Крысолов или К вящей славе Божией

Владимир Юринов, 2023

«Крысолов» – второй роман дилогии известного тверского писателя Владимира Юринова, начатой книгой «Хранить вечно». В книгах дилогии автор попытался исследовать и проанализировать предпосылки и причины сегодняшнего глобального цивилизационного раскола, разделившего мир на два непримиримых противоборствующих лагеря: западно-католический и русско-православный. «Крысолов» – это книга о наиболее ярких и значимых страницах жизни папы римского Иннокентия III – выдающегося церковного деятеля, в годы правления которого римская католическая церковь взлетела на недосягаемые ни до, ни после высоты своего величия и могущества. Целеустремлённый, честолюбивый, умный и расчётливый, непревзойдённый мастер многоходовых масштабных комбинаций и политических интриг, папа Иннокентий III возвёл чин римского понтифика в ранг абсолютной власти. Власти, карающей и милующей, возводящей на трон королей и императоров и по своей прихоти низвергающей их. Он поставил себе на личную службу могущественную силу крестовых походов. Он выкормил, выпестовал и спустил с поводка свирепого пса святой инквизиции. Он устранил или обезвредил всех явных и потенциальных соперников римской католической церкви. Он, наконец, вложил в умы многим и многим будущим поколениям своих последователей мысль о ничтожности человеческой жизни, о возможности и даже необходимости принесения её в жертву ради некой значимой цели. Значимой, разумеется, в понимании повелевающего и жертвующего этой жизнью. Два романа дилогии призваны показать читателю начало и, по сути, конец западно-католической ветви христианства, её рассвет и закат, её исток и устье. Они призваны объяснить, откуда появилась и как обрела силу та бесчеловечная, людоедская цивилизация, которая готова сегодня ради сохранения своего доминирования сжечь в огне мировой войны миллиарды человеческих жизней. Историко-географический фон и фактология романа основана на тщательном изучении и непредвзятом анализе массива документальных свидетельств эпохи правления Иннокентия III.

«…DAGE JOHANNIS ET PAULI WAR

DER 26 JUNI

DORCH EINEN PIPER MIT ALLERLEY FARVE

BEKLEDET GEWESEN CXXX KINDER

VERLEDET BINNEN HA MELN GEBOREN —

TO CALVARIE BI DEN KOPPEN VERLOREN»

Надпись на Доме Крысолова (Bungelosenstrafie 29, Hameln)

страницы жизни царствующего во славе Святейшего Отца, Епископа Рима, Викария Христа, Преемника князя апостолов, Главы Вселенской церкви, Великого Понтифика, Патриарха Запада, Примаса Италии, Архиепископа и митрополита Римской церковной провинции, Принцепса Наследия Святого Петра, Слуги слуг Божиих, Папы Иннокентия III

© Юринов В.В., 2023

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» («De Miseria Humanae conditionis») сочинения Лотарио Сёньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

«Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» Ежели так говорил о себе тот, кого Господь освятил в утробе матери, что могу сказать о себе я, зачатый матерью во грехе? Увы мне, скажу, мать моя, зачем ты родила меня, сына горечи и скорби? «Для чего не умер я, появившись из лона? Не скончался, выйдя из чрева? Зачем приняли меня колена? Зачем мне было сосать сосцы?» Лишь для того, чтобы быть «отданным на сожжение, в пищу огню». Может, мне лучше было погибнуть в утробе «так, чтобы мать моя была мне гробом, и чрево её оставалось вечно беременным»? Или «пусть бы я, как небывший, из чрева перенесён был прямо во гроб»? Кто даст глазам моим слёзы, дабы оплакал я несчастное рождение человека, убогую жизнь его и постыдную смерть?

Итак, рассмотрел я, рыдая, откуда произошёл человек, что собой представляет человек и каково будущее этого человека. Истинно, создан он из земли, зачат во грехе, рождён для наказания. Он творит лишь дурное — то, что незаконно и постыдно, то, что бесполезно и ложно, то, что нецелесообразно. И посему быть ему топливом для огня, пищей для червей, массой гниющею.

Объясню это проще; изложу полнее.

Сотворён человек из пыли, из праха, из пепла и, что ещё более отвратительно, из грязного семени. Зачат в зудящей похоти, в горячке страсти, в зловонии недержания и, что ещё хуже, в позоре греха. Рождён для трудов, скорбей, болезней и, что страшнее всего, для смерти. Он творит зло, чем вредит Господу, вредит ближнему, вредит самому себе; творит тщетное и позорное, чем марает славу, марает личность, марает совесть; творит тщетное, из-за чего пренебрегает важным, пренебрегает полезным, пренебрегает необходимым. Быть ему пищей огня, который вечно пылает и неутолимо жжёт; пищей червей, которые вечно гложут и неутомимо кишат; массой гниющею, вечно смердящей и ужасающе грязной.

Страница первая

Выборы

Рома. Наследие Святого Петра

a. d. VI Id. Jan., indiction primus, MCXCVIII A.D.

Удар серебряным молоточком в лоб.

— Гиацинто, ты спишь?..

Тишина.

Серебряный молоточек вновь несильно бьёт в лоб усопшего.

— Гиацинто, ты спишь?..

Лицо покойного — бледная морщинистая маска, сплошь обсыпанная чёрными неопрятными пятнами старческих веснушек, — остаётся неподвижным; провалившийся рот безвольно распущен.

Третий удар серебряного молоточка.

— Гиацинто, ты спишь?..

Нет ответа…

Камерарий и архиканцлер Святой Романской Церкви, Цёнцио Савёлли, распрямился и обвёл глазами кардиналов, безмолвной толпой заполнивших тесное душное помещение папской спальни.

— Папа действительно мёртв…

По комнате прошелестел вздох не то сожаления, не то облегчения. Кардиналы задвигались, некоторые тут же потянулись на выход.

— Миссёри!.. — камерарий поднял руку. — Миссери! Прошу вас, не расходитесь! Нам необходимо обговорить ряд неотложных вопросов!.. Относительно выборного консисториума!..

— Побойся Бога, брат Ценцио! — раздражённо отозвался кардинал Бббоне Орсини: тучный, одышливый, с блестящим от пота, бледным лицом. — Сколько можно! И так всю ночь здесь простояли! Дай хоть воздуха глотнуть!

— Действительно! — поддержал его и Пётро Диана, один из старейших и авторитетнейших кардиналов курии.

— Всему своё время. Отдохнуть надо чуток… Да и не денемся мы никуда! Всё равно все здесь, в Латёране, будем. И на погребении, и на консисториуме…

— Консисториум состоится не здесь! — прервал его камерарий. — Погребение — да, здесь, в базилике. А консисториум — нет…

Все остановились. К Ценцио Савелли повернулись лица: утомлённые, осунувшиеся, с залегшими в глазницах густыми тенями. Тусклый жёлтый свет лампад придавал им мертвенный восковый оттенок, делая их похожими на маски.

— Выборный консисториум будем проводить в Септизониуме, — сообщил камерарий.

— Это чего вдруг?! — тут же взвился Грегорио Кресцёнти

— высокий, желчный старик с длинным крючковатым носом и узкой чахлой бородкой. — А почему не здесь?! Причём тут какой-то Септизониум?! Латеран — папская резиденция. Всегда консисториумы здесь проходили. И не только консисториумы! Здесь, если помните, четыре Собора Вселенских прошли! Все службы здесь, охрана! Опять же, усыпальница в базилике! С какой стати я должен переться в этот ваш Септизониум?! — кардинал негодующе взмахнул руками. — К тому же, насколько я знаю, Септизониум — это собственность семьи Франгйпани…

— Кресценти повёл носом, как будто к чему-то принюхиваясь, и поморщился, собрав частыми складками своё, похожее на печёное яблоко, лицо. — И, знаете ли, меня как-то не радует перспектива столкнуться там с хозяином дома, который, как всем известно, распускает по городу гадкие слухи о нашей семье!

Ропоток возмущения прокатился по комнате.

— Да, потрудись объясниться, брат Ценцио, — строго сказал Ибрдано Цёккано — пожилой кардинал с гордой осанкой и твёрдым волевым лицом. — Нам всем не улыбается перспектива тащиться куда-то под дождём. Для переноса консисториума из Латерана должны быть веские основания. Надеюсь, они у тебя есть?

— Есть, — кивнул камерарий. — Но прошу вас, миссери, пройдёмте в другую комнату, — он оглянулся на покойника и коротко перекрестился. — Негоже пререкаться над телом усопшего.

Все притихли и, угрюмо поглядывая на камерария и на почившего понтифекса за его спиной, двинулись к дверям.

— Я так и знал!.. — шёпотом, еле слышно, произнёс над ухом Лотарио кардинал Октавиано Паоли. — Савелии не были бы Савелли, если бы не попытались извлечь из смерти папы выгоду. Надо же, придумать такое! Перенести консисториум на свою территорию!

Лотарио наклонил голову и приложил палец к губам.

— Позже, монсеньор, позже…

В соседней зале было прохладно и свежо — вдоль тёмных закопчённых стен, шевеля пламя тусклых, уставших за ночь факелов, ходили резвые сквозняки. Кардиналы вздохнули с облегчением. Многие тут же уселись на стоящие тут и там широкие, застеленные коврами скамьи.

Последним из дверей папской спальни вышел камерарий. Он сделал несколько распоряжений майордому, коротко вполголоса переговорил о чём-то с начальником папской стражи, после чего повернулся к собранию.

