо, что все уцелели, — успокоил меня шеф. — Обойдётся майор Серков и без вас с Шаламовым. Он мне уже всё доложил.

— Да нам гэбэшники и не нужны, — упирался я, ещё ни о чём не догадываясь. — Милицию надо полностью задействовать, спелеологов найти и строителей привлечь.

— Из шестнадцатого века? — ни без иронии смудрствовал Колосухин, он колюч, если осерчает. — Это не по моей части. Вы уж тогда к Ивану…

— Не понял, Виктор Антонович, — смутился я.

— К Ивану Грозному обращайтесь. Он же фортификации в кремле возводил.

Нарвался я спросонья на зуботычину, вот что значит будить зверя в берлоге, щекотать пятки начальству, когда оно не в духе.

— Есть же архивы? — нашёлся я с трудом. — Схемы какие-то? Карты подземных ходов городища?

— Никаких инсинуаций, — отрезал шеф. — И без фантазий! Милиция здесь ни при чём. Тем более строители.

— Как же?

— Делом будем заниматься только мы с КГБ. И то окончательно решит начальство.

Второй раз шеф ставил меня в неудобное положение. Невдомёк, и только! «Какое же это может быть начальство, если сам заместитель прокурора области по следствию о нём вспомнил?» — совсем загрустил я.

— Сейчас Николай Петрович должен подъехать. Вы предупредите Шаламова, чтобы оделся по форме. И сами не забудьте, — недолго молчал в трубке шеф.

— А что за парад? Выходной же! Суббота!

— Прокурор республики у нас отдыхает. Их на базе отдыха с Николаем Петровичем Боронин поднял по просьбе Марасёва и Максинова.

— Вот те на! Всех на уши поставили!

— Соображаете, чем пахнет?

— Куда уж!

— Борис Васильевич с удочкой поутру, а тут мы со своими проблемами!

— Представляю его душевный трепет…

— Данила Павлович, шутить потом будем. Я его натуру беспокойную знаю. Не усидит Кравцов там один. С Петровичем пожалует. И про отпуск забудет.

— Вы думаете?

— Теперь им уже доложили про наши тревоги, заботы… Такое стряслось!..

— А что особенного? Ну труп… ну…

— Приедете с Шаламовым ко мне, узнаете. — Не дослушав меня и ничего толком не сказав, шеф повесил трубку.

* * *

Не знаю, вроде готовился я ко всему и всё передумал, но в аппарате меня встретило нечто иное.

У Колосухина гостил сам владыка областной епархии, архиепископ Иларион!

Об этом нас с Владимиром Михайловичем торжественно оповестила Нина Петровна, старушка, дежурившая в приёмной. Я заглянул к Колосухину, тот вёл беседу с совершенно седым длинноволосым старцем в чёрной шапке с крестом и в чёрном просторном одеянии. Я поздоровался, старец мне величаво кивнул, шеф, будто не заметив, коротко велел ждать его звонка. Шаламов так и протоптался у порога, за моей спиной.

— Куда он будет нам звонить? — ничего не понял я, вываливаясь назад.

— И почеломкаться не дал с батюшкой, — пыхтел криминалист обиженно. — Пойдём ко мне. На чердак. Найдёт, догадается.

— Рылом не вышли, — согласился я с Шаламовым. — Пойдём. Там спокойнее.

— Нам бы к кухне поближе, а от начальства да высоких гостей ничего хорошего не дождёшься, — бубнил приятель, открывая дверь в кабинет криминалистики, единственное помещение на третьем этаже облпрокуратуры.

— Ты знаешь, Володь, а в этом есть особая прелесть, — начал я успокаивать и себя, и своего товарища. — Душевная, так сказать, свобода подчинённого, она для них малопонятна, а нам нет выше очарования.

— Отлично сказано, коллега, — отозвался в тон мне Шаламов. — Пусть не чихают и грузят апельсины в бочки.

Поддержав себя таким образом после холодного приёма начальства, одухотворённые, выпустив пары, каждый из нас занялся своим делом. Шаламов — устранять беспорядок в кримкабинете, оставшийся со времён ещё последнего семинара со следователями, а я — накручивать телефонный диск, в надежде поймать в выходной день (чем чёрт не шутит!) руководство краеведческого музея и с их помощью отыскать спелеологов. Не покидало меня видение: пещера, правда, единственная в нашем крае, водится на горе Богдо, по телевизору как-то показывали, как лазила в неё сумасшедшая молодёжь в разноцветных касках на сталактиты полюбоваться. Но кроме фанатичной мелюзги мелькал там усатый дядька, он-то и вёл передачу, сверкая взором одержимого. Вот такого бы мне достать! Такой полезет куда хошь, тем более в древние подземелья. Второй задачей себе я поставил — архив. Не может быть такого, чтобы там не поджидали нас необходимые материалы о раскопках старинных мест в городе! Очень хотелось верить, что я не ошибался.

Однако, увы, дураков работать в выходные, кроме нас, не нашлось. И музей, и архив угрюмо помалкивали в назидание.

Михалыч копался у стенда с оружием, разворачивая фронт уборки, я побрёл к нему. Каково же было моё удивление, когда он ухватил уникальную принадлежность кабинета — «стилиста Федю», манекен с размалёванными алой краской ранами на груди, поволок его к порогу и начал прилаживать так, чтобы тот свалился на входящего, лишь только тот открыл дверь.

— Ты чего это затеял, Володь? — забеспокоился я.

— А надоел мне один хрен. Сейчас припрётся. Пусть вкусит радость нашего бытия.

— Это кто же?

— Да тут один. Сейчас увидишь.

— Не круто? — грызли меня сомнения.

— Проникнется на будущее… — флегматично отреагировал Михалыч.

С манекеном Федей у нас история давняя. Он появился в кабинете криминалистики как большая находка для обучения молодых следователей осмотру места происшествия. В изодранной одежде, с ножом в груди, он был незаменим и впечатлял. В первую же свою ночь в прокуратуре он произвёл фурор, а попросту наделал шуму. Уборщица, старушка тётя Шура, с диким воплем выскочила с чердака в поздний час, узрев его во время уборки.

Ошарашив дежурную в приёмной, такую же бабушку Асю, они уже вдвоём начали названивать в квартиру Шаламова, сообщив ему про оставленный в кабинете труп. Михалыч предпринял героические усилия, чтобы история эта умерла в самом зародыше, но шила в мешке, как говорится… Нагоняй он получил от Колосухина, что не прибрал Федьку с глаз после семинара, и, казалось, скандал забудется, однако история имела продолжение. К Михалычу, что греха таить, по пятницам, а иногда в субботу после тяжких трудов забегали на чердак друзья и знакомые. Не обходилось без горячительного. Пообщаться, расслабиться, получить совет, просто потрепаться. Огонёк зелёной лампы криминалиста привлекал, Михалыч приятелей не чурался, но попадались надоедливые, а некоторых и совсем видеть не хотелось. И вот для таких он сообразил злоупотребить «Федькиными услугами». Эффект был потрясающий! Второго сеанса не требовалось, чтобы тот, на которого сваливался окровавленный манекен с ножом в груди, обнимающий жертву, больше не появлялся на пороге кабинета никогда.

Мы приготовились развлечься намечавшейся забавой, но обещанного, как говорится, три года ждут. «Концерт» откладывался на неопределённое время, делать нечего. Я стоял у окна и наблюдал за происходящим на улице. Михалыч ковырялся у стенда. Мы оба забылись.

Моё внимание привлекла милицейская «Волга», затормозившая внизу у подъезда. Из неё выскочил штабист-красавчик и скрылся в облпрокуратуре.

— Ласточка от начальства! — позвал я Шаламова. — К Колосухину помчался с докладом!

— Сейчас пожалуют и сами, — подошёл к окну и Шаламов.

— Михалыч, а ты Кравцова раньше видел? — поинтересовался я.

— Откуда у собаки хата? — пошутил тот. — В Институте повышения квалификации нас учили год назад, Басков приглашал следственников из Генпрокуратуры. Читали нам лекции. А Бориса Васильевича — нет, не было. Так что не привелось.

— Хвалят его.

— Хороший мужик.

— Интеллигент. А я слышал, отец у него простым истопником был. Правда, квартиры отапливал в самом Кремле, вождей грел.

— Вот как! Самого Ленина?

— Наверное. Там же всё правительство жило. Первые лица. И Ленин, и Сталин.

— Судьба играет человеком.

— Пошёл бы печки топить, Володь?

— Чего?

— Чтобы Ильича увидеть? Или самого?

— Брежнева, что ли?

— Любого.

— Не… Я человек серый… У меня в дипломе одной пятёрки не хватило для красной корочки. Ректор пригласил. Пересдайте, говорит. Разрешаю. Будет диплом с отличием.

— Ну и что же?

— Я обеими руками замахал. Слава мне чужда.

— Зря, Михалыч.

— Сам знаю.

— А чего ж?

— Правду сказать? Или сам догадаешься?

— Ну как хочешь.

Мы помолчали. Старлей вышел к «Волге», постоял, но ему не стоялось, он заходил у дверей подъезда туда-сюда.

— Нервный какой-то, — сказал Шаламов.

— Сейчас подъедут. Игорушкина с Кравцовым дожидается. Или своего генерала. Чувствую, начальство у нас собирается. Не иначе — совет в Филях.

Действительно, штабист замер: подрулил на чёрной «Волге» Михал Палыч. Выскочил, хотел оббежать машину, открыть дверь Кравцову, но не успел, его опередил штабист. Открыл заднюю и переднюю дверцы автомобиля и вытянулся струной, а рука у козырька.

— Во, Михалыч, как успевает!

— А ведь среди наших таких не найдёшь?

— Думаешь?

— Нет. Я не то имел в виду, — хмыкнул Шаламов.

— Прытких таких сколь хошь, — согласился и я.

Игорушкин широким жестом пригласил прокурора республики вперёд. Кравцов любезно кивнул, но дорогу уступил, показывай, мол, ты — хозяин. Так они и прошли в подъезд один за другим, Игорушкин то и дело останавливался, что-то рассказывал, но всё-таки уступил дорогу начальству.

— Однако нам, наверное, тоже поспешать надо, Данила, — забеспокоился Шаламов. — Могут поинтересоваться вчерашними событиями.

— Я уверен, позовут.

— Ты бы мне помог со стендами, — попросил Михалыч. — Один не управлюсь. Хотел перестановку сделать. Готовлю семинар по баллистическим экспертизам. Застопорился с нарезным оружием.

И мы с ним начали усердно двигать щиты на металлических ножках, где красовались теперь уже рассверленные, а когда-то опасные автоматы бандитов — братьев Мамонтовых, укокошивших милиционера, пистолеты маньяка Шишова, уложившего навеки дюжину проституток, и оружие прочей, прочей и прочей нечисти, простое перечисление которых заняло бы больше времени, нежели то, что мы двигали железяки со щитами.

Мы взмокли и изрядно устали, когда Шаламов вдруг остановил меня жестом и поднял руку.

— Что это? Слышишь?

В дверь кабинета деликатно постучали.

— Ёлы-палы! — вырвалось у Шаламова. — Кого там принесло?

— Ты же Федьку там оставил! — вспомнил я с ужасом. — А если это!..

Договорить я не успел. В дверь кто-то торкнулся и отворил. Что там происходило, можно было только догадываться. Мы оба, бросив треклятые щиты, рванулись к порогу. Но было поздно. Невообразимый шум, грохот, возгласы встретили нас впереди. Худощавый интеллигент с залысинами на голове и удивлёнными глазами покачивался в дверях. Из-за его спины выглядывало грозное лицо Игорушкина. На полу валялось окровавленное тело коварного манекена Федьки.

