Стать бессмертным

Владислав Кетат, 2013

Два человека. Две истории. Две жизни. Их разделяют полвека, но нити их судеб, в конце концов, свиваются в один непростой клубок. Молодой преподаватель в поисках своего места в жизни и видавший виды плейбой, жизнь которого неумолимо катится к закату… Провидение сводит их в небольшом подмосковном городке, куда первого буквально ссылают с родной кафедры, а второй приезжает, чтобы умереть. В городке, где живут странные люди со своими странными тайнами; где сеть странные пещеры, из которых можно выйти молодым и здоровым, а можно не выйти вовсе; где один находит любовь, а второй – жизнь. Но так выходит, что и жизнь, и женщина у них теперь одна на двоих.

2. Рыжов. Растяжение и сжатие

Евгению Ивановичу снилась холодная аудитория № 410, в которой толпились одетые в телогрейки, пальто и шинели его однокурсники. В училище не топили уже неделю, и студентам было велено являться на занятия в верхней одежде.

Обсуждали вчерашний ночной налёт, самый крупный с начала осени. Спорили. Ровно в одиннадцать сорок прикрытая от сквозняков дверь с характерным скрипом-щелчком открылась, и в аудиторию вошёл маленький и круглый, словно капустный вилок, декан факультета Николай Михайлович Масленников. На нём были высокие валенки, чёрные мешковатые штаны и длинная тужурка поверх пошитого, вероятно ещё до революции, зелёного штучного пиджака. Правой рукой за самый краешек, будто то был только что вскипевший чайник, декан держал небольшой, сложенный вчетверо, листок. Вслед за Масленниковым, громыхая сапожищами, в открытую дверь вошёл абсолютно лысый, с широким ассиметричным лицом офицер в длинной, почти до полу, грязноватой снизу шинели.

В аудитории стало тихо. Студенты без команды встали, восемнадцать пар глаз впились в военного, который остановился около преподавательского стола и, выполнив команду «Налево!», повернулся к аудитории лицом. В левой руке у военного была ушанка, а вместо правой — пустой, подшитый на расстоянии примерно двух третей длины от плеча, рукав.

Масленников прокашлялся и жалобно посмотрел на военного, судя по петлицам, майора. Военный коротко кивнул.

— Ну что, ребятишки, — начал декан после прерывистого вдоха, — у меня по ваши души приказ. От сегодняшнего числа, первого ноября одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вот.

Масленников развернул и поднял вверх бумажку, с которой вошёл.

— И список группы вот, — он достал из кармана вторую, — так что… от А до К — на завод № 22, танки чинить, танки. А от Л до Я — вот, с товарищем майором пойдёте, с товарищем… — Масленников вдруг закрыл лицо ладонями и зашёлся кашлем.

Плачет декан или просто кашель у него такой, будто плачь, было непонятно. Майор молчал. Студенты молчали тоже. Никто просто ещё не понял, что здесь и сейчас в сапогах и майорских петлицах за ними пришла Судьба. А может, просто никак не могли сообразить, в каком месте алфавита находится буква, с которой начинается их фамилия, и в какую из дверей им теперь нужно входить…

Евгений Иванович проснулся. Шея его от долгого лежания на плоской вагонной подушке ныла необычайно, отдавая при каждом повороте головы в затылок. Поезд катился небыстро, вагон легонько раскачивало, и Евгений Иванович подумал, не поспать ли ему ещё, но потом всё же решил, что уже хватит, и свесил голову со своей верхней полки вниз, чтобы оценить обстановку. Внизу болтали, видимо севшие где-то ночью, двое молодых мужчин (военный и штатский) и женщина от тридцати с хвостом до сорока с хвостиком. Довольно пикантная.