— Миссери!.. — хрипло начал он и откашлялся. — Миссери!.. Я понимаю, мы все устали и… и несколько раздражены. Но поверьте, — он приложил ладони к груди, — решение перенести консисториум из Латеранского дворца в Септизониум принято мною после долгих и… трудных раздумий. Я не стану приводить все доводы, объявлю только самый важный, определяющий. Именно он и повлиял на моё решение. Миссери, проводить выборный консисториум в Латеранском дворце… небезопасно… Миссери!.. — камерарий, пытаясь прекратить шум, поднял руку. — Миссери!.. Дослушайте!.. Я объясню!.. Все последние дни, приходя или приезжая в Латеран, вы видели, что творится у стен дворца и на прилегающих к нему улицах. Миссери, город бурлит! Я не побоюсь этого слова, город на грани восстания!.. Миссери!.. Миссери, послушайте!.. Да, город на грани бунта! Я заявляю это со всей ответственностью! Чернь, подстрекаемая предводителями пополанов и некоторыми бывшими сенаторами, готова пролить кровь!.. Я говорил вчера с Верховным Сенатором доном Папарбни. Он сильно обеспокоен. Он сказал мне, что многие сенаторы, отстранённые минувшей осенью от власти, вынашивают планы реванша. Что они ждут только удобного случая, повода к выступлению. И ещё он мне сказал, что, в случае начала беспорядков, он будет просто не в состоянии справиться с бунтовщиками, поскольку верных людей у него совсем немного, а городское ополчение, скорее всего, выступит на стороне мятежников…

По залу прокатился ропот.

— А как же папская стража?! — подал голос кардинал Йоханнес Бобоне; он был явно напуган словами камерария, он сидел, напряжённо подавшись вперёд, держа перед собой платок, которым забыл обтереть своё потное одутловатое лицо. — Папская стража ведь должна защитить Латеран! Она ведь для этого и предназначена! — голос его сорвался и дал петуха: — Разве нет?!

— Увы, она слишком малочисленна, — развёл руками Ценцио Савелии. — Длительную осаду, если до этого дойдёт, ей не выдержать.

— А по-моему, ты несколько преувеличиваешь опасность, брат Ценцио, — поднялся со своего места кардинал-епископ Петро Галлбциа. — Я тоже переговорил вчера с некоторыми уважаемыми в городе людьми. Включая капитана Мейнардо. Никто из них не склонен драматизировать ситуацию. Да, чернь волнуется. Но чернь всегда волнуется. На то она и чернь, — он усмехнулся. — Что же касается ополчения, то капитан Мейнардо лично заверил меня, что оно настроено весьма решительно и не допустит в городе никаких бесчинств.

— Я очень ценю ваше мнение, ваша милость, — наклонил голову камерарий, — и я, лично, всемерно уважаю храбрость и решительность доблестного капитана Мейнардо, но… Но донесения от верных мне людей говорят, скорее, об обратном: ополчение склонно поддержать заговорщиков… К тому же, миссери, — он вновь обратился к собранию, — наивно было бы полагать, что зреющий в городе бунт является стихийным. Чья-то ловкая рука умело управляет толпой. По рынкам и тавернам вновь пошло гулять имя Арнальда Брйксийского… Да-да, миссери! Кто бы мог подумать, но, как оказалось, среди горожан всё ещё жива память об этом гнусном бунтовщике и о позорных событиях полувековой давности… Изгнать папу из города, лишив его данной ему Господом власти! Изгнать папу из города и завладеть всем имуществом Святого Престола — это ли не затаённая цель многих и многих?! — он замолчал, и ответом ему также было тяжёлое напряжённое молчание. — И ещё одно… — Ценцио Савелии обвёл взглядом присутствующих. — Миссери, как вы опять-таки, наверное, заметили, в городе полно паломников. Они не покинули Рому, как это обычно бывает, сразу после Рождества. Слухи о скорой кончине папы заставили пришедших в город верующих задержаться. К тому же, в силу сложившихся печальных обстоятельств, на Рождество Христово не состоялось традиционной раздачи пожертвований. Не было его и на Богоявление Господне. А ведь многие из паломников, особенно из бедных, рассчитывали на эти деньги. Люди возмущены. Они волнуются и, я боюсь, в случае возникновения беспорядков, многие из них вольются в ряды бунтовщиков…

— Так что вам мешает? — прервал его Петро Галлоциа. — Раздайте милостыню страждущим и успокойте людей!

— Я бы и рад, но… — камерарий сокрушённо покачал головой. — Миссери, папская казна практически пуста… Миссери, послушайте!.. Да, казна, увы, почти пуста. Денег в обрез хватит на церемонию погребения. А ведь сразу после этого нам надо будет готовить церемонию коронации нового понтифекса! А это опять деньги, и немалые! Ну, положим, с коронацией нам, как водится, помогут наиболее богатые семейства Ромы. Некоторые уже выразили готовность это сделать. Но, миссери! Не забывайте, что сразу же после своей коронации новому папе нужно будет заплатить городу пять тысяч либр. Без них, как вы знаете, ему будет трудно — да что там трудно, практически невозможно! — найти общий язык с городской общиной. Я же пока даже не представляю, где мы в ближайшее время сможем взять столь огромные деньги?!.. — он вновь покачал головой. — Что же касается Септизониума… Это достаточно уединённое место, где мы, я уверен, сможем в спокойной обстановке, не оглядываясь, так сказать, на шум за стеной, провести выборный консисториум… К тому же, дон Франгипани заверил меня, что у него вполне надёжная и хорошо вооружённая охрана. И в случае неблагоприятного стечения обстоятельств, она надёжно защитит всех нас от любых посягательств…

— Да где там защищаться-то?! — негодующим голосом прервал камерария Грегорио Кресценти. — Вы видели этот Септизониум?! Это же руины! Да там в стенах дыр больше, чем в плаще нищего! Это ведь не крепость! И никогда это не было крепостью! Ну поставили Франгипани там охранную башню! Ну и что?! Мы же не в башне консисториум проводить будем! А в самом здании при хорошем штурме и полдня не продержишься!

— Ну, я думаю, до настоящего, организованного, штурма дело всё-таки не дойдёт, — примирительно улыбнулся Ценцио Савелли. — Несколько шаек бунтовщиков это всё-таки не рыцарская конница Фридёрика Рыжебородого…

— Тогда я вообще ничего не понимаю! — всё более распаляясь, воскликнул Кресценти, жидкая бородёнка его, как собачий хвост, задёргалась из стороны в сторону. — Я не понимаю, зачем надо было, вообще, всё это затевать?! В Латеране, нам, видите ли, опасно — бунтовщики могут пойти на штурм! А в Септизониуме — ничего, в самый раз! Какой такой штурм?! какие бунтовщики?! — так, подумаешь, несколько разрозненных шаек!..

— Подожди, Грегорио! — положил ему руку на плечо Петро Галлоциа. — Подожди, не горячись… Я понимаю твоё беспокойство о нашей общей безопасности, брат Ценцио, — повернулся он к архиканцлеру. — Я понимаю и даже вполне разделяю его. Но, согласись, такие решения нельзя принимать единолично. Даже при том, что именно на тебя, как на камерария, блюстителя папского престола, возложена ответственность за организацию выборного консисториума.

Ценцио Савелли сложил ладони на груди и учтиво поклонился епископу.

— Вы совершенно правы, ваша милость! И я бы никогда не дерзнул принимать столь ответственное решение, ни с кем не посоветовавшись; так сказать, самолично, — он распрямился и, выдернув из широкого рукава пергаментный свиток, поднял его над головой. — Вот, миссери! Это послание декана Святой Коллегии Кардиналов, досточтимого Конрада Оттона! Буквально пару дней назад доставлено из Святой Земли!..

— Ты глянь! Подготовился, каналья! — вновь, еле слышно, прошелестел над ухом Лотарио голос Октавиано Паоли. — Ну надо же!..

— Да, миссери! — возвысив голос, продолжил камерарий.

— Ещё в октябре месяце, когда наш понтифекс… покойный понтифекс, — коротко перекрестившись, поправился он. — Когда наш папа Целестин, окончательно занемог, я, предвидя грядущие печальные события, позволил себе отправить в Святую Землю нарочного к декану Оттону. Я описал епископу сложившуюся ситуацию и испросил его совета. И вот, что ответил мне почтенный Конрад…

— Савелли развернул свиток и, пошарив глазами, нашёл нужную строку. — Вот… Да!.. Что же касается места проведения выборного консисториума, всецело полагаюсь в том на тебя, брат Ценцио. Поскольку тебе там, разумеется, виднее. Пусть будет Септизониум. Пусть будет любое другое надёжное место. Септизониум, на мой взгляд, вполне подходит для церемонии, ибо, лично зная дона Франгипани, я абсолютно уверен в том, что он, с одной стороны, обеспечит надёжную охрану всем, участвующим в консисториуме, а с другой, будучи человеком высокой чести, не станет злоупотреблять своим положением, дабы оказывать на выборщиков какого-либо влияния, а тем паче давления. Об одном прошу и заклинаю тебя, брат Ценцио, а в твоём лице и всю Священную Коллегию,

— камерарий задрал вверх палец и ещё больше возвысил голос, — выберите достойнейшего! Я, исполняя свой долг, не могу, отставив труды мои по вызволению у неверных Гроба Господня, сейчас же вернуться в Рому. Вы же там, облечённые властью, употребите все силы свои и старания, дабы не опустел Святой Престол. Дабы взошедший на него высоко вознёс не токмо тиару на голове своей, но имя и дело Святого Петра! Деяниями своими не опозорил, но лишь прославил в веках надёжу и опору нашу, оплот истинной веры — Святую Романскую Церковь!

Камерарий замолчал. Несколько мгновений в зале стояла гулкая тишина.

— Где?! Дайте мне!.. Это — точно, декан Конрад?!.. Покажите, я знаю его руку! Дайте взглянуть!.. — Грегорио Крес-центи, тряся бородой, упрямо пробирался сквозь толпу.

— Грегорио, успокойся! — запоздало крикнул ему вслед Петро Галлоциа.

Ценцио Савелли протянул навстречу подошедшему кардиналу письмо со свисающими с него печатями. Крес-центи жадно схватил пергамент и, приблизив к самому лицу, близоруко зашарил по нему носом.

— Где?!.. Где это?!.. Я не вижу тут!..