Мы застыли.

Догадки и прозрения

Шесть розовых маленьких блюдечек изящного английского фарфора прижались к полированной, без единой царапинки поверхности просторного стола. Замерли в блюдечках того же неземного нежного цвета аккуратные лёгкие чашечки. Стыл в них чай, испуская душистый аромат неведомых пальмовых стран. Лучи света через большие окна падали на паркетный пол, мерцали светлыми бликами на стенах. Шесть человек сидело за столом. Тишина плыла над их головами.

Заговорил один.

— Я, может быть, удивлю вас несказанно тем, что предстоит сейчас услышать, но повторюсь, в словах никогда не верующего отступника Божьего. — Весь седой, в пронзительной белизне и лица, и длинных ниспадающих на плечи волос и благородной бороды архиепископ Иларион обвёл сидящих за столом добрым медленным взором молодо-синих глаз и остановил их на Кравцове, напротив взирающего на него с нескрываемым интересом. — Вы, глубокочтимый мной, Борис Васильевич, надеюсь, со мной согласитесь.

— Извольте, — кивнул, не задумываясь, Кравцов, взял в руки чашку, слегка дунул на неё и прихлебнул звучно, со вкусом.

Это враз оживило присутствие, послужило сигналом, все задвигались облегчённо, потянулись за своими чашками, вдруг проголодавшись, за печеньем и кусочками крошечных пирожных в изящных вазочках.

Часы на стене, тоже словно осмелев, очнулись и благородно пробили десять.

— Сколько времени-то! — обернулся на них Игорушкин, громогласно удивился: — К середине дня уже!

— Два года будет как виделись мельком, а пообщаться-то не привелось, — напомнил Кравцов и испытующе, серьёзно посмотрел на архиепископа. — И здесь нелепость столкнула!

— Провидение Божие во всём, Борис Васильевич, — поправил старец прокурора ненавязчиво, мягко, едва слышно, не прикасаясь к чаю. — Господь один ведает пути наши. Нам только следовать им, не перечить.

— Да кабы знать! — Игорушкин хохотнул ненароком, на весь кабинет, от души. — Я б соломинки вчерась подстелил!..

Все снова задвигались, потянулись за угощением, застучали чашками. Шаламов незаметно под столом толкнул ногой Ковшова, скосив глаза на архиепископа:

— А ничего мужик, а?

— Солидный, — согласился Данила.

— Мне хотелось бы обратить ваше внимание на следующее, — возвратился к начальным своим словам старец. — Мы вот вас дожидаючи, Борис Васильевич, с любезным Виктором Антоновичем…

Архиепископ повернулся к сидящему рядом с ним Колосухину, кивнул ему слегка чёрной шапочкой с сияющим крестом, даже прикоснулся пальчиками сухой ладошки к рукаву его строгого кителя с внушительными петлицами в звёздочках:

— Он разделил мои воззрения. И мне это радостно. Слуга закона иначе думать не должен. Прав не имеет.

— Интересно. — Кравцов улыбнулся Колосухину. — Любопытно услышать.

Колосухин слегка заёрзал на жёстком высоком стуле, заворочал шеей, высвобождая её из неудобного, стискивающего воротника рубахи, даже короткую гримасу изобразил незаметно.

— Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона^[7], друзья мои. — Архиепископ Иларион привстал и даже поднял правую руку, согнув ее, будто благословляя всех в кабинете. — Зависеть только от закона! Вам ли не понять и не помнить суть сию?

— А с происшедшим вчера это как-то связано? — тут же оглядел всех Кравцов. — Я в курсе событий, владыка.

— Надеюсь, напрямую — нет, — уловил беспокойство прокурора архиепископ. — Я не имею пока никаких претензий к присутствующим. Наоборот, визит мой обусловлен собственными тревогами и почти полным неведением.

— А как вы смотрите, владыка, если мы вместе послушаем людей, непосредственно побывавших на месте происшествия? — вдруг пристально взглянул Кравцов на Ковшова и Шаламова и, пробуравив их взором, обернулся к Игорушкину: — Как, Николай Петрович?

— Я не против, — смутился тот, глянул на Колосухина — заместитель слегка кивнул. — Единственное, дело ещё не возбудили… Мне ещё, признаться, толком-то не докладывали…

— Вот и услышите доклад. — Кравцов был настроен решительно и для себя, видимо, вполне определился.

«Некстати повеселил его Михалыч этим злосчастным манекеном. Ох, некстати!» — зашевелилась, забегала назойливая мыслишка у Ковшова, он напрягся, глянул на Шаламова, тот — на него кроликом, с острой тревогой в глазах шепнул:

— Федьку припомнит сейчас! Если что, начинать тебе, Данила.

Кравцов, однако, уставился на криминалиста:

— Готовы?

Тот совсем съёжился.

— Можно мне? — вскочил Ковшов.

— Ну что же… — Кравцов перевёл жёсткое лицо на него. — Послушаем, Николай Петрович, заместителя начальника следственного отдела?

— Данила Павлович, — подсказал Игорушкин, досадуя неизвестно на кого.

— Вот-вот, — скомандовал Кравцов. — Пожалуйста, Данила Павлович.

Ковшов взглянул на безоблачное небо за окном. До чего благостно день начинался! Отоспаться удалось. Очаровашка с кофе подоспела. И солнышко, и ветерок в спину… А сейчас? Несколько часов прошло. Всего — ничего. И всё скукожилось. Жарковато даже. Рубашка на спине повлажнела… Не любит прокурор области кондиционеры! Новые это игрушки для него. Греметь начинают через месяц-два. Азербайджанские. Баку штампует. Качество не то. Обычно Ирэн, длинноногая секретарша, вентилятор ставит шефу. Он доволен — и все довольны, что шеф не мечет гром и молнии на подвернувшихся под руку подчинённых. Но сегодня Ирэн подняли, как по тревоге. Когда она в выходные здесь появлялась! А тут забегала, столы накрывая. Позабыла про вентилятор. Страдай теперь! Но это ещё не всё. Это только начинается…

— Данила Павлович! — Кравцов допил чай, брякнул чашкой по блюдцу.

— Данила! — толкнул ногой Шаламов, заволновавшись. — Ты чего?

Ковшов глубоко вздохнул, как водолаз последний раз перед тем, как ахнуться на дно, и начал:

— Если всё, что произошло вчера, обобщить, мне представляется ситуация, подобная той, которую в уголовном праве мы называем эксцессом исполнителя.

— Наукой занимается хлопец? — склонился Кравцов к Игорушкину, кивнув на докладчика. — В аспирантуре?

— Не знаю, — смутился тот, — да нет вроде.

— Причём заметим: и с той, и с другой, и с третьей стороны, — продолжал Ковшов, — пропавший без вести священник, я буду так называть отца Ефимия, должен был встретиться с неизвестным лицом. Обозначим его…

— Совратитель! — подсказал, не сдержавшись, архиепископ Иларион, всем телом развернувшись к Ковшову и даже стул передвинув удобнее. — Злодей!

— Пусть будет по-вашему — злодей, — быстро согласился Ковшов со старцем. — Итак, Злодей совершает действия, о которых сам не догадывался и уж, конечно, не планировал. Почему я так думаю? Потому что, собирайся убивать, не стал бы он этого делать в таком опасном и многолюдном месте и уж, конечно, не оставил бы отпечатков пальцев на орудии преступления.

Ковшов прервался, бросил взгляд на Шаламова:

— Михалыч?…

Шаламов был готов и уже выложил на стол, отодвинув блюдце, вместительный короб, из которого извлёк и представил всем, как факир на обозрение, сверкающий длинным тонким лезвием нож, держа его сверху и снизу кончиками пальцев.

— Однако оговорюсь. — Ковшов подал команду приятелю, чтобы тот очистил стол. — Это версия оперативников. Трупа пока нет.

Шаламов сел на место, убрав короб на колени. Ковшов перевёл дух. Кравцов подпёр подбородок кулаком.

— Эпизод тот же, — продолжал докладчик. — Версия?… Назовём её…

Все молчали. Не подсказывал и архиепископ.

— Назовём её?…

— Монаха! — высунулся Шаламов.

— Да. Взгляд со стороны отца Ефимия. Или, как я назвал его, священника.

Архиепископ Иларион добро кивнул Ковшову, посветлел глазами.

— Несомненно, священник хорошо понимал, что встреча с чёрными кладоискателями ему смертельно опасна. Но он на неё согласился. Следовательно, она ему была нужна не меньше, чем жизнь. Уцелел вот этот клочок. Михалыч?…

Шаламов снова подскочил, выложил на стол короб поменьше, раскрыл, сунув Ковшову прозрачную пластинку с упакованным в неё клочком бумаги.

— Здесь остатки карты, может быть, схемы?… — Ковшов протянул пластинку Кравцову. — Пока неизвестно. Однозначно — это имеет отношение к встрече священника с незнакомцем. На пергаменте кровь, явно он порван, вторая часть отсутствует. Вероятно, осталась в руках убийцы. Однако, со слов оперативника, осуществлявшего наблюдение за священником, борьбы он не заметил.

— Пергамент весь залит кровью. — Повертев пластинку, Кравцов протянул её Игорушкину. — Удалось что-нибудь прочитать?

— Предварительно посмотрели, — ответил Ковшов, — но, как говорится, бегом. Кровь человека — это однозначно. Там различим рисунок или план какой-то с текстом в несколько строчек. Необходимы специальные исследования. Напрашивается версия — это информация о тайнике. Возможно, это и есть то, ради чего намечалась встреча, из-за чего совершено убийство…

— И вообще весь сыр-бор! — резко и громко завершил за подчинённого Игорушкин.

Воцарилось молчание.

— Поиски пропавшего без вести ничего не дали. Но оперативная группа столкнулась с непредвиденными обстоятельствами. — Ковшов заинтриговал всех, особенно заволновался архиепископ.

— Живой или мёртвый, но отец Ефимий исчез в подземелье. — Ковшов замолчал, задумался. — С утра техники, привлечённые майором Серковым, работают над секретом тайника в склепе, где ниша оказалась с двойным дном. Далее предстоит задача исследования самих подземелий, о которых нам ничего неизвестно.

— Откуда взялись эти подземелья? — засокрушался Игорушкин. — Нигде о них не писалось? Не заикался никто? Свалились на нашу голову!

— У вас всё? — спросил Кравцов Ковшова.

Тот кивнул.

— Присаживайтесь.

— Ну, что скажете? — окинул всех сидящих за столом Кравцов. — Загадочные, я бы сказал, события у вас разворачиваются! Прямо сказки про Али-Бабу и сорок разбойников!

— Проводились раскопки у нас в кремле, помню, — продолжал своё Игорушкин. — Несколько лет назад. В кремле останки грузинских царей переносили. Я тогда особенно не вникал. Марков, писатель наш, ещё книжку написал. Листал я её. Интересно. Но он не упоминал о подземелье. Тем более о тайниках… подземных ходах… кладах. А эти? Чёрные кладоискатели? Это ещё, извиняюсь, что за хрен с редькой? Видел я, Борис Васильевич, всякое, но такое!

— У нас, в столице, в своё время под Кремлём тоже лазали, — успокоил его Кравцов. — Тоже искали. Читали, наверное, про клады белых эмигрантов? Библиотеку Ивана Грозного до сих пор ищут. Сумасшедших и фанатиков хватает. У вас, Николай Петрович, чувствую, конкретная криминальная банда. Здесь не обошлось без организованной операции. Люди серьёзные рыскают под землёй старого города. Ищут большие деньги, вероятно, древние драгоценности. Подземелью и его тайникам следует уделить серьёзное внимание.

