Патриарх Тихон. Крестный путь

Владислав Бахревский, 2018

Этот роман рассказывает о патриархе Тихоне, возглавившем Русскую Православную Церковь в один из сложнейших для неё периодов – осенью 1917 года. Упраздненное при императоре Петре I патриаршество было восстановлено, но императорская власть, которая не только подчиняла, но и служила для церкви опорой, перестала существовать. Под угрозой уничтожения оказалась и сама церковная жизнь в России, а новому патриарху следовало не только принимать сложные решения, но и служить примером для множества людей, стать истинным пастырем, который поможет не потерять нравственные ориентиры в круговороте революционных событий. Во второй книге романа показана деятельность Тихона на посту патриарха, а также дана авторская оценка причин его кончины, последовавшей в 1925 году.

Отступ

Святой жребий

Утреннее правило батюшка Алексий читал в своей келии. Но тишины и в монастыре не было, поднялся какой-то грохот, и батюшка затосковал о своей пустыни. Вдруг окно брызнуло стеклами, и в угол келии тяжело шмякнулся снаряд.

Ужасного гостя монахи вынесли в сад. Владыка Арсений Новгородский, живший в Чудове, благословил всем насельникам говеть. Приобщались Святых Тайн, когда снаряд ударился теперь уже в окно храма, стены вздрогнули от оглушительного взрыва.

Все взоры обратились к раке святителя Алексия: спас от смерти.

Дослужили литургию и с пением тропаря святому заступнику перенесли его мощи в пещерный храм Святителя мученика Ермогена. Гроб водрузили на престол, начали молебен и спохватились: книга с молитвой святителю осталась в соборе.

Киевский митрополит Владимир стал говорить молитву от себя. Слова его были так просты, что всем казалось: владыка беседует с живым, и у каждого теплилась в душе свечечка веры — святой угодник Алексий не даст погибнуть.

По Кремлю били юнкера. Кремль занимал пятьдесят шестой полк, верный большевикам. Юнкера оказались сильнее, всю ночь они атаковали древние твердыни и утром выбили красных вон.

Монахи Чудова монастыря ушли в катакомбы. Неустанно пели тропарь Казанской иконе Божией Матери «Заступнице усердная».

Ужасавшихся батюшка Алексий ободрял крестным знамением:

— Держитесь духа Сергия Преподобного.

Иные все-таки плакали, не ведали — Господь удалил их от ужаса, который объял город. Кого-то ставили к стенке, кого-то «шлепали» навскидку, без команд и самостийных приговоров.

Война с каждым часом ожесточалась. Большевистский комиссар Израилев посадил корректировщика огня на колокольню храма Христа Спасителя.

В этот день, 29 октября, Господь спас святителя Тихона для дела Своего. Тихон ехал с Троицкого подворья на службу, снаряд разорвался в считаных метрах от экипажа… Пулеметный огонь преградил дальнейший путь, пришлось вернуться.

Монахи и монахини кремлевских монастырей целую неделю прятались в подземельях, а Собор продолжал работу. 30 октября профессор Соколов сделал доклад об известных в истории Церкви избраниях патриархов.

Собор остановился на практике святого Константинополя: голосовать кандидатов; во втором туре из троих, получивших большинство, епископы тайным голосованием изберут достойнейшего.

Бои шли на Красной площади, на вечно воинственной Пресне, в Замоскворечье. Пушки били по Думе, по телефонной станции, но в Лиховом переулке голосовали.

Собор единого мнения не имел. Делегаты внесли в списки двадцать три кандидатуры. Опять был назван Александр Дмитриевич Самарин, от белого священства — Шавельский…

Четыре раза выстраивались члены Собора перед урнами. Наконец 31 октября кандидаты для архиерейского голосования были определены: архиепископ Антоний (Храповицкий) — сто пятьдесят девять голосов, архиепископ Арсений (Стадницкий) — сто сорок восемь, митрополит Тихон (Беллавин) — сто двадцать пять.

Владыка Антоний свое первенство принял как должное. Разве не он ратовал за патриаршество и всячески был ущемлен за свою верность древнему канону царем, обер-прокурорами? Всем известно — Антоний (Храповицкий) не только властен, но и деловит. У него дар духовного строителя. Хотят вождя, а кто из троих вождь? Арсений, ужасающийся самой возможности получить в руки патриарший посох? Тихон — этот бодрячок-середнячок? Когда, кого, куда вел он за собою? Исполнитель Божьего дела, и только.

Владыка Арсений и впрямь просил Бога, чтобы чаша сия миновала его.

Тихон, чуть бледный, стал молчалив, неулыбчив. Кто-то подошел ободрить его:

— Вы третий, но можете быть первым.

— Я отдаю себя в волю Господа, — сказал Тихон.

1 ноября члены Собора не покидали своего общежития в Каретном ряду. По Кремлю били тяжелые орудия.

Знать бы нынче имена «героев», чтобы помолиться о них. Впрочем, комиссар, руководивший огнем, известен: астроном Штернберг. Чужой. Но целился-то по Кремлю свой. Фамилия этого артиллериста Туляков.

Кто-то из пожалевших древние святыни снял с орудий прицелы. Туляков наводил, глядя в дуло. Три выстрела — три попадания. Первым снарядом убил пятерых в двенадцати верстах от Кремля. Вторым — снес трубу на заводе Гужона, третьим — шарахнул по Златорожскому валу.