Камерарий молча ткнул в свиток пальцем.

— Хороший ход! Сильный!.. — всё ещё тихо, но так, чтобы услышали стоящие рядом, произнёс Октавиано Паоли.

— Ай да Савелли!

— И всё же я позволю себе не согласиться с тобой, брат Ценцио! — перекрывая вновь поплывший над головами ропот, громко сказал Петро Диана. — Вопрос о месте проведения консисториума, по моему глубокому убеждению, необходимо всесторонне обсудить. Я полагаю, что мы вполне бы могли собрать его и здесь, в Латеране. Я всемерно уважаю почтенного декана Конрада, но он действительно далеко и, конечно, не может знать всех наших реалий. Поэтому я предлагаю не торопиться, а хорошенько обдумать все возможности и вечером, после церемонии погребения, собраться ещё раз, чтобы более подробно, я бы сказал, более взвешенно обсудить этот вопрос. Обсудить его всесторонне. Чтобы каждый из присутствующих смог высказаться и аргументированно изложить свою точку зрения… И только после этого, после тщательного, я бы сказал, кропотливого изучения вопроса, мы бы смогли прийти к общему… э-э… согласованному… — он замолчал, подыскивая слова.

И в этот момент вперёд шагнул Лотарио Сеньи.

— Миссери!.. Миссери, внимание!.. Я прошу прощения за возможную дерзость суждений. Мне, как младшему по возрасту, надлежало бы, наверное, больше молчать и слушать. Как говорится, внимать мудрости убелённых сединами. Однако огонь святой веры жжёт мне сердце, заставляя искать слова!.. Миссери! Мы не о том спорим и не о том говорим! Разве дело в месте проведения консисториума?! Зачем мы сотрясаем понапрасну воздух?! Зачем мы тратим время на пустые слова, когда Господь требует от нас немедленных действий?! Ведь сказано устами Святого Иакоба: как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва!.. Миссери, я призываю вас в этот непростой час забыть о распрях! Забыть о личном и бренном! Нам даровано свыше высокое право, и на нас же возложена высокая ответственность! Святой Престол пуст! Не забывайте об этом, миссери! И каждый потерянный час несёт угрозу Святому Престолу, а значит, и всей Церкви!.. Трижды прав почтенный Конрад Оттон: нет никакой разницы в месте проведения консисториума, есть разница — кого выберет грядущий консисториум! Давайте, миссери, действительно, оставим все споры и прения на вечер. Но на вечер — на выборы! Давайте сохраним весь жар наших сердец и весь хлад ума на процедуру избрания нового понтифекса. Дабы, как опять сказал уважаемый всеми нами декан Конрад, выбрать наидостойнейшего! Того, кто сделает из нашей Церкви твердыню, неприступную для её врагов. Того, кто укрепит всемерно веру и искоренит гнусную ересь! Того, кто раз и навсегда вырвет из плена неверных Святую Землю с Гробом Господним! Того, кто деяниями своими вознесёт нашу Церковь к недосягаемым высотам! Того, наконец, кто — делами, а не словами! — заслужит не только любовь паствы, но и высочайшее одобрение Отца нашего Небесного!..

— Ты слишком горяч, мой мальчик. Слишком горяч… Тебе следует научиться сдерживать свои порывы… — Октавиано Паоли говорил неторопливо и негромко, и только лёгкая горечь, сквозящая в его словах, указывала на то, что кардинал-епископ расстроен. — Ты совершенно зря ввязался в дискуссию. Да ещё и… — он пошевелил губами, подыскивая слова. — Да ещё и поддержав… Может быть, и невольно, не желая того, но, по сути, именно поддержав позицию наших… э-э… оппонентов…

Они ехали в Септизониум. Каррука кардинала-епископа

— несколько громоздкая, но надёжная повозка, обшитая до уровня окон медными листами и украшенная по бокам фамильными гербами семьи Сёньи, — двигалась медленно: узкая улица была сплошь запружена людьми. Возница

— могучий корсиканец с копной чёрных, как смоль, волос и невероятно широкими плечами — давно уже слез с облучка и шёл впереди, ведя лошадей под уздцы и то и дело покрикивая на напирающую на повозку толпу, над которой он возвышался на добрую голову:

— Дорогу!.. Дорогу кардиналу-епископу!!.. А ну, прочь с дороги, каналья!!.. — его грозная внешность и свирепый голос, порой переходящий в откровенный рык, буквально сметали прохожих с пути.

Нудный дождь, не прекращавшийся с самого Рождества, уныло сеялся из низких свинцовых туч, красил город в серые тона, лениво стучал по покатой крыше карруки.

— Конечно, перенос консисториума из Латерана в Септизониум не является определяющим фактором для исхода выборов, — продолжал тем временем Октавиано Паоли. — Но он даёт нашим… оппонентам некое… некое моральное превосходство. Некий… э-э… некое преимущество, пусть даже и незначительное, ещё до начала процедуры выборов… — кардинал-епископ помолчал. — У Савелли и Орсини сейчас нет надёжного большинства в Святой Коллегии. Поэтому они стараются… и будут стараться извлекать любую, даже самую мало-мальскую, выгоду из любых… э-э… из любого обстоятельства…

— Я прекрасно понимаю это, ваша милость, — учтиво склонил голову Лотарио, — и я приношу вам свои самые искренние извинения за мою несдержанность.

Октавиано Паоли одобрительно покивал.

— Я не сержусь на тебя, мой мальчик… Ведь, если разобраться, с другой стороны, ты безусловно прав. Ты преподал нам, старым… э-э… своим более опытным товарищам урок верности священному долгу. Твоя горячность — лишь следствие твоей молодости… Я тоже когда-то был молод и горяч. И я порой, глядя на тебя, откровенно завидую. Да-да, завидую! Всё моё положение, моё богатство, моё… э-э… мой жизненный опыт, всё это ничто, прах, пред непосредственностью и энергией твоей молодости! Ах, как бы я хотел скинуть с плеч лет двадцать! А лучше тридцать!.. Вновь ощутить вкус жизни, вкусить плоды молодости, бесшабашности и веселья!.. Но, увы, увы. Как сказал поэт: наш удел — дряхлеть, ваш — цвести. Нет-нет, не утешай меня, мой мальчик! Я — в порядке. Я стар, но ещё не дряхл, и мы ещё посражаемся! Мы ещё повоюем! Можешь в этом не сомневаться! Твой престарелый дядюшка ещё вполне крепок. Если не телом, то — уж точно — душой!.. — епископ сухонькой ладонью похлопал Лотарио по колену. — Давай-ка лучше ещё раз хорошенько подумаем, пока есть время, о предстоящем консисториуме. Как ты считаешь, какую тактику изберут наши противники?

— Орсини?.. — Лотарио откинулся на мягкие подушки и, прищурившись, посмотрел в окно. — Полагаю, что они сходу кинутся в бой. Попытаются решить всё наскоком, так сказать лобовым ударом. Не удивлюсь, если они сразу же, в самом начале собрания, выдвинут своего кандидата и попробуют утвердить его аккламацией…

— Ну, это-то у них, точно, не пройдёт, — ворчливо возразил Октавиано. — Последний Вселенский Собор утвердил чёткие правила избрания понтифекса. Спасибо папе Александру!

— Да, это у них, разумеется, не пройдёт. И первый тур голосования, я уверен, победителя не выявит…

— А вот второй тур! — подхватил кардинал-епископ. — Да, во втором туре нам придётся совсем не просто.

— Тут многое, если не всё, будет зависеть от того, на кого они сделают свою основную ставку, — Лотарио перевёл взгляд на собеседника. — У вас есть предположения на этот счёт, ваша милость?

— Есть, — кивнул Октавиано. — Есть… Вариантов, собственно, всего два… Это будет или Ценцио Савелли. Или…

— Или?..

— Или Йоханнес из Салерно.

— Йоханнес?!.. Этот… это ничтожество?! — искренне возмутился Лотарио. — Господи, да это же пустое место! Да какой из него папа?!..

— Остынь, мой мальчик, остынь… — кардинал-епископ вновь похлопал собеседника по колену. — Йоханнес — очень выгодная для Орсини фигура. И я полагаю, что как раз он и станет основным кандидатом от стана наших противников… Да, он слаб. Но он ведь и нужен Орсини не как… э-э… не как твёрдый и волевой понтифекс, готовый властвовать и принимать решения. Он нужен им как ширма. За которой удобно будет прятаться и… э-э… и обстряпывать за ней свои тёмные делишки… Как, собственно, это и происходило все последние годы… — Октавиано помолчал. — Если Орсини предложат в качестве кандидата Ценцио Савелли… Это будет не самый худший вариант… Камерарий уже многим надоел. Он слишком долго правит папской казной, и на его счету слишком много обиженных. Так что он вряд ли сможет набрать положенное количество голосов… А вот Йоханнес — другое дело. Если они выдвинут в качестве кандидата Йоханнеса. Я… Я даже не совсем представляю, что нам тогда следует предпринять…

— Я знаю, — негромко, но твёрдо сказал Лотарио, и глаза его недобро прищурились.

— Ты?! Знаешь?! — вскинулся кардинал-епископ и всем туловищем повернулся к собеседнику; кожаное сиденье под ним скрипнуло.

— Да, — кивнул Лотарио, — знаю.

— И… И что же?!

Лотарио взглянул на него.

— Давайте не будем торопить события, ваша милость. Я, разумеется, всецело вам доверяю, но… Поймите меня правильно, я просто не хочу давать преждевременных обещаний. Заранее обнадёживать. Мне надо ещё раз всё тщательно проверить и… И подготовить. Так что… Вот дьявол!!..

Каррука накренилась столь сильно, что попутчиков кинуло друг на друга — повозка свернула с центральной, гладко вымощенной Сакра Вйа на улицу, ведущую к Септизониуму, и сейчас же запрыгала, заскакала по ухабам и рытвинам, с плеском вваливаясь в глубокие ямы, заполненные чёрной жирной водой. Деревянный кузов повозки болезненно застонал, заскрипел всеми своими суставами. В окне, загораживая собой серое небо, тошнотворно закачалась, кренясь из стороны в сторону, мрачная громада Колизея.