Евгений Иванович сразу понял, что в купе происходит поединок (ну, как было не понять с его-то опытом). С деланным усилием он спустился вниз, поздоровался с соседями, взял со своей полки полотенце и мыльно-рыльные принадлежности и пошёл по качающемуся коридору в самый конец вагона. Отстояв небольшую очередь в туалет, он умылся, выкурил в тамбуре сигаретку (на сегодня первую и потому самую приятную), проследовал в другой конец вагона, заглянул к полной, обвешанной дешёвыми цацками проводнице, и попросил стакан чаю. После чего вернулся в своё купе.

Вербальная битва за даму к его приходу была в разгаре. Каждый из кавалеров спешил поведать что-нибудь смешное, при этом упаси господи, не похабное, и, уж конечно, без использования нецензурной лексики. Расклад был таков: военный — крупный мужчина северо-славянской внешности — давал штатскому сто очков вперёд в смысле экстерьера, но этим все его преимущества и заканчивались. Штатский — бородатый шатен в очках — хоть и был гораздо субтильнее своего соперника, благодаря лучше подвешенному языку лидировал.

Евгений Иванович не стал забираться обратно наверх, а уселся на нижнюю полку, рядом с военным, предварительно слегка откинув уголок застеленного матраца. Такое его поведение вызвало небольшое замешательство среди дуэлянтов. Некоторое время оба молча оценивали нового попутчика, но, решив, что как соперник он не представляет никакой опасности, продолжили.

— Ехали мы как-то с полигона в вагоне СВ с гэдээровскими немцами, — нарушил неловкую тишину штатский, — да ещё в таком странном, что там купе, которые в середине вагона — с душем, а по краям — без. Мы как раз в середине ехали, а немцы в самом крайнем, у туалета. Так вот, заходит один из них как-то к нам в купе, тычет пальцем в моего напарника, Тимура, и говорит: — «Дженебеков? Астронавт?» А я ему: — «Найн, камрад. Хабибулин! Инженер!» Немец так и выпал — думал, что в купе с душем у нас может только космонавт ездить, представляете?

Дамочка благосклонно хихикнула, военный насупился.

— А вот у нас в полку случай был… — начал он, но Евгений Иванович не дослушал.

«Да не нужна она тут никому, просто каждый не хочет, чтобы она досталась соседу», — подумал он и вышел из купе в коридор. За закрытой дверью послышался хохот военного, вызванный, по-видимому, его же собственной шуткой.

Евгений Иванович устроился у окна и стал смотреть на мелькающую за окном листву. С каждым километром её становилось всё больше, а это означало, что поезд, в котором он ехал, уносил его всё дальше на Север, в Россию, оставляя далеко позади казахские степи, привозную воду, полигон, подземные сооружения, которые он проектировал, а заодно и его прежнюю жизнь.

Ему был пятьдесят один год. Два месяца назад он начал свою жизнь заново. Точнее, его жизнь сама по себе началась заново. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно чётко понимал, что всё, произошедшее с ним, не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевлённых обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли.

— Теперь ведь и виноватых не найдёшь, — незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль.

— Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, — ответила ему будто бы соткавшаяся из душноватого вагонного воздуха проводница, — ваш чай, гражданин.

Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащённого до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе.

На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплён он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь…

«Это якорь, — подумал Евгений Иванович, — в таких историях обязательно есть якорь».

И навалились на него битюгами воспоминания. Евгений Иванович увидел перепачканную шоколадом Татку, серьёзного не по годам Илью и с ними рядом Татьяну, в последнее время располневшую, но очень привлекательную ещё женщину. Ему вдруг захотелось схватить дочку, поднять выше головы — полетели, полетели, полетели…, затем сыграть партию в шахматы с Ильёй, нарочно ему проиграть, а после обсудить его мелкие школьные катастрофы, сплетни и слухи… да и Татьяну он был бы не прочь сейчас обнять за плечи, поцеловать в шею, там, где начинаются волосы, тёмные и вьющиеся, с редкой сединой, запустить в них пальцы…

Евгений Иванович открыл глаза.

«А что впереди? — подумал он. — Что, или кто, тащит меня вперёд? За тысячи километров с насиженного годами места от семьи, друзей и работы?»