В семинарской церкви члены Собора — епископы, священники, миряне — устроили панихиду по всем павшим на московских улицах и в Кремле.

Избрали делегацию идти сначала в дом губернатора, где находился штаб большевиков, молить о прекращении кровопролития и о том же — в Кремль, к юнкерам.

Возглавлял делегацию митрополит Платон, с ним были два епископа, Камчатский Нестор и Таврический Дмитрий, архимандрит Макарьевского Желтоводского монастыря Виссарион, два протоиерея, Бекаревич и Чернявский, два мирянина — крестьяне Уткин и Юдин.

Большевики пропустили к своему комиссару одного Платона. Комиссар уговоров слушать не захотел:

— Поздно! Идите и скажите юнкерам: пусть сдаются.

Платон встал перед комиссаром на колени.

— Оставьте эти ваши штучки! — рассерчал большевик. — Сдадутся — прекратим огонь.

И снова двинулась удивительная процессия по городу под грохот пушек, под посвисты пуль. Впереди крестьяне, в скуфьях, с белыми флагами, на которых были нашиты красные кресты, за ними протоиереи в епитрахилях, архимандрит с иконою мученика Ермогена, епископ Дмитрий с Евангелием, епископ Нестор со Святыми Дарами и, наконец, Платон с крестом.

Революционные солдаты шапки снимали, крестились, но к Кремлю, где стрельба шла неумолчная, посланцев Собора не пропустили.

2 ноября красные солдаты, подчиненные Военно-революционному комитету, очистили Москву от противоборствующих. Кремль, занятый юнкерами и остатками отрядов Комитета общественной безопасности, верными Временному правительству, все еще отстреливался, но патроны были на исходе.

Вечером члены Собора снова явились в Епархиальный дом. Пора было кончать долгое дело с избранием патриарха.

Епископат заявил: выборщики-архиереи отказываются от своего избирательного права. Пусть судьбу русского православия решит не земля, обагренная кровью, но вечно чистое Небо. Да назовет святейшего жребий. Однако просили отсрочить день избрания до полного прекращения боевых действий.

А пушки ухали и ухали, и снаряды падали на Кремль.

Кто победит, сомнений уже не было, гонцы понесли большевикам слезное прошение: «Священный Собор от лица всей нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных. Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всей России наших в нем святынь, разрушение и поругание которых русский народ никогда и никому не простит, Священный Собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу».

Утром 3 ноября юнкера сдались. Вышли из подземелий монахи и монахини. Большевики, овладев Кремлем, тотчас ввели жесточайший пропускной режим. Члены Собора спешно перебирались кто в общежитие, кто в монастыри, кто на квартиры. Батюшка Алексий отправился в Докучаев переулок, к сыну.

Расставаясь с монахами Чудова монастыря, сказал им, поклонясь:

— Теперь настало время исповедничества. Согревайте, отцы, чувство сердечного раскаяния в себе. Раскаяние помирит нас с Богом.

Избрание

— Проходите, гражданин Беллавин! — Солдат-латыш еще раз посмотрел в пропуск и вернул митрополиту.

Делегация Собора миновала Спасские ворота.

— Чье же теперь сердце у России? — вскинул брови Тихон. — Латышское?

В центральном куполе Успенского собора зияли пробоины.

— Что же это за пушкари такие? — вырывалось у Тихона. — По ком они стреляли?

— По Богу, владыка! По Богу! — Нестор Камчатский перекрестился.

Растерянно стояли на Соборной площади.

От пуль стали щербатыми стены собора Двенадцати апостолов. Следы попаданий на Благовещенском, на Архангельском соборах. Пустыми глазницами окон глядят строения Чудова монастыря. В его храмах, в корпусах — рваные дыры.

Вышли из Кремля через Никольские ворота. И здесь ужас поругания. Расстреляна большая икона Николая Чудотворца.

Всем было так тягостно, что слова не шли на ум. По пути к экипажам епископ Нестор попросил Тихона:

— Владыка, как вернемся — дайте мне слово. Все это надо запечатлеть: да ведают потомки православных.

Единого мнения о расстреле Кремля все-таки на Соборе не было. Граф Олсуфьев разрушения назвал случайными.

Епископ Нестор, наоборот, говорил о намеренном расстреле.

— Все это богохуление. Прицельно стреляли по иконе Казанской Богоматери на Троицких воротах, прицельно — по иконе Николая Чудотворца… Осквернение святынь большевиками совершено по обдуманному плану! — заключил свою речь Нестор.

Олсуфьев возразил:

— Расстрел Кремля начали юнкера.

— Зачем вы так?

— Ради истины. В храмы Чудова монастыря залетали снаряды юнкеров. Но крест с одного из куполов Василия Блаженного большевики сбили из-за пустого озорства. Как бы там ни было, я предлагаю немедленно издать книгу «Расстрел Московского Кремля». И обязательно с иллюстрациями.

Собор поддержал предложение Нестора, а потом и профессора Булгакова: «Осудить перед лицом народа выступление большевиков и поругание ими святынь Кремля».

В тот же день другая депутация Собора была на приеме у комиссара Москвы солдата Муралова. Открыть Кремль для избрания патриарха товарищ Муралов не разрешил. Позволил, однако, вынести из Успенского собора чудотворную икону Владимирской Божией Матери, на один день и тайно.

— Чтоб никаких крестных ходов, а то еще демонстрацию мне устроите!