Игорушкин помрачнел, забарабанил пальцами по столу, задумался.

— А не оказать ли мне вам помощь, Николай Петрович? — улыбнулся ему Кравцов. — Вызову сюда своих орлов. Пока я здесь косточки грею, они в два счёта разберутся.

— Это чего же? — Игорушкин не знал, радоваться ему или горевать, взглянул растерянно на Колосухина, Ковшова, Шаламова. — Не доверяете, Борис Васильевич?

— Почему сразу? Доверяю — не доверяю. Помочь хочу.

— Справимся сами, Виктор Антонович? — поднял на ноги Колосухина прокурор области.

— Справимся, конечно, но помощь не помешает… — Колосухину давил шею воротник, опять пришлось гримасничать, опять крутить шеей, беда с этими новыми рубашками!

— Вот! — не дал заместителю договорить Игорушкин и метнул взор на Ковшова с Шаламовым.

— А вы?

— Нет сомнений!

— Конечно!

— Так что спасибо за помощь, Борис Васильевич! — приподнялся и поклонился прокурору республики Игорушкин. — Аппарат мой не нуждается в опеке.

— Ты уже и обиделся, — рассмеялся Кравцов.

— С экспертизой бы помогли? — вырвалось у Ковшова. — Спелеологов тоже бы…

Но Игорушкин грозно зыркнул на него, и Ковшов вовремя спохватился.

— О подземельях кремлёвских немного ведомо и мне, — вдруг подал голос архиепископ Иларион, когда тишина воцарилась над столом. — Если позволите, поделюсь своим мнением. Чую, сии знания способствовать будут установлению истины.

— Будем только благодарны, владыка, — кивнул Кравцов старцу. — Николай Петрович, а не угостишь-ка ты нас ещё чайком? Прекрасный чай у тебя готовят!

Страх и слёзы

Вторые сутки, не переставая, сильные боли в ногах и пояснице не давали сомкнуть глаз. Мучаясь, Лавр, привыкший за долгую свою жизнь ко всякому, перепробовал все средства: пошли в ход испытанные примочки, припарки, мази и настойки внутрь. Ничего не помогало.

Скрутило так, что старец уже и стонать не мог. Лежал в углу, близ перекосившейся печурки, древней, как он сам, обшарпанной, со следами былой белизны на впавших боках. Бабка Илария пробовала закрыть его от людских глаз шторкой полотняной, уже и верёвочку наладила, натянула на гвоздях и уже намеревалась задёрнуть, но дед смекнул её уловки, в последний момент поднял глаза из-под лохматых бровей, затряс гневно бородой и заорал ещё сохранившимся хриплым, но грозным когда-то басом:

— Не замай, старая! На миру хочу быть! Мисюрь должен прийтить!

И добавил, переведя дух:

— Подохну, так на глазах!

— Сгинул твой Мисюрь, — злилась бабка Илария, отбегала от шторки, пугаясь Лавра. — Был бы где, давно прибежал. Я всех соседей оповестила. Опять, видать, в подземельях промышлят. Доползается. Доищет. Придавит, как жену его, Марийку!

— Уймись, злыдня! Чего несёшь?

— Непутёвые вы все! Ты сам руку там оставил! Марию подземелье сколечело до смерти! Мальчишки пропадают там день и ночь. Их сгубите!

— Бес попутал старую! — крестился Лавр.

— Чего ищете-то? Полоумные!

— Уймись, говорю, — без сил уронил старец голову на лежанку.

— Златку Донат таскает туда ж! Не дозволю, чтоб последняя радость моя…

Илария залилась слезами, не сдержавшись, убежала в свой угол, махнув на старца рукой и бормоча про себя ругательства. Лавр отворачивается к стенке, стонет. Нет на этих баб никакой управы! Говори им не говори, чтоб язык за зубами держали! А к старости Илария совсем ополоумела.

В доме пусто. На улице жаром убивает. Дверь Илария остерегается лишний раз открывать. Занавеску привесила какую-никакую, а спасает: от мух злющих, воздуха горячего, — старику и так дышать нечем от заразы какой. На Златку, дочку ненаглядную, хоть и приёмную (самой-то когда рожать было, да и врачи упреждали — помрёшь!), с утра покрикивала, если та зазевается у дверей, но Златке не терпится, не сидится, да и надоело слушать шум и гам стариков, унесли её молодые ножки невесть куда. Давно уж не видят её ни Лавр, ни Илария, скучают, заждавшись, а друг от друга скрывают. Девчушка, что стрекоза порхает, подлетит, помелькает ресничками длинными, как бабочка крылышками, коснётся пальчиками прохладными — и враз отлегло от сердца у Иларии и легчает деду, пуще лекаря боль унимают Лавру ладошки Златкины.

— Где Златка-то? — кряхтя, поворачивается он снова в сторону Иларии, трясёт бородой, забыв уже перебранку. — Куда сгинула? Ты куда заслала?

— Да здесь вот бегала, — растерянно обводит глазами комнатку Илария. — Кажись, никуда не собиралась. И мальчишки за ней давно не прибегали, как обычно. Ни Донат, ни Игнашка. Аль ты куда её спровадил?

— Что мелешь, старая? Куда мне посылать?

— Куда, куда? Известно, к Мисюрю своему ненаглядному! — Илария взмахивает худющими руками, возмущается. — Сил моих на вас нет!

— И не думал, — отворачивается старец к стене снова.

Когда особенно тошно, Лавр смотрит слезящимися глазами на почерневшую икону в углу над ним, молится Матери Божьей, заступнице. Да что просить? Уже всё, отпросился. Отвернулся от него и Спаситель. И то! Сколько помогать можно! Сколько себя помнит, столько и болят ноги. С молодости ещё пошло. Последний раз привалило их в подземелье под кремлём с Мунехиным, Мисюрь сам уцелел и его спас, откопал тогда, без врачей даже обошлось. Отлежался. А второй раз не повезло. Один полез, без Мисюря. Нашёл тогда почти совсем заветный тот тайник и к «каменному мешку» подступился, где корону свою Марина схоронила, да угодил в её ловушку. Не видать бы ему белого света больше, но спас его и второй раз Мисюрь, откопал, выволок наружу. Вот с тех пор спину перестал чуять. Постепенно отпускало. Ноги с кровати через полгода спускать начал. Снова заходил помаленьку, за стенки держась. Но под землю — как отрезало! И мысли не появлялись. Какое там! Скоро снова слёг. Ещё год лежмя мучился. Снова заходил с трудом месяцев через семь-восемь. В подземелье больше не лазил. Все свои дела недоделанные надо было кому-то передавать. Не в чести у Лавра останавливаться на начатом. Дед ему завещал тайну ту про польскую панночку, царицу Марину. А тому деду — его дед. А тому… И бумагу оставили заветную… И добрался уже сам он до тайны той… Да не далась ему жар-птица в руки! Кроме Мисюря, положиться не на кого.

С ним и сошлись.

Ему и доверился Лавр. Поведал о своих тайнах, тревогах, заботах. Тайну открыл, хранить которую предки завещали…

Вроде хлопнула дверь. Златкина, девчушки белокурой, коса до пят промчалась! Или Мисюрь подоспел? Так толком и не растолковал тот старцу, удалось ли ему добраться до короны польской царицы? Сумел ли откопать завалы? Посчастливилось «мешок каменный» открыть? Коварные ловушки расставила Мнишек, спрятав в подземельях городища древнего своё сокровище…

Прислушался Лавр. Нет. Пусто. Мерещится ему. Златкиного голоска не слыхать. Умчалась девчушка, забыла деда. Мерещится ему, конечно. А что! От таких болей! Да в его возрасте! Отвернулся от Лавра Спаситель. А может, стесняется сказать: уже пожил на белом свете-то, Лаврушка? Хватит. Отдохнуть пора. Собирайся-ка ко мне…

Нет! Рано. Не хочет Лавр собираться. Не нагляделся ещё на белый свет, хотя кого и чего уже ни видал?!

Лавр, когда в хорошем расположении духа и полном здравии, любил рассказывать Златке и мальчишкам, Донату с Игнашкой, многое о житье-бытье своём. И что было с ним, и что видел, слышал. Если Златка особенно подластится к деду, такие истории, о такой древности вспоминал! Илария только всплескивала руками, выскакивала из своего угла и вновь убегала, крестясь. Свят! Свят! Свят! Откуда у полоумного память?! Ведь не выдумывал Лавр, не лукавил, не врал. И она сама кое-что и кое-кого враз вспоминала вместе с ним. И на её глазах сии промелькнули события и напасти, благодетели и злодеи.

Иларии самой девяносто с лишним. А сколько тогда Лавру? Он сам не помнит, как ни допытывалась Илария, или балует с ней дед? Она не знает, однако, наполовину дед её старше. Начнёт рассказывать такое! Илария только глаза таращит. Оказывается, видел Лавр ещё епископа Павла^[8]! Владыку епархии областной! Царских времён! И не только видел, а будто руку тому лобызал! Мать его тыкала взашей в ноги владыке. А епископ тот не кто иной, как спаситель города от страшной заразы — чёрной холеры!

Проверяла Илария Лавра, не лукавит ли дед? Он о напасти той страшной, об эпидемии, косившей в их крае всех кого ни попадя, говорил нехотя; смерть тогда прибрала его отца и трёх братьев, но пощадила мать и деда, да он сам выдюжил. Илария об этом слыхом не слыхала, у ключаря Савелия спросила. У ключаря в храме книга имеется, ещё древними словами писанная. Савелий глянул в неё, полистал, действительно, нашёл там про холеру, в прошлом веке злобствовавшую в городе. Всё так и было. Верно Лавр говорил. Спас тогда преосвященный Павел край их от великой напасти.

Ключарь Савелий даже смилостивился, вслух прочёл историю ту. Мор в то время был в Поволжье, а в городе особенно. В жару самую и началось. Запретили даже воду речную пить — падал люд прямо на улицах, словно косой подрезанный. Открыло начальство чайные, сахар и чай бесплатно отпускали. А покойников не счесть! В гробы их кладут, известью засыпают. Только и дерево кончилось, в городе с этим всегда плохо было, камышом все пользовались. Врачи трупы-то в ямы валят — и известью, известью!.. Народу тёмному не понять. Поползли тут слухи одни других страшнее. Будто заведомо травят людей. Живых земле предают, а те ночью из извести откапываются и белыми как есть по улицам шастают! В дома к родне стучатся. Холодно под землёй-то! Бунтовщики чайные побили, пожгли, больницу разорили, врача одного споймали, до смерти чуть не запинали. Самому губернатору толпой пошли окна бить. Солдат пришлось из Саратова вызывать. Павел тогда город и спас. Вразумил глупых молитвами и речами, сам со священниками и врачами, холеры не страшась, посещать начал больных и днём, и ночью, крестные ходы совершал.

А летом следующего года епископ Павел совершил благодарственный молебен о полном прекращении эпидемии в губернии. На площади, в кремле, принародно.

Вот тогда, выходит, мать и ткнула Лаврушку к Преосвященному ладошки целовать. На всю жизнь врезалось то в память детине!