Евгений Иванович попытался представить себе точку, к которой стремился, цель своего путешествия, но, не смог различить ничего кроме маловыразительной серой мути.

— Да вы зайдите в купе, что же вы в коридоре-то чай пьёте, — услышал он позади женский голос.

От неожиданности Евгений Иванович вздрогнул, но быстро взял себя в руки, когда понял, что обращается к нему его попутчица, она же предмет дуэли, которая зачем-то вышла в коридор.

— Благодарю, барышня, мне и здесь удобно, — сказал он как можно мягче, чуть понизив голос, — у вас там компания, не хочу мешать.

— Вы нам ни капельки не помешаете, честное слово. Да и… они мне смертельно надоели, оба, — сказала женщина, и устало добавила: — Болваны.

Теперь она показалась Евгению Ивановичу совсем другой. Там, в купе он успел отметить про себя её женские достоинства, но только теперь разглядел карие с искорками озорные глаза и несколько родинок слева, над верхней губой.

— Хотите, чтобы я вас украл? — спросил Евгений Иванович ещё мягче и ещё ниже.

— Пожалуй, — ответила женщина, для вида подумав, — но куда, простите, вы меня можете здесь украсть?

— В вагон ресторан, больше некуда.

— А как же эти? — она показала большим пальцем на закрытую дверь купе.

— Они нас не найдут. Слишком тупые.

— Ну, Максим, положим, не совсем уж тупой…

— Пиджак?

— Что? Ах, да, пиджак, а вот Палыч — сапог, то есть, майор, этот — дуб дубом, — женщина вдруг посерьёзнела. — А вы не боитесь, что они вас потом побьют?

— Боюсь, ещё как боюсь, но по закону котёнка Гава, вместе бояться интереснее.

Женщина улыбнулась, естественно и открыто, без провинциального бабского жеманства.

— Нина, — сказала она и протянула Евгению Ивановичу правую руку, на которой не было колец.

— Евгений Иванович, — ответил Евгений Иванович и чуть коснулся губами её пальцев.

У Нины начали розоветь щёки.

— Ну что, в бега? Время дорого! — сказал Евгений Иванович, косясь на дверь купе, готовую в любой момент открыться и явить в коридор кого-нибудь из дуэлянтов.

— В бега! — ответила его без пяти минут похищенная соседка.

Их и в правду не нашли, может, потому, что не искали вовсе. Остаток дороги они просидели в пустом вагоне ресторане, разговаривали и пили боржом. Точнее, говорил в основном Евгений Иванович.

Он не стал уподобляться молодым конкурентам, а напротив, завёл беседу о вещах серьёзных и даже грустных и трагических. Он рассказывал Нине про войну, ополчение, голод и госпиталь; про послевоенную неустроенность, комнату в коммуналке и одну пару штанов на все случаи; про Байконур, вагончики в степи и аварии первых пусков; про своих жён, про жизнь с ними и про неизбежное расставание… Он наговорил ей столько всего личного и даже интимного, чего никогда не позволял себе рассказывать даже близким знакомым (настоящих друзей у него не было), не то, что дорожным попутчикам.

Евгений Иванович не имел целью ни разжалобить Нину, ни тем более, её шокировать, просто ему захотелось обо всём этом с кем-то поговорить. Возможно, такое его настроение было следствием сегодняшнего сна, а, может, просто очередной попыткой во всём разобраться. Сколько уже у него было уже этих попыток! Нина, кажется, всё поняла и потому слушала молча и не перебивала.

Их совместное возвращение в купе не вызвало ничего кроме косых взглядов и громкого молчания дуэлянтов. Поезд нехотя подползал к перрону Павелецкого вокзала с опозданием примерно в полчаса, за которые Евгений Иванович про себя горячо благодарил машиниста, начальника поезда, Господа Бога и вкупе с ними всех работников МПС. Он был уверен, что это маленькое ж/д приключение закончится прямо на перроне, где бесследно растворились оба его соперника, но Нина предложила поехать к ней в Черёмушки. И он согласился.