«Страшитесь отступлений от веры как начала всех зол» — сию мудрость добыл жизнью в пустыне Антоний, названный Великим. Увы! Не бывало таких времен, чтобы человек не отступал от Бога, от Его заповедей, от истины, не отрекался бы жизнью своей от канонов и преданий святых отцов.

Но вот чудо! Рухнуло государство, вместо Временного правительства в Россию пришла «временная» жизнь, и в этой же пустыне, сожженной огнем человеческих игрищ с сатаной, поднимался росток непорочной православной веры. Веры не по надобности, не ради выгоды и оглядки на других, но выстраданной, сбереженной из последних сил. Впрочем, страдания были впереди, а пока Господь даровал России патриарха, и члены Собора, полагаясь на волю Всевышнего, 4 ноября дружно поехали в Новый Иерусалим, где патриарх Никон воспроизвел иерусалимские христианские святыни. Эта икона на холмах, на лугах, на реках казалась теперь чудотворною.

Патриарх, вчера еще чуждый для многих, становился единственной надеждой на спасение самого имени «Россия», «русские». Все поняли наконец: патриарх нужен не ради правильного церковного канона и не ради украшения торжественных богослужений, но ради жизни здесь, на равнинах России, на всех ее просторах от края до края. Ради жизни.

В храме Христа Спасителя, вмещавшем двенадцать тысяч богомольцев, было тесно. Служили митрополиты Киевский Владимир, Петербургский Вениамин, девять архиепископов, два протопресвитера, три митрофорных протоиерея, шесть архимандритов, иереи собора.

Действо, которого так все ждали, началось после чтения часов. Митрополит Владимир вошел в алтарь, встал у приготовленного столика, и секретарь Собора Василий Шеин на блюде поднес ему три полоски белой бумаги в одну восьмую доли листа, с синими печатями Собора. Владыка вписал имена трех кандидатов, и записки были представлены свидетелям: служившим в тот день архиереям и выбранным Собором трем клирикам и трем мирянам.

После освидетельствования Владимир свернул записки в трубочки, перегнул, на каждую надел резиновое кольцо, опустил в ковчежец. Ковчежец закрыл, перевязал тесьмой, запечатал сургучом.

Перед началом литургии он же вынес ковчежец из алтаря на солею, поставил на тетрапод перед иконой Владимирской Божией Матери. Это был только список с чудотворной. Чудотворную принесли из Кремля во время чтения Апостола. Большевики с проволочкой, но исполнили обещание, отдали образ.

Каждый в храме чувствовал себя вершителем судьбы русского православия. Молились едино, вдохновенно.

И вот литургия закончена, отслужен молебен чудотворной иконе.

На амвон вышли митрополиты Владимир, Платон, Вениамин, Казанский архиепископ Иаков, Владивостокский Евсевий, Рижский Иоанн, Кишиневский Анастасий, шесть членов Собора — трое от клира, трое от мирян. Последним — затворник иеромонах Зосимовой пустыни семидесятилетний старец Алексий.

Владыка Владимир поднял ковчежец, потряс, поставил. Ему подали ножницы. Даже у входа в храм слышали, как перерезается тесьма.

Владимир откинул крышку ковчежца и благословил Алексия.

Наступили мгновения, когда старец должен был совершить действо, может быть, самое главное в своей жизни.

Трижды осенив себя крестным знамением, зосимовский батюшка взял один из трех жребиев и вручил Владимиру.

Митрополит развернул листочек, прочитал, не напрягая голоса, но внятно:

— Тихон, митрополит Московский.

Мгновение безмерной тишины — и словно бы вздох облегчения:

— Аксиос!

— Аксиос! — подал возглас владыка, и все священство, все молящиеся подтвердили свою радость в третий раз:

— Аксиос! Достоин!

Протопресвитер Любимов вынул из ларца другие два жребия.

Третий по голосованию стал первым по судьбе.

В тот день, причащаясь, владыка Тихон испытал давно забытое чувство. Может быть, даже и младенческое. Вино, Святою Благодатью обращенное в Кровь Господа, обожгло небо, прокатилось электричеством по всем артериям и сосудам, и слышал он благоухание, и сладость была такая же, как в Клину, когда каждою кровинкою соединялся он с Тайной Бога и сам был этой Тайною.

На Троицком подворье жизнь словно бы замерла. Ждали известия.

Тихон прошел в кабинет. Развернул «Русское слово». Бойкий газетчик писал: «Все-таки надо признать, что наши настоящие властители Ленин и Троцкий люди недюжинные. Идут к своей цели напролом, не пренебрегая никакими средствами. Если это и нахалы, то не рядовые, а своего рода гении. Керенский перед ними мелок».

Сообщалось: цена рубля на международных рынках скатилась до четырех копеек.

Главою вооруженных сил назначен Крыленко (товарищ Абрам). Корнилов и Деникин из ставки в Быхове бежали.

Всем послам — отставка.

Тихон осторожно сложил газету, убрал с глаз.

Все, что осталось от старой, от неубитой пока что жизни, потянется за спасением к патриарху, а вся сила патриарха — в предании да в имени.

Открыл Псалтырь. Прочитал: «Боже! Будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицем Твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое. Да восхвалят Тебя народы, Боже; да восхвалят Тебя народы все».

Открыл Екклесиаста: «И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб… и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их».