Послушает Илария Лавра, так ничего хорошего и не запомнилось тому, хотя с малых лет и всю жизнь при церкви находился! Всё страхи да слёзы! Илария сама от слёз не сдержалась, когда слушала с Донатом да Златкой грустную историю о последних днях жизни великого мученика, другого владыки — Митрофана^[9]. Об этом и она сама уже слыхала. От других. А Лавр, оказывается, прямым свидетелем был, даже участником. В камере арестантской с архиепископом Митрофаном мытарствовал. Вместе с другими священниками, безвинно обвинёнными в заговоре белогвардейском против чекистов. Босым владыку Митрофана вывели во двор на распыл. Как Иисус Христос на суде неправедном, так и владыка Митрофан перекрестил грешников и воскликнул: «Не знаете, что творите, поэтому не виню вас!»

Солдаты простые в него стрелять отказались. Но главный их начальник, смердящий инородец в злодейском безумии сам расстрелял безвинного.

Лавр тогда чудом уцелел, служкой при церкви был, сочли его чекисты за одурманенного церковниками пролетария, и отделался он тюрьмой…

Вспомнила Илария все эти рассказы Лавра, сама прослезилась, высунулась из своего угла: что-то умолк дед? То стонал, жаловался на спину, бурчал, её гонял и ругал Златку, а тут смолк. Заснул вроде? Не утерпела, поднялась сама. Слава богу! — легка ещё на ноги, поспешила к Лавру. Не приведи господь! Возраст не тот у старца, чтобы так просто молчать. Хорошо, если заснул, лихоманка отпустила, две ночи не спал, мучился. И ей спокою не давал. А если заснул навеки?…

Вплотную подобралась к старцу. Тот не двигался. Нагнулась над ним, к самому лицу. Ни звука! И дыхания нет! Аж к носу сунулась. Жив ли?

И отпрянула!

Открыл Лавр глазища страшные, губы надул шарами, зубы жёлтые большие оскалил да как заорёт на неё:

— Жив я, старая! Рано хоронишь!

И дико захохотал. Боль-то, видать, отпустила.

Непутёвый! Одно слово, баловник старый! Как есть, лучше не сказать: седина в бороду, а бес в ребро! Не исправит Лавра Господь! Умирать будет, отмочит чего-нибудь, со стыда сгоришь…

А и есть с кого пример брать! Лавра-то, хотя и не учился всю жизнь, при церкви уважали священники, держали в память о деде, отце, матери в послушниках, даже одно время в старосты попадал, а больше сторожем ходил, когда в подземелье зачастил. И всех последних архиереев наперечёт знает. Бывали всякие. Насмотрелся. Конечно, ничего не скажешь, величавы владыки, но некоторые и чудили. Или себе на уме. Прикидывались. Власть-то их особо не миловала. Соперников в них всё видела. В любови народной. Ревновала по-своему. Вот и выкручивались некоторые владыки, придумывали. А ты смотри, народ, разбирайся кто есть кто. Понимай!

Илария перекрестилась, вспомнила владыку Сергия. Барином того ещё за глаза звали. Этого она и сама, без Лавра, запомнила на всю жизнь. Лавр тогда в хоре пел церковном, голос у него ещё тот! И сам важен был, статен, бородой черняв! А она в храме прибирала, но свёл их уже вместе Господь. У Златки тогда Галинка, грешница-мать, умерла от запоя, Илария и удочерила белокурую сиротку.

А батюшка Сергий звался барином потому, что при посещении бедных сельских приходов требовал от настоятелей, чтобы на столе было серебро, серебряные ножи, ложки и вилки подавали. Во время богослужения помпезность себе и другим придавал, необычный внешний блеск. Служил сам часто, все при нём ходили по струнке, поражал он прихожан своим пышным облачением. Но особо любил удивлять местных властей. Уполномоченного по делам церкви терпеть не мог! А что поделаешь? Так он облачался в пышную рясу, увешивал себя наградами и отправлялся с важным видом пешком на приём к чиновнику от Покровского собора до самого Белого дома, а его личный автомобиль, чёрный шикарный ЗИМ следовал за ним тихонько. Народ сбегался поглазеть на великолепие владыки, а начальство с ума сходило от зависти, но ничего поделать не могло. Уполномоченный кусал локти, заходясь в злобе и зависти!..

Илария очнулась от воспоминаний. Ну, слава тебе господи! С Лавром всё сладилось. Не сбегать ли ей самой к Мунехину? О Златке справиться. Теперь сердце по ней заходилось, застучало…

Но додумать она до конца не успела. Отворилась дверь настежь, занавеска в сторону, Златка с порога:

— Беда, бабуль!

За Златкиной спиной парень молодой, крепкий, рыжий, огнём волос на голове горит, глаза сумасшедшие сверкают.

— Что, детка? Что стряслось?

— У Мунехиных в доме разбой! Кровь! Нет никого!

— Это что ж такое?

— Беда!

— А что же делать? Кто это с тобой-то?

— Это… Это Пашка! Пашка Дубок! Он всё знает! В милицию мы, бабуль!

— Стой! Зачем?

— Я скоро!..

И убежали оба.

Тайны за семью печатями

Дворцовые палаты обязывают, и хотя на совещаниях у Игорушкина Ковшов и Шаламов давно уже не испытывали былого трепета, присутствие самого прокурора республики, да ещё совершенно неведомого, далёкого от их сознания высокого духовного начальства, заставило обоих испытать нелучшие минуты в их жизни.

Особенно мучительным и тревожным был старт.

Шаламов, войдя вслед за Ковшовым в кабинет, совсем потерялся, заметив жёсткую маску на лице Кравцова.

— Ну, сущий Рамзес! — шепнул он Даниле, попятился, затоптался в дверях, начал подыскивать стул у стены подальше.

— Ты чего? Пошли! — потащил его Ковшов за собой к столу, где уже восседали все. — Кто мне вещдоки подавать будет?

— Он меня сожрёт с потрохами! — ужасался Шаламов. — В паркет затрёт, фараон! — Не простит Федьку!

— Михалыч! — Ковшов и без чудачеств криминалиста был на взводе, а тут сорвался совсем. — Хватит дурить!

— Я здесь сяду, — упирался тот изо всех сил.

— Владимир Михайлович, проходите к столу, — мрачно глядя на возню, завершил их пререкания Игорушкин. — Всем места хватит.

— Мне здесь удобнее, Николай Петрович, — предпринял последнюю попытку криминалист и для наглядности брякнул своим приметным кримчемоданчиком по полу, пристраивая рядом с собой у стенки.

— К столу! — скомандовал, будто «к барьеру!», прокурор области и отвернулся к Кравцову.

— Ну всё. Пропали. Не забыл он про манекен тот поганый! — поплёлся Шаламов на ватных ногах за Ковшовым, волоча чемодан за собой.

Однако совещание началось; разговорившись, Ковшов скоро освоился, а глядя на него, отошёл и перестал дрожать Шаламов. Когда же он по просьбе докладчика стал извлекать из недр «своего чуда» один за другим бесценные находки с места происшествия: сначала длинный нож убийцы, а потом клочок таинственного пергамента, упакованного в прозрачные пластинки, совсем преобразился и засиял, будто надраенный медный самовар.

Закончили они выступление, можно сказать, на бис под благосклонные взгляды архиепископа Илариона. Владыка не скрывал своих симпатий и не удержался от благодарственных восклицаний, когда Ковшов в деталях пояснил, как были обнаружены потайной ход в склепе, секретный механизм двойного дна, и высказал версию о криминальных расхитителях гробниц, совершивших преступление и скрывших следы вместе с телом монаха. Посветлело лицо и у Кравцова, который, выслушав доклад, почти не задавал вопросов Ковшову а, наоборот, пожелал оказать помощь следствию, чем до обид задел Игорушкина.

Когда слово попросил архиепископ Иларион, Ковшов и Шаламов слегка расслабились. Владыка как особа официальная и лицо высоко интеллектуальное только с полчаса расточал эпитеты и признание прокурору республики, «самому снизошедшему до сих его земных хлопот, не посчитавшись с отпуском». Потом дошла очередь до Николая Петровича Игорушкина принимать благодарения. А когда архиепископ обратил свой взор на Колосухина… затем на «благостный край сий и мирскую паству», Шаламов, перетаскав с фарфорового блюдца все пирожные, дважды обновлённые заботливой Ирэн, и изрядно заправившись горячим чайком как лицо, пострадавшее от нервных передряг, принялся подрёмывать и сползать со стула. Ковшову, ранее простившему приятелю минутные слабости, теперь приходилось следить за ним, чтобы тот окончательно не сконфузился, и он нашёл себе занятие — время от времени пощипывать криминалиста, но от всей души.

Навострил Данила уши, только уловив в словах архиепископа заинтересовавшую его информацию, а говорить тот начал наконец-то по существу: о подземелье кремлёвских укреплений.

— Я ведь не просто сюда был направлен в качестве ссылки, — внимательно взирал на Кравцова архиепископ Иларион. — Озадачил меня сам Патриарх Светлейший поручением особым, значимым. Задолго до моего назначения в эти края беспокоили Его Святейшество предшественники мои сообщениями о проделках злодейских, воровских в монастырях, храмах церковных, в городище самом, где, ведомо вам, конечно, расположены самые ценные соборы наши, Троицкий и Успенский. Соборы эти до сих пор властью государевой епархии не возвращены, и, хотя в Успенском блюстить стали относительный порядок, оба они совершенно безнадзорны, беззащитны от расхищения и корыстного глаза. А Троицкий собор вообще изгажен и заброшен, используется под склад рухляди. Худшего богохульства не выдумать!

— Николай Петрович. — Кравцов обернулся к прокурору области. — Действительно, бесчинствуют бандиты? Много таких краж регистрируется?

— Не о том хотелось мне сказать, — перебил Кравцова архиепископ. — Речь я веду о другом. Беспокойство моё в следующем. Замечены были попытки злодейские проникнуть в подземелья храмовые, обнаруживались из года в год подкопы в монастыри, не охраняемые никем, в соборы. Наглядный пример сегодняшний. Рыщут воры в подземельях кремля, тревожат гробницы в склепах, разоряют захоронения древние, усыпальницы церковных людей. А ведь в подземельях Успенского собора покоятся останки всех владык епархии здешней, почивших в родной земле! Тревожат их прах греховодники! Сеют в сердцах верующих боль великую! И боль эта копится, бедой может обернуться злодейство подземельных воров!

— Факты эти нетерпимы, — обвёл прокуроров пристальным взглядом Кравцов. — Я с вами согласен, владыка. И со своей стороны обещаю, что мы примем все меры к тому, чтобы их пресечь. Обеспечим раскрытие этого преступления, я его возьму на свой контроль. Виновные понесут ответственность, и суд организуем выездной сессией. На глазах народа будем судить злодеев.

— Премного благодарствую, Борис Васильевич, — склонил голову архиепископ.

— А скажите мне, пожалуйста, уважаемый владыка. — Кравцов подпёр подбородок ладонью, — последние раскопки археологов в Успенском соборе были инициированы Патриархом не с этой целью? Действительно имелись серьёзные основания считать, что усыпальницы разорены, а одежды и ценности с останков захороненных епископов разворованы?

— Причины раскопок мне достоверно неведомы, а наговаривать зря не желаю, — помрачнев, ответил архиепископ Иларион. — Скажу точно, последнее время Успенский храм превращён безбожниками в позорное место всяческих выставок и игрищ, затоптали, затерзали его туристы праздные. В конце же зимы тысяча девятьсот семьдесят третьего года под неусыпным присмотром местного КГБ древние усыпальницы архиереев вскрыли. Археологи или учёные из столицы то были, в епархию нашу не сообщалось. Полагаю, не ведал о том Его Святейшество, иначе не допустил бы он неслыханное кощунство и издевательства, которые учинены были над прахом несчастных. После того как с останков почивших напрочь содрали имевшие ценность предметы, те люди лишили их даже облачений, сложили в фанерные ящики и набили ими один из трёх сохранившихся склепов. Чего искали власти? Чем интересовались посланные ими приспешники? Не могу даже догадываться. Ибо разум мой не способен справиться с таким надругательством, но душа ропщет!