— Так это серьёзно, мой мальчик?!.. — хватаясь за всё подряд руками и всё равно на каждом ухабе неизбежно соскальзывая с сиденья, воскликнул Октавиано. — Ты… Ох, дьявол!.. Ты действительно знаешь, как э-э… как найти управу на Йоханнеса?!

— Да, ваша милость!.. — Лотарио успел уцепиться локтем за подоконник, и потому его положение было гораздо устойчивей, чем у кардинала-епископа. — Знаю!.. — он упёрся ногой в обитую дорогим узорчатым дамастом стенку повозки и недобро усмехнулся в усы. — Я знаю, о чём можно по душам поговорить с кардиналом Йоханнесом! С этим добрым пастырем с Целийского холма…

Зал для выборного консисториума располагался на третьем, самом верхнем, этаже Септизониума в южном, наиболее сохранившемся, крыле здания. Эта часть древнего нймфеума, построенного, по преданию, тысячу лет назад императором Луцием Севером, меньше всего пострадала от набегов варваров и ещё несла на себе следы былого великолепия эпохи расцвета Великой Ромы. Стены и высокие сводчатые потолки залы были расписаны искусными фресками, пол украшала ажурная мозаика, выполненная из кусочков цветного мрамора и смальты. Впрочем, стены были изрядно закопчены, а роскошная мозаика местами грубо поцарапана и даже выкрошена, но общего впечатления от залы это, как ни странно, не портило. Не портило его даже отсутствие статуй в многочисленных и также отделанных мозаикой экседрах. Напротив, последнее обстоятельство оказалось как нельзя кстати для пёстрой многочисленной толпы кардинальских охранников, слуг и прочей челяди, к назначенному часу заполнивших зал. Вошедшие в помещение слуги сразу же кинулись занимать ниши, сваливая в них принесённые с собой пожитки: стулья, складные ширмы, корзины с едой, кувшины с вином и чистой водой, посуду, одеяла, одежду Экседр было двадцать четыре — по двенадцать вдоль каждой длинной стороны зала, кардиналов-выборщиков — двадцать два, и, казалось бы, места для всех должно было хватить с лихвой, но некоторые из наиболее многочисленных кардинальских делегаций попытались захватить себе сразу две ниши, а слуги кардинала Грегорио Бобоне — напыщенные и надменные, как и сам их хозяин — сразу три, поэтому ор и ругань в зале стояли несусветные; самую малость дело не дошло до драки.

Хозяину дома, дону Грациано Франгипани, с большим трудом удалось навести порядок, распределив экседры между кардиналами и выгнав с помощью своей охраны из зала всех лишних. В конечном итоге порядок в помещении был наведён, и общее расположение присутствующих к началу консисториума выглядело следующим образом: перед каждой нишей было установлено кресло, в котором располагался кардинал-выборщик; за ним, на поставленных в ряд стульях, сидели три его помощника — секретарь и двое слуг, за спинами которых, за ширмой, в лишённой статуи экседре, было разложено принадлежащее данной делегации добро: продукты, питьё, тёплая одежда и прочий, необходимый для длительного заседания, скарб.

В дальнем от входа конце зала были установлены два стола. На левом, малом, столе, покрытом драгоценной парчой, стояла оставшаяся без своего хозяина папская тиара: высокая, остроконечная, опоясанная искусно выделанной золотой диадемой. Рядом лежало папское евангелие в золотом, инкрустированном жемчугом и драгоценными камнями, окладе. Второй стол — длинный, застеленный простой льняной скатертью, — был завален писчими принадлежностями: стопками чистых листов бумаги, пучками отточенных гусиных перьев, мотками тонкой бечёвки, медными иглами; в центре стола, на низкой плитке с масляной горелкой, стояло ведёрко с горячим воском, рядом лежал изящный серебряный черпачок; здесь же толпились несколько больших бронзовых чернильниц с откидными крышками. К столу были придвинуты шесть стульев, но сидел за столом пока только один человек — примицёрий Апостольской канцелярии Альберто Савелли: тучный, оплывший, в своём белом облачении цистерцианского монаха более всего напоминающий подтаявший, осевший под солнцем, весенний сугроб. Обширная лысина на его плоской, тыквообразной голове, с успехом заменявшая тонзуру, глянцево поблескивала, отражая свет двух больших светильников, установленных по обеим сторонам стола.

В зале было холодно. С полсотни факелов, расположенных по периметру зала, довольно сносно освещали большое помещение, но отнюдь не согревали его. Присутствующие не без зависти поглядывали на престарелого Грациано Паганёлли, кардинала-протодьякона, слуги которого, единственные из всех, догадались принести с собой жаровню и сейчас суетились вокруг неё, то старательно раздувая угли деревянным веером, то пододвигая жаровню поближе к ногам своего хозяина, то отворачивая и пряча под кресло полы подбитой мехом кардинальской мантии, оберегая её от случайной проворной искры.

Наконец в помещении установилась относительная тишина и подобающий высокому статусу собрания порядок. Дон Франгипани, напоследок о чём-то переговорив с камерарием и учтиво раскланявшись с кардиналами-епископами, сопровождаемый многочисленной свитой своих охранников и слуг, также покинул зал. Начальник папской стражи, выставив с наружной стороны двери внушительный караул, запер за вышедшими дверь на засов, после чего повернулся к ней спиной и замер, заложив руки за спину и отрешённо глядя поверх голов туда, где на дальней торцевой стене залы, между выдающимися вперёд парными колоннами, парили в голубом небе полуобнажённые фигуры не то языческих богов, не то древних героев.

— Миссери!.. — выйдя на середину залы, обратился к присутствующим камерарий. — Миссери! Прошу внимания!.. Тишина, миссери!.. Благодарю вас!.. Миссери, мы начинаем выборный консисториум, и я, на правах блюстителя папского престола, хочу начать процедуру…

— Я прошу прощения!.. — раздался в тишине негромкий властный голос, и со своего места поднялся Октавиано Паоли. — Я прошу прощения, брат Ценцио, но ведение консисториума отнюдь не является прерогативой папского камерария. Равно как и архиканцлера Святой Церкви. Как тебе, наверное, известно, в отсутствии декана Священной Коллегии кардиналов его э-э… обязанности исполняет старейший из кардиналов-епископов. Поэтому сердечно благодарю тебя за добросовестно проведённую подготовку консисториума, а также за… э-э… за наведение надлежащего порядка в зале и прошу: займи своё место, — он сделал паузу, небольшую, но достаточную для того, чтобы двусмысленность последней фразы дошла до присутствующих, после чего повёл рукой в сторону пустующего кресла Ценцио Савелли.

На лице камерария отразилась сложная гамма чувств. Он сильно покраснел и даже открыл было рот, готовый вступить в полемику, но, натолкнувшись на жёсткий непримиримый взгляд кардинала-епископа, потупился и, неловко поклонившись, молча проследовал к своему месту.

Октавиано Паоли дождался, когда камерарий умостится в кресле, после чего подошёл к столу с тиарой и Евангелие и повернулся к собранию.

— Миссери! Я не стану много говорить. Слова — пыль, которую носит ветер. Каждый из вас знает, зачем он пришёл в этот зал. Мы собрались здесь для того, чтобы исполнить свой священный долг и, ведомые лишь своей совестью и… э-э… волей Божией, избрать из нашей среды достойнейшего. Того, кто возложит на свои плечи тяжкий, но почётный крест и, продолжая дело Святого Петра, возглавит нашу Церковь… Миссери! Следуя регламенту, я прошу и требую, чтобы каждый из присутствующих принёс клятву на этой Святой Книге… — кардинал-епископ положил руку на евангелие и, ещё раз внимательно оглядев присутствующих, возвысил голос: — Мы, допущенные к таинству выборов Великого Понтифекса, как каждый по-отдельности, так и все вместе, под страхом отлучения от церкви клянёмся соблюдать тайну относительно всего, что каким-либо образом касается выборов понтифекса, а также… э-э… всего, происходящего во время выборов. Мы даём обещание и клянёмся никоим образом не разглашать этой тайны, как во время, так и после выборов… ежели только на то не будет исключительного дозволения нового понтифекса. Мы даём обещание и клянёмся не благоволить никакому влиянию или противодействию выборам со стороны… э-э… стремящихся вмешаться в процесс избрания… — он замолчал и, выждав несколько мгновений, сделал шаг назад от стола. — Прошу присутствующих в порядке старшинства принести клятву на евангелии!

Кардиналы, сойдя со своих мест, неровной цепочкой выстроились к столу. Первым на Святую Книгу возложил свою узкую, унизанную перстнями, длань кардинал-епископ Петро Галлоциа.

— Клянусь в сказанном, и пусть поможет мне в том Бог и это святое Божие евангелие, которого я касаюсь своей рукой, — торжественно произнёс он и, нагнувшись, поцеловал золотую фигурку распятого Христа в центре оклада.

Вслед за Галлоциа к столу потянулись многочисленные кардиналы-пресвитеры. За ними — ещё более многочисленные кардиналы-дьяконы. Первым из них, поддерживаемый под руки двумя слугами, медленно брёл согбенный и шаркающий Грациано Паганелли. За ним двигались остальные, среди которых выделялся топчущийся в нетерпении, словно боевой конь, рослый и статный Соффрёдо Гаэтани — с пробитой благородной седой искрой ослепительно чёрной шевелюрой и модными с недавних пор, подковообразными усами вокруг красного чувственного рта. Замыкал процессию самый молодой из присутствующих выборщиков — Лотарио Сеньи — скромный кардинал-дьякон церкви Святых Сергия и Бакха: невысокий, стройный, с мягкими приятными чертами лица.