Не находя себе места, взял альбом. Держал в руках, не трогая застежек. Вспомнилось, как шли с отцом в Торопец с кордона. Попали в дождь, но лужи были теплые, земля теплая…

— Вот и шагаю с той поры. Через Америку до Москвы дошел.

Отложил альбом. Снова взял Библию. Открылось на Иезекииле: «И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И Он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: “…плач, и стон, и горе”. И сказал мне: сын человеческий! съешь, что перед тобою, съешь этот свиток, и иди, говори дому Израилеву…»

— Господи! — Тихон закрыл глаза. — Я Твой слуга.

И опять взял альбом, смотрел на отца, на мать… Захотелось в Торопец, к нянюшке Пелагее… Где он, тот осколок изразца, который был его драгоценностью…

Шумно, распаленно вбежал в комнату келейник Яков Полозов. Тихон, будто придавленный рухнувшим потолком, поднялся старчески тяжело.

— Благословите, святейший! — Яков опустился на колени.

— Я так и знал! — В голосе ни радости, ни отчаяния. Положил на стол альбом, который все еще держал в руках. Благословил Якова.

В кабинет один за другим входили примчавшиеся с радостной вестью.

— Скороходы! — говорил Тихон, поглаживая панагию. — Ах, скороходы!

— Ваше святейшество поздравлять идут! — сообщили очередные гонцы.

— Ваше преосвященство, — поправил Тихон. — Мой Иерусалим пока что за холмами.

Всем примчавшимся прильнуть к славе достойнейшего стало неловко за суетность, виноватыми себя почувствовали. Лицо избранника Господа было покойно, в глазах тихое ласковое смирение, а пожалуй что и обреченность.

Прибыли архиереи. Тихон вышел к ним. Митрополит Владимир объявил:

— Преосвященнейший митрополит Тихон, священный и великий Собор призывает твою святыню на патриаршество богоспасаемого града Москвы и всея России.

— Благодарю, приемлю, коли суждено мне, недостойному, быть в таком служении, — ответил Тихон.

Приветственную речь сказал Антоний (Храповицкий):

— Ваше избрание нужно назвать по преимуществу делом Божественного промысла по той причине, что оно было бессознательно предсказано друзьями юности, товарищами вашими по академии.

Поклонился Тихону в ноги, за Антонием и все архиереи. Поклонился и Тихон пришедшим поздравить его:

— Ваша весть об избрании меня в патриархи является для меня тем свитком, на котором было написано: «плач, и стон, и горе» и каковой свиток должен был съесть пророк Иезекииль. Сколько и мне придется глотать слез и испускать стонов в предстоящем мне патриаршем служении, и особенно в настоящую тяжелую годину. Подобно древнему вождю еврейского народа, пророку Моисею, и мне придется говорить ко Господу: «Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка… Я один не могу несть всего народа сего, потому что он тяжел для меня». Отныне на меня возлагается попечение о всех церквях российских и предстоит умирание за них во все дни… Ах, тяжело все это, но надо исполнять Божью волю…

Наконец его оставили одного.

Сел в свое сухонькое деревянное креслице.

— Вот, батюшка Иван Тимофеевич, как сны-то вещие смотреть!.. Патриарх твой Вася… Боже мой, но что это такое на деле?

День интронизации назначили на 21 ноября, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

7-го Тихон уехал в Троице-Сергиеву лавру.

Приготовление души

Скоро уединение было нарушено: пришлось на день вернуться в Москву. Первое решение, которое принял Божий избранник, было горестное. На 13 ноября большевики назначили похороны своих героев. Кладбищем избрали Красную площадь, памятником — Кремлевскую стену.

Но надо было предать земле и защитников Временного правительства. Родители убиенных обратились в Собор с просьбою прислать священников для отпевания.

После переговоров с властями Тихон назначил местом панихиды храм Вознесения и обратился к архиепископу Евлогию:

— Вы бы съездили…

Вот что пишет сам Евлогий об этом скорбном дне: «Рядами стоят открытые гробы… Весь храм заставлен ими, только в середине проход. А в гробах покоятся, — словно срезанные цветы, — молодые, красивые, только что расцветшие жизни: юнкера, студенты… У дорогих останков толпятся матери, сестры, невесты… Много венков, много цветов… Невиданная, трагическая картина… В надгробном слове я указал на злую иронию судьбы: молодежь, которая домогалась политической свободы, так горячо и жертвенно за нее боролась, готова была даже на акты террора, — пала первая жертвой осуществившейся мечты… Похороны были в ужасную погоду. Ветер, мокрый снег, слякоть… Все прилегающие к церкви улицы были забиты народом. Это были народные похороны… Большевики в те дни еще не смели вмешиваться в церковную жизнь».

Приложившийся к мощам преподобного Сергия Радонежского соединяет душу и жизнь свою с веками, отпущенными России для ее служения Высшей Воле, с веками минувшими и с грядущими. Через поцелуй, отдавая себя, обретает молящийся благодать для нынешнего.

Плакал Тихон, роняя слезы на святой покров, ибо открыл преподобному всю свою детскую беспомощность перед огромным миром, поклонившимся злу, исповедал все недостоинство, какое знал за собой.

Те слезы были тайные. Они тотчас просохли, когда в храм вошел монах-чтец…

Вернувшись в келию, Тихон уснул.

Пробудился уже при солнце. Вспомнил, что один из иноков дал ему вчера тетрадочку с какими-то выписками.