Архиепископ Иларион смолк на минуту-другую, продолжил, горько досадуя.

— Могу предположить, не затеяно ли сие было ради останков двух грузинских царей, хранившихся в тех же подземельях? Их ведь удостоили более почётной участи. Оставили в прежних дубовых гробах, хотя тоже полностью раздели.

За столом нависла напряжённая тяжёлая тишина.

— А мне приходилось читать где-то, — вдруг подал голос всё это время не проронивший ни слова Колосухин, — будто искали какую-то ценную историческую реликвию. Золотой крест или посох древнего архиерея времён Степана Разина. Вроде сомневались учёные, здесь ли захоронена та неординарная личность или всё вымысел?

— За этим золотым крестом и охотились, видно, криминальные кладоискатели? — тут же подхватил Игорушкин, поощрив догадку заместителя взмахом руки. — Разин архиерея тогда с колокольни сбросил. А захоронили его у нас, в Успенском соборе.

— Злодеяние сие разбойники учинили над митрополитом Иосифом, — согласно кивнул архиепископ Иларион. — В книге священника Благонравова, изданной в вашем городе в тысяча девятьсот втором году, доподлинно писано, что возвели святителя на раскат и оттуда сбросили вниз по приказу сподручного Разина, разбойника Васьки Уса. В соборную ризницу положили золотой крест убиенного, украшенный жемчугом, яхонтами и восточным хрусталём. Ни золотого креста, ни посоха, которым Спаситель разгонял бунтовщиков, столичные раскопщики не нашли. Однако, разорив погребение епископа Иоанна, умершего в тысяча девятьсот двадцать втором году, они обнаружили осеняльный крест с длинной рукоятью, чеканный, обложенный серебряной басмой. Этот крест и был объявлен крестом убиенного Иосифа.

Архиепископ горько вздохнул и закончил:

— К сказанному мне добавить нечего. Злая шутка то была или злодейский умысел? Пусть потомки гадают.

— Но ведь вскрытием усыпальниц занимались и сами здешние архиереи? — снова скромно подал голос Колосухин. — На архиепископа Любарского даже в Синод доносы посылались чиновниками местными. Жаловались, что ломал тот надгробия архиерейских усыпальниц, разорял могилы. Он ведь и повредил тогда гробницы грузинских царей!

Кравцов и Игорушкин с любопытством уставились на заместителя.

— Может быть, это и послужило причиной вмешательства археологов? — смутившись, быстро закончил тот.

— Наш Антоныч-то, глянь! — Шаламов, бросивший дремать, лишь речи пошли о подземелье, толкнул ногой под столом Ковшова. — Подготовился к совещанию. Литературку краеведческую всю ночь ворошил небось?

— Знать надо, — шикнул на него Ковшов. — Такой литературы не найти. К тому же за ночь только студенту можно к английскому подготовиться.

— Да-да!.. — восхищённо поцокал языком криминалист. — Открываются скрытые таланты! Грузите, Шура, апельсины!

— А вы, глубокоуважаемый Виктор Антонович, на досуге-то не с Иоанном Саввинским^[10] беседы ведёте? — улыбнулся лукаво архиепископ Иларион.

— Он у нас университет имени Михайлы Ломоносова закончил! — вступился за заместителя Игорушкин. — Это, я скажу, не нынешние институты.

— Кладезь науки, — милостиво согласился архиепископ. — Однако глубокочтимый Виктор Антонович, наверное, имел в виду Платона?

Колосухин закивал.

— Незаурядной личностью слыл архиепископ Платон, в миру Пётр Любарский, — продолжил архиепископ Иларион, — много сил и здоровья потратил на улучшение состояния церквей и духовенства. Справедлив был, но суров. А освидетельствовал он гроб митрополита Сампсона для подтверждения его святости и нетленности, а не корысти ради. Сампсон митрополитом служил во времена императора Всероссийского Петра Великого. Прославился и почести заслужил тем, что личной отвагой и мужеством прекратил бунт в городе в то время, как воевода Ржевский в курятнике прятался, где и был убит толпой бунтовщиков. Главным же памятником жизни Сампсона служит до сих пор величественный Успенский собор, который он воздвиг, несмотря на бедствия и лишения. И горел храм, и рушился свод его, и денег не хватало, однако ничего не остановило митрополита. Сам Пётр Великий, когда посетил город за три года до своей кончины, молвил императрице на молебне: зри, мол, прекрасное здание сие, во всём государстве моём нет такого лепотного храма. Не щадил жизни пастырь Сампсон ради Отечества.

Архиепископ Иларион сверкнул очами из-под лохматых бровей и проговорил, глядя на Колосухина:

— Ради того, дабы облобызать десницу святого тела Сампсона, и вскрыл Платон через девяносто лет гробницу его. В рукописи, составленной ключарем кафедрального собора Кириллом Васильевым, жившим в те времена, записано, что одежды в липовом том гробу лежали нетронутыми, а тело тлению не было подвержено.

Кравцов, дослушав архиепископа до конца, поднял руку, не отрывая локоть от стола, будто прося слово:

— Мне не хотелось бы, чтобы у вас, владыка, сложилось мнение, будто сотрудники прокуратуры в своих вопросах к вам высказали сейчас некоторое недоверие работникам церкви.

— Отнюдь, — поклонился архиепископ Иларион. — Я не склонен этого и подумать. Наоборот, проникся их участием к моим заботам и готов поделиться некоторыми сокровенными знаниями, коими располагаю. Теперь, когда и мне ведомо, что произошло в склепе, полагаю, мои сведения помогут вам изобличить злодеев.

При этих словах Ковшов напряг всё своё внимание, а Шаламов даже придвинулся к столу и высунулся, чтобы лучше видеть архиепископа, которого ему заслонял тоже насторожившийся Колосухин.

— Помощник мой, как его изволили здесь величать отцом Ефимием, — монах по особым поручениям при Его Святейшестве. Прибыл он сюда с единственной целью — помочь мне пресечь тайные попытки неизвестных греховодников проникнуть в подземелье кремля, извести их ухищрения разорить усыпальницы и гробницы древние. О его истинных планах неведомо никому. Для остальных он — ревизор столичный…

Архиепископ не договорил. Резко отворилась дверь, и в кабинет влетела Ирэн. Ни в кои веки такого себе она не могла позволить, чтобы без стука.

— Николай Петрович! — не извиняясь, выпалила секретарша. — Возьмите трубку!

Игорушкин грозно глянул на подчинённую и уже готов был грянуть громом, но что-то его остановило.

Секретарша, опережая его, сама добежала до аппарата, стоявшего на столе прокурора области и вмиг доставила его по назначению, протянув трубку.

— Спасибо, — буркнул Игорушкин и приник к телефону.

Ему что-то возбуждённо кричали с другого конца провода. Игорушкин слушал, не перебивая, наконец положил трубку на аппарат.

— Борис Васильевич, — нагнулся он к прокурору республики. — Моих срочно в КГБ требуют. По этому делу. Вы разрешите?

— Ну вот и зашевелились в подземелье, — поднял глаза на Ковшова и Шаламова Кравцов.

В подземелье

Игнашка с выпрыгивающим из груди сердцем и перекошенным от боли и страха лицом, задыхаясь, едва поспевал за Кирьяном. Рожин то и дело специально или ненароком резко дёргал поводок, натёрший уже до крови тонкую шею подростка, и Игнашка тыкался головой вперёд, как ягнёнок, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не свалиться. Один раз он уже испытал, чем это грозит, и теперь страшился до смерти повторения. Однако ему опять не повезло — споткнулся, не сориентировавшись в темноте, неловко упал от жестокого внезапного рывка верёвки; Кирьян, не заметив, проволок мальчугана несколько метров по узкому туннелю подземелья и остановился, только услышав сдавленный хрип за спиной. Кричать подросток не мог, поводок сжал ему горло. Кирьян заматерился, привалился огромной спиной к каменному своду, сел на корточки и забренчал в колокольчик, который ему загодя дал Мунехин для особых случаев.

Цепочка людей, медленно продвигающихся в подземелье, остановилась.

— Что там у вас? — донёсся спереди глухой голос Мунехина, ведущего кладоискателей.

— Твой поганец что-то артачится, — ответил ему, сплюнув тягучую слюну Кирьян. — Или задохся совсем.

— Сынок! Ты как там? — крикнул в туннель Мисюрь, развернул фонарик и зашарил им в глуби подземного лабиринта, лучом света отыскивая мальчугана в кромешной тьме.

Первым попалась в свет фонаря перекошенная от частого дыхания серая рожа Хряща, он задыхался и ловил воздух часто, как рыба, с выпученными глазами. Пользуясь вынужденной остановкой, Хрящ тут же сел на пол, упал на спину и раскинул в изнеможении руки. Следующим был Ядца, жирная морда толстяка обливалась крупными каплями пота, заливающими рубаху на груди и спине. Он то ли по-поросячьи хрюкал, то ли так дышал со скрипом, но вида не подавал, лишь присел на корточки, чтобы не заслонять свет фонарику. Рожин ещё чуть отступил к стене, но мальчугана увидеть не удалось. Тёмная неподвижная масса-кучка пласталась на полу. Возле неё бегали, пищали тёмные зверьки.

— Сынок! — снова громко позвал Мунехин и дёрнулся вперёд всем телом. — Игнашка!

— Стоять! — заорал Кирьян. — Стой, тебе говорят!

Мунехин привалился к стене, замер.

— Здесь твой змеёныш. Отлёживается. — Рожин ткнул в тёмную кучку металлическим крюком, она зашевелилась; тем же крюком он отогнал зверьков.

— Сволочи! Если что случится с пацаном, заведу вас в такие углы, сдохнете все!

— Ты полегче там.

— Богом клянусь! Крысам достанетесь!

— Никто твоего сосунка не трогал. Сам хилый такой. Дышит на ладан. Кормить лучше надо.

— Игнашка! Сынок!

— Здесь я, папа, — подал наконец слабый голос мальчуган.

— Ты не потерял свисток, что я тебе оставил?

— Нет.

— Когда устанешь или плохо что, свисти! Я же тебя просил?

— Хорошо.

— Слушай, Кирьян, — позвал Мунехин. — Мы же с тобой договорились.

— Чего это?

— Ты за пацана моего в ответе.

— Сказал тебе, жить будет.

— Ты поводок-то сними с него.

— А сбежит?

— Куда ему тут деться? Он ничего не знает. Тут сунься куда, враз или яма, или ловушка. Вилы даже встречаются. Я сыну не враг.

— За поводок не проси.

— Повяжь верёвку ему на пояс. Задохнётся — вам не жить!

— Ты мне не грози.

— Освободи шею пацану, Богом прошу.

— Ладно. Успокойся. Я его за ногу… Иди сюда, сопляк.

Рожин ощупал подползшего к нему мальчугана, затянул верёвку двойным узлом на ноге, зло хмыкнул:

— Теперь ты у меня, как тот юнга у Сильвера.

Игнашка зыркнул на бандита глазами, готовый укусить.

— Весь в отца пошёл, гадёныш, — толкнул Кирьян его ладонью в лицо, крикнул Мунехину:

— Передохнём минут пять.