Грациано Паганелли достиг стола и тяжело опёрся на него. Слуги почтительно отступили в стороны. Протодьякон, приоткрыв беззубый рот, тяжело, с хрипом, подышал, а потом, тронув евангелие сухой и скрюченной, как куриная лапка, коричневой ладонью, огласил пространство неожиданно громким для столь тщедушного тела, дребезжащим и где-то даже по-бабьи визгливым, пронзительным голосом:

— Клянуфь в фкафанном и пуфть помовет мне в том Бог и это ф-вятое Бовие евангелие…

Несмотря на серьёзность ситуации, многие кардиналы не смогли сдержать улыбки — дикция престарелого протодьякона была неповторима…

Вслед за кардиналами, не без труда выбравшись из-за стола, подошёл к евангелию примицерий Апостольской канцелярии.

За ним потянулись кардинальские секретари и слуги, щепетильно соблюдая тот же порядок, в котором подходили для принесения клятвы их хозяева.

Последним из присутствующих к столу приблизился начальник папской стражи. Он стащил с правой руки защитную перчатку из толстой бычьей кожи и с заметным волнением возложил изуродованную многочисленными шрамами руку на драгоценный оклад.

— Клянусь в сказанном!.. И пусть поможет мне в том Господь Бог и… — голос его сел и он откашлялся. — И это святое Божие евангелие, которое… которого я касаюсь своей рукой!

Он оторвал ладонь от Святой Книги, поцеловал кончики пальцев, после чего облегчённо вздохнул, проворно натянул перчатку и, позванивая в наступившей тишине по каменному полу бронзовыми шпорами, торопливо вернулся к двери, где вновь, повернувшись лицом к залу, замер в прежней позе.

К столу снова подошёл Октавиано Паоли.

— Миссери! Претворяя в жизнь решения последнего Вселенского Собора, я позволю себе… э-э… определить регламент проведения выборов… — он сделал паузу и оглядел зал. — Миссери! Принятый собором первый канон требует избрания понтифекса большинством не менее двух третей голосов. Дабы избежать путаницы и… э-э… и учесть голос каждого… — кардинал-епископ сделал ударение на слове «каждого» и даже поднял в знак особого внимания вверх указательный палец, — я повторяю: каждого выборщика! — голосование будет проводиться письменно с учётом всех поданных за каждого кандидата голосов. — Октавиано Паоли возвысил голос, перекрывая поползший по залу ропот.

— Каждый выборщик — письменно! — заявит предложенного им кандидата, после чего все голоса за каждого кандидата будут посчитаны и оглашены!..

— Такого никогда не было раньше! — вскочил со своего кресла Хуго Бобоне; его кустистые брови стояли дыбом.

— Никто и никогда не голосовал на консисториумах письменно! Зачем эти сложности?! Всегда ведь обходились простым голосованием!

— Всё когда-нибудь бывает впервые, брат Хуго, — сдерживая его порыв, поднял ладонь Октавиано Паоли.

— Письменное голосование будет проводиться исключительно для того, чтобы точно установить необходимое… э-э… для избрания понтифекса большинство голосов, — он подпустил в голос металла: — Или, может, тебе не нравятся решения Вселенского собора?!

— А кто, кто будет считать голоса?! — выкрикнул с места Грегорио Альберти, он тоже явно нервничал — всё на этом консисториуме с самого начала пошло для клана Орсини-Савелли не так как надо.

— Считать голоса будут назначенные нами счётчики из числа выборщиков, — заверил его Октавиано Паоли и сходу предложил: — Как ты посмотришь на то, брат Грегорио, чтобы… э-э… чтобы войти в состав счётного консилиума?

— Я?!.. — опешил кардинал. — Да я, собственно… я даже не знаю… — он заоглядывался, ища глазами поддержки; Йоханнес Бобоне, сидящий наискосок, усиленно закивал ему, требуя согласия. — Что ж… Я, пожалуй, согласен. Да, я согласен стать счётчиком!

— Ну вот и славно! — умиротворённо воскликнул кардинал-епископ. — Кто-нибудь ещё желает войти в состав счётного консилиума?

— Я! — тут же вскинул руку Йоханнес Бобоне и в нетерпении даже поднялся со своего кресла. — Я желаю!

— Замечательно! — улыбнулся Октавиано Паоли. — У нас есть второй счётчик. Что ж, дьякон и пресвитер в составе счётного консилиума есть. Полагаю, будет правильным ввести в его состав и… э-э… и кардинала-епископа. Ну, тут выбор у нас небольшой. Брат Петро, — обратился он к Петро Галлоциа, — может, ты окажешь нам эту честь?

Кардинал-епископ медленно поднялся из кресла.

— Благодарю тебя за это предложение, брат Октавиано!

— торжественно произнёс он и учтиво поклонился коллеге. — Я принимаю его.

Октавиано Паоли ответил ему таким же учтивым поклоном.

— Спасибо, брат Петро!.. Миссери! — вновь обратился он к собранию. — Полагаю, трёх членов счётного консилиума будет вполне достаточно. Или у кого-то есть… э-э… другие предложения?.. — он оглядел присутствующих. — Нет?.. Тогда я попрошу счётный консилиум занять свои места, — он сделал приглашающий жест рукой. — Прошу вас, миссери!.. Брат Альберто! — окликнул он примицерия. — Будь добр, обеспечь наш уважаемый консилиум… э-э… всем необходимым для работы!.. Миссери!.. — дождавшись, когда избранные кардиналы займут свои места за длинным столом, обратился к собравшимся Октавиано Паоли. — Миссери! Порядок голосования будет следующим. Каждый из вас, подойдя к столу, напишет на листке имя будущего понтифекса и… э-э… и передаст этот листок счётному консилиуму. По завершении голосования уважаемый консилиум подсчитает все голоса, поданные за каждого из кандидатов, и сообщит результаты присутствующим… Всем всё понятно? Или есть какие-нибудь вопросы?.. Нет?.. Тогда давайте без промедления приступим… э-э… к голосованию…

— Негоже!.. Негоже начинать столь великое дело, не помолившись! — сердито и даже чуть истерично провозгласил со своего места толстяк Бобоне; проиграв в главном, представитель семьи Орсини жаждал отыграться хотя бы в мелочах.

Кардинал-епископ с готовностью повернулся к нему.

— Благодарю тебя, брат Бобоне! Ты совершенно прав! Моя вина! Действительно, миссери! Давайте, как верные сыны Божии, начиная великое дело, помолимся. Вознесём молитву Господу нашему, дабы… э-э… дабы труды наши осенены были именем Его!.. Брат Бобоне! Будь добр, прочитай всем нам подобающую столь торжественному случаю молитву… Нет?!.. Ты не в голосе?! Ну что же ты!.. Брат Лотарио! Мой мальчик! Может быть, ты… э-э… обратишься от лица нашего к Господу?

Лотарио живо поднялся со своего места. На щеках его проступил румянец.

— Благодарю вас, ваша милость!.. — поклонился он кардиналу-епископу. — Благодарю вас, миссери, за оказанную мне честь!.. — дважды наклонил он голову, приветствуя сидящих по обеим сторонам зала кардиналов, после чего сложил руки перед грудью и на мгновенье замер, глядя в пол; гул голосов затих, и в помещении установилась тишина. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — подняв голову, начал Лотарио; голос его, поначалу негромкий, постепенно креп и наполнялся силой: — Господь наш Всемогущий! Царь Небесный! Приди и вселись в нас! И очисти нас от всякой скверны! И спаси души наши! Вдохнови дела наши, и да пребудет в них помощь Твоя! Дабы всякая молитва наша и деяние наше в Тебе имело начало и в Тебе было совершено! Благослови, Господи, и помоги нам, грешным, совершить начинаемое нами дело! Во славу Твою через Христа, Спасителя нашего, что говорил нам пречистыми устами Своими: без Меня не можете делать ничего! Господи, верую всей душой и сердцем сказанному Тобою! Припадаю Твоей благости и молюсь Тебе: помоги нам, грешным, сие дело, нами начинаемое, для Тебя Самого совершить! Во имя Твоё! Под защитой Святой Богородицы и всех святых! Аминь!

— Аминь!.. — многоголосо прошелестело по залу.

Лотарио, троекратно осенив себя крестным знаменьем, ещё раз поклонился кардиналу-епископу и вернулся на своё место. Октавиано Паоли одобрительно улыбался вслед.

— Миссери!.. — вновь напомнил он о себе собравшимся.

— Миссери! Давайте теперь приступим непосредственно к процедуре… Если… э-э… если вы не возражаете, я, на правах старшего, позволю себе проголосовать первым.

Он подошёл к столу, присел на стоящий с края стул, взял из стопки лист бумаги, выбрал перо и, откинув крышку ближайшей чернильницы на мгновенье задумался. Потом окунул перо в чернильницу, быстро и размашисто начертал что-то на листе, отложил перо и поднялся.

— Свидетель Господь, Который будет судить меня, что я выбираю того, кто, считаю пред Богом, должен быть выбран! — громко провозгласил он и торжественно вручил свой лист Петро Галлоциа.

Тот взглянул на бумагу, едва заметно улыбнулся и, сделав запись в лежащем перед ним протоколе, передал лист дальше — сидящему слева от него Йоханнесу Бобоне.

Кардинал-пресвитер ознакомился с содержанием записки и, также сделав пометку в своём протоколе, передал бумагу ещё левее — Грегорио Альберти, восседавшему за столом с видом человека, участвующего против своей воли в чём-то неприятном, тягостном, но, увы, в силу сложившихся обстоятельств, неизбежном.

Кардинал-дьякон прочитал записку и, страдальчески скривив лицо, сделал небрежную пометку на лежащем перед ним листе бумаги. После чего, сложив бюллетень кардинала-епископа пополам, передал его примицерию Апостольской канцелярии.

Альберто Савелли тут же проткнул сложеный лист посредине большой иглой, нанизав таким образом бумагу на тянущуюся за иглой толстую двойную нить — голос Октавиано Паоли был учтён.