Умылся, помолился, сел под окном почитать. Первым стояло изречение Иоанна Златоуста: «С пришествием антихриста между нечестивыми и отчаявшимися в спасении своем умножатся постыдные наслаждения — тогда будет чревоугодие, объедение и пьянство. Таким образом Христос приводит пример, совершенно подходящий к обстоятельствам дела. Как в то время, говорит Он, когда приготовлялся Ковчег, люди не верили, и даже тогда, когда был готов и предвещал им близкое несчастие, они спокойно смотрели на него и предавались удовольствиям, так и теперь: явится антихрист, за которым будет кончина, после кончины последуют наказания и неизреченные мучения, а люди, опьяневши от разврата, не почувствуют никакого страха и пред этими будущими бедствиями».

Далее была помещена выписка из святителя Игнатия Брянчанинова: «В самом настроении человеческого духа возникает требование приглашения антихриста, сочувствие ему, как в состоянии сильного недуга возникает жажда к убийственному напитку. Произносится приглашение, раздается призывный голос в человеческом обществе, выражающем настоятельную потребность в гении из гениев, который бы возвел вещественное развитие и преуспевание в высшую степень, водворил на земле то благоденствие, при котором Рай и Небо делаются для человека излишними…»

Для Америки все это верно, но для России? Тихону вспомнился его келейник Яков, который ходил перед отъездом в Троицу на базар и удивлялся ценам: курица стоит десять рублей, за костюм просят тысячу, за башмаки — две с половиной сотни…

Среди изречений святых отцов попалось слово Достоевского: «Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а то тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают».

Кончилась тетрадочка фразой, записанной крупными буквами: «Весь ад восстал на Россию».

Тихон вздохнул и пошел одеваться.

Его ожидали в Параклите.

Солнце на небе стояло, как нищенка, словно бы не смея переступить порог избы. Свет лился хоть и ласковый, но настороженный. Тянуло сквозняком. Серые облака, толпившиеся по горизонту, пахли снегом…

Не доезжая до обители, Тихон вышел из коляски.

— Пешком пройдусь, — сказал он монаху-вознице.

В лесу было теплее, солнце, радуясь золоту сосен, сияло на стволах, на хвое.

Встретилась поляна. На поляне пирамидкою бревна. Подошел, сел.

Кто-то небось думает: патриарх в лавре погружен в великие думы, но что можно изобрести небывалого для России?

Запастись бы впрок тишиной, ибо тишина на патриаршем месте драгоценнее самого миро.

Травы, несмотря на позднюю осень, были зелены, бугорки возле бревен поросли ласковым мхом.

Тихон прикрыл глаза, чувствуя, какое нежное теперь солнце, какое бережное.

И вдруг услышал:

— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Мир тебе, святейший патриарх.

Тихон открыл глаза: перед ним стоял старец-странник. В руке еловый посошок. Лицо постника, но хорошее, приветливое. Седины в бороде, на волосах из-под видавшей виды скуфьи. Глаза светятся печалью.

— Здравствуйте! — поклонился Тихон и показал на бревна. — Отдохните. Последнее тепло…

— Последнее, — согласился старец, садясь рядышком. — Приготовляетесь к служению?

— Боюсь, приготовиться к тому, что ожидает нас всех, невозможно.

— Ждать да гадать — только душу травить, а жить — так и ничего. Потекут дни за днями… И хоть всякий день будет подвигом, а никто этого и не заметит. Русский человек, слава Богу, терпелив.

— Да ведь годы терпит, а у терпения, даже русского, есть предел. Знать бы край, а края, кажется, нет.

— Края нет! — согласился старец. — Бог есть. Не все переплывут море, но море с берегами. Не забыли бы только помянуть, кому переплыть-то суждено, канувших в пучину. Не забудут, и про них тоже вспомнят. Помогут в горький час.

— Вы из Параклита? — спросил Тихон.

— Из лавры.

— Мне ваше лицо очень знакомо, а встречаться, по-моему, все-таки не доводилось.

— В лавре народу много…

Послышались голоса, усиленные эхом.

— К вашему святейшеству спешат. Обеспокоились…

Тихон вздохнул, поднялся:

— Жалко уходить отсюда… Напрасно переполошились.

— Хорошо, что вы смелый человек, — сказал старец.

— С нами Бог.

Старец горестно встряхнул головой:

— Весь ад восстал на Россию! А в море, про которое говорил вам, буря бурю погоняет.

Тихон улыбнулся страннику:

— Ничего. Завтрашний день у Бога, а мы ведь Божьи. Помолитесь о нас. Да благословит и вас Господь.

Пошел на голоса. Монашеские одежды уже мелькали за деревьями.

И тут сердце толкнулось в груди — обернулся. Старец стоял, опершись на посох левою рукой, а правой творил крестное знамение.

— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Тихон поклонился, снова пошел. И снова сердце беспокойно обмерло.

— Святейший, вот вы где! — спешили к патриарху посланные из Параклита иноки.

Тихон обернулся к бревнам. Старца не было.

Клобук Никона

Поднявшись до зари, Тихон молился в домашней церкви, величая Пресвятую Деву, Богоизбранную Отроковицу, и Ее вхождение во храм.

Душа была покойна, но не покоем неотвратимости — так люди идут под нож хирурга, — а скорее детской уверенностью в праздник: коль день ангела, любящие родители приготовят и пир, и подарки.

