Вспомните «Эдельвейс»

Владислав Крапивин, 1960

«В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе – высокий, седоватый подполковник медицины – предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку. Был пасмурный октябрьский день…»

В Минске поезд стоял сорок минут. Мой сосед по купе — высокий, седоватый подполковник медицины — предложил пройтись по привокзальной улице. Мы прошли два квартала и, оказавшись в небольшом сквере, сели на скамейку.

Был пасмурный октябрьский день.

— Вы позволите? — произнес вежливо и отчетливо пожилой человек в серой шляпе и зеленоватом плаще. Он остановился в двух шагах от скамьи. Я узнал пассажира из соседнего вагона. Он ехал с какой-то компанией, но, насколько я мог заметить, держался обособленно. Запомнилась его привычка на каждой станции подолгу стоять на платформе и внимательно разглядывать здание вокзала.

— Прошу… — Подполковник подвинулся, освобождая место.

— Я интурист. Рихард Копф, — представился незнакомец и сел. Мы назвали себя, и с минуту тянулось молчание.

— Вы есть офицер, — вдруг обратился к моему соседу немец. — Вы будете понимать. Я имел унглюк… д’хайст, несчастье уже быть здесь. Когда я был зольдат… нет, сольдатом. Так.

— Что-нибудь помните? — сухо спросил подполковник.

— Только это, — Копф коротким жестом сухого длинного пальца показал на красную башню костела. Он неловко полез в карман и вынул завернутый в газету снимок. На снимке был костел среди развалин.

— Знакомо, — сказал подполковник. — Действительно, не забыть.

Обрывок газеты упал на мой ботинок. Я увидел угол кинорекламы со скрюченной рукой, которая тянулась к цветку. Выше виднелся конец какого-то слова, набранного готическими буквами: «…lweis».

Под рекламой была напечатана заметка, Совсем маленькая, в несколько строк петита. С трудом разбирая немецкие фразы, я понял, что речь идет о случае в западногерманском городке.

Немец заметил, что я читаю заметку.

— Да, это грустно. Я немного узнал это раньше, — тихо сказал он. — Я имею знакомый аптекарь. Я его спас от гестапо. Он есть юде, еврей. Не совсем давно он сказал мне про то, что вы прочитал сейчас.

— В чем дело? — поинтересовался подполковник.

— Разберете? — Я протянул ему обрывок. — Такая вот невеселая информация.

— Альтер… д’хайст, старик был очень огорчен, — вдруг сказал Копф. — Как будто даже не стал иметь ум.

— Закономерно, — жестко произнес подполковник и уронил листок. — Я имею в виду этот случай.

Немец не слышал и продолжал:

— Старик все время сказал… нет, говорил: «Он даже не хотел быть красный»…

— Кто не хотел? — спросил я.

— Я расскажу.

Он стал говорить глуховатым голосом, и, слушая ломаные фразы, я вдруг отчетливо представил узкий мощеный двор и мальчишку, с обидой крикнувшего приятелям, что ему надоела такая игра.

— Я больше не хочу быть «красным», — сказал Вилли. — В его синих глазах накапливались слезы. Франц поморщился от досады: опять не кто-нибудь, а именно его братишка все портил.

Отто вытащил из кармана пластмассовый браунинг и подбросил его на ладони. Потом он сел на ящик из-под сигарет и спросил:

— Какое вы имя носите, пленный? — Он еще надеялся, что Вилли согласится продолжать игру.

— Каждый раз меня делают «красным», — снова сказал Вилли.

— В прошлый четверг «красным» был я! — крикнул Отто, — Что ты хнычешь? Я тоже был «красным».

Отто врал, но понимал, что уличить его нельзя, каждый день мальчишки занимались одной и той же игрой, и все запомнить было трудно.

Вилли молчал и быстро хлопал ресницами, чтобы стряхнуть слезы.

— Я так не играю. К черту! — сказал Отто. Он даже побледнел от злости, и на скулах заметнее сделались редкие веснушки. — К черту! Лучше играть с девчонками, — повторил Отто. Он сунул в карман браунинг, делая вид, что хочет уйти, но не ушел, и снова сел на ящик.

— Слушай, Вилли, у меня есть пятьдесят пфеннигов, — обратился Франц к братишке. — Хочешь, я дам тебе двадцать? Только не хнычь, и будем играть.

— Давай пополам, — возразил Вилли. — Двадцать пять.

Конец ознакомительного фрагмента.