— Прошу вас, миссери! — выйдя на середину зала, сделал приглашающий жест кардинал-епископ. — Подходите для голосования!

К столу избирательного консилиума один за другим потянулись кардиналы-пресвитеры.

Выборная машина заработала. Кардиналы, сменяя друг друга, присаживались к столу и выводили на чистом листе бумаги чьё-то имя. Протоколы членов избирательного консилиума медленно, но неуклонно заполнялись. На нитку примицерия Апостольской канцелярии нанизывалось всё больше сложенных пополам бюллетеней.

Грациано Паганелли, совершив очередное непростое путешествие к столу, тяжело опустился на подставленный слугами стул и какое-то время сидел, слепо глядя перед собой и медленно жуя пустым провалившимся ртом. Голова его заметно тряслась. Потом, взяв дрожащей рукой поданное ему перо, он, то и дело не попадая пером в чернильницу, с трудом вывел на листе бумаги имя своего кандидата и, передав листок Петро Галлоциа, двинулся в обратный путь, то и дело тяжело повисая на руках слуг и сварливо шепелявя себе под нос что-то о старых добрых временах и нынешних никчемных новомодных поветриях.

Последним из выборщиков к столу подошёл Лотарио Конти. За ним проголосовали и сами члены избирательного консилиума.

Альберто Савелли, получив от кардинала-дьякона последний сложенный пополам лист, добавил его в общую гирлянду, после чего обрезал нить возле иглы, сложил её концы и, завязав, обильно полил узел расплавленным воском из ведёрка. После чего, сняв с пояса печать Апостольской канцелярии, аккуратно поставил на податливом воске круглый оттиск: два окрещённых ключа, увенчанных царской диадемой.

Тем временем избирательный консилиум сверил протоколы и, не найдя в них различий, быстро подсчитал голоса.

— Миссери!.. — вставая, произнёс Петро Галлоциа. — Миссери, прошу тишины!.. Благодарю вас!.. Миссери! Оглашаю результаты голосования! Имена кандидатов в порядке количества поданных за них голосов… — он сделал паузу; в зале повисла настороженная тишина. — Йоханнес из Салерно — десять голосов!.. — по залу прокатился ветерок шепотков и смолк, вновь сменившись напряжённым ожиданием. — Октавиано Паоли — семь голосов!.. — снова шелест шепотков, и вновь затишье. — Петро Галлоциа… — кардинал-епископ улыбнулся и чуть поклонился собранию. — Три голоса!.. Иордано Цеккано — один голос!.. И Грациано Паганелли — один голос!.. — Петро Галлоциа опустил протокол и оглядел присутствующих. — Таким образом!.. Таким образом, — повысил он голос, перекрывая поползший по залу шум, — положенного по закону вотума не набрал ни один из кандидатов!..

Гул голосов — взволнованных, растерянных, возмущённых, злорадных — наполнил зал:

— Ну вот, и зачем нужно было это письменное голосование?!..

— Говорил же, давайте по-старому! Зачем усложнять без надобности?!..

— Почему без надобности?! Ведь, наоборот, всё теперь наглядно!..

— Ну и толку в этой твоей наглядности, если понтифекс не выбран?!..

— Был бы на месте декан Конрад, всё было бы по-другому!..

— И что теперь делать будем?!..

— Ещё раз надо голосовать!..

— Мы так сто раз голосовать будем и никого не выберем!..

— По-другому как-то надо!..

— А как по-другому, ты знаешь?!..

— Первый канон Вселенского Собора гласит!..

— Да не записано ни в каком каноне, чтоб письменно!..

— Тише, миссери! Тише!.. — Октавиано Паоли поднял вверх обе руки, призывая к порядку. — Прошу вас, миссери!.. Да, голосование не выявило победителя! Ну и что?! Ничего страшного не произошло! Зато, как вы видите, всё очень наглядно и… э-э… убедительно! И никакой почвы для споров!.. Поэтому, миссери, сейчас, я полагаю, мы сделаем небольшой перерыв, чтобы все желающие могли посовещаться и… э-э… и, возможно, прийти к какому-то решению. После чего мы проведём повторное голосование…

— Что, опять письменно?! — снова вскочил со своего кресла Хуго Бобоне.

— Разумеется, брат Хуго, — улыбнулся ему кардинал-епископ. — Разумеется, письменно.

— И опять всё с самого начала?!

— И опять всё с начала.

— Я прошу прощения, ваша милость, — поднялся со своего места Ценцио Савелли. — У меня есть другое предложение.

— И какое же? — повернулся к камерарию Октавиано Паоли.

— Согласно оглашённым результатам, наибольшее число голосов набрал брат Йоханнес. Так?..

— Да, так. Десять голосов. Десять из двадцати двух. Это далеко до двух третей.

— Да-да, я понял. Я как раз и предлагаю… — Ценцио Савелли на мгновенье задумался. — Я предлагаю проголосовать персонально кандидатуру Йоханнеса из Салерно. Проголосовать простым голосованием. Прямо сейчас!

— Да, но…

— Нас здесь двадцать два выборщика, — перебивая кардинала-епископа, продолжил камерарий. — Две трети голосов от двадцати двух — пятнадцать, нетрудно сосчитать! Если за Йоханнеса проголосует пятнадцать человек… ну, или больше, понтифекс будет избран!.. И никакого нарушения канона Вселенского собора!.. — напрягая голос, чтобы перекрыть вновь зашумевший зал, воскликнул Ценцио Савелли. — Всё законно!.. Всё законно и справедливо!.. И никакой писанины!

— Верно!.. — послышались выкрики с мест.

— Правильно предлагает!..

— Не нужна нам эта писанина!..

— Голосовать Йоханнеса!..

— Фпафи Гофподи! Только не пифменно!..

— К порядку! К порядку, миссери! Послушайте старшего!..

Октавиано Паоли колебался. Ища поддержки, он оглянулся на Петро Галлоциа, но кардинал-епископ и сам выглядел растерянным. Тогда Октавиано взглянул в дальний конец зала, где сидел Лотарио Сеньи. Племянник, явно желая привлечь внимание своего влиятельного родственника, делал какие-то жесты: разводил руки в стороны, как будто растягивая между ладонями моток пряжи.

— Хорошо!.. Хорошо, миссери!.. — Октавиано Паоли поднял руку. — Я, в целом, готов согласиться с предложением нашего уважаемого камерария, но… Но давайте не будем торопиться! Я всё же настаиваю сделать небольшой перерыв, чтобы мы все… э-э… чтобы мы все могли успокоиться и принимать решение более взвешенно! Миссери! Мы с вами выбираем Великого Понтифекса! Я напоминаю вам о той ответственности, что лежит на наших плечах! Наш выбор должен исходить от ума и от сердца!

— кардинал-епископ приложил ладонь к груди, — Но отнюдь не быть продиктован поспешными порывами… э-э… замешанными на эмоциях!.. Поэтому, миссери, я объявляю перерыв!

На этот раз возражений не последовало. Сторонники Орсини-Савелли были вполне удовлетворены. По их довольным лицам было видно, что они уже фактически празднуют победу.

К Октавиано Паоли подошёл Лотарио Сеньи.

— Всё хорошо, ваша милость! Всё замечательно.

Пожилой кардинал с сомнением посмотрел на своего племянника.

— Ты полагаешь?

— Да, ваша милость! Савелли ликуют. Они даже не станут сейчас особо готовиться к голосованию, полагая, что победа у них в рукаве.

— А разве не так?

— Нет, ваша милость, — замотал головой Лотарио. — Совсем не так! Я же вам говорил, что у меня есть веский довод против брата Йоханнеса.

— И ты… И ты его выскажешь? Когда?

Лотарио заколебался.

— Полагаю… Нет, не будем торопиться. Для начала мне надо переговорить с ним.

— С Йоханнесом?!

— Да, — кивнул Лотарио. — С Йоханнесом. Я дам вам знать, ваша милость. Я поговорю с ним и дам вам знать.

— Ладно, мой мальчик, — медленно произнёс кардинал-епископ. — Полагаю, ты знаешь, что делаешь…

Лотарио оторвал Йоханнеса от ужина — кардинал-пресвитер церкви Святого Стефана, зайдя за ширму, с неприкрытым удовольствием обгладывал жареную баранью лопатку; пухлые губы и щёки его лоснились от жира.

— Прости, что помешал тебе трапезничать, брат Йоханнес, — улыбнулся, кланяясь, Лотарио. — Но не мог бы ты уделить мне малую толику времени? Есть разговор.

— А на потом отложить его нельзя? — недовольно откликнулся кандидат в понтифексы.

— Увы, — развёл руками Лотарио. — Я бы и рад, но… никак нельзя! Время не терпит — скоро закончится перерыв, а я хотел бы разъяснить для себя некоторые вопросы, касающиеся твоей кандидатуры.

На этот раз кардинал-пресвитер взглянул на своего собеседника с интересом.

— Ты… Ты, наверное, хочешь продать мне свой голос? — он кинул недоеденное мясо на поднос и небрежно утёрся ладонью.

— Не исключено… — уклончиво ответил Лотарио. — Но давай немного отойдём, — он кивнул на слуг Йоханнеса. — Я бы не хотел, чтобы наш разговор слушали посторонние уши.

— Так в чём дело? — хмыкнул кардинал-пресвитер. — Ну-ка, брысь! — шуганул он свою челядь. — Пошли вон! Надо будет — позову!.. Слушаю тебя, — повернулся он к Лотарио, когда слуги исчезли.

— Я, собственно, для начала хотел успокоить тебя, — весь вид кардинала-дьякона излучал доброжелательность. — Я слышал, у тебя были небольшие неприятности: из твоей монастырской школы сбежал ученик. Как его?.. Никола, кажется? Никола, сын покойного Стефана из Монтекассино. Так вот, можешь не волноваться, он жив и здоров. Он пришёл ко мне в церковь, и я приютил его.