— Что-то ты осунулся! — сказал Тихон своему келейнику Якову. — Неможется?

— Здоров, владыка! Ночь не спал.

— Какие-нибудь неприятности?

— О вас думал… Тревожно все-таки…

— Напрасно. Патриарх в России будет — вот что главное.

В Кремль поехали пораньше: большевики для Кремля установили пропускной режим.

Поставление началось в девять часов в соборе Двенадцати апостолов. Приветствуя нареченного патриарха, Платон Тифлисский сказал:

— Святейший Синод с благоговением преклоняется перед промыслом Божьим, избравшим тебя на Патриарший престол Российской церкви.

Тихон, отвечая, помянул о главном:

— Святейший Синод в новом нашем Высшем церковном управлении должен занять второе место.

В соборе стоял холод, пахло нежилым. В Кремлевских соборах уже не служат, древние стены не обогреты дыханием молящихся…

Перешли в Мироварную палату. Здесь воздух был совершенно леденящий. Отслужили молебен, двинулись шествием в Успенский собор.

Тихон был в голубой мантии, клобук с бриллиантовым крестом. Целовал святые иконы, Царские врата, мощи, образ Владимирской Божией Матери.

Хоры такие, словно Иисус Христос явился в славе и силе и архангел Гавриил поднес трубу к губам. Боже! Боже! Разве не последние времена? В западной стене зияет прореха, на восточной — снаряд оторвал распятому на Кресте Господу обе руки. Страшно за патриарха, жить страшно, молиться страшно…

Под пение Трисвятого всякий человек, бывший в храме, зажег свечу — светили Тихону, взошедшему на горнее место.

Митрополиты Владимир и Платон трижды сажали нареченного на патриаршее седалище, возглашая «Аксиос».

После великой ектеньи, произнесенной Арсением Новгородским, ключарь Успенского собора со диаконами принесли на блюдах патриарший саккос, омофор, крест, панагии, патриаршую митру.

Сошлись времена, чтобы облечь святейшего Тихона в ризы, осененные благословением святых пращуров. Саккос с плеча Питирима, омофор, пояс, палица — Никона, митра — Адриана, панагии — святейшего первоначальника Иова, крест — Гермогена.

Ах, крикнуть бы — возьми крест, но другой, что полегче. Нет, мученический принял, самый могучий, но и самый горький.

Протодиакон Розов тоже в древнем стихаре. Оплечья и орарь шиты жемчугом. Выйдя через Святые двери, вставши лицом к западу, начал кликать похвалу:

— Святейшему Гермогену, архиепископу Константинопольскому, Вселенскому патриарху, многая лета.

Голос был безмерен, всем чудилось, что святой Царьград слышит сей клик.

— Блаженнейшему Фотию, патриарху Александрийскому, многая лета.

Всякое дыхание в храме затаивалось перед красотою величания.

— Блаженнейшему Григорию, патриарху Антиохийскому, многая лета.

— Блаженнейшему Дамиану, патриарху Иерусалимскому, многая лета.

И тишина. Свершилось чудо, но всем было страшно: после четырехкратного неимоверного восхождения остались ли у Розова силы на последнюю похвалу?

— Святейшему Тихону…

Стены темницы, державшие в плену свет России, — рассыпались в пух и прах.

— Отцу нашему…

Голос протодиакона слился с хорами, выступившими из глубины времен.

— И патриарху Московскому и всея России…

Мир уже заполнен славою от края и до края и, вздымаясь к Небесам, стлался у подножия престола.

— Многая лета.

Серое пятнышко от тьмы, испепелен сатана.

Стрелки показывали десять часов пятьдесят пять минут.

На глазах участников действа дрожали слезы. Ровно, ясно прозвучал голос патриарха:

— Мир всем.

И слезы пролились.

В одиннадцать часов двенадцать минут святейший осенил дикирием и трикирием молящихся в соборе и всю православную Россию.

После приветственного слова архиепископа Кишиневского Анастасия святейшего патриарха увели в алтарь, разоблачили.

Поднесли патриаршую зеленую мантию, белый клобук Никона, вервицу. Патриарх поцеловал скрижали на мантии, и митрополиты возложили ее на плечи святейшего. Клобук тоже пришелся впору. У всех улыбки. Семнадцатый век дивно послужил двадцатому.

Протопресвитер Успенского собора отец Николай Любимов подал митрополиту Владимиру жезл Петра Чудотворца. Митрополит вручил его пастырю народов.

— Великий и святой день! — Слово Владимир начал радостно, но тотчас стал говорить о корабле, который может разбиться о подводные скалы. — Наше время — это страшное для Церкви время! Положение ее ужасно… Но да не смущается сердце твое, святейший патриах!.. Как Моисей своим жезлом рассек море надвое и провел евреев целыми и невредимыми по дну морскому, избавив их тем от рабства египетского, так и ты сим священным жезлом управь вверенный тебе православный русский народ и проведи его ко спасению через пучину зол и бедствий, обуревающих его и святую православную Российскую церковь. Да будет так!

Отвечая, Тихон сказал:

— Один мыслитель, приветствуя мое недостоинство, писал: «Может быть, дарование нам патриаршества, которого не могли увидеть люди, более нас сильные и достойные, служит указанием проявления Божьей милости именно к нашей немощи, к бедности духовной». А по отношению ко мне самому дарованием патриаршества дается мне чувствовать, как много от меня требуется и как много для сего мне недостает. И от сознания сего священным трепетом объемлется ныне душа моя. Подобно Давиду, и я мал бе в братии моей, а братии мои прекрасны и велики, но Господь благоволил избрать меня.