— Некогда. Идти ещё да идти.

— Куда спешить-то? Ты же сказал, дорогу с закрытыми глазами найдёшь?

— Найду. Только путь длинный. И здесь не лес да поле.

— А мы не торопимся.

— Задохнутся твои помощнички. Подохнут, не добравшись до кладов.

— Это кто сказал? — поднял голову Хрящ. — Ты на кого, падла, катишь?

— Лежишь уже. Ноги-то не держат.

— Здесь прохладнее.

— Вот так и засыпают, отравившись. Кислорода-то тю-тю. Здесь гнилостных газов столько, что каждому за глаза. Подымай их, Кирьян!

— Чего-то ты добренький!

— А я подохнуть с вами не хочу. Минут через десять поворот будет, а там местечко есть с притоком свежего воздуха с поверхности. Там покурите.

— Подъём! — заорал Рожин.

Цепочка подземных путников: Мунехин, согнувшийся в три погибели впереди с прыгающим лучом фонарика, Хрящ, всё ещё стоявший на коленках, не в силах стать на ноги, Ядца, переваливающийся тяжко, как утка, звучно кряхтел, подпирающий спиной свод подземелья Рожин и мальчуган на верёвке, — медленно двинулись по узкому туннелю. Мисюрь, осторожно выщупывающий дорогу, ни на секунду не переставал думать о Донате. Он ещё раньше в перебранке с Рожиным уловил назидательную фразу Кирьяна о том, что Донат упрятан в подземную ловушку, и, согласившись вести бандитов к тайнику с драгоценностями, принял решение вести их от угловой башни, где неподалёку от спуска в подземелье был хорошо известен ему развороченный каменный мешок. Может, там прячут сына?

Мисюрь обнаружил то страшное место в давние времена, когда промышлял ещё с Лавром, отыскивая в подземельях кремля пути к драгоценностям не признанной Русью царицы Марины. Лавр рассказывал, что в древности особо верующие принимали обет и удостаивались чести быть замурованными живьём в такие каменные мешки. Оставляли лишь небольшие отверстия затворникам для пищи и воздуха, а когда те умирали, замуровывали их навеки. Мисюрю это было известно ещё от Стеллецкого, но он не перебивал Лавра, зная и другое. Нередко в каменные мешки помещали врага или преступника за великое злодеяние, а то и тайного узника. Но этим пищу уже никто не носил и для воздуха отверстия не оставляли.

Мисюрь и Лавр каменный мешок тот тогда разорили полностью, но следов драгоценностей Марины Мнишек не нашли, под их кирками развалились полуистлевшие кости человеческого скелета. И кто был тот узник, осталось для них вечной тайной. Лавр отметил в заветном пергаменте, доставшемся ему от прадедов, тот тайник жирным крестиком и огорчился. Но тогда они только начинали совместные поиски и впереди их ждало множество таких неудач и огорчений. А у Лавра ещё целы были обе руки и крепкие ноги держали могучее тело. Он не думал, не гадал, что скоро едва не погибнет под завалом. И, конечно, не подозревал о том, что настанет время, и его в подземных поисках сменит зеленоглазая жена Мисюря, которой из-под земли однажды выбраться живой не удастся, хотя удача улыбнётся ей перед самой смертью бесценной короной непризнанной царицы.

Вот к тому помеченному в пергаменте когда-то Лавром разорённому каменному мешку и вёл бандитов Мисюрь. Тайника не было, но в стенах остались крючья, к которым в древности подвешивали узника цепями. Не на них ли теперь мучается его Донат? Вот что запало в голову Мисюрю. Крутился же возле Рожина Пашка Дубок. Этот юнец — проныра известный! Не раз гонял его Мисюрь от лазов и спусков в подземелья кремля. Мог и проследить за ним, мог и сам добраться со своей кодлой. А теперь выдал все секреты этим бандитам, дорогу указал. Надеялся Мисюрь выручить сына.

За поворотом, как и предупреждал Мунехин, воздух заметно посвежел, чувствовалось его движение, и сразу непонятно куда подевалась духота, исчезла испарина с лиц, спокойнее забились сердца. Мисюрь скомандовал свистком остановку, и все повалились с ног. Даже Рожин, не подававший признаков усталости, и тот присел, тяжко переводя дух. Мисюрь выключил фонарик.

— Дай свет! — заорал отчаянно Хрящ. — И так как в могиле!

— Зачем выключил? — подал голос и Ядца.

— Тише! — прикрикнул на своих Рожин. — Беречь батарейки надо.

— Взяли же с собой про запас! — снова взвился Хрящ.

— Закрой глаза, будто спишь, — только и ответил ему Рожин, и больше никто не посмел возражать.

В гнетущей тишине и кромешной тьме, не двигаясь поначалу, каждый приходил в себя от изнурительного перехода по узкому туннелю подземелья. Когда очухались под лёгким дуновением потока свежего воздуха и задышали спокойнее, начали шевелиться. Рожин ткнул рукой в одну сторону, в другую, былой тесноты в пристанище не ощущалось. Он включил свой фонарик, обвёл жёлтым лучом пространство вокруг себя. Они находились на полу небольшого просторного помещения квадратной формы, где можно было свободно перемещаться, не мешая друг другу, всем пятерым. Как ни шарил он лучом света по своду, источника поступления воздуха не нашёл.

— Здесь и жить можно, — мрачно сплюнул он под ноги.

Никто не оценил его юмора.

— Далеко до короны ещё? — спросил он Мунехина.

Тот неопределённо пожал плечами:

— Как идти будем.

— Отдышимся, побежим.

— Тогда скоро.

— Дальше пойдём в другом порядке.

— Мне всё равно.

— Я с сосунком за тобой. Хрящ следом, а Ядца замыкает. Поняли все?

— Я последним не хочу. Тут крысы бегают, — подал голос толстяк. — Того и гляди, вцепятся в ноги.

— Возьми крюк, — сунул ему своё металлическое орудие Рожин. — Мне он не понадобился. Где ты крыс видел?

— Я их чую. Мальчишку вон допекают. Под ногами пищат. Слышал, Хрящ?

— Я одну тесаком задел, — поднял вверх свой ножичек Хрящ. — Здоровенная, думал, кошка.

— Откуда здесь кошки? — хмыкнул Ядца. — Если и были, их давно сожрали эти стервы. Дай мне пацана, Кирьян. Пусть он последним будет.

— Сказано тебе! — рявкнул на толстяка Рожин. — Крысы от переднего шарахаются. До тебя не доберутся.

Ядца, понурившись, примолк. Рожин переместился поближе к Мунехину, но Игнашку к отцу не подпустил. Сам поманил Мисюря к себе и выключил фонарик.

— Пока лежим здесь, скажи, чтобы эти поганцы не слышали, как же ты сам эту корону царскую из тайника не упёр? Говорил, что искал столько лет, подземелье всё облазил со стариком тем да с женой и вдруг отказался брать? Не пойму я.

— Если враз не понял, то и сейчас не поймёшь, — хмуро бросил Мунехин.

— Я тебя рукой не тронул. — Рожин сплюнул, — а ты, видать, не вразумел?

— Разные мы люди с тобой.

— Это чем же мы разные?

— Бандиты вы!

— А ты, значит, лучше?

— Я людей не граблю. Не убиваю.

— А воруешь?

— Чего я украл?

— Небось с Лавром-то золота здесь накопали в церковных подземельях? Не зря ты сюда от Стеллецкого рванул. Знал, где клады прячут.

— Искали мы корону одну. У Лавра и был листок тот с чертежом, который я отцу Ефимию отдал. Говорил же. Листок древний, от прадедов ему достался. Лавр за ту корону здоровья лишился. А я жену загубил. Ей хотел корону ту достать из-под земли. Да Господь рассудил иначе. Грешники мы все великие!

— А корону ты видел? Не врёшь?

— Видел. Только в руках не держал.

— Это как же?

— Десять раз тебе повторять?

— А тебе не убавится. Всё равно лежим.

— Корона в тайнике была. И сейчас там хранится.

— Что за тайник?

— А мешок каменный.

— Это что же?

— Увидишь скоро, если не знаешь.

— А ты расскажи.

— Скелет там в камне замурован. И решётка его держит. На черепе корона.

— Это кто же? Сама Мнишек?

— Мнишек в столице умерла. Её, когда поймали, к царю в Москву в клетке привезли вместе с любовником. Любовнику башку напрочь, дитё Марины малолетнее тоже при народе казнили, чтобы бунтов новых не затевал, а Мнишек — в темницу. Там она и задохлась.

— А корона как же?

— Лавр рассказывал, что, когда в кремле у нас Мнишек с любовником своим пряталась, казак тот, ейный ухажёр, ещё одну бабу завёл, молодую да краше. Эта молодуха втайне, милуясь с казаком, корону ту любила примерять, а Мнишек их застукала. Вот и запрятала свою соперницу в каменный мешок под землю, чтоб неповадно было, и корону ей на голову надела.

— Не пожалела, значит?

— В гневе, видать, была. Баба крутая, недаром на двух Дмитриях венчалась. И обоих пережила.

— А вот любовник её подвёл!

— Это как водится…

— Сказки всё это.

— Лавру дед рассказывал, а ему другой дед. А тому… А тому — сам стрелец, который любовника того пленил вместе с Мнишек, когда они из кремля бежали по речке. Ему же пергамент тот достался, где начертан тайник был.

— А чего ж ты карту монаху отдал? Не жалко?

— А зачем она мне? Дорогу к тайнику я и без неё знаю. Иначе не вёл бы вас.

— И короны тебе не жаль?

— Проклятие на ней.

— С чего это ты?

— Понял я. Только слишком поздно. Когда добрались мы с Марией наконец-то к тайнику, мне Лавр вспомнился. И тогда, когда Мария к решётке за короной сунулась, я не верил, что добыли мы жар-птицу. Так и случилось…

— А что Лавр? Чего вспомнил-то его?

— Лавр многое перевидал. Сколько ему жить досталось, люди не живут. Кладоискателей он знал и истории про них рассказывал. Раскопал один такой золото в кладбищенской часовне…

— С покойника, значит?

— А клады, они только от покойников и достаются. Или покойники за ними сами приглядывают.

— Ты с ума-то не сходи.

Мисюрь только хмыкнул мрачно.

— Вот и я не верил, как тот, унёсший золото из гробницы домой. Как в дом внёс, так вся семья тяжким мором пошла. И родители, и жена полегли и до детей смертушка добираться начала. Кладоискатель тот отнёс золото в церковь, на него храм кладбищенский выстроили. Господь и простил грешника. А я вот поздно поверил и сгубил Марию.

— Как же засыпало её?

— Я и сообразить не успел. Схватилась она за решётку, вроде как за короной потянулась, и обвал случился. Она вниз полетела. Там, видать, ловушка была. А сверху песок посыпался. Откуда ему быть? Везде камень… Откопал я её, да не дышала уже.

— И ты корону…

— Проклял я ту корону! Там же и проклял, пока жену откапывал.

— Там и осталась?

— Корона-то? Там. Где же ей быть. Сидит на черепе скелета воровки той.

— Значит, там…

— Была…

— Стращаешь меня?

— Ты не малец какой, чтобы тебя пугать. Думай сам. Доната мне верни, а корону забирай, если не боишься. Отведу. Я же листок тот, карту стрельца, отцу Ефимию отдал. Думал, вернул свой долг. Снял проклятие. Ан нет. Ты за карту ту сгубил безвинного Ефимия. Сам себе судьбу выбрал.