Лицо Йоханнеса застыло.

— Никола у тебя?!.. И… и что?

— Он много чего порассказал мне о жизни в твоей школе, этот Никола, — улыбнулся Лотарио. — И особенно о тех тёплых чувствах, которые ты, брат Йоханнес, испытывал к сироте. Ты ведь, кажется, даже брал его к себе в спальню, не так ли? Наверное, ты просто хотел заменить ему его родственников? Дать несчастному мальчику немного родительского тепла.

Кардинал-пресвитер заметно побледнел.

— Ты… Тебе всё равно никто не поверит!.. Мальчишка лжёт!

— Может быть! — не стал спорить Лотарио. — Мальчишки, они такие, они часто лгут, причём даже не из корысти, а просто так — в своё удовольствие. Но, может быть, ты забыл, у этого сорванца Николы есть два старших брата. Которые тоже прошли через твою монастырскую школу. Один из них, Бертбльдо, как раз служит акблитом в моей церкви. Второй, говорят, подался в Витёрбиум, но, полагаю, его также несложно будет найти. А их показания, согласись, это уже не лепет двенадцатилетнего пацана. Их примет к рассмотрению любой непредвзятый суд. Тем более Святой Апостольский Трибунал.

Губы Йоханнеса задрожали.

— Что… что ты хочешь от меня?!

— Я хочу, брат Йоханнес, чтобы ты осознал всю неправомерность своих притязаний, — в голосе Лотарио не осталось ни капли добросердечности, черты лица затвердели, взгляд сделался жёстким и колючим. — Тебе ли не знать всю греховность твоей души? Скажи мне, брат Йоханнес, разве может грешник, вроде тебя, претендовать на священное звание Великого Понтифекса?!.. Верно, не может. А потому я вижу для тебя только один выход. Отрекись! Отрекись от соблазна! Твои притязания суть гордыня и тщеславие. Одумайся, брат Йоханнес! Одумайся, пока не поздно!.. Одумайся, и всё сохранится в тайне.

— Но… Но я ведь не смогу отречься просто так. Я буду должен объяснить причину своего отказа!

— Ну и на здоровье! — усмехнулся Лотарио, — Просто скажи, что греховен и что недостоин занимать столь высокий пост. Без подробностей. Поверь мне, этого будет вполне достаточно.

— Но я… Я ведь должен буду отказаться в чью-то пользу! Кого… кого мне назвать вместо себя?!

— А ты подумай, брат Йоханнес, — губы Лотарио изобразили любезную улыбку, но взгляд остался холодным.

— Подумай… При чьём покровительстве твоя грязная греховная тайна сможет навсегда остаться тайной?..

После объявления перерыва не прошло ещё и четверти часа, а некоторые выборщики уже проявляли нетерпение

— сторонники клана Савелли-Орсини жаждали закрепить своё преимущество.

— Миссер Октавиано, не пора ли начинать?..

— Действительно, давайте продолжим! Не до утра же нам здесь сидеть!..

Октавиано Паоли вышел на средину зала.

— Миссери!.. Миссери, внимание!.. Продолжаем выборный консисториум!.. Члены счётного консилиума, прошу, займите свои места!.. Брат Грегорио!.. Да, сюда, за стол!.. А где брат Альберто?!.. А, всё, вижу!.. Брат Гуйдо! Прошу, угомони своих слуг! А то они, вероятно, думают, что… э-э… что они сидят в таверне!.. — кардинал-епископ оглядел притихшее собрание. — Ну вот, пожалуй, можно начинать!.. Миссери! Перед перерывом наш уважаемый камерарий предложил проголосовать кандидатуру Йоханнеса из Салерно. Проголосовать её обычным образом, а не письменно. Я правильно изложил твою мысль, брат Ценцио?.. Отлично!.. Кто-то хочет что-то добавить?.. Возразить?.. Нет?.. Что ж, если ни у кого нет… э-э… каких-нибудь других предложений, то, я полагаю, мы можем перейти непосредственно к процедуре. Члены счётного консилиума зафиксируют полученный результат. Брат Петро, вы готовы?.. Ну что ж, тогда… э-э… тогда, пожалуй, начнём?..

— Стойте!.. — раздался в тишине взволнованный голос, и со своего места поднялся пресвитер церкви Святого Стефана, он был мраморно бледен. — Стойте! Подождите!

Все взоры устремились на кандидата в понтифексы.

— Ты что-то хочешь сказать нам, брат Йоханнес? — повернулся к нему Октавиано Паоли.

— Да!.. То есть… — Йоханнес потёр ладонью лицо. — Да, я хочу сказать!.. — он сделал шаг вперёд. — Миссери! Вы оказали мне огромное доверие и… и высокую честь! Но… Я хочу сказать, что… что я не достоин вашего выбора! Миссери! Даже те десять голосов, что я получил в предыдущем голосовании — слишком много для меня!.. Миссери! Я грешен! Я грешен и недостоин! Звание Великого Понтифекса предполагает чистоту души и безупречность помыслов! А я!.. — Йоханнес обречённо махнул рукой. — А я очень грешен, миссери! И я… не достоин!..

— Все мы грешны!.. — раздались ободряющие голоса кардиналов.

— Йоханнес, успокойся! Всё будет хорошо!..

— Кто не без греха! Не согрешишь — не покаешься!..

— Ничего, отмолишь!..

Кандидат в понтифексы отчаянно замотал головой.

— Нет! Нет, миссери! Я не смогу! Я не достоин!.. Я… я отказываюсь!

Октавиано Паоли под гомон взволнованных голосов пересёк зал и остановился перед кардиналом-пресвитером.

— Тише, миссери!.. — поднял он руку. — Тише!.. Йоханнес из Салерно! Правильно ли я тебя понял? Ты отказываешься от права… э-э… от права быть избранным Великим Понтифексом?!

На зал упала мёртвая тишина. Стало слышно, как тяжело, с присвистом, дышит неудавшийся кандидат.

— Да… — Йоханнес переглотнул и на этот раз громко и отчётливо произнёс, глядя в лицо кардиналу-епископу: — Да, я отказываюсь!

Гул голосов всколыхнул зал.

— Тише! — снова вскинул руку Октавиано Паоли. — Тише, миссери!.. Тишина!.. Брат Йоханнес, может, ты тогда… э-э… назовёшь кого-нибудь вместо себя? Того, кто, по твоему разумению, достоин быть избранным. Того, кто… э-э… как ты говоришь, чист душой и безупречен в своих помыслах.

Кардинал-пресвитер быстрым движением языка облизнул губы.

— Да!.. Да, я назову кандидата!..

Зал снова притих. Йоханнес поднял голову.

— Миссери!.. Я хочу назвать имя кандидата!.. Человека, более достойного, чем я! Человека, который, в отличие от меня, сможет надеть папскую тиару без угрызений совести!.. Миссери! Имя этого человека… Это — Лотарио, миссери!

Зал выдохнул и снова затих. Изумление было слишком велико. Сказанное требовало осмысления.

Одинокий негромкий голос потерянно произнёс:

— Но это же!.. Это… — и замолк.

Первым опомнился Октавиано Паоли.

— Правильно ли я тебя понял, брат Йоханнес, ты предлагаешь избрать Великим Понтифексом кардинала-дьякона Лотарио из рода Сеньи?

— Да, это так!.. — подтвердил кардинал-пресвитер и окрепшим голосом — главное уже было сказано — добавил: — И я прошу, миссери! Я прошу всех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу брата Лотарио!

Октавиано Паоли одобрительно кивнул и повернулся к собранию.

— Миссери! Брат Йоханнес заявил нам своё решение, которое… э-э… которое нам всем, безусловно, следует уважать! Он также высказал своё предложение, касаемое кандидатуры Великого Понтифекса! У кого-нибудь есть что сказать?!

— Есть!.. — кардинал-епископ Петро Галлоциа, скрипнув по каменному полу стулом, поднялся из-за стола. — Миссери! — выдержав весомую паузу, начал он. — Я вижу, что многие из вас удивлены новой кандидатурой. Да, Лотарио Сеньи не получил при первом голосовании ни одного голоса! Это, кстати, говорит о скромности самого брата Лотарио — он, в отличие от некоторых, не вписал своё имя в избирательный лист! Так вот, за Лотарио Сеньи при первом голосовании не было отдано ни одного голоса! Но говорит ли это о том, что брат Лотарио не достоин быть избранным?!.. Нет! Ничуть! И я со всей ответственностью заявляю: кардинал-дьякон Лотарио из рода Сеньи достоин стать новым Великим Понтифексом!.. Да, он молод! Но он молод годами! Но отнюдь не умом! Брат Лотарио не раз доказывал нам всем, что обладает умственными и душевными качествами, достойными самого высокого предназначения! Я скажу больше! Он мудр! Мудр не по годам!.. Во всём же прочем молодость даёт ему только преимущества. Взгляните на брата Лотарио! Он энергичен! Он честолюбив! Он здоров, наконец! И он ещё не накопил грехов, не погряз в роскоши и самодовольстве, как… как некоторые из нас!.. Скажите мне, миссери, разве нас не тяготило вечное нездоровье папы Целестина?! Его немощность тела и слабость ума?! Ведь сколько раз физическая слабость покойного папы влияла на прочность самого Священного Престола! Молодой же папа будет править долго и усердно. На благо Святой Церкви и всем нам! К вящей славе Божией!.. Миссери! Я полностью поддерживаю кандидатуру Лотарио Сеньи, предложенную братом Йоханнесом, и, более того, я, как и он, прошу тех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу Лотарио!

Петро Галлоциа сел. И тут же, не давая остыть каше в горшке, слово взял Октавиано Паоли.