Потом был крестный ход к Чудову монастырю. Истинно крестный ход, под настороженные взгляды латышских солдат в островерхих шапках. Эти шапки, придуманные Васнецовым, — подобие русского шлема — были приготовлены для парадов в Царьграде. Вместо Царьграда взяли с бою свой Кремль.

Солдаты из русских тоже голов не обнажали перед крестами и хоругвями, посмеивались, матерщинничали. Но вот вышел патриарх. Окурки о каблук, шлемы долой.

— Благослови, отец!

А соборы кругом и Чудов монастырь — будто мишени для упражнений в стрельбе.

В древности после поставления патриарх объезжал Кремль, освящал. От традиции не отступили. Шествие открывала колесница, в которой диакон вез крест святейшего. В патриаршем экипаже вместе с Тихоном сидел с чашею со святой водой сакелларий Успенского собора, патриарх же был с иссопом, которым и окроплял народ. За патриархом еще две колесницы. В первой — архиепископ Кишиневский Анастасий (Грибановский) и епископ Черниговский Пахомий (Кедров), во второй — летописцы соборного деяния, делопроизводители Священного Синода.

Путь лежал через Троицкие ворота, по Неглинной, по Кремлевской набережной мимо храма Василия Блаженного к часовне Спаса у Спасских ворот. Здесь краткое молебствие. Шествие по Красной площади до Иверской часовни, и снова в колесницах по Воскресенской и Театральной площадям, по Петровке, Кузнецкому мосту, Неглинному проезду к Трубной площади. На Трубной, возле Птичьего рынка, патриарха встретил крестный ход из Рождественского женского монастыря. Краткое молебствие, многолетие, и патриарх через Самотеку прибыл в свою резиденцию на Троицком подворье.

Всякое радостное, всякое горестное событие на Руси венчается трапезой.

За трапезой не столько ели-пили, сколько слушали речи.

Архиепископ Антоний говорил первым, как всегда, красиво, удивляя неожиданностью сравнений. В Тихоне он видел Кутузова, который через связь воинских событий пытался уразуметь Божественный промысел.

Антоний принял смиренное торжество Тихона, со смирением же сказал:

— Ты, святейший патриарх, дарован нам Божьим чудом, и в этом светлый залог благой надежды на то, что служение твое, невзирая на все скорби окружающей нас жизни, невзирая на то, что поставление твое совершено в священнейшем из русских храмов с пробитым артиллерийским снарядом куполом, — что эта богохульная пробоина совершена русскою рукою, а не внешними врагами России и Церкви, — невзирая на все это, будет служением плодоносным для веры и благочиния…

Приветствовал Тихона и ключарь московского кафедрального храма Христа Спасителя протоиерей Хотовицкий, сподвижник по служению в Америке. Говорил задушевно:

— Тихою скорбию обвеяно лице ваше. И все нынешнее торжество Русской церкви как бы еще обвеяно печалью и страданием. Ибо оно еще только заря победы, а к победе — еще долгий и многоболезненный путь… Никогда еще враг Неба, диавол, иский, кого поглотити, не оглашал своими страшными проклятиями и не отравлял своим смертным дыханием Вселенную, как в сии дни. И посему торжество нынешнее — это вступление ваше на тягчайший подвиг крестоношения.

Пророки, пророки! Наверное, ведь нравилось говорить так больно, так зримо. Не ведали: слова о крестном пути Патриарха сбудутся совсем уже скоро. Сами и понесут его Крест, сами станут подножием Распятия новых времен.

Митрополит Евлогий вспоминал: когда архиереи и члены Собора возвращались от патриарха в общежитие в Каретном ряду, им встретилась на улице безумная женщина в черных одеждах, с черными космами вокруг лица. Завидев рясы, кричала:

— Недолго! Недолго вам праздновать! Скоро убьют вашего патриарха.

А разве не пророчество — клобук Никона впору пришелся? Клобук низвергнутого патриарха, проведшего долгие годы в дальних монастырях…

А возложение панагий святейшего Иова? Тоже ведь изгнан из Москвы. А принятие креста Гермогена? В Кремле голодом уморен за верность православию и России…

Первые мученики

Патриаршая работа началась для Тихона с утра следующего дня. Был на заседании Собора. Призвал к общему труду на благо Церкви: «Как в живом организме каждый член должен быть на своем месте и содействовать общей работе всего организма, так и в церковном деле».

26 ноября говорил с народом с Лобного места.

27-го — утвердил бывшего архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского) епархиальным архиереем Владимира и Шуи по избранию. В этот же день издал указ о возведении в сан митрополита пяти старейших иерархов православной Русской церкви: Антония Харьковского, Арсения Новгородского, Агафангела Ярославского, Иакова Казанского, Сергия Владимирского.

Среди духовенства тотчас пошла гулять шуточка, пущенная Серафимом Тверским: «Какой урожай белых грибов!» Имели в виду белые клобуки митрополитов.

У большевистской власти тоже дел было по горло, преображали белую Россию в красную. Начали с Декретов о мире и земле, отменили национально-религиозные привилегии, уничтожили сословия и гражданскую Табель о рангах.