— Ладно, — мрачно сплюнул под ноги Кирьян. — Перевели дух. Веди да помалкивай.

— А мне что? Ты решай. Слово держи за сына.

— Сделаешь своё дело без обмана, получишь живыми обоих. Моё слово — кремень.

По закрученной спирали бытия

Шофёр дежурил в «Волге» у подъезда. Они прыгнули на заднее сиденье, и машина рванулась с места.

— Шеф прозвонил? — коротко спросил Ковшов.

Нафедин кивнул.

— Знаете куда?

Нафедин кивнул.

— Хитёр, однако, наш архиерей, а, Данила? — Шаламов озабоченно тёр затылок.

— Мудрён.

— Хитёр… Выслушивал, выведывал у нас все обстоятельства… Похлопал даже. А вопросики какие подкидывал? Это ему скажите! То поясните! «А что вы по этому поводу думаете?»

— Будь ты на его месте…

— Хитёр. Теперь станет из нас верёвки вить.

— Не понял?

— Ну как? Про то, что монах Ефимий — его секретный агент, его порученец, он в самом конце раскололся. Когда мы ему все, как на блюдечке, свои карты выложили!.. А ведь чуял я!..

— Какие карты, Михалыч? У нас, кроме версий и догадок, нет ничего.

— Не верю я, что он всё нам выдал.

— Да мы и не дослушали. Я по голосу в телефоне Марасёва узнал. Точно, Серков что-то важное обнаружил. Видел, как шефа повело?

— Кравцов дослушает. Только голову в заклад — ничего толком архиерей уже не скажет.

— Это почему?

— А то, что лукавит архиерей!

— С чего ты взял?

— Уловил, как он закрутился от вопросиков Колосухина?

— Ну?

— Ничего вразумительного и не ответил. Так, начал головы морочить баснями, разных ключарей да священников приплёл. Вспомнил епархиальные записки!.. Грузите апельсины бочками! Нашёл лохов.

— Михалыч, не вижу логики.

— Логика тебе нужна? Я тоже мал-мал интересовался в детстве всякой всячиной. Особенно, когда в институте учился.

— Ну и что ты вспомнил?

— А то, что церковники завсегда сами за кладами да драгоценностями в древних усыпальницах и подземельях рыскали!

— Факты, Михалыч, факты?

— Они монастыри и соборы строили, сами в них тайники и подземные ходы мастерили. На случай нападения врагов, пожаров, другой беды. Чтобы хранить в тайниках казну церковную и ценности монастырские. Кто кроме них знал, где всё это прячется?

— Это косвенные, так сказать, улики…

— Есть у меня и прямые. Ты думаешь, откуда вся история кладоискательства на Руси пошла? Кто первым в Московском кремле рыться начал?

— Не имею понятия. Не читал нигде.

— А мне подвернулась книжечка… Дьяк!

— Случай…

— Нет уж, позволь! Тебе, конечно, известно, что во времена несовершеннолетия Петра Первого государством правила его сестра Софья?

Ковшов флегматично пожал плечами, промолчав.

— Вот она и снарядила дьяка Большой казны Макарьева в подземный Кремль. Тот, согласно доносу пономаря церкви Осипова, прошёл подземными ходами через весь Кремль и обнаружил там две палаты, заставленные сундуками до самых сводов. Софья якобы приказала сундуки те не трогать, а на двери палат навесить замки. Откуда Софья узнала про деньги в сундуках, неизвестно, но было это в тысяча шестьсот восемьдесят втором году, когда она села на трон и ей деньги были нужны, чтобы подкупить духовенство и стрельцов.

Шаламов перевёл дух и продолжил:

— Когда взбунтовавшуюся Софью Пётр Первый упрятал в монастырь, Осипов не унялся и вновь подал донос про тайник и сундуки с золотом. Донос тот император лично поручил проверить незамедлительно. Распоряжение его было передано московскому вице-губернатору, он дал Осипову арестантов для поисков и архитектора для наблюдений за работами. Пономарь возился долго, спуск в подземелье оказался замурован, а когда стену пробили, всё подземелье было залито водой из родника. Пришлось думать, как эту воду спустить, но, найдя решение этой проблемы, Осипов с арестантами упёрся в каменную преграду. Пробив и эту преграду, раскопщики упёрлись в материк.

— Досталось пономарю от Петра?

— О том не упоминалось. Но Осипов через десять лет во второй раз, уже после смерти Петра Первого, предпринимал попытку найти тайник с сундуками, а потом через два года в третий раз обращался с прошением о розыске золота…

— Ну и?

— Умер дотошный пономарь.

— Так и не нашли те сундуки? — Даже Нафедин, с интересом слушавший Шаламова, не удержался и подал голос.

— Не нашли. Разговоров в учёном мире по этому поводу много было и до революции, и после. Предпринимались и попытки отыскать тайник с сундуками в подземельях Кремля. Только пустое занятие. Как в воду канули!

— Чудно! — удивился Нафедин. — А чего же сейчас их не ищут? При нашей технике-то? Сквозь стены и землю металлоискатели золото улавливают. Других приборов уйма!

— А кто вам сказал, что не ищут, Михал Палыч?

— Ну ты же, Михалыч? Только что!

— Я этого не говорил, — насупился Шаламов. — Откуда мне знать? Теперь это дело государственной важности. Может, и отыщутся сундучки-то.

Шаламов поёрзал на сиденье, толкнул локтём Ковшова и шепнул ему:

— И у нас вот монах кладоискательством занялся. А не государство. И сломал себе шею.

Коварство мертвецов

Подбираясь к порушенному тайнику в стене, Мисюрь облегчённо перекрестился, не доходя, почувствовал: каменный мешок пуст, значит, Донат его жив, здесь бы ему не протянуть. Долго они добирались. Две крысы шарахнулись от него под лучом фонарика, пустые крючья в стене зловеще чернели клыками, под ногами трещали остатки костей скелетов. Мисюрь отшатнулся назад, едва не наступив на череп, зияющий пустыми глазницами.

— И ты трясёшься! — злорадствуя, хмыкнул за его спиной Рожин. — А корчит тут из себя!

— Смерть, она никого не радует.

— Будто?

Игнашка, отойдя от Рожина, прижался к отцу, тот нагнулся. Поцеловал сына в холодное, мокрое от слёз лицо, в глаза, в нос, прижал голову к себе.

— Отвернись, сынок. Не смотри.

— А где здесь ловушки-то? — озирался Рожин, включив и свой фонарик.

— Побереги свет-то, — напомнил Мунехин. — Понадобится ещё.

— Ты мне ответь, — не слушал тот.

— Я не строил. Не было нужды, видать.

— Что же? Не было ничего при мертвяке?

— Почему? Было.

— Что? — втиснулся между ними приблизившийся Хрящ.

— Цепи были.

— И только?

— А что ещё?

— Ну как чего? Золотишко? Деньги? Вещички древние? — Хрящ таращил на Мунехина злые глаза. — Прибрал, наверное, а теперь морду воротишь?

— Хрящ! — оттолкнул подручного Рожин. — Хватит лаяться.

— Я гляжу, снюхался ты с евреем, Кирьян! — Хрящ не унимался. — Разговорчики ведёшь за нашими спинами. Гляди, он тебя первым в ловушку какую и сбросит.

— Заткнись, дурило! — двинул Рожин Хряща так, что тот отлетел к стене, Мунехина тоже толкнул вперёд. — Веди давай!

— Передохнуть надо, — не согласился Мисюрь. — Здесь ещё воздух свежий достаёт. Дальше будет хуже. У меня там ни один факел не загорался.

— Это что же? Опять колдовство какое?

— Кислорода недостаточно.

— А дышать как? — Хрящ забыл про обиды.

— Терпеть будешь, — оттолкнул его снова Рожин.

— И ещё! — повернулся к Рожину Мунехин. — Предупредить всех желаю. До тайника с короной здесь рядом. Но путаница большая с ходами начнётся. Будут повороты. Два или три. Несколько разветвлений. Вроде лабиринта. В тупик можно, не зная, угодить. Поэтому и отыскать тайник этот тяжело было. Есть и ловушки. В ямы запросто свалиться можно. И не заметишь.

— Ты куда нас завёл, сволочь?! — завизжав, кинулся на Мунехина с ножом Хрящ. — Живыми под землю упрятать!

Рожин больно ударил Хряща, как собаку дворовую, в нос ногой. Тот, взвизгнув, отлетел к стене, упал, размазывая кровь по лицу.

— За что?

— Не бесись! Я паники не допущу. Сам раньше убью.

— Да он же нас сейчас!..

— Молчать! — Рожин осветил лицо Мунехина фонариком, вгляделся, словно впервые увидел.

— Убежит он от нас, Кирьян, — скулил Хрящ, корчась от боли. — Падлой буду, убежит. А нас в ямы. Сдохнем все.

— Мне ваша смерть ни к чему, — тихо сказал Мисюрь, не опуская глаз и не моргая. — И так перед Господом Богом в крови по колено. Господь сам решит, чему быть.

— Что предлагаешь? — опустил фонарик Рожин.

— Верёвками надо связаться.

— Один упадёт, другого потащит за собой. Это не дело.

— Тогда идите за мной тихо, друг за другом. Если свистком команду подам, — всем стоять, спереди опасность, не двигаться, ждать моего голоса, что бы ни случилось. Замыкающий пусть тоже фонарик включит. Светить вверх.

— Слышал, Ядца?

— Тут я.

— Тогда пошли.

И цепочка людей, ковыляющих друг за другом почти вплотную, медленно двинулась с места. Повороты следовали один за другим, Рожин, шевеля высохшими губами, пытался считать. Первый прошли, сделали двадцать шагов, повернули направо, сделали ещё тридцать пять шагов, повернули опять направо… Это что же? Петля начиналась какая-то? Дышать стало трудно, не хватало воздуха; Рожин чуял, как за спиной задыхался Хрящ, он хватал воздух с шумом и выдыхал тяжело, даже постанывал. Через сорок шагов повернули налево, ещё пятьдесят прошли, идущий впереди Мунехин осветил туннель, уходящий от них в сторону.

— Вилка, — глухо сказал он то ли себе, то ли обратил внимание Рожина. — Первая.

— Говорил, два-три поворота, а я уже сбился считать, — буркнул Кирьян.

— Забыл. Не упомнить всё.

— Так и в тупик недолго.

— Подходим.

Они прошли ещё один поворот направо, потом… Потом Рожин сбился, считая шаги и отгоняя разные мысли, бегающие в голове; через каждый шаг, попискивая, выскакивали из-под ног крысы. Он бросил считать и шаги, и повороты, следил только за спиной Мунехина. Гулко колотилось сердце, пытаясь выпрыгнуть. «Сдохнет здесь Хрящ! Не выбраться ему отсюда, — ужалила Кирьяна шальная мысль. — А с другой стороны, кому Хрящ нужен? Конченый гад. Сдохнет, только руки развяжет. От жирного ещё бы избавиться! Ядца не из тех, от кого легко отделаться! Но корона-то одна! Не распилить на двоих!»

Кирьян даже оглянуться хотел назад, будто ощутил спиной змеиные глаза соперников, но сдержался.

Легат в столице нежится. Жиреет после больницы. Откармливают его там. Оглаживают. Дантист вокруг него носится с блюдом. Сухарики диетические подаёт. Винцо красное наливает. Ждут не дождутся небось их возвращения. Да и не их возвращения вовсе ждёт Легат. Он заждался его, Кирьяна, с драгоценностями подземелья. А друг его, который глазки строит, за спиной отраву припас. Дантист заждался Ядцу с Хрящом. Вот такой расклад. Только не дождутся ничего оба! Не такой дурак Кирьян, чтобы под землёй пластаться, крыс кормить, а корону смердящему паразиту нести! Станется с него и того, что не сдох в больнице!..