— Миссери!.. — привычно подняв руку, произнёс он. — Я мог бы тоже многое сказать о добрых качествах брата Лотарио, но полагаю, что это будет излишним. Мы все знаем его как примерного пастыря и усердного слугу Божьего. Мы также знаем его как… э-э… как выдающегося богослова и каноника. И мы, наконец, знаем его как человека безупречной репутации. Человека высокой чести… Миссери! На мой взгляд, мы должны быть благодарны брату Йоханнесу, который… э-э… который озвучил имя Лотарио Сеньи. Иначе мы сами вряд ли вспомнили о нём. А сам брат Лотарио настолько скромен, что… — кардинал-епископ по-отечески улыбнулся племяннику, — что никогда бы не предложил свою кандидатуру сам… Миссери! Я безусловно поддерживаю кандидатуру кардинала-дьякона Лотарио Сеньи для избрания его Великим Понтифексом. И прошу всех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу брата Лотарио!

— Достоин! Безусловно достоин!..

— Я за Лотарио Сеньи!..

— Позвольте, но как же так?!..

— Ну и что, что молод?! Молод не глуп!.. — голоса кардиналов слились в беспокойный гул. Многие вскочили со своих мест.

Из-за стола счётного консилиума поднялся Йоханнес Бобоне.

— Миссер Октавиано!.. Ваша милость! Я полагаю, необходимо сделать ещё один перерыв. Это всё несколько неожиданно. Следует посоветоваться… посовещаться.

— Ты прав, брат Йоханнес, — с готовностью согласился кардинал-епископ. — Не будем торопиться. Дело, которым мы заняты, не терпит суеты… Миссери!.. — стараясь перекрыть царящий в зале шум, повысил голос Октавиано. — Миссери!.. Давайте сделаем перерыв! Нам всем следует успокоиться и… э-э… и обдумать поступившее предложение!.. Перерыв, миссери!..

Как Лотарио и предполагал, Ценцио Савелли сам подошёл к нему в перерыве.

— Я могу поговорить с тобой, брат Лотарио? — тронув коллегу за локоть, вполголоса спросил камерарий.

Лотарио сразу же вспомнил начало своего разговора с Йоханнесом из Салерно и, усмехнувшись, с готовностью повернулся к подошедшему.

— Ты, брат Ценцио, наверное, хочешь продать мне свой голос?

Камерарий заметно смешался.

— Я, собственно… Это не совсем так… Я просто…

— Я даже догадываюсь, каково твоё условие, — пришёл ему на помощь Лотарио. — Тебя беспокоит твоя должность. Разве не так?.. — он испытующе взглянул в лицо собеседнику. — Тебе не следует волноваться, брат Ценцио. Ты столько лет заведуешь папской казной, у тебя настолько огромный опыт, а твоя репутация столь безупречна и чиста, что… что назначить на твоё место кого-либо другого было бы просто верхом легкомыслия! Ну, сам рассуди — кто, как не ты?!.. Так что можешь быть абсолютно спокоен — твоя должность камерария… впрочем, как и пост архиканцлера Святой Церкви безусловно останутся за тобой… Разумеется… — Лотарио улыбнулся камерарию своей мягкой обаятельной улыбкой, — Разумеется, при том условии, что меня всё-таки изберут Великим Понтифексом…

Перерыв затянулся больше, чем на час. Кардиналы, покинув свои кресла, переходили с места на место, собирались небольшими группами, совещались о чём-то, заговорщицки оглядываясь по сторонам, и снова расходились, чтобы сейчас же вновь собраться уже в другом составе. Под высокими расписными сводами древнего нимфеума витало вполне ощутимое нервическое напряжение.

Наконец Октавиано Паоли, переговорив, наверное, уже по десятому разу как со сторонниками, так и с противниками нового кандидата в понтифексы, вышел на средину зала.

— Миссери!.. Миссери, внимание!.. Полагаю, времени для того, чтобы прояснить свои позиции, было более чем достаточно. Поэтому давайте продолжим… Мы, если помните, остановились на том, чтобы… э-э… чтобы голосовать кандидатуру Лотарио Сеньи. Миссери! Исходя из того, что письменная процедура голосования вызвала… э-э… неоднозначную реакцию, я предлагаю провести новое голосование привычным для всех нас очным способом. Разумеется, с тщательным подсчётом всех голосов, поданных «за» и «против», каковое исполнит… э-э… наш уважаемый счётный консилиум. Миссери, есть возражения?!..

— Нет!..

— Голосовать как обычно!

— Фпафи Гофподи! Только не пифменно!..

Октавиано Паоли кивнул.

— Прекрасно! Будем считать, что по способу голосования мы договорились… Миссери! В таком случае давайте перейдём непосредственно к процедуре!.. Брат Петро! Счётный консилиум готов?.. Благодарю!.. Внимание! Прошу тишины в зале!.. Брат Гуидо! Угомони, в конце концов, своих слуг!.. Итак, миссери!.. — кардинал-епископ выдержал весомую паузу. — Итак, миссери! Я прошу вас проголосовать… Кто за то, чтобы… э-э… чтобы избрать Великим Понтифексом… кардинала-дьякона Лотарио из рода Сеньи?! Прошу выразить своё согласие поднятием руки!

Девять рук взлетели моментально. Потом к проголосовавшим добавились один за другим ещё пятеро. Шаткое равновесие держалось несколько мгновений. Пятнадцатым, решающим, голосом выразил своё согласие Ценцио Савелли. Лицо камерария в этот непростой для него момент оставалось бесстрастным; полуприкрытые глаза смотрели в пол. После решения камерария тут же поднялись ещё шесть рук. Последним, с видом человека, проглотившего жабу, проголосовал член счётного консилиума Грегорио Альберти.

— Единогласно!.. — выдохнул кто-то из выборщиков.

И ещё не растревоженную хрупкую тишину прорезал визгливо-скрипучий шамкающий фальцет:

— Флава тебе, Гофподи! У наф ефть папа!..

Была уже глубокая ночь, когда в покои камерария и архиканцлера Святой Романской Церкви стремительно вошла группа людей. Первым, резким движением руки устраняя с пути возникающих из темноты слуг, шёл начальник папской стражи в сопровождении двух солдат-факельщиков. Следом, плечом к плечу, двигались Лотарио Сеньи и высокий широкоплечий мужчина с твёрдым волевым подбородком и старым шрамом, рассекающим надвое левую бровь. Замыкали шествие четверо солдат, двое из которых также несли факелы.

Ценцио Савелли не спал. Предупреждённый перепуганными слугами, он встретил полуночных визитёров в своём кабинете, стоя возле сплошь заваленного бумагами рабочего стола. Камерарий был заметно взволнован, если не сказать напуган — с подобным ночным вторжением ему за всю его долгую службу сталкиваться ещё не приходилось.

Вошедшие плотной толпой заполнили тесное помещение. Свет факелов плясал на жёстких непроницаемых лицах.

Лотарио Сеньи, раздвинув плечом солдат, вышел вперёд.

— Я прошу прощения по поводу столь позднего визита, брат Ценцио, — извиняющимся тоном сказал он, — но дело не терпит отлагательства. Ты, надеюсь, знаком с моим старшим братом Риккардо?.. — вновь избранный понтифекс сделал шаг в сторону, открывая за своей спиной молчаливую фигуру, закутанную в тёмный плащ. — Риккардо недавно вернулся из Святой Земли, где два года воевал за вызволение Гроба Господня… Мой брат — примерный христианин. К тому же, у него высокое чувство ответственности: достаточно поручить ему любое дело и можно быть совершенно спокойным — оно будет исполнено точно и в срок… Я попросил Риккардо принять должность камерария, и он любезно согласился. Поэтому, брат Ценцио, будь добр, передай ему ключи и все доходные книги.

На лице Ценцио Савелли отразилось смятение.

— Но… как же?! Ведь ты же… вы же, святой отец… вы обещали мне! Вы заверяли меня, что я останусь при должности! Вы ведь говорили: «Кто, как не ты, Ценцио?»! Разве вы не говорили такое?! Разве вы не обещали мне?!

Скулы понтифекса затвердели.

— Ты прав, брат Ценцио. Такие обещания были тебе даны. Но, позволь спросить, кто их тебе дал?.. Их дал тебе Лотарио Сеньи, скромный кардинал-дьякон церкви Святых Сергия и Бакха. Я же, Великий Понтифекс, Глава Вселенской церкви Иннокентий Третий таких обещаний тебе не давал. Ты… ты чувствуешь разницу, брат Ценцио?!.. — и, не дождавшись ответа от потерявшего дар речи камерария, шагнул вперёд и требовательно протянул ладонь. — Ключи!..

И воцарился лучший из лучших!

Ибо сказано устами пророка Давида: «избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня». (Ис. 17:18)

И ещё сказано святым апостолом Паулом: «не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперёд, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:14)

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

Итак, «…создал Господь Бог человека из праха земного…», который гнуснее прочих элементов. Планеты и звёзды сделаны из огня, вихри и ветер сделаны из воздуха, рыбы и птицы сделаны из воды, люди и звери сделаны из земли. Рассматривая, таким образом, водных обитателей, обнаруживаем, что человек ничтожен; рассматривая небесных, находим, что он безобразен; рассматривая пламерождённых, убеждаемся, что он гнусен. Он не осмеливается приравнивать себя к небесным, не отваживается ставить себя впереди земных, поскольку находит себя равным лишь вьючному скоту, узнавая в нём себе подобных. «Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом, потому что всё — суета! Всё идёт в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах». Слова эти не кого-нибудь, а премудрого Саломона. Так что есть человек, кроме грязи и праха? Поэтому и говорит человек Богу: «Вспомни, что Ты, как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?» Поэтому и Бог молвит человеку: «Прах ты и в прах возвратишься». «Он бросил меня в грязь», — сказано, — «и стал я, как прах и пепел». Грязь образуется из воды и пыли, из того и другого и

состоит; пепел, напротив, происходит из огня и дерева, когда и то и другое умирает. Выражая яснее таинство творения, растолкую его по-иному. Чем тебе гордиться, грязь? Из чего возвеличиваться, прах? Чем тебе чваниться, пепел?