27 ноября появился Декрет об отмене частной собственности на дома в городах, и в тот же день была арестована главная избирательная комиссия Учредительного собрания.

Через день — новость: в Петрограде взломаны винные погреба, город потонул в пьяном ужасе.

Стали доходить до Москвы известия о восстаниях против самозванной власти. На Дону выступили казаки во главе с Калединым, на юге — Корнилов, на Урале — Дутов.

Большевики, расправляясь с противниками, объявили врагами народа партию кадетов. Косо посматривали и на Собор.

Святейший Тихон старался не привлекать внимания властей. Сообщив восточным патриархам и главам автокефальных православных церквей о восстановлении патриаршества в России и о своем избрании, он только раз заявил светскому миру о себе: поздравил короля Англии со взятием святого града Иерусалима войсками его величества.

Первейшим делом почитал службу и служил: в Знаменском монастыре, в семинарии, в Троицком подворье, в храме Христа Спасителя, в храме Василия Блаженного, в Успенском соборе Кремля в день преставления святителя Петра, пять дней кряду в рождественские дни… Все это только в декабре.

Зима стала на ноги с Матрены!^[1] Было морозно, бело. Но с зимою пришел голод. В Москве хлеб выдавали по карточкам, в день на человека полагалось четверть фунта. На Сухаревском рынке за фунт черного просили два с полтиной, а то и три рубля. Пуд белой муки стоил сто пятьдесят рублей, бутылка водки — полсотни.

5 декабря в Москве прошли демонстрации в защиту Учредительного собрания, 8-го большевики объявили город на военном положении.

В этот же день Тихону сообщили из Петрограда горькую весть: в Царском Селе во время крестного хода с молением об умиротворении Родины арестован и забит до смерти протоиерей Екатерининского собора отец Иоанн Кочуров.

Сразу вспомнился Чикаго, строительство храма… И вот — мученик, первый мученик новых времен, первый из священства.

Смерть гуляла по России, как в кабаке. В Севастополе матросня перебила адмиралов и офицеров — шестьдесят два покойника.

Убивали казаки, убивали казаков…

А власть посыпала страну декретами.

28 декабря в полночь часовую стрелку перевели на один час назад. Восстановили естественное исчисление времени.

31 декабря газета «Дело народа» опубликовала проект Декрета об отделении Церкви от государства.

Тихон готовился к новогодней проповеди в храме Христа Спасителя. Новый год — новые чаяния. Собирался сказать о единении. Было свежо горькое чувство обиды на грузинских епископов. Только что отправил им послание. Нет бы поддержать Российскую церковь в ее беде, куда там! Поспешили отделиться.

Секретарь вместе с газетой принес указ об утверждении епископа Аляскинского Александра (Немоловского) временным управляющим Алеутской и Северо-Американской епархией. Правящий архиепископ Евдоким (Мещерский) возвращался на родину.

Тихон взял газету.

— Вот уж воистину — с Новым годом!

Секретарь ждал, пока святейший вчитается в текст декрета. Спросил после долгой паузы:

— Что будем делать?

Тихон медленно отложил газету на самый край стола:

— Молиться.

В лице невозмутимость, в глазах покой, но приготовленное почти слово новогоднего приветствия кинул в корзину.

Вошел келейник с саквояжем для облачения.

— Еду служить в Марфо-Мариинскую обитель, — сказал Тихон секретарю.

Во главе обители стояла великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра царицы. Тихона провели в ее келию.

— Простите, святейший! — Настоятельница опустилась на колени перед патриархом. — Не встретила вас. Посмотрите на меня, я опухла от слез. Благословите! Благословите!

Тихон благословил.

— Что стряслось?

Елизавета Федоровна подала газету.

— Это же ограбление! Все, что построено нами, — принадлежит народу, все имущество, даже священные сосуды, — тоже достояние народа.

— Пока что проект… — Тихон тяжело вздохнул. — Впрочем, они быстрые.

— Если все это, — Елизавета Федоровна обвела пространство келии руками, — народное, надо обратиться к народу.

— Ленин и Троцкий — не народ, как не был народом любимец масс Керенский, но именно эти люди вершили и вершат судьбы миллионов. Думаю, слушать нас не будут, а на крестные ходы выставят пулеметы… Но молчать, конечно, мы не станем. Пить чашу — так до самого донышка.

— А знаете, кто готовит Декрет о свободе совести? Иудей Рей-снер. Сведения у меня точные и самые свежие.

— Рейснер? Как не знать. В Вильне лекции читал, славил гений Израилева племени. Я его даже защищал… Это беда.

— Святейший, в Москве все теперь вспомнили о юношеском стихотворении Лермонтова. — Елизавета Федоровна взяла томик полного собрания. — Предсказание…

Настанет год,

России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь…

Это уже свершилось.

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон…

И это свершилось.

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать…

Вместо чумы — тиф, голод в Петербурге, в Москве!

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь — и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! — твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

— Плащ с челом? — улыбнулся Тихон. — Господи, какие теперь плащи?

— Но возвышенное чело! Это же Ленин! Самое ужасное, в автографе у Лермонтова есть приписка: «Это мечта».

— Просвещенные дворяне ненавидели Николая Первого. Все это совпадения, а у страха глаза велики. Помолимся, матушка.

Примечания

1

Матрена зимняя — 9 ноября по старому стилю.