Рожин ткнулся в спину остановившегося Мунехина, все мысли вылетели вон из головы.

— Ещё вилка, — посветил в чёрную пасть раздваивающегося туннеля Мисюрь и шагнул направо.

— Кружим всё-таки? — вырвалось у Рожина.

— Сейчас совсем дыхалку сбивать начнёт. Готовься, — не обернувшись, бросил через плечо Мисюрь, убыстряя шаги.

— Терпимо.

— Считай, пришли.

Рожин, оттолкнув Мунехина в сторону, включил свой фонарик и двинулся вперёд сам, про всё забыв. За ним, тяжело дыша, рванулся Хрящ. Светя ему в затылок, следом пыхтел Ядца, пытаясь оттолкнуть приятеля, но Хрящ, держась из последних сил, ему не уступал. Мисюрь с сыном остались позади. Он отвязал мальчугану поводок с пояса, отбросил его в сторону, прижал голову сына к себе, заплакал.

— Держись теперь меня, сынок. Эти собаки скоро опомнятся. Будь рядом.

— Где же корона? — крикнул впереди Кирьян. — Врал?

— Идтить ещё надо. Ты же сам меня столкнул, — подал голос Мунехин.

— Куда идти? Тут пусто!

— Скажи своим, чтобы пропустили меня.

— Прижмись, братва! — скомандовал Рожин.

Мунехин, светя фонариком, с трудом протиснулся к нему, отпихивая упирающихся Ядцу и Хряща. Игнашка, вцепившись в одежду отца, держался за ним.

— Куда? — тыкал в пустой туннель фонариком Рожин. — Где тайник твой?

— Ты же не дождался. — Мисюрь отодвинул Рожина и пошёл вперёд, увлекая за собой сына. — Хорошо, ямы никакой не оказалось.

— И про ямы врал! — дёрнулся следом Рожин с компанией.

— Врал — не врал, твоё счастье. — Мисюрь осторожно ступал вперёд, выщупывая ногами каменный пол, словно трясину.

— Ты чего? — изменился в лице Рожин.

— Сейчас последний поворот — и всё. Вперёд не суйся! — Мисюрь утёр пот с лица, нагнулся к сыну. — Там твою маму завалило. Насмерть.

Он отвернулся, закачался весь, пересиливая слёзы.

— Ну чего ты? — толкнул его в спину Кирьян. — Давай!

Мунехин медленно двинулся вперёд. Не отпуская его плеча, словно приклеенный, передвигал ноги Рожин, где-то между ними путался внизу Игнашка. За Рожиным, вцепившись друг в друга, толкались Хрящ и Ядца. Так они миновали ещё расстояние в тридцать или сорок шагов, пока Мисюрь не выпрямился во весь рост, не сбросил с плеча руку Рожина и не отодвинулся в сторону.

— Что? — вскрикнул Кирьян.

— Пришли, — глухо ответил Мунехин, прижал крепче к себе сына и обвёл перед собой пространство светом фонарика, словно приглашая всех. Туда же упёрлись, забегали по стенам, зарыскали лучи света от фонариков Рожина, Ядцы, Хряща.

Под светом открылась обширная круглая галерея с тремя туннелями, уходящими лучами в неведомую зловещую черноту. На выходе четвертого они стояли сами.

— Крестом сошлось здесь подземелье, — озираясь, поёжился Кирьян и будто уменьшился ростом, сжался весь; надвинулся на него со всех сторон тяжкий камень стен и потолка.

Напротив них в булыжной стене почти в рост человека зияла зарешечённая ниша.

— Что там сверху? — взвизгнул Хрящ. — Паук!

Луч света его фонарика высветил загадочный знак в камне над нишей.

— Крест, — глухо выдавил из себя Ядца, обливаясь жирным потом. — Не видишь, что ли?

— Кресты другие.

— Католический. Она же полячка.

— Это царица — полячка. А воровка?

— И воровка, как и Мнишек та. — Ядца сплюнул. — Слушал бы лучше. Там и надпись ещё!..

За крестом следовали выбитые в камне таинственные буквы.

— Не наши, — прошептал Рожин.

— Здесь всё обретёшь, — прочитал ему Мунехин.

— Знаешь? — вперился в него Кирьян.

— Там написано, — ткнул в стену Мунехин.

— Ну и где же это всё?

За решёткой, сразу не разглядеть, чернело загадочное и страшное. Сверкали искорки, переливались и манили.

— Что это?! — завизжал Хрящ, вцепился в Рожина, чуть не выронив фонарик.

Мунехин отвернулся.

Три луча света врезались в нишу, Кирьян, Ядца и Хрящ уставились в открывшееся им ужасное видение, будто провалились в бездну.

Из-за решётки съедающими глазницами черепа щерился скелет в лохмотьях былых одежд. На черепе скелета мерцала драгоценными камнями золотая корона.

— Ведьма! — ахнул Хрящ.

Остатки одежды удерживали кости скелета в том положении, когда ещё владелец их, испуская последний выдох, навечно затих, вцепившись и руками, и ногами в прутья решётки. Кости так и прикипели к ненавистному металлу и кое-где застряли в прутьях, даже сам череп покоился на них, зацепившись неведомым образом. Скелет, казалось, тянулся к людям, будто умолял выполнить его последнюю надежду на спасение… Или он жаждал схватить их и утащить за собой?

— А-а-а! — раздался внезапный жуткий вопль.

Оттолкнув Рожина, Хрящ бросился к короне. Он уже готов был вцепиться в решётку ниши, но произошло страшное. Каменный пол разверзся под его ногами, и он, не дотянувшись до прутьев, обрушился вниз, заваливаемый невесть откуда сыпавшимся песком.

Несколько секунд гулял страшный крик по подземелью, пока не затих. В диком ужасе все оцепенели, вжавшись в стены; фонарики валялись на полу, мрак поглотил подземелье. Спустя некоторое время мёртвую тишину нарушили шорохи. Это Мунехин ползал по полу. Появился свет. Держа перед собой фонарик, Мисюрь сделал неуверенный шаг к яме, в которой только что сгинул Хрящ. За ним двинулся Рожин, тоже пришедший в себя. Каково же было их удивление и ужас от того, что предстало их глазам! Бездна, проглотившая несчастного, была почти до краёв заполнена песком. Рожин отважился ступить одной ногой. Но опасения его оказались напрасными: каблук полуботинка лишь слегка увяз в песке. Земля не дрогнула, не шевельнулась под ним, когда он перенёс туда и вторую ногу вместе с тяжестью всего своего тела. О свершившейся на глазах трагедии напоминали лишь кружащиеся в воздухе и оседающие пылинки.

— Вот так случилось и с моей Марией. — Мисюрь толкнул Рожина в плечо, пытаясь сдвинуть того с места. — Но нас трое. Если подналечь, лопаты при нас, успеем спасти.

— Чего? — обернулся Рожин к нему.

— Лопатки сапёрные я прихватил, правда, две… — Мунехин ткнулся ещё раз в плечо Кирьяна, но отлетел, как от каменной стены. — Игнашка руками…

— Я ему не судья, но не жилец он был, — сплюнул Кирьян и взглянул на Ядцу.

Толстяк молчал, облизывая пересохшие губы.

— Задохся весь. Идёт за мной, а я чую, дыхалка-то не качает. Вот-вот коньки отбросит. — Кирьян напыжился и сплюнул ещё раз под ноги толстяку. — Отсюда Хрящу так и так не выбраться бы.

Ядца напряжённо о чём-то размышлял, не понять, сокрушался ли он по своём приятеле сгинувшем или забыл давно, и его одолели иные заботы. От потуг умственных жирный пот крупными каплями стекал со лба и заливал ему глаза, заливал пухлые щёки, скатывался по шее за рубаху. Ядца мучился от пота, смахивал его обеими руками, растирал себя под мышками, лез за воротник, за спину и, казалось, это была его самая главная на свете забота. Он продрал наконец глаза от влаги и полез за платком в карманы необъятных брюк.

— Так я говорю, толстяк? — Кирьян для верности или ради куража попрыгал на могилке Хряща. — Хороша землица ему досталась. И нам не копать, не мучиться.

Ядца вытащил большущий платок, тщательно отёр физиономию, вернул его назад, задержав руку в кармане.

— Холодна больно, — притопнул каблуком Кирьян и оскалился на все имевшиеся здоровенные зубы. — Но в этом есть свои преимущества. Гнить не будет.

Он не прочь был повеселиться ещё, но что-то в маленьких поросячьих глазках Ядцы его забеспокоило.

— Обрадую я тебя, Кирьян. — Толстяк не спешил вытаскивать руку из кармана. — Раз земля тебе здесь понравилась…

— А чего ж? Долго сохранится твой дружок, — всё-таки заржал Кирьян.

— Помёрзнешь и ты с ним, — оборвал его смех Ядца и, выхватив из кармана пистолет, упёр его в живот Рожину. — Стань к стене!

Кирьян обмяк, опешил и отвалился назад.

— И ты туда же с поганцем! — глухо зарычал Ядца, направив ствол на Мунехина. — Обоих вас, голубчиков, порешу!

Мисюрь, прикрывая собой сына, притиснулся рядом с Рожиным.

— Вот здесь и замрите. — Злые глазки толстяки бегали от одного к другому. — Дёрнешься, Кирьяша, пальну без промедления. Плохо ты с дружком моим поступил. Так нельзя в одной компании.

— Не учи, сука! — оскалился Кирьян. — Стреляй!

— Не торопись, — пожалел его толстяк и ударил вдруг наотмашь в лицо рукояткой пистолета.

Рожин охнул, скрючился, присел, в колени разбитое лицо спрятал.

— Выберемся отсюда, сдам тебя Костылю. Легата сюда вызову. Пусть тебя сам судит, — проговорил почти миролюбиво Ядца, нагнувшись над стонущим Рожиным. — Это если себя вести хорошо будешь. А если нет…

Он размахнулся и, вжикнув, как ямщик на лошадей, ударил Рожина пистолетом по затылку.

Огромное тело Рожина мешком повалилось на бок, распласталось на полу.

— А ты, поводырь, мне ещё послужишь, — поднявшись, сунул пистолет под нос Мунехину толстяк и пнул ногой Рожина.

— Попрёшь нашего командира наверх. Как, справишься?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Сorpus delicti (лат.) — вещественное доказательство преступления.

2

Командир легиона в Древнем Риме.

3

Обжора, сластолюбец (старославянск.).

4

Камера в рост человека в каменной стене подземелья, наглухо заложенная кирпичной кладкой, имевшая отверстие только для подачи пищи жертве, узнику или затворнику, самостоятельно принявшему решение о таком наказании за грехи.

5

Чувственные влечения, плотские страсти (лат.).

6

Преувеличить.

7

Фраза принадлежит Вольтеру, великому французскому философу, писателю, автору Мировой энциклопедии и безбожнику.

8

Павел, епископ Астраханский и Енотаевский, в миру Иван Елизарьевич Вильчинский, в декабре 1889 года назначен в Астраханскую кафедру.

9

Архиепископ Астраханский и Царевский, в миру Дмитрий Иванович Краснопольский, расстрелян в 1919 году без суда и следствия.

10

Священник, член Астраханской духовной консистории Иоанн Саввинский, автор «Исторической записки об Астраханской епархии за 300 лет её существования», 1903 год.